Пріобрѣтеніе Гэдшильскаго дома.-- "Крошка Дорритъ".-- Семейныя отношенія.-- Публичныя чтенія.-- журналъ.-- "Повѣсть о двухъ городахъ".-- Домашняя жизнь.-- Животныя Диккенса.-- Свадьба дочери.-- Смерть Тэккерея.-- Желѣзнодорожная катастрофа.-- "Нашъ общій другъ".-- Болѣзнь.-- Сборы въ Америку.-- Отъѣздъ.
Въ 1856 году осуществилась любимая мечта Диккенса, не покидавшая его всю жизнь. Ему удалось, наконецъ, пріобрѣсть Gad's Hill Place, который такъ восхищалъ его, когда онъ былъ еще совсѣмъ маленькимъ, и къ которому онъ чувствовалъ какое-то странное, непреодолимое влеченіе: Gad's Hill Place былъ назначенъ въ продажу въ концѣ 1856 года. "Сегодня, 14 марта, я уплатилъ за Гэдшильскій домъ 1790 фунт. стерл. и, обратясь къ Уильсу (это была правая рука Диккенса по изданію журнала The Hausehold Words), сказалъ ему: не удивительно-ли это! Посмотрите день: пятница. Вотъ уже нѣсколько разъ какъ я собирался уплатить, но меня удерживала то та, то другая причина. Надо-же было, чтобъ я уплатилъ именно въ пятницу". Диккенсъ замѣтилъ, что всѣ важныя и счастливыя событія его жизни случались въ пятницу, такъ что мало по малу семейство его стало называть пятницу "днемъ счастья Диккенса". И въ умѣ великаго романиста навсегда внѣдрилась суевѣрная примѣта относительно этого дня.
Первый выпускъ "Крошки Дорритъ" появился на Рождествѣ 1855 г., а послѣдній въ апрѣлѣ 1857 г.
Вначалѣ у Диккенса была мысль сдѣлать средоточіемъ всей интриги романа дѣйствующее лицо, которое, будучи единственной причиной несчастій, постигающихъ всѣхъ, кто къ нему приближается, постоянно сваливаетъ отвѣтственность за нихъ на Провидѣніе, и при всякомъ новомъ бѣдствіи, навлеченномъ имъ самимъ, восклицаетъ: "Что дѣлать! По крайней мѣрѣ мы можемъ сказать, что никто въ этомъ не виноватъ!" Первоначально романъ долженъ былъ называться: "Никто не виноватъ", но, написавъ первыя четыре главы, Диккенсъ, недовольный своей работой, измѣнилъ намѣреніе и началъ все съизнова. На этотъ разъ романъ былъ озаглавленъ именемъ героини, родной сестры Флоренсы и Нелли -- по нѣжности, преданности и самоотреченію, а также по той, нѣсколько болѣзненной прелести, которая сообщаетъ нѣкоторымъ женскимъ образамъ Диккенса кроткій меланхолическій оттѣнокъ. Читатели уже знаютъ, откуда вышли всѣ эти удивительныя, патетическія описанія мрачной долговой тюрьмы и ея обитателей. Они, конечно, замѣтили въ старикѣ Дорритѣ, "старѣйшинѣ заключенныхъ", и въ его братѣ Фредерикѣ нѣкоторыя черты, напоминающія отца и дядю Диккенса; но и здѣсь, также какъ въ Давидѣ Копперфильдѣ, авторъ не заслуживаетъ упрека въ томъ, что онъ осмѣялъ своихъ. Дорритъ походитъ на Джона Диккенса лишь нѣкоторыми внѣшними странностями. Его чудовищный эгоизмъ, прикрытый сантиментальностью, его тщеславіе, его нравственная слабость, все это черты, подмѣченныя авторомъ у многихъ лицъ, которыхъ приходилось ему наблюдать, и сконцентрированныя въ одномъ типѣ. Нѣсколько дней спустя послѣ появленія перваго выпуска, Диккенсъ писалъ изъ Парижа: "Крошка Дорритъ забила даже Холодный Домъ. Въ четыре дня продано тридцать пять тысячъ экземпляровъ!" Онъ еще находился въ Парижѣ, когда появилась знаменитая сатира на англійскую правительственную администрацію, выставленную имъ въ этомъ романѣ подъ названіемъ: "Министерство разглагольствованій" (Circonlocution Office). За сатирой на администрацію послѣдовали: сатира на общество и политику, и это удивительное изображеніе "Мердля", колоссальнаго дѣльца, сводящаго съ ума весь Лондонъ, и сохраняющаго посреди своихъ неслыханныхъ тріумфовъ напускную застѣнчивость, печальную и безпокойную физіономію человѣка, терзаемаго угрызеніями совѣсти,-- и который, раззоривъ тысячи семействъ съ помощью обмана, лицемѣрія, лжи, наконецъ, разрѣзываетъ себѣ жилы въ ваннѣ. Изображая эту мрачную фигуру промышленника-грабителя, Диккенсъ писалъ съ натуры; онъ драматизировалъ дѣло объ одномъ громадномъ банкротствѣ, надѣлавшемъ въ ту эпоху большаго шума и извѣстномъ подъ названіемъ "Дѣло Садлера". И на мрачномъ фонѣ всѣхъ этихъ раздирающихъ сердце ужасныхъ картинъ выдѣляется кроткій образъ Эмми Дорритъ, ангела тюрьмы и ангела хранителя своего отца, понявшаго ее, къ несчастью слишкомъ поздно. Мы не знаемъ, въ области вымысла, типа болѣе чистаго, болѣе трогательнаго и наивнаго, нежели эта крошка Дорритъ, блѣдная, дѣятельная, молчаливая и озаряющая мрачное убѣжище кроткимъ божественнымъ свѣтомъ любви...
Послѣднія страницы Крошки Дорритъ были написаны въ Gad's Hill Place. Хлопоты по переселенію въ новое жилище, разнообразныя занятія, сопряженныя съ редактированіемъ журнала, наконецъ, участіе въ благотворительныхъ обществахъ, гдѣ онъ предсѣдательствовалъ и которыхъ онъ былъ душой, наполнили почти весь этотъ годъ. Онъ отдыхалъ отъ всѣхъ этихъ трудовъ въ веселыхъ литературныхъ и артистическихъ собраніяхъ, оживляемыхъ его остроуміемъ, его юморомъ. Но уже нѣсколько лѣтъ друзья его замѣчали на его лицѣ и въ его разговорахъ какую-то печаль, какой-то горькій саркастическій оттѣнокъ, тотъ самый, что появился впервые въ его произведеніяхъ, вмѣстѣ съ романомъ "Тяжелыя Времена" и который съ тѣхъ поръ все усиливался вплоть до самой смерти великаго писателя. Источникъ этой глубокой перемѣны, не имѣвшей никакихъ видимыхъ причинъ, заключался, безъ сомнѣнія, въ томъ, что Диккенсъ, достигшій зрѣлаго возраста, пресыщенный славой, не находилъ болѣе въ своемъ домашнемъ быту того счастья, которое было такъ необходимо его любящей, нѣжной натурѣ. Г-жа Диккенсъ была отличная мать семейства, вѣрная, добрая, преданная жена, но и только. Обладавшая ровнымъ характеромъ, ни веселымъ, ни грустнымъ, исполненная здраваго смысла, хотя и склонная нѣсколько къ мотовству, почти раболѣпствовавшая передъ свѣтскими условіями, она не только не могла понять этого избытка веселости, этой потребности излиться, этого негодованія противъ лицемѣрія общества, этой подвижности, этой жажды перемѣнъ и приключеній, лежавшихъ въ основѣ характера геніальнаго писателя, но даже порицала ихъ. Мало по малу, невѣдомо для нея самой, она пришла къ тому, что стала безпрерывно язвить и оскорблять его разными разсужденіями и замѣчаніями, значенія которыхъ она не понимала. Диккенсъ молчалъ, страдалъ про себя, но эти повторявшіяся оскорбленія приводили къ тревожнымъ кризисамъ, порождали въ немъ жажду движенія, дѣятельность, сдѣлавшую изъ него какого-то вѣчнаго жида, странствовавшаго то по Англіи, то по европейскому континенту. Съ эпохи Давида Копперфильда его интимная корреспонденція постоянно свидѣтельствуетъ объ этомъ состояніи духа, объ этой нервозности. Понятно, что онъ чувствуетъ потребность "встряхнуть себя", забыть дѣйствительность посреди утомленія физическаго и умственнаго.
"Къ чему совѣтовать мнѣ, говоритъ онъ, обуздывать свою дѣятельность? Ужъ поздно. Я только и чувствую облегченіе въ дѣятельности; отнынѣ я не способенъ къ отдыху. Я знаю, что если я замкнусь въ семейномъ кругу, я скоро заржавлю, буду разбитъ, погибну! Лучше умереть стоя, съ оружіемъ въ рукахъ. Такимъ-ли я былъ рожденъ? Кто знаетъ. Но житейскія условія сдѣлали меня тѣмъ, что я есть. Семейная жизнь дала мнѣ нѣсколько радостей за множество огорченій... Къ чему послужили-бы жалобы? Я принимаю... но борюсь за сохраненіе силы, данной мнѣ Богомъ..."
Иногда онъ возмущается и готовъ бѣжать...
"Я уѣду, пишетъ онъ изъ Булоня въ 1856 г. Я убѣгу изъ этого узкаго круга, гдѣ, по мнѣнію свѣта, живетъ счастье. Я удалюсь въ какую-нибудь недоступную мѣстность въ Швейцаріи, въ область вѣчныхъ снѣговъ. Я поселюсь въ какомъ-нибудь монастырѣ, затерянномъ посреди ледниковъ, и напишу тамъ свою послѣднюю книгу, всѣ дѣйствующія лица которой будутъ жить и вращаться гдѣ нибудь на высотѣ трехъ тысячъ метровъ, надъ этимъ скопищемъ буржуа и буржуазокъ, которое скромно называютъ "свѣтомъ".
Всѣ эти эксцессы, это недовольство собой и своими, эта непрестанная потребность вырваться изъ семейнаго круга -- дѣлали жизнь между мужемъ и женой тягостной, нестерпимой. Диккенсъ понялъ, что лучше удалиться, покамѣстъ вражда и озлобленіе не смѣнили уваженія и покорности. Слѣдующее письмо, писанное не задолго до развязки, къ которой привела эта натянутость отношеній, объяснятъ читателю причины, побудившія Диккенса принять подобное рѣшеніе.
"Я долженъ, другъ мой, признаться тебѣ, наконецъ, въ томъ, что такъ давно гнететъ меня. Моя бѣдная Катерина и я -- мы уже болѣе не чувствуемъ себя создаными другъ для друга; и -- увы, нѣтъ болѣе никакихъ средствъ поправить дѣло. Не только она дѣлаетъ жизнь мою несчастной и горестной, но и я тоже -- причиняю ей несчастья и огорченія. Она совершенно такая, какою ты ее знаешь. Она любезна, покорна, но мы ужасно мало подходимъ другъ къ другу для существующей между нами связи. Видитъ Богъ, что она была бы въ тысячу разъ счастливѣе, если бы вышла за другого человѣка, и для обоихъ насъ было бы лучше, еслибъ мы избѣжали того, что было нашей судьбой -- сердце мое часто сжимается, когда я подумаю, что встрѣча со мной была для нея большимъ несчастьемъ. Я знаю, что еслибъ я завтра занемогъ, то она бы ходила за мной и была бы ко мнѣ добра, и я былъ бы счастливъ и благодаренъ ей, но какъ бы я только поправился -- между нами началась бы опять та же рознь. Она совершенно неспособна когда либо понять меня. Ея темпераментъ не можетъ ладить съ моимъ. Я не говорю, что не права она. Я знаю, что и съ моей стороны было много ошибокъ. Я знаю, что у меня характеръ неровный, капризный, нервный; но теперь уже ничто не можетъ измѣнить моей природы -- кромѣ конца, измѣняющаго все..."
Послѣ многихъ колебаній, тяжелыхъ семейныхъ сценъ, безполезныхъ примиреній -- произошелъ, наконецъ, разрывъ. Диккенсъ и жена его разошлись полюбовно, въ маѣ 1858 г. Г-жа Диккенсъ продолжала жить въ Лондонѣ съ своимъ старшимъ сыномъ. Другія дѣти послѣдовали за отцомъ, въ его новое помѣстье, также какъ и миссъ Джорджина Гонартъ. Неизмѣнный другъ, простая, преданная до самоотверженія, равнодушная къ клеветѣ, она замѣнила дѣтямъ мать и закрыла глаза ихъ отцу. Она еще жива. Она всегда будетъ жить въ благодарной памяти почитателей Диккенса.
Начиная съ 1858 г., Диккенсомъ овладѣваетъ лихорадочная дѣятельность. Ему недостаточно одного творческаго труда, ему нужны волненія публичной жизни, шумъ большого зала, апплодисменты толпы, тріумфальное шествіе по Англіи, по старому континенту, по Америкѣ. Время, которое онъ не отдаетъ своимъ романамъ, своимъ путешествіямъ, своимъ публичнымъ чтеніямъ -- онъ посвящаетъ переустройству своего новаго помѣстья, наружный видъ котораго онъ въ нѣсколько лѣтъ радикально измѣняетъ. Въ Гэдшилѣ Диккенсъ прожилъ вторую половину своей жизни, и въ самый день смерти написалъ послѣднюю страницу своего неоконченнаго романа "Эдвинъ Друдъ"; а потому бѣглое описаніе этого уголка, можетъ быть, будетъ не лишено интереса для читателей.
По ту сторону большой дороги, противъ дома, находилась маленькая плантанція съ двумя великолѣпными кедрами, составлявшая часть имѣнія. Диккенсъ съ позволенія мѣстныхъ властей соединилъ эту плантацію съ своимъ жилищемъ, посредствомъ подземнаго хода, и поставилъ въ ней швейцарскій шалэ, присланный ему изъ Парижа другомъ его, актеромъ Флечтеромъ. Шалэ этотъ прибылъ въ 94-хъ кускахъ, точно какая-нибудь игра и сдѣлался въ лѣтнее время рабочимъ кабинетомъ писателя. "Я помѣстилъ въ немъ пять большихъ зеркалъ, писалъ онъ къ одному изъ своихъ пріятелей въ Америку; они отражаютъ въ себѣ листву, трепещущую надъ окнами, обширныя поля волнующейся ржи и рѣку, покрытую бѣлыми парусами..."
Зять его Вильки Колинзъ, даровитый писатель, братъ знаменитаго романиста, трогательно описалъ пустое кресло и письменный столъ, стоявшіе безъ употребленія со смерти Диккенса.
"Все здѣсь въ томъ же положеніи, какъ будто онъ только что вышелъ; противъ него и вокругъ него -- разставлено было всегда множество разныхъ предметовъ, на которыхъ отдыхалъ его глазъ въ промежутки между работой; и когда какой-нибудь изъ нихъ стоялъ не на мѣстѣ, онъ тотчасъ же замѣчалъ это. На письменномъ столѣ стоятъ двѣ бронзовыя группы французской фабрикаціи; это его любимыя. Одна изображаетъ поединокъ на смерть между двумя лягушками; другая -- странствующаго продавца собакъ, какіе встрѣчаются на парижскихъ мостахъ и набережныхъ, съ множествомъ маленькихъ собаченокъ подъ мышками, въ карманахъ, всюду -- куда только можно ихъ сунуть. Вотъ длинный листъ изъ позолоченной мѣди, на концѣ котораго сидитъ зайчикъ на заднихъ лапкахъ. Вотъ огромный ножъ для разрѣзыванія книгъ, который онъ имѣлъ привычку вертѣть между пальцами во время своихъ публичныхъ чтеній, а вотъ маленькая зеленая чашка, съ вьющейся вокругъ нея гирляндой, куда каждое утро ставился свѣжій букетъ, потому что онъ всегда любилъ, чтобы на его рабочемъ столѣ были цвѣты; вотъ, наконецъ передвижной календарь, который онъ никогда не забывалъ направить. Онъ даже направилъ его наканунѣ смерти, и съ тѣхъ поръ его не трогали. Онъ показываетъ печальную дату: четвергъ, 8-го іюня 1870 г."
Какъ мы уже сказали, въ 1858 г. Диккенсъ началъ свои публичныя чтенія. Онъ дебютировалъ въ S-t Martins Hall 29-го апрѣля; потомъ онъ далъ въ теченіи этого года рядъ представленій (47) въ Англіи, Шотландіи и Ирландіи. Нѣсколько выдержекъ изъ его корреспонденціи во время его пребыванія въ Дублинѣ и Бельфастѣ дадутъ достаточное понятіе объ успѣхѣ, который онъ имѣлъ въ своей новой профессіи, и объ энтузіазмѣ, который онъ возбуждалъ всюду, гдѣ появлялся.
"Вы съ трудомъ можете себѣ представить послѣднюю ночную сцену въ Дублинѣ. По пути изъ моего отеля въ Ротонду меня чуть не смяла огромная толпа людей, не доставшихъ себѣ мѣста. Когда я пришелъ, народъ разбилъ контроль, и за скамейку въ проходѣ предлагали 125 франковъ. Половина эстрады была разрушена и сотни зрителей толпились на развалинахъ. У молодыхъ ирландскихъ дѣвушекъ еще больше энтузіазма, нежели у американскихъ; повѣрите-ли, что онѣ покупаютъ очень дорого у моего камердинера цвѣтокъ, который я ношу въ петлицѣ. Въ прошлый вечеръ, читая смерть маленькаго Домби, я оборвалъ въ разсѣянности герань, которая была приколота къ моему фраку, и тотчасъ же полсотни молодыхъ дѣвушекъ бросились на эстраду и чуть не дрались между собой изъ-за этихъ листочковъ.
Бельфастъ. Вчера вечеромъ, когда я читалъ маленькаго Домби, я замѣтилъ одного господина, выказывавшаго глубокое огорченіе. Онъ горько плакалъ, закрывъ лицо руками и потомъ, облокотясь на спинку кресла, стоявшаго впереди его, принялся громко рыдать. Онъ не былъ въ траурѣ, но я предполагаю, что онъ потерялъ сына... Я былъ вчера глубоко взволнованъ. Незнакомая дама подошла ко мнѣ на улицѣ и сказала: "Г. Диккенсъ! Позвольте мнѣ коснуться руки, наполнившей домъ мой многочисленными друзьями".
Въ концѣ того-же 1858 г. Диккенсъ сдѣлался единственнымъ собственникомъ журнала "Household Words", форматъ и названіе котораго онъ измѣнилъ. Преобразованный журналъ, подъ названіемъ "All the year Round", появился 30 апрѣля 1859 г. Въ числѣ его главныхъ сотрудниковъ находился Бульверъ, помѣстившій въ немъ свою "А Strange Story", затѣмъ Вильки Коллинзъ, дебютировавшій тамъ знаменитой "Женщиной въ бѣломъ" и отдавшій туда послѣдовательно два лучшихъ своихъ романа "Безъ имени" и "Лунный камень". Ридъ, Чарльзъ, Ливеръ, Перси Фицжеральдъ, Эдмундъ Ятсъ, нынѣшній редакторъ журнала "The World", дополняли составъ редакціи. Съ подобными сотрудниками "All the year Round" не могъ не имѣть огромнаго успѣха, который обозначился съ самаго начала. Въ іюлѣ Диккенсъ писалъ: "Журналъ идетъ такъ, что затраты, сдѣланныя мною на его основаніе, уже окупились. За уплатою всѣхъ расходовъ по выпуску послѣдняго номера, на мою долю приходится чистыхъ 500 ф. стерл." Въ первой книжкѣ "All the year Round" появилась вступительная глава его новаго произведенія "Повѣсть о двухъ городахъ. Парижъ и Лондонъ въ 1793 г." Этотъ романъ, вмѣстѣ съ "Бэрнэби Роджемъ", два единственныхъ произведенія Диккенса не изъ современной жизни. Повѣсть о двухъ городахъ возбудила такой интересъ въ публикѣ, что іюльскій No разошелся въ числѣ 35,000 экземпляровъ. "Я получилъ, пишетъ Диккенсъ, очень хвалебное письмо отъ Карлейля, доставившее мнѣ большое удовольствіе".
Романъ этотъ, дѣйствительно, исполненный сильнаго драматизма, любопытенъ еще въ томъ отношеніи, что Диккенсъ уклоняется здѣсь отъ своей обычной методы, бывшей до сихъ поръ главнымъ источникомъ его популярности, и даетъ перевѣсъ описательной части надъ разговорной. Въ то же время это единственная книга великаго писателя, гдѣ юморъ почти совершенно отсутствуетъ и гдѣ дѣйствующія лица лишены той рельефности, той оригинальности, благодаря которой они навсегда врѣзываются въ умѣ читателя. Достоинство его не въ этомъ: оно въ драматизмѣ и яркости картинъ. Онъ въ особенности обличаетъ силу воображенія писателя.
"Повѣсть о двухъ городахъ" почти вся была написана въ Гэдшилѣ въ теченіи 1859 г., и прежде чѣмъ перейти къ слѣдовавшему за нимъ произведенію, сообщимъ нѣсколько подробностей объ интимной жизни новаго владѣльца этого имѣнія. Въ теченіи двухъ первыхъ лѣтъ Диккенсъ, миссъ Гогартъ и дѣти жили въ Гэдшилѣ только лѣтомъ; но въ 1860 г., когда Tavistok-House былъ проданъ, семейство окончательно поселилось въ этомъ помѣщеніи, столь дорогомъ сердцу великаго юмориста; и Диккенсъ, начиная съ этого года вплоть до самой смерти своей, не переставалъ "украшать" то, что онъ называлъ своимъ маленькимъ владѣніемъ. Украшенія эти служили предметомъ постоянныхъ шутокъ въ семействѣ, и младшая дочь Диккенса, г-жа Чарльзъ Коллинзъ, смѣясь, говорила ему при каждомъ своемъ посѣщеніи: "папа, пойдемъ смотрѣть твое послѣднее украшеніе". Его ужасно занимали всѣ эти украшенія, и онъ съ видимымъ удовольствіемъ смотрѣлъ на работу мастеровыхъ. Диккенсъ былъ ужасный любитель порядка и не могъ выносить, чтобы какая нибудь вещь, какой нибудь стулъ стоялъ не на своемъ мѣстѣ. Каждое утро, прежде чѣмъ сѣсть за работу, онъ обходилъ домъ, садъ и всѣ службы, чтобы убѣдиться, что все въ порядкѣ, и никогда не былъ такъ счастливъ, какъ взобравшись на лѣстницу съ молоткомъ и гвоздями въ рукахъ...
У него была страсть къ яркимъ краскамъ. Онъ поставилъ передъ домомъ двѣ огромныхъ корзины съ красной геранью, его любимымъ цвѣткомъ. Онъ также былъ большой охотникъ до хорошихъ зеркалъ и развѣсилъ ихъ по всѣмъ угламъ и уголкамъ дома.
Скажемъ также нѣсколько словъ о собакахъ Диккенса, которыхъ онъ ужасно любилъ. Наибольшими фаворитами его были Тюркъ и Линда, два сенъ-бернардскихъ пса, самецъ и самка. Они сопровождали своего господина во всѣхъ его прогулкахъ. Еще была у него маленькая бѣлая собачка померанской породы, принадлежавшая его младшей дочери. Списокъ его любимцевъ былъ-бы не полонъ, если бы мы не включили въ него знаменитаго кота, глухого и "безъимяннаго", котораго прислуга почтительно называла "господскимъ котомъ". Это таинственное животное никогда не покидало Диккенса. котъ лежалъ около него, ѣлъ вмѣстѣ съ нимъ, спалъ у его ногъ, въ то время какъ онъ писалъ. Однажды вечеромъ, когда невѣстка и дочери Диккенса уѣхали куда-то по сосѣдству на балъ, и онъ, оставшись одинъ въ квартирѣ, читалъ у маленькаго столика, при свѣтѣ стоявшей на немъ свѣчи, огонь вдругъ погасъ. Увлеченный своимъ чтеніемъ, онъ поспѣшилъ снова зажечь свѣчу, и, зажигая ее, замѣтилъ, что котъ смотрѣлъ на него съ весьма патетическимъ выраженіемъ. Онъ продолжалъ читать. Нѣсколько минутъ спустя огонь снова сталъ гаснуть, онъ поднялъ глаза и увидѣлъ кота съ поднятой передней лапой, которой онъ собирался потушить свѣчку. Потомъ странное животное опять принялось смотрѣть на своего господина умоляющимъ взглядомъ. Диккенсъ понялъ этотъ нѣмой призывъ. Онъ отложилъ книгу въ сторону, и пока не настало время лечь спать, все игралъ съ животнымъ.
Для характеристики его писательскихъ привычекъ приведемъ одно очень любопытное мѣсто изъ маленькой книжечки, гдѣ старшая дочь его разсказываетъ дѣтямъ жизнь того, кто былъ ихъ нѣжнѣйшимъ другомъ:
"Одна изъ дочерей его, выздоравливавшая послѣ долгой болѣзни, была перенесена, по его желанію, въ его рабочій кабинетъ и положена на кушетку подлѣ его письменнаго стола. Это была большая честь для молодой дѣвушки и она лежала спокойно, притаившись какъ мышка... Долгое время тишина не нарушалась ничѣмъ, кромѣ скрипа пера, бѣгавшаго по бумагѣ. Вдругъ писатель вскочилъ съ своего мѣста, подбѣжалъ къ зеркалу, въ продолженіи нѣсколькихъ секундъ смотрѣлся въ него и потомъ, возвратясь къ своему письменному столу, опять принялся работать. Нѣсколько времени спустя повторилось то же самое, но только на этотъ разъ онъ вмѣсто того, чтобы сѣсть за работу, обернулся къ дочери и, смотря на нее, но не видя, пробормоталъ сквозь зубы какія-то непонятныя слова. Потомъ онъ снова сѣлъ за письменный столъ и не вставалъ до самаго обѣда. Это былъ очень любопытный опытъ. Интересно было наблюдать, какъ онъ вполнѣ воплощался въ созданное его воображеніемъ лицо, измѣняя совершенно свою физіономію и глубоко поглощенный своей собственной концепціей".
У Диккенса всегда были гости и всѣ добивались его приглашенія, потому что жизнь въ Гэдшилѣ для гостей юмориста была восхитительная. Въ девять часовъ завтракали, потомъ выкуривали сигару, бродя по садамъ, или читая газеты, до "luncheon", т. е. до часу. Все утро хозяинъ работалъ то въ комнатѣ нижняго этажа, налѣво отъ входа, прозванной "комнатой баккалавра", то въ швейцарскомъ шалэ, о которомъ мы уже упоминали. Послѣ лунча, дѣлали экскурсію въ Рочестерскій соборъ, на развалины стараго замка, въ кобгемскій паркъ, владѣлецъ котораго, лордъ Дарнлей, довѣрилъ ключи отъ него Диккенсу. Къ услугамъ лѣнивыхъ готовы были экипажи, но авторъ "Мистера Пиквика" всегда, ходилъ пѣшкомъ. Это былъ неутомимый ходокъ и за нимъ трудно-бы было слѣдовать, еслибы прелесть и веселость разсказовъ этого несравненнаго собесѣдника не заставляли забывать усталость и время. Въ его сочиненіяхъ мы встрѣчаемъ точное описаніе большей части его любимыхъ прогулокъ. Болота сдѣлались знаменитыми послѣ романа "Большія Надежды"; трактиръ "Кожанной Бутылки" имѣлъ честь принимать у себя мистера Топмана, въ періодъ его любовныхъ невзгодъ; а подъ фортомъ Питта происходила столь-же достопамятная, какъ и мало-кровавая дуэль между мистеромъ Винклемъ и докторомъ Стеммеромъ.
Лѣтомъ 1860 г. происходили въ Гэдшилѣ большія празднества и увеселенія по случаю свадьбы Кэтъ, младшей дочери романиста, съ Чарльзомъ Эльстономъ Коллинзомъ, братомъ писателя и сыномъ художника, который всѣхъ лучше понялъ и передалъ англійскій пейзажъ и сельскую жизнь въ Англіи. Въ это ясное лѣтнее утро артистъ увидалъ бы сцену достойную его кисти. Всѣ крестьяне надѣли свои праздничныя платья въ честь Диккенса, и свадебный поѣздъ съ трудомъ подвигался къ церкви -- такъ многочисленны были тріумфальныя арки. Диккенсъ тѣмъ болѣе былъ тронутъ этой оваціей, что она была для него совсѣмъ неожиданна.
Когда онъ проѣзжалъ мимо деревенской кузницы, запылали смоляныя бочки и произведена была пальба изъ двухъ маленькихъ пушекъ, за которыми кузнецъ ѣздилъ въ Рочестеръ. Въ подобныхъ досугахъ Диккенсъ черпалъ силу, которая была ему необходима для того, чтобы одновременно продолжать свою творческую дѣятельность, свои публичныя чтенія и свои редакціонныя занятія.
Романъ, слѣдовавшій за "Повѣстью о двухъ городахъ" въ журналѣ All the year Round, назывался "Большія Надежды". Это одинъ изъ самыхъ короткихъ и потому самому, можетъ быть, одинъ изъ самыхъ занимательныхъ романовъ Диккенса, читающихся отъ начала до конца съ непрерывнымъ интересомъ. За нѣсколько дней до его появленія Диккенсъ писалъ Форстеру:
"Романъ будетъ написанъ отъ перваго лица, и впродолженіи первыхъ трехъ номеровъ герой является ребенкомъ, какъ Давидъ Копперфильдъ. Теперь вы не пожалуетесь на недостатокъ юмора, какъ въ "Двухъ городахъ". Мнѣ кажется, что вступленіе будетъ очень забавно. Я ставлю въ постоянныя отношенія ребенка и добраго парня -- почти дурака"...
Замѣчательно то, что, изображая во второй разъ дѣтство мальчика, Диккенсъ нисколько не повторяется. Молодой Пипъ ничѣмъ не напоминаетъ молодого Давида, хотя онъ также бѣденъ, также несчастенъ и обладаетъ такимъ же нѣжнымъ сердцемъ, какъ тотъ. Впослѣдствіи Давидъ будетъ обязанъ силой своего характера, испытаніямъ, перенесеннымъ имъ; а Пипа испортитъ и избалуетъ неожиданно, счастье. Каторжникъ, бѣжавшій съ чатамскихъ доковъ, встрѣчаетъ ребенка, наводитъ на него страхъ и заставляетъ его воровать для того, чтобы тотъ носилъ ему пищу и добылъ пилу, которой онъ хочетъ перепилить свои кандалы. Каторжникъ снова пойманъ и его ссылаютъ; но онъ уноситъ въ сердцѣ своемъ такую благодарность къ ребенку, что рѣшается сдѣлать изъ него богатаго человѣка и джентльмена. Онъ богатъ, и поручаетъ адвокату, защищавшему его передъ судомъ, заботиться о воспитаніи Пипа и ежегодно выдавать ему значительную сумму денегъ. Пипъ воображаетъ, что онъ обязанъ этимъ одной старой дамѣ, милліонеркѣ и бездѣтной. Онъ думаетъ, что она хочетъ сдѣлать его своимъ наслѣдникомъ. Въ этомъ и заключаются "большія надежды" (Great Expectation). Но каторжникъ не выдерживаетъ; онъ, съ опасностью жизни, возвращается, чтобы взглянуть на молодого джентльмена -- свое созданіе. Онъ открывается юношѣ, который съ ужасомъ узнаетъ, что благодѣтель его преступникъ, каторжникъ; честная натура просыпается въ немъ. Состояніе каторжника дало ему возможность создать себѣ независимое положеніе. Онъ будетъ работать, пока не возвратитъ всѣхъ денегъ, полученныхъ имъ отъ адвоката. Но прежде всего -- онъ считаетъ себя обязаннымъ, съ своей стороны, сдѣлать все возможное для того, чтобы спасти отъ строгости правосудія этого человѣка, который -- преступенъ-ли онъ или невиненъ -- любилъ его, былъ ему преданъ и спасъ его отъ нищеты и невѣжества. Кто читалъ "Большія надежды", тотъ конечно не забылъ этихъ удивительныхъ страницъ, гдѣ Диккенсъ описываетъ бѣгство несчастнаго каторжника; эту охоту на человѣка на мрачныхъ волнахъ Темзы, эту борьбу между преступленіемъ и правосудіемъ, эту дикую страсть каторжника къ своему пріемышу и невольное уваженіе послѣдняго къ своему странному спутнику,-- уваженіе, смѣшанное съ ужасомъ... все это изображено съ интенсивностью и реализмомъ, отъ которыхъ дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Полицейскіе агенты овладѣваютъ наконецъ каторжникомъ; но нечувствительный къ ихъ грубости -- онъ бросаетъ послѣдній взглядъ на того, кого онъ извлекъ изъ ничтожества. Превосходно также въ началѣ романа -- это поэтическое описаніе безконечныхъ унылыхъ болотъ, гдѣ скрывается каторжникъ и куда мальчикъ приноситъ ему пищу...
Вслѣдъ за этимъ романомъ въ "All the year Round" началось печатаніе новаго произведенія Бульвера, что дало возможность
Диккенсу отдохнуть на нѣкоторое время. "Съ тѣхъ поръ, какъ я кончилъ романъ свой, пишетъ онъ, я чувствую страшныя боли въ одной сторонѣ моего тѣла. Мнѣ необходимо довольно продолжительное far niente". Но вообразить себѣ, что Диккенсъ можетъ долгое время оставаться въ бездѣйствіи, значило бы не знать его. Вотъ что онъ называетъ отдыхомъ:
"Каждый день, впродолженіи двухъ или трехъ часовъ, я подготовляю свою новую серію публичныхъ лекцій. Большого труда стоило мнѣ передѣлать въ одинъ непрерывный разсказъ Копперфильда. Мнѣ кажется, это должно имѣть большой успѣхъ. Я обработалъ также сцены изъ Николая Никльби, въ іоркширской школѣ и думаю, что Сквирсъ, Джонъ Брауди и Ко произведутъ довольно комическій эффектъ. Наконецъ я приготовилъ очерки личностей бастильскаго узника изъ "Двухъ городовъ", и карлика изъ "Рождественской сказки".
Въ ноябрѣ Диккенсъ присутствовалъ на свадьбѣ своего старшаго сына, нынѣшняго редактора All the year Round. Онъ женился на дочери мистера Эванса, который вмѣстѣ съ Бредбюри былъ въ продолженіи долгихъ лѣтъ издателемъ сочиненій великаго юмориста. Домъ Бредбюри и Эвансъ извѣстенъ еще въ другомъ отношеніи. Въ его бюро основанъ былъ полвѣка назадъ знаменитѣйшій сатирическій журналъ Великобританіи -- Пончъ.
Конецъ 1861 г. и первая половина 1862 были посвящены второй серіи чтеній, въ англійскихъ городахъ, съ нѣкоторыми промежутками отдыха въ Гэдшиллѣ.
Между "Большими надеждами" и "Нашимъ общимъ другомъ" т. е. между 1861--64 годами Диккенсъ напечаталъ въ своемъ журналѣ цѣлый рядъ юмористическихъ очерковъ подъ названіемъ: "The uncommercial Traveller", потомъ три "Рождественскихъ сказки" и наконецъ, нѣсколько коротенькихъ новеллъ и эскизовъ, напоминающихъ его первую манеру. Въ концѣ 1863 г., наканунѣ Рождества, Диккенсъ испыталъ большое огорченіе. Онъ узналъ о внезапной смерти своего собрата, великаго романиста Тэккерея, бывшаго въ теченіи многихъ лѣтъ его сподвижникомъ и другомъ.
"Я увидѣлъ его въ первый разъ -- писалъ онъ нѣсколько дней спустя -- двадцать восемь лѣтъ тому назадъ въ редакціи "Cornhills Magazine". Онъ хотѣлъ иллюстрировать мною книгу, которой я дебютировалъ; а въ послѣдній разъ мы встрѣтились съ нимъ недавно въ Атенеумъ-клубѣ. Онъ сказалъ мнѣ, что пролежалъ три дни въ постели и что собирался испытать новое средство, которое описалъ мнѣ смѣясь. Онъ былъ веселъ и имѣлъ здоровый видъ. Вскорѣ -- онъ умеръ. Въ памяти моей этотъ долгій промежутокъ времени между нашими первыми и послѣдними свиданіями, запечатлѣли многочисленные эпизоды,-- гдѣ онъ проявлялъ свой удивительный юморъ, свою необычайную экстравагантность, не мѣшавшіе ему быть вмѣстѣ съ тѣмъ очень кроткимъ, при случаѣ серьезнымъ и всегда чрезвычайно милымъ съ дѣтьми. Никто болѣе меня не убѣжденъ въ его добротѣ и великодушіи. Не время теперь говорить объ его книгахъ, объ его знаніи человѣческаго сердца, объ его способности подмѣчать наши слабости, объ его блестящемъ умѣ хроникера, объ его оригинальности какъ поэта и объ его удивительномъ умѣньи владѣть нашимъ англійскимъ языкомъ; но у меня передъ глазами вся написанная имъ часть его послѣдняго романа, и скорбь, которую я ощущалъ, пробѣгая эти страницы, такъ же сильна, какъ мое убѣжденіе, что въ часъ, когда его похитила смерть, онъ сохранялъ всю свою умственную силу и бодрость. Послѣднія слова, исправленныя имъ въ корректурѣ, были слѣдующія: "И сердце мое затрепетало отъ невыразимаго блаженства". О, дай-то Богъ, чтобы въ эту рождественскую ночь, когда отяжелѣвшая голова его опустилась на подушки и онъ поднялъ обѣ руки свои къ небу, о, дай-то Богъ, чтобы въ этотъ торжественный спокойный мигъ, сознаніе исполненнаго долга и вѣра въ христіанское безсмертіе точно также заставили его сердце "затрепетаться отъ невыразимаго блаженства"...
За этой смертью послѣдовали вскорѣ двѣ утраты, еще болѣе тяжкія для великаго романиста. Его старая больная мать, уже два года не покидавшая постели, умерла въ началѣ 1864 г., а черезъ мѣсяцъ, въ годовщину его рожденія, телеграмма принесла ему вѣсть о смерти второго сына его Вальтера, умершаго въ военномъ госпиталѣ въ Калькуттѣ. Онъ былъ поручикомъ 26 пѣхотнаго полка и еслибъ прожилъ еще мѣсяцъ, то ему минуло бы 23 года. Противъ всѣхъ этихъ огорченій у Диккенса было вѣрное средство: усиленный трудъ. Со свойственной ему энергіей онъ отеръ свои слезы и сѣлъ за рабочій столъ. Творческая дѣятельность приносила ему если не утѣшеніе, то, по крайней мѣрѣ, минутное забвеніе. Начало его предпослѣдняго романа "Нашъ общій другъ" появилось въ маѣ 1864 г. Онъ продолжалъ выходить до ноября 1865 года.
Между тѣмъ какъ печатался этотъ романъ, автору его пришлось быть дѣйствующимъ лицомъ въ ужасной катастрофѣ -- на Степльгорстской желѣзной дорогѣ, одинъ изъ поѣздовъ которой потерпѣлъ крушеніе 9 іюня 1865 г. Это число 9-е іюня было роковымъ для Диккенса, потому что оно было также и днемъ его смерти. Въ письмѣ къ своему старому другу Томасу Миттону, писанномъ 13-го іюля изъ Гедшиля, онъ слѣдующимъ образомъ описалъ всѣ перипетіи этого печальнаго событія.
"Я находился въ вагонѣ, который одинъ только не свалился въ рѣку. Онъ былъ удержанъ на краю бездны какимъ-то чудомъ и остался висящимъ на воздухѣ. Въ моемъ отдѣленіи находились двѣ дамы, молодая и старая. Вотъ, въ точности, что произошло: мы вдругъ сошли съ рельсовъ и насъ волочило въ теченіи нѣсколькихъ минутъ. Старая дама вскрикнула: "Господи!" а молодая принялась стонать. "Мы ничего не можемъ сдѣлать. Будемъ мужественны и тверды", сказалъ я, взявъ ихъ обѣихъ за руки. Старушка отвѣчала мнѣ: "Благодарю. Разсчитывайте на меня. Клянусь спасеніемъ души моей -- я буду спокойна". Не успѣла она окончить, какъ мы всѣ трое были отброшены въ уголъ нашего отдѣленія внезапнымъ толчкомъ, послѣ котораго вагонъ остановился. Я сказалъ своимъ спутницамъ: "Опасность миновала. Обѣщаетели вы мнѣ не трогаться съ мѣста, если я выйду въ окошко"? Обѣ отвѣчали мнѣ знакомъ, что да, и я вышелъ, не имѣя ни малѣйшаго понятія о томъ, что происходило. Къ счастію, я вышелъ съ величайшими предосторожностями и остановился на подножкѣ; отсюда я увидѣлъ разрушенный мостъ; а внизу -- только линію рельсовъ. Рядомъ, въ сосѣднемъ отдѣленіи, пассажиры дѣлали страшныя усилія, чтобы выпрыгнуть изъ окна. Два кондуктора -- одинъ съ окровавленнымъ лицомъ -- бѣгали какъ помѣшанные вдоль одного изъ парапетовъ моста, оставшагося цѣлымъ. Я кликнулъ ихъ: "Взгляните на меня! Остановитесь на минуту и взгляните на меня. Узнаете-ли вы меня"? Одинъ изъ нихъ отвѣтилъ мнѣ: "мы отлично васъ знаемъ, г. Диккенсъ".-- "Въ такомъ случаѣ, другъ мой, дайте мнѣ вашъ ключъ и пошлите одного изъ рабочихъ, которыхъ я вижу тамъ, для того, чтобы мы могли очистить вагонъ". Намъ удалось это сдѣлать посредствомъ двухъ досокъ и когда мы кончили, я увидѣлъ весь поѣздъ лежащимъ на днѣ рѣки. Я пошелъ въ наше отдѣленіе, чтобы взять свою фляжку, зачерпнувъ въ шляпу свѣжей воды. Вдругъ я очутился передъ человѣкомъ, который едва стоялъ на ногахъ, весь окровавленный, съ черепомъ, буквально разрубленнымъ пополамъ. Я омылъ ему лицо и далъ ему глотнуть нѣсколько капель воды и положилъ его на дернъ. Онъ сказалъ мнѣ: "благодарю" и тотчасъ-же умеръ. Потомъ я наткнулся на даму, распростертую подъ деревомъ. Кровь текла по ея лицу, которое было свинцоваго цвѣта. Я спросилъ ее, можетъ-ли она выпить немножко водки. Она сдѣлала мнѣ знакъ головой. Я далъ ей нѣсколько капель и ушелъ отыскивать другихъ жертвъ. Когда я вернулся, она была мертва. Несчастный мужъ цѣплялся за мою одежду и умолялъ меня помочь ему отыскать жену его. Мы нашли ее мертвой. Одинъ господинъ -- французъ -- съ которымъ я говорилъ въ Дуврѣ, былъ буквально искрошенъ".
Эти ужасныя сцены оставили въ Диккенсѣ такое впечатлѣніе, что годъ спустя онъ писалъ изъ Рочестера. "Всякое путешествіе по желѣзной дорогѣ для меня тягостно. У меня всегда является такое ощущеніе, какъ будто вагонъ валится на лѣвую сторону и каждый разъ, какъ скорость движенія увеличивается, у меня захватываетъ дыханіе"...
Первоначальная идея "Общаго Друга" зародилась у Диккенса во время его долгихъ прогулокъ вдоль береговъ Темзы. Многочисленныя объявленія, гдѣ въ подробности описывались примѣты утонувшихъ и обѣщалась награда тѣмъ, кто отыщетъ ихъ трупы, навели его на мысль изобразить мрачныя фигуры двухъ искателей труповъ: Гексама и Ридера Гуда.
"Предположите, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, что молодой человѣкъ,-- можетъ быть эксцентрическій, -- котораго всѣ считаютъ умершимъ и который для всего міра -- за исключеніемъ самого себя -- дѣйствительно умеръ, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ наблюдаетъ жизнь, сохраняя это странное положеніе;-- мнѣ кажется, что это было бы очень хорошее центральное лицо для романа..."
Эта мысль содержитъ въ себѣ происхожденіе Роксмита. А вотъ супруги Лемпль.
"Я представляю себѣ голодающаго мошенника, который женится изъ-за денегъ. Жена его также вышла за него, предполагая, что онъ богатъ. Послѣ сватьбы оба они видятъ свою ошибку и соединяются, чтобы вмѣстѣ надувать общество".
Вотъ также забавная чета Веннеринговъ:
"Люди, которые щеголяютъ во всемъ новенькомъ и вокругъ нихъ все новое. Еслибъ они вздумали представить своихъ родителей, то, кажется, и родители ихъ оказались бы совсѣмъ новенькими, какъ ихъ мебель, какъ ихъ экипажи; они отполированы и блестятъ, словно поставщикъ сейчасъ отпустилъ ихъ изъ лавки -- по счету".
"Общій Другъ" носитъ на себѣ отпечатокъ тревогъ и огорченій, испытанныхъ авторомъ въ то время, когда онъ его писалъ. Въ немъ преобладаетъ нотка какой-то мрачной ироніи. Свѣжесть, избытокъ жизни, бившіе ключемъ въ первыхъ произведеніяхъ Диккенса, здѣсь отсутствуютъ; но наблюдатель, сатирикъ и моралистъ проявляютъ можетъ быть еще болѣе силы и краснорѣчія, чѣмъ гдѣ либо. А въ изображеніи маленькой, хромой Дженни Вренъ -- кукольной портнихи, сохранившей посреди самыхъ тяжелыхъ невзгодъ свою веселость и кротость, сказался все тотъ же другъ дѣтей, творецъ столькихъ симпатичныхъ дѣтскихъ образовъ.
1865 г. былъ тяжелымъ годомъ для Диккенса. Онъ начался смертью одного изъ его друзей и первыхъ иллюстраторовъ его произведеній, знаменитаго каррикатуриста Лича (Leech); потомъ, въ февралѣ, внезапный припадокъ продержалъ его въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль въ постели. Это была какая-то странная болѣзнь, не поддававшаяся леченью и которую доктора приписывали чрезмѣрному возбужденію нервной системы. Боли сосредоточивались въ лѣвой ногѣ. Когда романистъ поправился, онъ всталъ съ постели хромой и остался хромымъ на всю жизнь. Но тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ дѣлать долгія прогулки пѣшкомъ и даже во время снѣжныхъ мятелей. Онъ хотѣлъ увѣрить себя, что болѣзнь его чисто мѣстная. Событія показали, въ какой степени онъ ошибался. Параличъ, который долженъ былъ поразить эту великую интеллектуальную силу, начиналъ уже свою мрачную работу...
Диккенсъ, впрочемъ, запасался силами только для того, чтобы имѣть возможность ихъ расточать. Такъ, лѣтомъ 1865 г. онъ взялъ короткій отпускъ и поѣхалъ во Францію, но едва возвратился, какъ опять принялся за изнурительный трудъ. Стэпльгорсткая катастрофа тоже была для него пагубна. Онъ признается въ своихъ письмахъ, что получилъ сильнѣйшій ударъ. Но несмотря на все это, не успѣлъ онъ кончить "Общаго друга", какъ предпринялъ новый рядъ чтеній. Дѣятельность эта пугаетъ; ее просто не понимаешь. Не чувствовалъ ли онъ,-- не сознаваясь самому себѣ въ этомъ,-- что ему не долго остается жить, и не хотѣлъ ли собрать сколь возможно большую сумму денегъ за это короткое время, пренебрегая усталостью? Что состояніе его здоровья было ему извѣстно -- это доказываютъ многочисленныя мѣста изъ его переписки. Наканунѣ своего отъѣзда онъ пишетъ Форстеру:
"Вотъ уже нѣсколько времени какъ мнѣ сильно неможется; Ф. Б. писалъ мнѣ, что если у меня дѣйствительно такой пульсъ, какой я ему описываю, то необходимо выслушать мое сердце. Изслѣдовавъ его, онъ сказалъ, что у меня ослабленіе мускуловъ сердца. Докторъ Бринтонъ, призванный на консиліумъ, высказалъ мнѣніе, что у меня въ особенности раздраженіе сердечныхъ нервовъ. Все это мало меня смутило. Я самъ предчувствовалъ, что сердце, этотъ органъ чувства, играетъ нѣкоторую роль въ моей болѣзни. Не могъ же я предположить, чтобы моя трудовая жизнь нисколько не повліяла на мое здоровье; и дѣйствительно, я замѣчалъ въ себѣ, въ послѣднее время, значительную перемѣну. У меня нѣтъ уже прежняго рвенія, прежней вѣры. Я ужъ не то, что я былъ. Но что за бѣда -- укрѣпляющія средства подбодрятъ меня, и я сейчасъ заключилъ условіе съ однимъ Барнумомъ изъ Bond Street, господиномъ Чэпильсомъ, на тридцать публичныхъ чтеній, по 50 ф. стер. за каждое -- въ Англіи, Ирландіи, Шотландіи и можетъ быть въ Парижѣ. Кромѣ того, всѣ мои личные расходы и расходы моего слуги оплачены. Мы начнемъ съ Ливерпуля, въ четвергъ на Пасхѣ, потомъ отправимся въ Лондонъ"...
Между тѣмъ война за освобожденіе кончилась въ Америкѣ. Огромный успѣхъ, который имѣли публичныя чтенія Диккенса въ Англіи, не давалъ нью-іоркскимъ предпринимателямъ спать спокойно. Въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ Диккенсъ, несмотря на тайное желаніе снова поѣхать въ Америку, отказывался отъ самыхъ блестящихъ предложеній американцевъ. Но они съ упорствомъ, составляющимъ одно изъ лучшихъ свойствъ ихъ расы, такъ часто возобновляли свои предложенія, каждый разъ увеличивая гонораръ, что въ маѣ Диккенсъ началъ колебаться въ своемъ рѣшеніи, хотя говорилъ еще: "Если ужъ я поѣду, то на свой страхъ и рискъ и ни съ кѣмъ не заключу контракта". Колебанія его длились до половины 1867 года. Форстеръ знакомитъ насъ со всѣми перипетіями, предшествовавшими окончательному рѣшенію; мы ограничимся одними результатами. 30-го сентября онъ пишетъ своей старшей дочери:
"Вы уже получили мою телеграмму, возвѣстившую вамъ, что я уѣзжаю въ Америку. Послѣ долгаго разговора съ Форстеромъ, въ которомъ мы тщательно обсудили вопросъ со всѣхъ сторонъ рѣшено было, что я поѣду; и мы тотчасъ же телеграфировали въ Бостонъ: да".
Недѣлю спустя онъ писалъ Форстеру:
"Такъ какъ пароходъ "Scotia" полонъ, то я уѣду только въ день лордъ-мэра. Я не съ особенно-радостнымъ сердцемъ гляжу на будущее, но убѣжденіе мое нисколько не поколебалось. Я увѣренъ, что это путешествіе принесетъ мнѣ и славу и выгоду".
2-го ноября данъ былъ Диккенсу въ Лондонѣ большой прощальный обѣдъ въ залѣ фраи-массоновъ. Предсѣдательствовалъ лордъ Литтонъ Бульверъ. Какъ будто предчувствуя, что это путешествіе будетъ роковымъ для его друга, онъ былъ такъ растроганъ, выказалъ такую сердечность, что его настроеніе сообщилось всему обществу, и когда, послѣ прощальнаго тоста, Диккенсъ ушелъ, у многихъ глаза были влажны. 9-го того же мѣсяца онъ покинулъ Ливерпуль и отплылъ въ Бостонъ, куда мы послѣдуемъ за нимъ вторично.