XXIV.

Офицеръ.

Кардиналъ съ нетерпѣніемъ ждалъ извѣстій изъ Англіи, но никакихъ вѣстей не было, кромѣ непріятныхъ и угрожающихъ.

Какъ ни была окружена со всѣхъ сторонъ Лярошель и какъ ни казался несомнѣненъ успѣхъ этой осады, благодаря принятымъ мѣрамъ и въ особенности плотинѣ, не пропускавшей ни одной лодки въ осажденный городъ, тѣмъ не менѣе блокада могла продолжаться еще долго къ великому стыду для оружія короля и къ большому стѣсненію кардинала, которому, правда, не нужно было ссорить Людовика XIII съ Анной Австрійской, такъ какъ это дѣло было уже сдѣлано, но предстояло мирить де-Бассомпьера, поссорившагося съ герцогомъ Ангулемскимъ.

Брать короля только началъ осаду, а заботу окончить ее предоставилъ кардиналу.

Городъ, несмотря на невѣроятную настойчивость своего мэра, желалъ сдаться и сдѣлалъ попытку возмутиться, но мэръ велѣлъ повѣсить взбунтовавшихся. Это наказаніе успокоило самыя горячія головы, и лярошельцы рѣшились лучше позволить себя уморить голодомъ. Эта смерть все-таки казалась имъ болѣе медленной и менѣе вѣрной, чѣмъ смерть черезъ повѣшеніе.

Осаждавшіе отъ времени до времени перехватывали гонцовъ, которыхъ посылали лярошельцы къ Букингаму, или шпіоновъ, которыхъ посылалъ Букингамъ къ лярошельцамъ. И въ первомъ, и во второмъ случаѣ судъ былъ коротокъ: кардиналъ произносилъ единственное слово: "повѣсить". Приглашали короля смотрѣть на казнь. Король приходилъ вялой походкой и становился на удобнѣйшее мѣсто, чтобы видѣть всю операцію во всѣхъ ея подробностяхъ: это все-таки немножко развлекало его и разнообразило время осады, но не мѣшало ему, однако, сильно скучать и каждую минуту говорить о своемъ возвращеніи въ Парижъ, такъ что, если бы не попадались гонцы и шпіоны, кардиналъ, несмотря на всю свою изобрѣтательность, очутился бы въ очень затруднительномъ положеніи.

Тѣмъ не менѣе время проходило, а лярошельцы не сдавались; послѣдній гонецъ, котораго схватили, везъ письмо. Въ этомъ письмѣ Букингамъ извѣщался, что городъ доведенъ до послѣдней крайности; но вмѣсто того, чтобы прибавить: "Если ваша помощь не придетъ раньше пятнадцати дней, то мы сдадимся", въ немъ было сказано только: "Если ваша помощь не придетъ раньше пятнадцати дней, то она застанетъ насъ всѣхъ умершими съ голоду".

Лярошельды возлагали единственную надежду на Букингама: Букингамъ былъ ихъ Мессіей. Было очевидно, что если до нихъ какъ-нибудь дойдетъ достовѣрное извѣстіе, что на Букингама нечего болѣе разсчитывать, вмѣстѣ съ надеждой у нихъ пропало бы и всякое мужество.

Поэтому-то кардиналъ съ большимъ нетерпѣніемъ ждалъ изъ Англіи извѣстій о томъ, что Букингамъ не придетъ къ нимъ на помощь.

Вопросъ, не взять ли городъ приступомъ, часто обсуждался въ королевскомъ совѣтѣ, но его всегда отклонили; во-первыхъ, Лярошель казалась неприступной, а затѣмъ кардиналъ, что бы онъ ни говорилъ, отлично понималъ самъ, что ужасъ крови, пролитой въ этой стычкѣ французовъ съ французами же, показался бы политическимъ поворотомъ назадъ на цѣлыхъ шестьдесятъ лѣтъ, а кардиналъ былъ въ ту эпоху "человѣкомъ прогресса", какъ выражаются въ настоящее время. Въ самомъ дѣлѣ разгромъ Ларошели и убійство трехъ или четырехъ тысячъ гугенотовъ, которые скорѣе дали бы себя убить, чѣмъ сдались, въ 1628 году слишкомъ походили бы на Варѳоломеевскую ночь 1672 года; и затѣмъ, кромѣ всего этого, это крайнее средство, казавшееся королю, какъ ревностному католику, вовсе не противнымъ, разбивалось объ упорство осаждавшихъ генераловъ, утверждавшихъ, что Лярошель нельзя взять иначе, какъ только голодомъ.

Кардиналъ не могъ избавиться отъ невольнаго страха, внушаемаго ему его страшной посланницей, такъ какъ ему тоже были извѣстны странныя противоположности въ характерѣ этой женщины, казавшейся то змѣей, то львицей. Не измѣнила ли она ему? Не умерла ли? Во всякомъ случаѣ, онъ зналъ ее настолько хорошо, что былъ увѣренъ въ томъ, что дѣйствовала ли она въ его пользу, или противъ него, была ли ему другомъ, или недругомъ, она не оставалась бы въ бездѣйствіи, не помѣшай ей какія-нибудь важныя препятствія... Но откуда могли явиться эти важныя препятствія? Вотъ этого-то онъ и не могъ знать.

Впрочемъ, онъ разсчитывалъ, и не безъ основанія, на милэди: онъ догадывался, что прошедшее этой женщины скрываетъ въ себѣ такія страшныя тайны, которыя могутъ быть прикрыты только одной его красной мантіей, и чувствовалъ, что по той или другой причинѣ, но во всякомъ случаѣ эта женщина ему предана, потому что только въ немъ одномъ она могла найти себѣ сильную поддержку и защиту отъ угрожавшей ей опасности.

Итакъ, онъ рѣшился продолжать войну одинъ и ожидать посторонней помощи, какъ ждутъ счастливой случайности. Онъ продолжалъ воздвигать знаменитую плотину, которая должна была уморить голодомъ жителей Лярошели, а въ ожиданіи этого онъ обратилъ свой взоръ на несчастный городъ, заключавшій въ себѣ столько величайшихъ бѣдствій и столько героическихъ добродѣтелей, и припомнилъ слова Людовика XI, своего политическаго предшественника, какъ самъ онъ былъ предшественникомъ Робеспьера; онъ вспомнилъ правило хитраго Тристана: "Ссорь людей, чтобы управлять ими".

Генрихъ IV, осаждая Парижъ, велѣлъ бросать черезъ стѣны города хлѣбъ и другіе съѣстные припасы; кардиналъ приказалъ пустить въ ходъ подметныя письма, въ которыхъ доказывалъ ларошельцамъ, насколько поведеніе ихъ начальниковъ несправедливо, эгоистично и жестоко: у этихъ начальниковъ хлѣба въ изобиліи, но они не раздаютъ его; они придерживаются правила, что не важно, если умрутъ женщины, дѣти и старики, лишь бы мужчины, обязанные защищать стѣны, оставались здоровы и крѣпки.

До послѣдней минуты это правило, вслѣдствіе ли чувства долга или безсилія противодѣйствовать ему, въ Лярошели еще не практиковалось, однако уже собирались перейти отъ теоріи къ практикѣ. Подметныя письма поколебали это рѣшеніе. Эти подметныя письма напомнили мужчинамъ, что умирающіе -- дѣти, женщины, старики -- ихъ сыновья, ихъ жены, ихъ отцы; что было бы гораздо справедливѣе, чтобы каждый равно участвовалъ въ общемъ бѣдствіи, и тогда одинаковое бѣдственное положеніе всѣхъ могло бы заставить единогласно принять какое-нибудь рѣшеніе.

Эти подметныя письма произвели то именно дѣйствіе, какого ожидалъ отъ нихъ писавшій ихъ, а именно -- склонили многихъ изъ жителей войти въ частные переговоры съ королевской арміей.

Но въ ту самую минуту, когда кардиналъ видѣлъ уже, что придуманное имъ средство приносить плоды, и радовался, что прибѣгъ къ нему, одинъ изъ жителей Лярошели, которому удалось пройти сквозь линію королевскихъ войскъ,-- ужъ одному Богу извѣстно какъ, такъ велика была бдительность Бассомпьера, Шомберга и герцога Ангулемскаго, за которыми, въ свою очередь, наблюдалъ кардиналъ,-- одинъ изъ жителей Лярошели, говоримъ мы, пріѣхалъ изъ Портсмута, проникъ въ городъ и сообщилъ, что онъ видѣлъ грозный англійскій флотъ, готовый къ отплытію не позже какъ черезъ восемь дней. Притомъ еще Букингамъ извѣщалъ мэра, что скоро наконецъ великій союзъ противъ Франціи вступитъ въ силу, и въ королевство одновременно вторгнутся англійскія, императорскія и испанскія войска. Это письмо всюду читалось публично; съ него были расклеены копіи на углахъ улицъ, и даже тѣ, которые начали уже переговоры, прервали ихъ, рѣшившись дождаться помощи, такъ торжественно имъ обѣщанной.

Это неожиданное обстоятельство вернуло кардиналу все безпокойство прежнихъ дней и невольно заставило его обратить взоры по другую сторону моря.

Королевская же армія, чуждая безпокойства своего единственнаго и настоящаго главы, вела веселую жизнь съѣстныхъ припасовъ въ лагерѣ было вдоволь, да и денегъ тоже; всѣ корпуса соперничали въ удальствѣ и веселости. Хватать шпіоновъ и вѣшать ихъ, предпринимать смѣлыя, рискованныя поѣздки на плотину и на море, выдумывать самыя безразсудныя предпріятія и хладнокровно исполнять ихъ -- въ этомъ проходило все время и все это помогало арміи коротать долгіе дни; дни тянулись безконечно не только для однихъ лярошельцевъ, изнуренныхъ отъ голода и тревогъ, но и для кардинала, тѣснившаго ихъ блокадой.

Иногда кардиналъ, ѣздившій всегда верхомъ, какъ послѣдній изъ жандармовъ арміи, окидывалъ задумчивымъ взглядомъ эти медленно подвигавшіяся работы, исполняемыя по его желанію и распоряженію инженерами, собранными имъ со всѣхъ концовъ Франціи; когда въ эти минуты ему случалось встрѣтить мушкетера изъ роты де-Тревиля, онъ подъѣзжалъ къ нему, смотрѣлъ на него съ особеннымъ вниманіемъ и, не признавъ въ немъ ни одного изъ нашихъ четырехъ друзей, переводилъ на другой предметъ свой орлиный взглядъ, и мысли его обширнаго ума мѣняли свое направленіе.

Однажды, снѣдаемый смертельной скукой, не надѣясь болѣе на переговоры съ городомъ, не имѣя извѣстій изъ Англіи, кардиналъ выѣхалъ, не имѣя другой цѣли, какъ только проѣхаться, въ сопровожденіи Каюзака и ла-Гудьера, и, погруженный въ мечты, глубина которыхъ равнялась глубинѣ океана, онъ ѣхалъ тихимъ шагомъ вдоль низкаго песчанаго берега; поднявшись на одинъ холмъ, онъ увидѣлъ съ вершины его за плетнемъ лежавшихъ на пескѣ и грѣвшихся подъ лучами солнца, рѣдко показывающагося въ это время года, семь человѣкъ, окруженныхъ пустыми бутылками.

Четверо изъ нихъ были наши мушкетеры, приготовившіеся слушать чтеніе письма, только что полученнаго однимъ изъ нихъ. Это письмо было настолько важно, что изъ-за него оставили карты и кости, лежавшія на барабанѣ.

Трое другихъ были заняты раскупоркой большой плетеной бутылки съ колліурскимъ виномъ; это были слуги тѣхъ господъ. Кардиналъ, какъ мы уже сказали, былъ въ мрачномъ настроеніи духа, а когда онъ бывалъ въ такомъ настроеніи, ничто такъ не увеличивало его, какъ веселіе другихъ. Къ тому же у него было странное предубѣжденіе всегда воображать, что причиной веселія другихъ было именно то, что его печалило. Сдѣлавъ ла-Гудьеру и Каюзаку знакъ остановиться, онъ сошелъ съ лошади и подошелъ къ этимъ подозрительнымъ весельчакамъ, надѣясь на то, что, ступая по песку, заглушавшему его шаги, и подъ защитой плетня, ему удастся подслушать нѣсколько словъ изъ ихъ разговора, казавшагося ему такимъ интереснымъ; на разстояніи десяти шаговъ отъ плетня онъ узналъ говоръ гасконца, и такъ какъ онъ уже зналъ, что это были мушкетеры, то не сомнѣвался болѣе, что трое другихъ были именно тѣ, которыхъ называли неразлучками, то-есть Атосъ, Портосъ и Арамисъ.

Можно судить, насколько его желаніе разслышать разговоръ усилилось отъ этого открытія; его глаза приняли странное выраженіе, и кошачьимъ шагомъ онъ подкрался къ плетню. Но ему не удалось еще схватить ни одного слова, кромѣ отрывистыхъ звуковъ, безъ всякаго опредѣленнаго смысла, какъ вдругъ громкій, короткій крикъ заставилъ его вздрогнуть и въ то же время привлекъ вниманіе мушкетеровъ.

-- Офицеръ! вскричалъ Гримо.

-- Ты, кажется, заговорилъ, дуракъ, разсердился Атосъ, приподнимаясь на локтѣ и устремляя на Гримо сверкающій взоръ.

Гримо не прибавилъ больше ни слова, а протянулъ только указательный палецъ по направленію къ плетню, выдавая этимъ жестомъ кардинала и его свиту.

Въ одинъ прыжокъ мушкетеры очутились на ногахъ и почтительно поклонились.

Кардиналъ, казалось, былъ страшно взбѣшенъ.

-- Кажется, господа мушкетеры приказываютъ караулить себя! замѣтилъ онъ -- Не опасаются ли они, что англичане придутъ сухимъ путемъ, или мушкетеры считаютъ себя старшими офицерами?

-- Монсиньоръ, отвѣчалъ Атосъ, единственный среди всеобщаго смятенія сохранившій то спокойствіе и хладнокровіе настоящаго вельможи, которое его никогда не покидало,-- монсиньоръ, мушкетеры, когда они не на службѣ или когда ихъ служба окончена, пьютъ и играютъ въ кости, и они, не подлежитъ сомнѣнію, офицеры высшаго ранга для своихъ слугъ.

-- Слуги! проворчалъ кардиналъ,-- слуги, которымъ отданъ приказъ предупреждать своихъ господъ, когда кто-нибудь идетъ, это ужъ не слуги, а часовые.

-- Ваше высокопреосвященство видите сами, что если бы мы не приняли этой предосторожности, мы могли бы пропустить случай засвидѣтельствовать вамъ наше почтеніе и принести вамъ нашу благодарность за оказанную намъ милость, соединившую насъ всѣхъ вмѣстѣ. Д'Артаньянъ, продолжалъ Атосъ,-- вы сейчасъ только говорили о вашемъ желаніи найти случай выразить признательность монсиньору: случай явился, пользуйтесь же имъ.

Эти слова были произнесены съ невозмутимымъ хладнокровіемъ, отличавшимъ Атоса въ минуты опасности, и эта крайняя вѣжливость и изысканность манеръ дѣлала его въ нѣкоторыя минуты болѣе величественнымъ королемъ, чѣмъ иногда бываетъ прирожденный король.

Д'Артаньянъ приблизился и пробормоталъ нѣсколько словъ благодарности, которыя быстро замерли подъ суровымъ взглядомъ кардинала.

-- Все равно, господа, продолжалъ кардиналъ, нисколько, повидимому, не отступая отъ своего прежняго намѣренія и игнорируя тотъ вопросъ, котораго коснулся Атосъ,-- все равно, господа, я не люблю, чтобы простые солдаты, потому только, что они имѣютъ преимущество служить въ привилегированномъ полку, разыгрывали изъ себя важныхъ вельможъ: дисциплина какъ для нихъ, такъ и для другихъ одна и та же.

Атосъ предоставилъ кардиналу окончить фразу и, поклонившись въ знакъ согласія, отвѣтилъ:

-- Надѣюсь, монсиньоръ, что дисциплина нисколько не была нами нарушена. Мы не на службѣ, и думали, что, будучи не на службѣ, мы можемъ располагать своимъ временемъ, какъ намъ заблагоразсудится. Если мы будемъ настолько осчастливлены, что наше высокопреосвященство дастъ намъ какое-нибудь особенное приказаніе -- мы готовы повиноваться. Вы, монсиньоръ, сами видите, продолжалъ Атосъ, нахмуривая брови, такъ какъ этотъ допросъ начиналъ выводить его изъ терпѣнія,-- что для того, чтобы быть наготовѣ при малѣйшей тревогѣ, мы захватили съ собой оружіе.

И онъ указалъ кардиналу пальцемъ на четыре мушкета, поставленные въ пирамидку около барабана, на которомъ лежали карты и косги.

-- Ваше высокопреосвященство можете быть увѣрены, прибавилъ д'Артаньянъ:-- что мы вышли бы вамъ навстрѣчу, если бы могли предположить, что это вы подъѣзжаете къ намъ съ такой маленькой свитой.

Кардиналъ кусалъ усы и отчасти губы.

-- Знаете ли вы, на кого вы похожи, будучи всегда вмѣстѣ, вотъ какъ теперь, вооруженные и охраняемые слугами? спросилъ кардиналъ:-- вы похожи на заговорщиковъ.

-- О, что касается до этого, монсиньоръ, то это совершенно вѣрно, отвѣчалъ Атосъ,-- и мы дѣйствительно составляемъ заговоръ, какъ ваше высокопреосвященство могли сами въ этомъ убѣдиться однажды утромъ, но только противъ лярошельцевъ.

-- Э, господа политики! возразилъ кардиналъ, въ свою очередь нахмуривая брови,-- у васъ въ головахъ таится, вѣроятно, много секретовъ; что, если бы ихъ можно было прочесть такъ же легко, какъ письмо, которое вы спрятали, когда увидѣли, что я подхожу!

Краска бросилась въ лицо Атоса; онъ сдѣлалъ шагъ къ кардиналу.

-- Можно подумать, что вы дѣйствительно насъ подозрѣваете, монсиньоръ, и что вы дѣлаете намъ настоящій допросъ, если я не ошибаюсь; удостойте, ваше высокопреосвященство, объясниться, и мы будемъ знать, по крайней мѣрѣ, въ чемъ насъ обвиняютъ.

-- А если бы даже это былъ и въ самомъ дѣлѣ допросъ? сказалъ кардиналъ: -- другіе не ниже васъ, г. Атосъ, а подвергались ему и отвѣчали.

-- Я вѣдь докладывалъ вашему высокопреосвященству, что если вамъ угодно будетъ насъ допрашивать, мы готовы отвѣчать.

-- Что это было за письмо, которое вы собирались читать, г. Арамисъ, и затѣмъ спрятали?

-- Письмо отъ женщины, монсиньоръ.

-- О, я понимаю, сказалъ кардиналъ,-- относительно подобныхъ писемъ надо быть скромнымъ, но, впрочемъ, ихъ можно показать духовнику, а вы вѣдь знаете, что я посвященъ въ духовное званіе.

-- Монсиньоръ, отвѣчалъ Атосъ съ тѣмъ спокойствіемъ, которое казалось тѣмъ болѣе ужаснымъ, что онъ рисковалъ своей головой, отвѣчая такимъ образомъ:-- письмо отъ женщины, но на немъ нѣтъ подписи ни Маріонъ Делормъ, ни г-жи д'Егильонъ.

Кардиналъ сдѣлался блѣденъ, какъ смерть, и страшная молнія блеснула въ его глазахъ; онъ обернулся какъ бы дня того, чтобы отдать приказаніе Каюзаку и ла-Гудьеру; Атосъ замѣтилъ это движеніе и сдѣлалъ шагъ къ мушкетамъ. На кардинала были устремлены глаза трехъ друзей, вовсе не расположенныхъ позволить себя арестовать. На сторонѣ кардинала, считая его самого, было трое, а мушкетеровъ, считая слугъ,-- семь человѣкъ; онъ разсудилъ, что партія будетъ тѣмъ болѣе не равна, что Атосъ и его товарищи дѣйствительно составили заговоръ, и вдругъ сдѣлалъ одинъ изъ тѣхъ крутыхъ поворотовъ, къ которымъ онъ часто прибѣгалъ, и весь его гнѣвъ растаялъ и смѣнился улыбкой.

-- Хорошо, хорошо, сказалъ онъ,-- вы храбрые молодые люди: гордые днемъ и преданные ночью; нѣтъ худа оберегать себя, когда такъ хорошо оберегаешь другихъ. Господа, я вовсе не забылъ той ночи, когда вы провожали меня въ "Красную Голубятню"; если бы предстояла какая-нибудь опасность на той дорогѣ, по которой я поѣду, то я попросилъ бы васъ проводить меня, но такъ какъ ничего подобнаго нѣтъ, оставайтесь тутъ, доканчивайте ваши бутылки, вашу партію и ваше письмо. Прощайте, господа.

И, сѣвъ на лошадь, которую ему подвелъ Каюзакъ, онъ сдѣлался имъ прощальный знакъ рукой и уѣхалъ.

Четыре молодыхъ человѣка остались стоять неподвижно и проводили его глазами, не произнеся ни слова, пока онъ не исчезъ изъ виду.

Затѣмъ они переглянулись.

Всѣ были въ большомъ смущеніи, потому что, несмотря на дружескій прощальный привѣтъ кардинала, они знали, что онъ уѣхалъ сильно взбѣшенный.

Одинъ Атосъ улыбался властной, презрительной улыбкой.

Когда кардиналъ отъѣхалъ на такое разстояніе, что не могъ ни слышать, ни видѣть ихъ, Портосъ, которому ужасно хотѣлось на комъ-нибудь сорвать свой гнѣвъ, вскричалъ:

-- Этотъ Гримо слишкомъ поздно далъ намъ знать!

Гримо собирался уже отвѣчать въ свое оправданіе, но Атосъ поднялъ палецъ, и Гримо не произнесъ ни слова.

-- Вы бы отдали письмо, Арамисъ? спросилъ д'Артаньянъ.

-- Я, сказалъ Арамисъ самымъ пріятнымъ, нѣжнымъ голосомъ,-- рѣшился, если бы онъ потребовалъ, чтобы письмо было ему отдано: подавая одной рукой ему письмо, я другой прикололъ бы его шпагой.

-- Я этого и ждалъ, сказалъ Атосъ:-- вотъ почему я и вмѣшался въ вашъ разговоръ. Право, этотъ человѣкъ страшно неостороженъ, что позволяетъ себѣ говорить такъ съ другими; можно подумать, что ему приходилось имѣть дѣло только съ дѣтьми и женщинами.

-- Любезный Атосъ, возразилъ д'Артаньянъ,-- я вами любуюсь, но въ концѣ-концовъ мы все-таки были неправы.

-- Какъ неправы! проговорилъ Атосъ.-- Кому принадлежитъ воздухъ, которымъ мы дышимъ? Этотъ океанъ, на который обращены наши взоры? Песокъ, на которомъ мы лежали? Кому принадлежитъ письмо вашей любовницы? Развѣ кардиналу? Клянусь честью, этотъ человѣкъ воображаетъ, что цѣлый свѣтъ принадлежитъ ему одному; вы стояли передъ нимъ что-то бормоча, одурѣлый, подавленный; можно было думать, что передъ вами стояла Бастилія, и гигантская Медуза собиралась превратить васъ въ камень. Ну, скажите, быть влюбленнымъ развѣ значить составлять заговоры? Вы влюблены въ женщину, которую кардиналъ запряталъ въ тюрьму, вы хотите ее вырвать изъ рукъ кардинала; у васъ идетъ игра съ кардиналомъ, это письмо -- вашъ козырь; зачѣмъ вы покажете ваши карты противнику? Такъ не дѣлается. Пусть онъ ихъ отгадываетъ, въ добрый часъ! Мы отгадали же его карты!

-- Да, отвѣчалъ д'Артаньянъ,-- все то, что вы говорите, Атосъ, совершенно вѣрно.

-- Въ такомъ случаѣ ни слова больше о томъ, что только что произошло, и пусть Арамисъ продолжаетъ читать письмо своей кузины съ того мѣста, на которомъ его прервалъ кардиналъ.

Арамисъ вынулъ письмо изъ кармана, трое друзей пододвинулись къ нему ближе, а слуги снова сгруппировались около бутылокъ.

-- Вы прочитали только одну или двѣ строчки, началъ д'Артаньянъ:- -такъ у жъ начните сначала.

-- Охотно, отвѣчалъ Арамисъ.

"Мой милый кузенъ, мнѣ кажется, я рѣшусь уѣхать въ Стене, гдѣ моя сестра помѣстила нашу маленькую служанку въ монастырь кармелитокъ; этотъ бѣдный ребенокъ покорился своей участи; она знаетъ, что во всякомъ другомъ мѣстѣ спасеніе ея души будетъ подвергаться опасности и искушенію. Впрочемъ, если наши семейныя дѣла устроятся такъ, какъ мы того желаемъ, мнѣ кажется, что она рискнетъ погубить свою душу и вернуться къ тѣмъ, о которыхъ она печалится, тѣмъ болѣе, что она знаетъ, что о ней постоянно думаютъ. А пока она не очень несчастна: все, чего только она больше всего желаетъ,-- это получить письмо отъ своего возлюбленнаго. Я знаю, что этотъ товаръ не легко попадаетъ черезъ рѣшетки монастыря, но, какъ я уже доказала вамъ, любезный кузенъ, я не слишкомъ ужъ неловка и возьмусь за это порученіе. Моя сестра благодаритъ васъ за вашу постоянную добрую память о ней. Одно время она очень безпокоилась, но теперь нѣсколько успокоилась съ тѣхъ поръ, какъ послала туда своего приказчика, чтобы не случилось чего-нибудь неожиданнаго.

"Прощайте, любезный кузенъ, давайте о себѣ извѣстія какъ можно чаще, то есть каждый разъ, какъ вы будете увѣрены, что письмо будетъ вѣрно доставлено. Цѣлую васъ. Марія Мишонъ".

-- О, какъ я вамъ обязанъ, Арамисъ! вскричалъ д'Артаньянъ.-- Дорогая Констанція! наконецъ-то я имѣю о ней свѣдѣнія! Она жива, она въ монастырѣ, внѣ опасности, она въ Стене! Гдѣ это Стене, Атосъ?

-- Въ нѣсколькихъ лье отъ границъ Эльзаса, въ Лорени; когда осада окончится, мы можемъ совершить прогулку въ ту сторону.

-- И надо надѣяться, что это скоро случится, замѣтилъ Портосъ,-- потому что еще сегодня утромъ повѣсили одного шпіона, который сказалъ, что лярошельцы питаются подвязками башмаковъ. Если предположить, что, съѣвши кожу, они примутся за подошвы, я не знаю, что же имъ послѣ этого останется -- развѣ приняться пожирать другъ друга.

-- Бѣдные глупцы! проговорилъ Атосъ, опоражнивая стаканъ чуднаго бордосскаго вина, которое въ то время хотя и не имѣло за собой такой репутаціи, какъ теперь, но тѣмъ не менѣе было не хуже нынѣшняго,-- бѣдные глупцы! какъ будто католичество не самое удобное и не самое пріятное изъ всѣхъ вѣроисповѣданій. А все-таки, прибавилъ онъ, прищелкнувъ языкомъ,-- они молодцы. Но что вы, чортъ возьми, дѣлаете, Арамисъ? продолжалъ Атосъ:-- вы прячете это письмо въ карманъ?

-- Да, подхватилъ д'Артаньянъ,-- Атосъ правъ, его надо сжечь... Да если и сжечь его, кто знаетъ, можетъ быть кардиналъ обладаетъ секретомъ добывать отвѣты изъ пепла

-- Навѣрное такъ, сказалъ Атосъ.

-- Но что вы хотите сдѣлать съ этимъ письмомъ? спросилъ Портосъ.

-- Поди сюда, Гримо, приказалъ Атосъ.

Гримо повиновался.

-- Въ наказаніе за то, что ты заговорилъ, мои другъ, ты съѣшь этотъ клочекъ бумаги; затѣмъ, чтобы наградить тебя за услугу, которую намъ окажешь, ты выпьешь стаканъ вина; вотъ возьми прежде письмо и разжуй его хорошенько.

Гримо улыбнулся и, устремивъ глаза на стаканъ, который Атосъ наполнилъ виномъ до краевъ, разжевалъ бумагу и проглотилъ ее.

-- Браво, молодчина, Гримо! сказалъ Атосъ,-- а теперь возьми это. Хорошо, можешь не благодарить.

Гримо молча проглотилъ стаканъ бордосскаго, но его глаза, поднятые къ небу, говорили въ продолженіе всего этого причуднаго занятія такимъ языкомъ, который хотя и безъ словъ, но былъ очень выразителенъ.

-- А теперь, продолжалъ Атосъ,-- если только у кардинала не явится геніальная мысль распороть животъ Гримо, я думаю, что мы можемъ быть почти спокойны.

А кардиналъ продолжалъ свою меланхолическую прогулку, бормоча себѣ въ усы:

-- Положительно необходимо, чтобы эти четыре человѣка стали моими.