Опять во Франціи.-- Диккенсъ и Вильки Коллинзъ.-- Перемѣна, происшедшая въ Диккенсѣ.-- Парижскія письма.
Съ 1853 до 1857 г. Диккенсъ гораздо болѣе жилъ во Франціи, нежели въ Англіи. Ради морскихъ купаній онъ выбралъ себѣ постояннымъ мѣстомъ жительства въ лѣтнее время Булонь. Такимъ образомъ "Тяжелыя Времена", о которыхъ мы говорили, и "Крошка Дорритъ", о которой скажемъ ниже, были написаны имъ преимущественно во Франціи. Въ іюнѣ 1854 г. сосѣдомъ Диккенса въ теченіе нѣсколькихъ недѣль былъ Теккерей, нанявшій старый меланхолическій замокъ, расположенный по дорогѣ въ Парижъ. Но Теккерей любилъ жить на большую ногу, а хозяинъ его, какой-то баронъ, могъ предоставить въ его распоряженіе только шесть приборовъ и одинъ кофейникъ. Онъ скоро соскучился и уѣхалъ въ Спа, обойдя въ послѣдній разъ валъ и выкуривъ прощальную сигару въ обществѣ своего пріятеля. Въ концѣ сентября 1854 г. Диккенсъ возвратился въ Лондонъ. Лихорадочная дѣятельность его все развивалась по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался къ старости. Казалось, онъ искалъ усталости. Не успѣлъ онъ возвратиться, какъ предпринялъ рядъ публичныхъ чтеній въ пользу разныхъ благотворительныхъ учрежденій въ Іоркширѣ, Ридингѣ, Шерборнѣ и Бредфордѣ. Возвратясь къ рождеству въ Тэвистокъ-Гузъ, онъ тотчасъ же принялся за устройство большого театральнаго представленія, назначеннаго на 1-е января, гдѣ участвовали, кромѣ самого Диккенса, Вильки Коллинза и веселаго редактора Понча -- Марка Лемана, все дѣти знаменитаго романиста.
Въ концѣ этого года (1855) Диккенсъ и Вильки Коллинзъ должны были отправиться въ Парижъ, съ тѣмъ, чтобы пробыть тамъ довольно долгое время, но въ февралѣ они предварительно съѣздили туда на нѣсколько дней. "Можете-ли вы.-- писалъ Диккенсъ за два дня до этого отъѣзда извѣстному актеру Ренье,-- отыскать намъ на недѣлю веселенькое, свѣтлое, просторное помѣщеніе, состоящее изъ гостиной и двухъ спаленъ? Я не обращаюсь въ отель "Brighton", потому что тамъ необходимо брать обѣдъ; а такъ какъ мы ѣдемъ въ Парижъ за тѣмъ, чтобы смотрѣть и видѣть, то мы каждый вечеръ намѣрены обѣдать въ разныхъ мѣстахъ. Однимъ словомъ мы хотимъ слоняться, погрузиться въ холостую жизнь, во всѣ празднества и удовольствія, словомъ, во всю парижскую чертовщину".
Въ корреспонденціи Диккенса мы почти ничего не находимъ объ этой холостой жизни обоихъ пріятелей; но это молчаніе съ лихвой вознаграждается обиліемъ подробностей, заключающихся Въ письмахъ его, помѣченныхъ: avenue des Champs Elysées, гдѣ романистъ прожилъ съ ноября 1855 г. до апрѣля 1856 г. Семейство провело это лѣто на морскихъ купаньяхъ въ Фолькстонѣ, и проведя нѣсколько дней въ Булони, гдѣ два младшихъ сына Диккенса находились въ училищѣ, направилось также въ Парижъ.
Между двумя пребываніями Диккенса въ Парижѣ протекло девять лѣтъ (1846--1855).
Теперь Парижъ уже не тотъ, какимъ видѣлъ его Диккенсъ въ 1846 г. Крымская война только что кончилась. Повсюду звучала военная музыка, служились благодарственные молебны, возвращались войска, привѣтствуемыя френетическими криками толпы, ослѣпленной побѣдами. Изъ открытыхъ оконъ кабачковъ неслись пьяныя пѣсни, и золото, звеня и блистая на солнцѣ, сыпалось на конторки. Но Чарльза Диккенса не ослѣпили яркія краски этой картины. Ему достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что подъ этой блестящей внѣшностью таится страшная язва, разъѣдающая, подтачивающая парижское общество. Онъ замѣтилъ, что бѣшеная спекуляція овладѣла и знатными и толпой. Ослѣпленные нѣсколькими колоссальными и быстро нажитыми состояніями, маленькіе люди пускаются въ самыя рискованныя предпріятія, ставятъ на карту плоды своихъ долгихъ сбереженій, раззоряются и гибнутъ. Шумъ празднествъ, радостные крики выигравшихъ на биржѣ заглушаютъ плачъ и предсмертное хрипѣніе самоубійцъ. Съ каждымъ днемъ спекуляція все болѣе и болѣе распространяетъ власть свою, растетъ, становится чудовищемъ, грозящимъ все поглотить. Холодный, наблюдательный взглядъ Диккенса разсмотрѣлъ все это, и однажды, какъ мы увидимъ, на обѣдѣ у Жирардена, выказывавшаго самую наглую роскошь, одно вѣрное замѣчаніе его, полное британскаго здраваго смысла, словно окатило холодной водой все это общество биржевиковъ.
Прежде чѣмъ мы приведемъ выдержки изъ парижской корреспонденціи Диккенса, скажемъ нѣсколько словъ о немъ самомъ: авторъ Домби и Копперфильда и самъ ужъ не походилъ въ 1855 году на элегантнаго собесѣдника д'Орсе: на того молодого человѣка, безпечнаго, полнаго иллюзій и искренней веселости, дышащаго избыткомъ жизни и силы, котораго мы видѣли въ 1846 г. Успѣхъ поразительный, колоссальный, въ нѣсколько лѣтъ сдѣлавшій изъ него самаго популярнаго, самаго знаменитаго и любимаго писателя Англіи, не вознаградилъ эту болѣзненно-чувствительную натуру за неизбѣжную горечь дѣйствительной жизни.
Съ точки зрѣнія психологической характеръ Диккенса представляетъ большой интересъ для изученія. Это была безпокойная, тревожная натура и физически и нравственно, вѣчно мучившаяся, и въ особенности мучившая себя. Маленькіе семейные уколы, составляющіе удѣлъ каждаго великаго художника, становились въ его воображеніи настоящими ударами ножа. Неспособный переносить ихъ, онъ, два года спустя, внезапно и окончательно разстается съ женой своей. Эта нервность, которая впослѣдствіи превратится въ неврозъ, дѣлаетъ его несчастнымъ, печальнымъ, огорченнымъ,-- когда все ему улыбалось. Напрасно онъ старается, для того чтобы успокоить эти тревоги своего ума, утомить свое тѣло чрезмѣрной ходьбой, долгими прогулками; онъ находитъ дѣйствительное успокоеніе только за своимъ рабочимъ столомъ. Процессъ творчества на нѣсколько часовъ отгонялъ всѣ эти призраки, но какъ только онъ оставлялъ перо, они возвращались, осаждали его еще съ большимъ упорствомъ. Это необычайное состояніе его духа сквозитъ во всей его корреспонденціи. Мы знаемъ, что онъ шутитъ, что онъ всегда шутитъ, что онъ шутилъ наканунѣ смерти, но сколько горечи въ его шуткѣ. И горечь эта растетъ по мѣрѣ того, какъ онъ старится. Но вотъ подробность, заслуживающая вниманія и могущая польстить національной гордости французовъ: едва только онъ ступилъ на французскую почву, какъ вся его тоска исчезаетъ: письма его становятся письмами его молодости, веселыми, живыми, ироническими безъ задней мысли, остроумными безъ горечи. Этотъ контрастъ живо чувствуется при изученіи его волюминозной корреспонденціи, и читатель самъ убѣдится въ этомъ, прочитавъ его парижскія письма, приводимыя ниже. Вы ясно видите, что посреди французовъ онъ забываетъ свои огорченія, бросаетъ за бортъ свои воображаемыя тревоги и дѣйствительно наслаждается жизнью.
Во время этого пребыванія Диккенса въ Парижѣ (1855--56 г.) хорошее расположеніе духа поддерживалось въ немъ, независимо отъ окружавшей его веселой атмосферы -- бесѣдой самаго милаго, самаго веселаго и остроумнаго спутника, молодого человѣка, которому едва минуло 32 года, но имя котораго уже пользовалось огромной извѣстностью -- Вильки Коллинза, умѣвшаго побѣдить равнодушіе французовъ ко всему иностранному. Впродолженіе всей жизни Диккенса, Вильки Коллинзъ былъ постояннымъ сотрудникомъ обоихъ "Magazines", основанныхъ Диккенсомъ: "Household Words" и "All the year round". (Здѣсь кстати будетъ сдѣлать маленькую поправку. Въ литературѣ не разъ называли В. Коллинза зятемъ Диккенса. Это невѣрно. Одинъ изъ братьевъ В. Коллинза женился на одной изъ дочерей Диккенса, что не совсѣмъ одно и то же).
Наши путешественники, пріѣхавшіе въ Парижъ для того, чтобы смотрѣть и видѣть, какъ выразился Диккенсъ въ письмѣ къ артисту Ренье, были оба страстными поклонниками драматическаго искусства и проводили каждый вечеръ въ какомъ нибудь театрѣ. "Иногда, говоритъ В. Коллинзъ, мы присутствовали на представленіи какихъ нибудь изумительныхъ мелодрамъ, на бульварныхъ театрахъ. Терпѣливый по природѣ своей, я оставался до конца, но Диккенсъ, какъ только экспозиція немножко затягивалась, вертѣлся на своемъ креслѣ, волновался, и, наконецъ, взявъ шляпу, уходилъ, говоря мнѣ: "Это просто невыносимо. Я пойду ходить; вы послѣ разскажете мнѣ развязку".
Оба -- художники до конца ногтей, эти два англійскіе писателя жили преимущественно въ кругу артистовъ. Диккенсъ, хотя и былъ прежде въ числѣ друзей "молчаливаго принца", сдѣлавшагося императоромъ, не хотѣлъ ни за что представляться ко двору. Мысль, что ему могутъ прислать приглашеніе на вечеръ въ Тюльери или на раутъ къ принцессѣ Матильдѣ, принимавшей у себя многихъ писателей въ ту эпоху, приводила его въ трепетъ.
Этотъ бывшій щеголь, производившій фуроръ своими жилетами, для которыхъ онъ самъ сочинялъ рисунки, сдѣлался, приближаясь къ старости, непримиримымъ врагомъ свѣтскихъ условій. При одной мысли о томъ, что ему нужно будетъ подчиниться этикету, онъ выходилъ изъ себя. Онъ уже въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ носилъ спокойный широкій сюртукъ синяго цвѣта, не слишкомъ легкій, не слишкомъ тяжелый, и который, въ соединеніи съ его загорѣвшей въ путешествіяхъ бронзовой физіономіей, съ бородой, которую онъ носилъ теперь вѣеромъ, съ его энергическимъ, рѣшительнымъ видомъ и усвоенной себѣ привычкой -- нѣсколько покачиваться на ходу, -- дѣлалъ его похожимъ на отставного капитана англійскаго торговаго флота. Въ этомъ одѣяніи онъ бродилъ по Парижу, въ сопровожденіи своего молодого товарища Вильки Коллинза, казалось, смѣясь всему, но въ сущности наблюдая, и всегда ища матерьяловъ для своего будущаго произведенія. Это не мѣшало ему въ тоже время работать надъ двумя наиболѣе удачными своими произведеніями "Домби и сынъ" и "Крошка Дорритъ", которыя были написаны отчасти во время двукратнаго пребыванія его во Франціи.
Онъ избѣгалъ чуть не весь Парижъ, ища достаточно просторную меблированную квартиру, такъ какъ къ нему должны были впослѣдствіи пріѣхать дѣти его, въ сопровожденіи тетки Georgey, и наконецъ нашелъ въ Елисейскихъ поляхъ, подъ No 49 настоящій перлъ. Дѣйствительно, болѣе веселой квартиры онъ не могъ и желать. Противъ него, по ту сторону улицы, гдѣ стоялъ циркъ Франкони, царило вѣчное оживленіе, толпился весь элегантный Парижъ. Въ двухъ шагахъ отъ его подъѣзда, съ одной стороны, находился знаменитый "Зимній садъ", столь дорогой британскому воображенію, съ другой -- Всемірная выставка. Изъ оконъ его, которыя всѣ выходили на улицу, онъ видѣлъ постоянно шумную волну экипажей, амазонокъ, всадниковъ и пѣшеходовъ. По временамъ мимо него проносился, полулежа въ восьми-ресорной открытой коляскѣ, его старый пріятель, "молчаливый принцъ" съ своей молодой и красивой женой. Этой квартирой въ улицѣ Елисейскихъ Полей, гдѣ Диккенсъ прожилъ съ октября 1855 до января 1856 г., помѣчены всѣ письма, выдержки изъ которыхъ мы приводимъ ниже.
49. Улица Елисейскихъ Полей. Октябрь 1855.
Мы рѣшили съ Вильки Коллинзомъ, что, впродолженіи по крайней мѣрѣ недѣли, мы будемъ простыми англійскими туристами, зѣваками и фланёрами, а не всѣмъ извѣстными "неподражаемыми" писателями. Да, впродолженіи цѣлой недѣли, мы останемся глухи къ самымъ любезнымъ приглашеніямъ; мы будемъ обѣдать каждый день въ ресторанѣ и каждый вечеръ будемъ ходить въ театръ. Если насъ спросятъ о нашихъ именахъ, мы отвѣтимъ съ улыбкой, что мы оба "Смиты" изъ Шеффильда, мы даже заказали себѣ на этотъ случай и визитныя карточки.
Вчера мы начали эту разсѣянную жизнь съ того, что зашли въ первый попавшійся намъ на дорогѣ театръ. Случай намъ поблагопріятствовалъ. Театръ этотъ былъ "Амбигю", гдѣ шла возобновленная старинная мелодрама "Тридцать лѣтъ или жизнь игрока", съ Фредерикомъ Леметромъ. Это величайшій актеръ нашего вѣка, это геній! Игра его въ этой пьесѣ не допускаетъ никакого сравненія. Никогда бы я не подумалъ, чтобы человѣкъ могъ дойти до такой степени совершенства въ ужасномъ. Въ первыхъ актахъ онъ такъ хорошо загримированъ, у него такая легкая, развязная походка, что онъ кажется еще достаточно молодымъ; но въ двухъ послѣднихъ, когда онъ становится нищимъ, онъ дѣлаетъ изъ своей физіономіи, изъ своихъ рукъ и ногъ, изъ всего своего тѣла нѣчто до такой степени страшное, что невольный трепетъ овладѣваетъ зрителями. Когда онъ встрѣчаетъ на дворѣ гостинницы путешественника, котораго онъ долженъ зарѣзать, и когда онъ въ первый разъ видитъ у него деньги,-- изображеніе того, какъ преступная мысль вошла въ его голову, сверкнула въ его глазахъ, охватила все его существо -- столь же реально, какъ и ужасно. Путешественникъ, человѣкъ добродушный, предлагаетъ ему стаканъ вина. Ахъ, зачѣмъ вы не были тутъ, вы всѣ, мои соотечественники, думающіе, что у васъ есть великіе актеры, чтобы увидѣть, какъ видѣлъ я, смутное воспоминаніе о болѣе счастливыхъ дняхъ, отразившееся на его лицѣ! Это длится только одну минуту; онъ беретъ стаканъ изящно, деликатно, какъ человѣкъ хорошаго общества и идетъ чокнуться съ проѣзжимъ, потомъ, вдругъ останавливается въ своемъ движеніи и грубо залпомъ опорожниваетъ стаканъ, заливая свое горящее и шипящее какъ яма съ негашеной известью горло. Но все это ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что слѣдуетъ за убійствомъ, когда онъ возвращается къ себѣ съ корзиной, наполненной провизіей, съ карманомъ, набитымъ деньгами и съ окровавленной правой рукой. Его маленькая дочка видитъ кровь и спрашиваетъ, "не раненъ ли онъ". Повернувшись къ ребенку спиной, онъ разсматриваетъ одну за другой всѣ принадлежности своей одежды, чтобы удостовѣриться нѣтъ-ли на нихъ кровавыхъ пятенъ, и дѣлаетъ это такъ страшно, что васъ морозъ подираетъ по кожѣ. Есть одно, два, три слова въ пьесѣ, которыя онъ произноситъ такъ, какъ никогда никто ихъ не произноситъ. Первое -- это когда на вопросъ жены, откуда онъ взялъ деньги, онъ отвѣчаетъ: "Нашелъ!" и второе, когда его старый сообщникъ, погубившій его, обвиняетъ его въ убійствѣ путешественника... Имъ вдругъ овладѣваетъ бѣшенство, и онъ, схвативъ своего товарища за горло, восклицаетъ: "не я убилъ, нищета убила!" И потомъ, костюмъ его, голова и, главное,-- жесты... Этотъ сукъ, служащій ему вмѣсто палки, похожій чортъ знаетъ на что, которымъ онъ выдѣлываетъ разныя штуки, намекающія на преступленіе... Я могъ бы до завтра писать вамъ по поводу Фредерика Леметра. Этотъ вечеръ оставилъ въ умѣ моемъ впечатлѣніе неизгладимое. (Изъ письма къ Форстеру).
Елисейскія поля, 1855.
Увы! наше инкогнито быстро разоблачили. Мы должны были снять наши фальшивые носы, сжечь наши визитныя карточки, и вотъ я опять сдѣлался для всѣхъ неподражаемымъ Боцомъ. Я не подозрѣвалъ, что у меня здѣсь такая громкая репутація. Не успѣлъ я пріѣхать, какъ ежедневныя газеты овладѣли моей персоной, а иллюстрированные журналы воспроизвели мою физіономію; и вслѣдствіе этого я не могу войдти ни въ одну лавку безъ того, чтобы не быть тотчасъ-же узнаннымъ и принятымъ самымъ любезнымъ образомъ. Мой романъ Мартинъ Чоддльзвиттъ каждый день появляется въ фельетонахъ Монитера, и это дѣлаетъ имя мое болѣе популярнымъ. Продавецъ разныхъ рѣдкостей, у котораго я купилъ нѣсколько вещицъ, принесъ мнѣ ихъ самъ и, распаковывая свой товаръ, завелъ со мной рѣчь о моихъ сочиненіяхъ, которыя онъ знаетъ всѣ на перечетъ. "Ахъ, какъ мнѣ лестно, какъ я интересовался видѣть "г-на Диккенъ" (Dickin) знаменитаго писателя! Да, вы носите имя весьма уважаемое... Я читаю каждый день въ Монитерѣ одно изъ вашихъ произведеній... О! это великая вещь! и характеры въ ней такъ остроумно описаны... Это мадамъ Тажаръ, -- (Тэджерсъ) какая она забавная! Точь въ точь одна знакомая мнѣ дама въ Калэ!"... Признаться-ли вамъ? Я ощущалъ большую радость слыша эту наивную и навѣрное очень искреннюю похвалу маленькаго парижскаго буржуа. Но слава имѣетъ свои невыгоды и мнѣ суждено испытать ихъ всѣ. Такъ, напримѣръ, моя пріемная осаждается толпою посѣтителей совершенно мнѣ неизвѣстныхъ, которые всѣ "пылаютъ нетерпѣніемъ пожать руку знаменитому англійскому писателю". И это до такой степени, что когда я ухожу изъ дому, то не смѣю возвратиться, боясь встрѣтить на лѣстницѣ одного изъ этихъ докучныхъ людей, а когда я дома, то не смѣю выйдти изъ боязни отворить дверь кому нибудь изъ нихъ. И потому я сижу дома, скрываясь въ самомъ отдаленномъ углу своей квартиры и усердно работаю надъ Крошкой Дорритъ и надъ будущей рождественской сказкой. Мой человѣкъ, которому я преподалъ нѣсколько уроковъ въ искусствѣ необходимой лжи, безпрестанно приноситъ мнѣ карточки въ родѣ слѣдующихъ, которыя беру изъ груды на удачу. "Форгъ, литераторъ". "Бруссъ, членъ института", почти каждыя пять минутъ я получаю книги съ надписями подобными слѣдующимъ: "Жобо, въ знакъ уваженія знаменитому англійскому романисту Шарлю де Кинъ (Charles de Kean). И тогда я отвѣчаю письмами полными увѣреній въ глубокомъ уваженіи и совершенной преданности... Но никогда, никогда, я не видимъ для простого глаза. Поздно вечеромъ я скрываюсь и иду на бульвары, гдѣ нахожу Вильки Коллинза. Я забылъ упомянуть, что посреди всякаго хлама, который приноситъ мнѣ ежедневно почта, я получилъ серьезное предложеніе отъ лучшихъ издательскихъ фирмъ въ Парижѣ, желающихъ войдти со мной въ соглашеніе относительно переводовъ моихъ полныхъ сочиненій. Посмотримъ.
Ноябрь 1856.
Я долженъ признаться, что несмотря на всю мою дружбу съ превосходнымъ артистомъ Ренье, я питаю отвращеніе къ театру въ улицѣ Ришелье. Это обширная могила, какія мы встрѣчаемъ въ восточныхъ легендахъ, и куда приходятъ думать объ умершихъ друзьяхъ или о встрѣчающей препятствіе любви. Во всемъ этомъ учрежденіи царствуетъ какая-то классическая натянутость леденящая мозгъ. Здѣсь даже мой лучшій другъ Ренье -- кажется мнѣ невыносимымъ. Утомляешься въ концѣ концовъ, видя какъ господинъ, облеченный въ тогу, дѣйствуетъ впродолженіе узаконеннаго числа актовъ, повторяя одни и тѣ же жесты. Если онъ хочетъ о чемъ нибудь вспомнить, онъ ударяетъ себя нѣсколько разъ по лбу. Если ему нужно произнести какое нибудь эффектное словцо, онъ скандуетъ его. Онъ какъ будто ловитъ правой рукой одну за другою фразы, по мѣрѣ того, какъ онѣ вылетаютъ изъ устъ его, и громоздитъ ихъ въ видѣ пирамидъ себѣ на голову... А маленькія пьесы! Эти lever du rideau. Театръ представляетъ гостиную; диванъ на право, диванъ на лѣво, три маленькіе столика посрединѣ. На одномъ диванѣ сидитъ джентльмэнъ. Входитъ другой, держа шляпу въ рукѣ. Если вы постоянный посѣтитель театра, то будете знать въ точности въ какое время первый джентльмэнъ встанетъ съ одного изъ дивановъ, чтобы пересѣсть на другой, вы угадаете минута въ минуту, когда второй джентльмэнъ поставитъ свою шляпу, сначала на первый, потомъ на второй, и, наконецъ, на третій маленькій столикъ".
Ноябрь, 1855 г.
Вчера мы посѣтили международную выставку живописи... Увы! Горе моимъ несчастнымъ соотечественникамъ. Ничего не можетъ быть ничтожнѣй, пустѣй, безцвѣтнѣй картинъ англійской галлереи! Общее отсутствіе идей -- къ несчастью -- слишкомъ бросается въ глаза всюду. Упоминая только о лучшихъ -- возьмемъ, напримѣръ, хоть Мюльриди, изобразившаго двухъ стариковъ, -- слишкомъ молодыхъ,-- спорящихъ между собой о чемъ то -- и которыхъ раздѣляетъ столъ, черезъ-чуръ большой. Открываю каталогъ и читаю: "споръ о принципахъ доктора Уитсона". Признаюсь вамъ, что это нисколько не удовлетворяетъ меня, и даже зная о чемъ идетъ рѣчь -- я не нахожу въ положеніи этихъ двухъ добряковъ ничего, что бы заставляло меня подозрѣвать подобный сюжетъ.-- "Санко" Лесли неестественъ, натянуть, лишенъ граціи. Что же касается картины нашего друга Стэнни (Стэнфильдъ), -- то представьте себѣ точное воспроизведеніе хорошенькаго кабинета восковыхъ фигуръ. Въ сущности, чего недостаетъ этимъ картинамъ, недостаетъ тѣмъ -- кто писалъ ихъ. Это -- силы концепціи, священнаго огня и въ особенности идеи и способности видѣть въ образцахъ только способъ передавать идеи. Съ нѣкотораго времени наши англійскіе живописцы напускаютъ на себя какую-то убійственную "респектэбльность". Они сдѣлались рабами рутины, узкой, систематической, опредѣленной, характеризующей, на мои глаза, современное состояніе англійскаго общества. Какая разница между нашимъ отдѣломъ и французскимъ! Здѣсь тоже есть вещи плохія, очень плохія, но рядомъ съ ними сколько удивительнѣйшихъ произведеній! Сколько души! Какая смѣлость формы и концепціи! Сколько страсти, движенія, жизни! Я не пессимистъ и далекъ отъ предположенія, что наша національная слава клонится къ упадку; но я говорю и утверждаю, что любовь къ формѣ и къ условности -- злѣйшій врагъ англійскаго искусства, точно также какъ она злѣйшій врагъ нашей политики, и нашихъ соціальныхъ отношеній. Наши художники удивительные люди! Они вообразили себѣ, что только одни англійскіе манеры естественны; между тѣмъ какъ всякій знаетъ, что наши манеры, напротивъ, до такой степени исключительны, что насъ тотчасъ же узнаютъ во всемъ мірѣ. Еслибы имъ пришлось изобразить французскаго роялиста идущаго на гильотину, они написали бы добродушнѣйшаго буржуа изъ Клафама, столь же респектабльнаго, какъ старая дѣвица изъ Ричмондъ-Гилля, и что всего хуже, они были бы убѣждены, что на ихъ сторонѣ правда и естественность. (Письмо къ Форстеру, 30-го ноября).
Декабрь, 1855 г.
Я условился съ французскими издателями относительно перевода моихъ сочиненій. Я уступилъ имъ право на переводъ всѣхъ моихъ книгъ за 400 ф. стерл. (11,000 франковъ) которые будутъ мнѣ выплачиваться помѣсячно,-- по 40 фунтовъ стер. (1,000 франковъ) въ мѣсяцъ. Когда я говорю "всѣ мои книги", я разумѣю: всѣ мои романы. Сюда не входятъ ни Рождественскія сказки, ни Американскія замѣтки, ни Картины Италіи, ни Эскизы. Кромѣ того, я предоставляю имъ право переводить всѣ мои будущіе романы, уплачивая мнѣ по 40 ф. стер. за романъ. Въ понедѣльникъ я обѣдаю со всей ватагой моихъ переводчиковъ у Гашеттовъ (имя издателей съ которыми я заключилъ условіе). Мнѣ кажется, что это выгодная сдѣлка, которая окупитъ мою квартиру за нынѣшній годъ, и всѣ мои путевыя издержки. (Выдержка изъ письма къ Уильсу, писаннаго въ декабрѣ 1855 г.).
Положительно, война съ Россіей не такъ популярна, какъ утверждаютъ газеты, преданныя правительству. Я на дняхъ видѣлъ поразительный примѣръ этого. Я былъ въ театрѣ, когда пришла вѣсть о побѣдѣ французскихъ войскъ въ Крыму. Представленіе было прервано, и режиссеръ, по приказанію власти, выйдя на сцену, прочелъ телеграмму передъ суфлерской будкой. И что же? Ни одного браво, ни одного восклицанія въ оркестрѣ. Нѣсколько биржевиковъ вынули свои записныя книжечки и, что-то отмѣтивъ въ нихъ, быстро вышли. Вотъ и все.-- Даже клака молчала, вѣроятно говоря себѣ, что вѣдь, ей не платятъ за то, чтобы апплодировать военному факту. Крымская экспедиція была популярна; теперь эта популярность прошла. Войнѣ пора кончиться. То же равнодушіе на улицѣ. На бульварахъ я видѣлъ Сардинскаго короля, ѣхавшаго въ открытомъ экипажѣ вмѣстѣ съ императоромъ. Никто не обнажалъ головы; никто даже не обернулся, чтобы посмотрѣть. Ахъ! Какъ у парижанъ скоро изнашиваются и вещи и люди... Единственный властитель ихъ -- властитель, который никогда не утратитъ у нихъ своей популярности и которому они всегда останутся вѣрны -- это удовольствія!..
Декабрь, 1855 г.
Скрибъ сдѣлался моимъ особеннымъ другомъ, и я часто обѣдаю у него. Онъ обладатель прекраснаго отеля въ Парижѣ, загороднаго замка, блестящаго экипажа и пары великолѣпныхъ лошадей. "Все это, говоритъ онъ часто, я нажилъ своимъ перомъ, любезный Диккенсъ, потому что вначалѣ я былъ маленькимъ клеркомъ у нотаріуса". Я встрѣчалъ у него Обера, маленькаго, хорошенькаго старичка, очень свѣжаго, веселаго и живого, съ быстрыми движеніями. Онъ сказалъ мнѣ, что когда-то жилъ въ Stock-Noonton'ѣ (Stoke Newington) для того, чтобы научиться англійскому языку, но что теперь совсѣмъ позабылъ его. Онъ разсказывалъ, между прочимъ, что Луи Филиппъ пригласилъ его къ себѣ, чтобы представить англійской королевѣ, и что та, какъ только увидала его, воскликнула: не нужно никакихъ представленій, благодаря сочиненіямъ г. Обера -- мы съ нимъ старые знакомые".
Обѣдалъ также у этого добрѣйшаго Амедея Пишо, пригласившаго къ себѣ Ламартина, который очень желалъ возобновить со мною знакомство, потому что "Диккенсъ, говоритъ онъ часто, одинъ изъ большихъ друзей моего воображенія". Казалось онъ не постарѣлъ съ 1846 г. Это все то же блѣдное, спокойное лицо, съ легкимъ оттѣнкомъ грусти. Въ глубинѣ его, какъ бы дремлющихъ, глазъ блистаетъ какой-то страстный огонекъ, очень привлекающій къ нему женщинъ. Мы говорили о де-Фоэ и Ричардсонѣ. Онъ сдѣлалъ очень оригинальное и вѣрное замѣчаніе по поводу "Робинзона Крузое", а именно, что это "единственная книга всемірно-популярная", которая не заставляетъ ни смѣяться, ни плакать". Я нашелъ его искреннимъ, чуждымъ всякой аффектаціи, и онъ очень заинтересовалъ меня сообщенными имъ подробностями о жизни низшаго класса во Франціи. Онъ, повидимому, глубоко изучилъ, соціальный вопросъ. Потомъ онъ объявилъ, что рѣдко слышалъ иностранца, говорящаго съ такой легкостью по французски, какъ вашъ неподражаемый покорный слуга. При этихъ словахъ вашъ неподражаемый слуга стыдливо покраснѣлъ и почти непосредственно вслѣдъ затѣмъ подавился косточкой дичи, которая еще до сихъ поръ сидитъ въ его горлѣ. Впродолженіи десяти минутъ, онъ испытывалъ страшныя мученія, и каждую минуту ожидалъ, что онъ увѣковѣчитъ имя добрѣйшаго Пишо, испустивъ духъ за его гостепріимнымъ столомъ,-- подобно маленькому горбунчику въ волшебныхъ сказкахъ. На этомъ обѣдѣ присутствовалъ и Скрибъ съ женой, но они должны были оставить обѣдъ, когда подавали мороженое. Въ "Комической оперѣ" шла опера Обера съ текстомъ Скриба, на которую возлагали большія надежды. Очень любопытно было наблюдать Скриба въ этотъ вечеръ. Онъ -- авторъ болѣе четырехъ сотъ пьесъ, имѣвшихъ успѣхъ,-- становился по мѣрѣ того, какъ приближалось начало спектакля, все болѣе и болѣе нервнымъ, каждую минуту вынималъ изъ кармана часы, не ѣлъ, едва отвѣчалъ, крошилъ хлѣбъ и, наконецъ, вдругъ вскочилъ съ своего мѣста и, нырнувъ въ отворенную дверь, исчезъ. Тогда жена его очень спокойно встала, сдѣлала съ любезной улыбкой общій поклонъ и послѣдовала за нимъ. Г-жа Скрибъ удивительное созданіе. Ея старшему сыну, по крайней мѣрѣ, тридцать лѣтъ, а ей на видъ не болѣе тридцати пяти. Это очаровательная женщина, въ полномъ смыслѣ слова; граціозная, съ необычайно изящными движеніями: она встаетъ, садится, кланяется, смѣется, говоритъ -- какъ королева въ изгнаніи.
Декабрь, 1855 г.
Сегодня, въ полдень, было очень холодно, но небо было голубое и ясное, какъ въ Италіи. Въ Елисейскихъ Поляхъ было масса народу, экипажей, всадниковъ, амазонокъ, пѣшеходовъ. Вдругъ, когда я выходилъ, показались пѣхотные полки, возвращавшіеся со стрѣльбы: нѣсколько въ разсыпную, на французскій манеръ, что очень живописно и полно естественности. Отъ времени до времени, слышался барабанный бой, потомъ начинала играть музыка. О! эта безподобная военная музыка! она можетъ сдѣлать изъ самаго трусливаго человѣка, воина. Вотъ они передо мной. Барабанный бой, три большіе удара въ турецкій барабанъ и удвоенный шагъ -- раздаются въ гулкомъ воздухѣ этого зимняго дня. Я не могу выдержать; я электризованъ! Съ тростью на плечѣ и въ войлочной шляпѣ на бекрень, я устремляюсь впередъ, стараясь идти въ ногу съ колоссальнымъ тамбуръ-мажоромъ. Подлѣ меня, въ своей маленькой механической тележкѣ, несчастный калѣка дѣлаетъ руками необычайныя усилія, чтобы не отстать... Онъ точно адъютантъ мой... Позади насъ вся армія парижскихъ уличныхъ мальчишекъ слѣдуетъ съ громкими виватами... И еслибы эти знамена, осѣненныя золотыми орлами, вдругъ развернулись при солнечномъ блескѣ, мы бы радостно послѣдовали за ними на край свѣта защищать какое бы то ни было дѣло. Такъ дѣти инстинктивно слѣдуютъ за закрытымъ ящикомъ, гдѣ спрятанъ полишинель. Мы прошли такимъ образомъ до казармъ. Когда мы проходили черезъ Вандомскую площадь, мнѣ показалось, что съ высоты колоны "великій императоръ" улыбался... (Письмо къ Форстеру).
Декабрь, 1855 г.
Всѣмъ, кто меня знаетъ, извѣстно, что я человѣкъ искренній и любящій правду и, однако же, еслибы нижеслѣдующее описаніе попалось на глаза друга -- онъ, вѣроятно, обвинилъ бы меня въ преувеличеніи. Но ничуть не бывало; когда дѣло идетъ объ описаніи празднествъ у Эмиля де Жирардена -- о преувеличеніи не можетъ быть рѣчи. Описаніе будетъ всегда ниже дѣйствительности. Этотъ удивительный человѣкъ, истинный создатель французской прессы, которому нужно было только нѣсколько мѣсяцевъ, чтобы сдѣлаться силой въ Парижѣ, пригласилъ насъ обѣдать "en petit comité". Едва мы успѣли снять верхнее платье, какъ huissier повелъ насъ черезъ три огромныя гостиныя, освѣщенныя золотыми люстрами, въ которыхъ горѣло десять тысячъ свѣчей. Эта анфилада оканчивалась столовой, отличавшейся неимовѣрной роскошью. Въ концѣ ея находились двѣ громадныя двери съ матовыми стеклами, за которыми виднѣлась буфетная, наполненная блестящей посудой, и далѣе широкое красное пламя обширныхъ кухонь, гдѣ сновала цѣлая толпа поваренковъ въ бѣлыхъ курткахъ и токахъ. Амфитріонъ нашъ, предсѣдательствовавшій на этой церемоніи, сидя на верхнемъ концѣ стола, походилъ на какого-нибудь людоѣда волшебныхъ сказокъ. Онъ окидываетъ взглядомъ знатока -- длинный столъ, покрытый камчатной скатертью, отливающей серебромъ, подобно снѣгу на солнцѣ. Пораженные этимъ зрѣлищемъ гости, сначала хранятъ почтительное молчаніе. Вдругъ раздается ударъ "гонга", двери растворяются настежъ и банкетъ появляется. О небо! Это настоящій пиръ боговъ Олимпа! Одна подробность дастъ вамъ понятіе, что могло стоить подобное пиршество. Насъ было восемь человѣкъ за столомъ, и я разсчиталъ, что по теперешней цѣнѣ трюфелей, ихъ было на 125 франковъ на столѣ, множество графиновъ особенной формы, съ зафраппированнымъ, превосходнымъ шампанскимъ. Послѣ третьяго блюда, подали портвейнъ, за бутылку котораго на любой распродажѣ -- дали бы 50 франковъ. По окончаніи обѣда поставили на столъ корзины съ восточными цвѣтами и тогда подали мороженое и какія-то старинныя фляжки съ водкой, которыя сто лѣтъ лежали зарытыя въ землѣ. Потомъ явился кофе, вывезенный откуда-то, изъ глубины Азіи, братомъ одного изъ гостей, купившимъ его на вѣсъ калифорнійскаго золотого песку. Приглашенные возвратились въ гостиную и нашли тамъ на столикѣ пахитосы, украденныя въ гаремѣ султана, и свѣтлые, прохладительные напитки, распространявшіе ароматъ лимоновъ, привезенныхъ вчера изъ Алжира, смѣшанный съ ароматомъ апельсиновъ прибывшихъ сегодня изъ Лиссабона. Но собесѣдники разсѣялись, развалясь на глубокихъ диванахъ, обитыхъ темной матеріей, съ яркими цвѣтами. Вдругъ, приведенный въ движеніе неизвѣстно какимъ таинственнымъ механизмомъ, появился тяжелый столъ, весь покрытый массивной серебряной посудой какихъ-то странныхъ формъ. Изъ золотого кувшина подымались голубые клубы дыма, наполнявшіе благоуханіями комнату. Это ароматъ китайскаго чая, подареннаго журналисту мандариномъ съ тремя или четырьмя шариками.
И впродолженіе всего пиршества, хозяинъ не переставалъ повторять: "этотъ маленькій обѣдъ дается лишь для того чтобы познакомиться съ г. Диккенсомъ. Онъ нейдетъ въ счетъ... это только такъ"... И теперь когда я вспоминаю о немъ -- я замѣчаю, что позабылъ половину подробностей. Такъ, я ничего не сказалъ о пломъ-пуддингѣ, самомъ огромномъ пломъ-пудингѣ, какой мнѣ англичанину изъ Англіи -- приходилось когда-либо видѣть,-- пломъ-пуддингѣ, подъ какимъ-то божественнымъ соусомъ, приправленнымъ тончайшей лестью, направленной по моему адресу, и названіе котораго въ меню, сопровождалось слѣдующей надписью: "Въ честь знаменитаго англійскаго писателя". Наконецъ, этотъ знаменитый человѣкъ, ошеломленный, нѣмой, шатающійся, добрался до двери послѣдней гостиной, въ сопровожденіи хозяина, который, пожимая ему руку въ послѣдній разъ, сказалъ:
"Сегодняшній обѣдъ, милый другъ, такъ себѣ... онъ нейдетъ въ счетъ, это былъ чисто семейный обѣдъ. Надо пообѣдать настоящимъ образомъ, что послѣдуетъ вскорѣ. До свиданія... До обѣда!"
Конецъ декабря 1855 г.
Перемиріе подписано. Большіе столы, покрытые зеленымъ сукномъ, вокругъ которыхъ садятся разсуждать дѣлатели протоколовъ, замѣняютъ поля битвъ, но вмѣсто штыковъ начинаютъ дѣйствовать перья. Первыя войска возвращаются. Сегодня ночью, всѣ кварталы Парижа, даже неизвѣстныя улицы, даже глухіе переулки, даже самыя странныя мѣста этого необыкновеннаго города были блистательно иллюминованы. Можно было подумать, что это Генуя и Венеція слившіяся вмѣстѣ и раздѣленныя пополамъ римскимъ "Корсо", въ карнавальное время. Французская нація умѣетъ отлично чествовать свою геройскую армію.
3 января 1856 г.
Второй обѣдъ у Жирардена еще великолѣпнѣе, еще наглѣе въ своей роскоши, нежели первый. Но я не буду его описывать, потому, что вся эта показная роскошь печалитъ меня, печалитъ помимо воли. Я думаю объ этихъ богатствахъ, такъ быстро нажитыхъ -- и вижу, какъ во снѣ, проходящихъ мимо меня съ поникшими головами, наивныхъ бѣдняковъ, у которыхъ это золото было отнято, съ соблюденіемъ всѣхъ формъ, предписываемыхъ закономъ. Была толпа биржевиковъ. Изъ артистовъ -- Ренье, Сандо, и новый директоръ Théâtre Franèais. Мнѣ показали, между приглашенными, маленькаго человѣчка -- предметъ всеобщаго удивленія,-- который восемь лѣтъ тому назадъ, чистилъ на улицѣ сапоги прохожимъ. Онъ теперь страшно богатъ,-- можетъ быть самый богатый человѣкъ въ Парижѣ. Разумѣется онъ обязанъ этимъ богатствомъ не труду, не дарованіямъ своимъ, не уму, а просто капризу судьбы,-- благосклонности чудовищнаго божества, царствующаго въ этомъ дворцѣ несправедливости, называемомъ Биржей. При самомъ простомъ замѣчаніи съ моей стороны,-- что этому господину понадобится, можетъ быть, менѣе восьми лѣтъ, на то, чтобы опять возвратиться къ сапожной щеткѣ,-- всѣ насупились, даже самъ Жирарденъ -- и только маленькая группа артистовъ и литераторовъ оставалась безстрастной. Для меня очевидно, что всѣ эти господа столь блестящіе, столь великодушные, столь богатые, обязаны своимъ состояніемъ лишь биржевой игрѣ. Впрочемъ, стоитъ только остановиться на минуту около четырехъ часовъ вечера передъ перистилемъ биржи -- чтобы увидѣть ужасное, поразительное зрѣлище. Мужчины и женщины, старики и молодые, въ блузахъ, въ сюртукахъ, бѣгутъ толкаясь, сбивая другъ друга съ ногъ; всѣ рычатъ, ругаются, багровые, съ блуждающимъ взглядомъ, обезображенные жестокой страстью къ игрѣ. Видя, какъ они толпятся въ дверяхъ, -- спрашиваешь себя съ ужасомъ, какія таинства должны совершаться въ этомъ зловѣщемъ зданіи, походящемъ на храмъ? Каждый день я слышу разсказы о дворникахъ, о разныхъ маленькихъ людяхъ, пустившихъ себѣ пулю въ лобъ или бросившихся въ Сену, "по причинѣ проигрыша на биржѣ". Я не развертываю ни одной газеты, безъ того, чтобы не встрѣтить въ ней, хоть одинъ подобный фактъ. Правда, нельзя не прибавить, что Парижъ никогда не былъ такимъ блестящимъ. Передъ моими окнами каждый день катается безконечная волна чистокровныхъ лошадей, колясокъ съ красивыми бархатными подушками, запряженныхъ вороными съ серебряной упряжью; и прохожіе, всегда съ веселымъ видомъ присутствующіе при этомъ блестящемъ дефилированіи, говорятъ снисходительно улыбаясь: "Что вы хотите? Это биржевые счастливцы". (Письма къ Марку Леману и Форстеру).
6 января 1856 г.
Я спрашиваю себя, гдѣ это берутъ столько денегъ на подарки всѣмъ, въ новый годъ. Вотъ ужъ цѣлую недѣлю, какъ парижскіе магазины, буквально берутся приступомъ. По обѣимъ сторонамъ бульваровъ, на всемъ протяженіи отъ Мадлены до Бастиліи построены ряды деревянныхъ лавочекъ -- иногда двойные. Тамъ продаютъ, разыгрываютъ, выигрываютъ и проигрываютъ всевозможные предметы, какіе только можно себѣ представить: изящные башмачки и грубые "сабо", хрустальныя вазы, кролики бьющіе въ барабанъ, живность машущая крыльями. Я видѣлъ тоже съ дюжину утокъ, сидящихъ на крошечныхъ кегляхъ. Когда шаръ катился, кегли тряслись, и бѣдныя птицы смотрѣли съ отчаяніемъ; если одна изъ нихъ потерявъ равновѣсіе, валилась съ своего трона, народъ хохоталъ. За 4 су, въ этихъ лавчонкахъ можно накупить столько драгоцѣнностей, сколько ихъ находится на англійской королевской коронѣ.
...Большой отрядъ Зуавовъ, вернувшійся изъ Крыма, отдыхалъ сегодня съ полчаса въ Елисейскихъ Поляхъ, подъ моими окнами. Это очень замѣчательное войско, дикое, опасное, живописное. Зуавъ носитъ на своей головѣ нѣчто въ родѣ фески краснаго цвѣта, съ галунами, греческую куртку, широкіе, красные панталоны съ желтыми лампасами, и высокими бѣлыми штиблетами, доходящими до колѣнъ. Зуавъ всегда носитъ бороду и огромные усы. Ружье носитъ дуломъ къ землѣ, прикладомъ кверху, и вѣчно куритъ. Когда онъ смѣется, то откидывается назадъ, словно собираясь сдѣлать опасный прыжокъ. Этотъ отрядъ пришелъ съ Марсова поля, гдѣ императоръ раздавалъ имъ крымскую медаль. Съ ними была черная собачка, полковая собачка. Когда они дефилировали, собачка шла рядомъ съ знаменщикомъ, котораго она никогда не покидаетъ; шла гордо, поднявъ голову, а видъ ея свидѣтельствовалъ о глубокомъ ея убѣжденіи, что и она тоже получила, награду. Я не знаю, повѣсили ли ей на шею медаль (она этого заслуживала, потому что сдѣлала всю кампанію); но, несомнѣнно, что она отдавала себѣ полный отчетъ въ отличіи, которое было оказано ея полку. Ничего нельзя себѣ представить комичнѣе ея вида, самодовольнаго, и вмѣстѣ скромнаго, и также той торжественности, съ которой она смотрѣла на публику; маленькая собачка, но доблестное сердце!.. (Выдержка изъ письма къ Уильсу).
Февраль 1856 г.
"Третьяго дня вернулся изъ Лондона и обѣдалъ у своего друга, артиста Ренье, гдѣ встрѣтилъ Легуве, поэта-драматурга. Его распря съ Рашелью сдѣлала его въ одинъ день знаменитѣе, нежели его поэзія въ десять лѣтъ. Великая артистка, давъ ему слово играть въ его пьесѣ "Медея", предназначенную ей роль -- вдругъ отказалась. Вотъ капризъ, который ей дорого обойдется. Судъ приговорилъ ее къ уплатѣ весьма крупной суммы, за каждый день промедленія. Но это не все. Пытаются противупоставить ей соперницу,-- играющую у итальянцевъ по итальянски, Ристори. Хотя я очень усталъ, послѣ своего путешествія, но старикъ Мекриди, возвратившійся со мной, потащилъ меня въ театръ силой. Скажу вамъ, что это плохо... ужасно плохо! Я видѣлъ все это въ гораздо лучшемъ исполненіи, съ гораздо меньшей утрировкой сорокъ девять разъ изъ пятидесяти на маленькихъ театрахъ въ Италіи. Но, разумѣется, это не мѣшаетъ газетамъ приходить въ экстазъ; всѣ наперерывъ прославляютъ геніальность актрисы, толкуютъ о неподдѣльномъ восторгѣ и безчисленномъ множествѣ букетовъ. Дѣло въ томъ, что вчера дѣйствительно бросали массу букетовъ, совсѣмъ не кстати, въ моменты самые неподходящіе, посреди патетическихъ тирадъ. Это было очень смѣшно. Въ особенности, былъ тутъ одинъ злосчастный актеръ, игравшій роль царя Креона, которому приходилось безпрестанно защищать рукой свою физіономію отъ этой душистой картечи, угрожавшей попасть въ нее, въ самый разгаръ его монолога. Скрибъ, принимающій однако-же сторону Ристори не могъ воздержаться, чтобъ не разсказать намъ маленькаго анекдота, по поводу "внезапныхъ взрывовъ энтузіазма и безчисленныхъ букетовъ" и проч. и проч. (см. выше). Когда онъ послѣ перваго акта пошелъ за кулисы привѣтствовать актеровъ, онъ встрѣтилъ двухъ театральныхъ служителей, которые несли обратно въ зало всѣ букеты, брошенные на сцену во время перваго акта. Эти цвѣты должны были, такимъ образомъ, служить и впродолженіе четырехъ слѣдующихъ актовъ. Вотъ что можно-бы было назвать "энтузіазмъ и экономія".
Мартъ 1856 г.
Вотъ ужъ скоро два мѣсяца, какъ я хожу по три раза въ недѣлю на сеансы въ мастерскую Ари Шефера, пишущаго мой портретъ. Портретъ мой подвигается, но сходство уменьшается.
Это удивительная работа, полная жизни и смѣлости, но, по моему, это не я. Можетъ быть я ошибаюсь. Посмотрю, что скажутъ мои друзья въ Лондонѣ, гдѣ портретъ будетъ выставленъ. Братъ Шефера работаетъ подлѣ него и тоже пишетъ мой портретъ. Это не такъ хорошо, но гораздо болѣе похоже. Ари Шеферъ, премилый человѣкъ, котораго я очень люблю. Онъ познакомилъ меня съ Маззини, великимъ венеціанскимъ изгнанникомъ. Онъ живетъ здѣсь уроками. Ученость его изумительна. Онъ уже два мѣсяца даетъ уроки моимъ дѣтямъ. Маззини обладаетъ всѣми качествами, дѣлающими героевъ. У него нѣтъ никакого честолюбія, но онъ горитъ желаніемъ отдать свою жизнь за спасеніе родины. Когда онъ говоритъ о Венеціи, крупныя слезы наполняютъ его глаза; и трогательно видѣть, какъ эти слезы катятся по его львиному лицу. Онъ очень простъ, почти наивенъ; кротокъ и терпѣливъ съ дѣтьми. Онъ живетъ вмѣстѣ съ дочерью, очень красивой, бѣлокурой венеціанкой. (Письмо къ Уильсу).
.... Герцогиня жившая противъ меня, по ту сторону улицы, зарѣзана своимъ кучеромъ. Слѣдствіе разоблачило очень странныя подробности. Герцогиня эта жила въ большомъ отелѣ, съ герметически закрытыми окнами и проводила жизнь въ темнотѣ. Въ маленькой наружной конуркѣ жилъ кучеръ-убійца. У него былъ цѣлый рядъ предшественниковъ, ни одинъ не могъ ужиться. Когда они требовали у нея свое жалованье, она бросалась на нихъ, вооруженная длиннымъ ножемъ, вѣроятно съ цѣлью "разсчитать" ихъ окончательно. Кучеру рѣшительно нечего было дѣлать. Старая коляска цѣлые годы стояла безъ употребленія. Была на конюшнѣ несчастная пара лошадей, которыхъ никогда не проѣзжали, герцогиня запретила. Она бродила въ жалкомъ садишкѣ, находившемся между отелемъ и конуркой кучера, и гдѣ росли только сорныя травы, крапива и чужеядныя растенія. Вокругъ дома, разумѣется, собралось множество народу, когда явилась судебная власть. Вдругъ какой-то господинъ, хорошо одѣтый, протискался сквозь толпу зрителей. Это былъ герцогъ, жившій давно уже врозь съ женой. Онъ позвонилъ у рѣшетки. Коммисаръ отворилъ.
-- Такъ стало быть это справедливо, что герцогиня не существуетъ болѣе?
-- Увы! слишкомъ справедливо, ваша свѣтлость!
-- А! тѣмъ лучше, вздохнувъ, произнесъ герцогъ. И онъ спокойно удаляется, къ величайшему удовольствію собранія.
Вотъ уже пятое убійство, совершенное въ кварталѣ Елисейскихъ Полей, съ тѣхъ поръ, какъ я тамъ живу... Georgey увѣряетъ, что для нашей безопасности намъ надо оставить Парижъ. Укладываютъ чемоданы и мы уѣзжаемъ черезъ нѣсколько дней.
Диккенсъ дѣйствительно выѣхалъ изъ Парижа нѣсколько дней спустя послѣ того, какъ было написано это письмо.