Мать и сынъ.
На углу Менильмонтанскаго бульвара и улицы, параллельной кладбищу Père Lachaise, носящей меланхолическое названіе улицы "Забвенія", стоитъ домъ, въ нижнемъ этажѣ котораго уже нѣсколько лѣтъ помѣщается питейное заведеніе. Окрашенный снаружи въ красный цвѣтъ, этотъ кабакъ не обращалъ бы на себя большаго вниманія, чѣмъ другія, подобныя заведенія, такъ-же окрашенныя и встрѣчающіяся на каждомъ шагу по всему бульвару и пересѣкающимъ его улицамъ, если-бы не особенное его названіе -- "Великій День".
Его внутренняя обстановка состояла изъ простыхъ стульевъ и нѣсколькихъ мраморныхъ столовъ, залитыхъ виномъ. Въ глубинѣ была выручка, установленная мѣдными жбанами, кружками и стаканами, а посреди возвышалась, обитая краснымъ сукномъ, тумба съ гипсовымъ бюстомъ Республики въ фригійскомъ колпакѣ. Надъ этимъ бюстомъ былъ прикрѣпленъ къ стѣнѣ вѣнокъ изъ краснаго сухоцвѣта, обвитый крэпомъ, и съ надписью чернильными буквами на бѣлой бумагѣ: "22--29 мая 1871 года". За тумбой висѣлъ раскрашенный видъ Парижа во время пожара, истребившаго контрольную палату, министерство финансовъ, Тюльери и ратушу, а также, вырванные изъ иллюстрированныхъ журналовъ, портреты Теофиля Ферре, Мильера и др.
Отправляясь утромъ на работу, съ инструментами на плечахъ и трубками въ зубахъ, рабочіе останавливаются передъ дверью кабачка и, если она не открыта, стучатъ въ окно, крича: "Эй! маркитантка, развѣ сегодня не надо вставать?" Тогда трещитъ подъ тяжелыми шагами винтовая лѣстница, соединяющая заведеніе съ квартирой, изъ двухъ комнатъ, зажигается газъ въ кабачкѣ, гдѣ со вчерашняго дня стоятъ клубы густыхъ испареній, насыщенныхъ сивухой и табачнымъ дымомъ; дверь отворяется и громкій женскій голосъ произноситъ: "входите, ребята, входите!" Они входятъ и, вытянувшись въ рядъ, какъ лошади передъ водопойней, протягиваютъ свои стаканы, наполняемые до краевъ той, которую они назвали "маркитанткой".
Это высокая и сильная женщина, съ крупными формами; ея желтоватое, заплывшее жиромъ, лицо, съ большимъ бѣлымъ шрамомъ, сохранило остатки классической суровой красоты. Превосходно очерченный лобъ обрамляютъ сѣдѣющіе, жесткіе, какъ грива, волосы, по-мужски закинутые назадъ, безъ пробора. Прямой римскій носъ, толстыя красныя губы, созданныя, кажется, для воинственныхъ пѣсенъ, круглый подбородокъ и хриплый густой голосъ дополняютъ ея чисто мужскую наружность.
Двадцать пять лѣтъ назадъ Орели Видадинъ слыла за самую красивую дѣвушку Латинскаго квартала. Ея черты лица заимствовались многочисленными художниками и скульпторами, населяющими окрестности Валь-де-Граса, обсерваторіи и Монмартской станціи; она участвовала въ созданіи многихъ картинъ и статуй, представляющихъ Клитемнестру, Іокасту, Сафо, Фредегунду и Лукрецію Борджія, такъ какъ суровая ея красота, казалось, предназначала эту женщину изображать преимущественно трагическія лица. Орели имѣла не одну связь, и между прочимъ съ Мишелемъ Косталла, тогда еще молодымъ студентомъ-юристомъ. Въ эту-то именно эпоху и родился ребенокъ, которому Косталла охотно согласился быть отцомъ, если не роднымъ, то крестнымъ.
Къ концу имперіи она была актрисой на одномъ изъ театровъ парижскихъ предмѣстій и съ нѣкоторымъ успѣхомъ играла роль Теруаны-де-Мерикуръ въ пьесѣ, содержаніе которой было заимствовано изъ исторіи революціи. 18 марта она приняла участіе въ возстаніи. Вначалѣ она довольствовалась тѣмъ, что выступала въ красномъ плащѣ на подмосткахъ кафе-шантановъ и распѣвала во все горло революціонныя пѣсни передъ восторженными слушателями. Ей рукоплескали, носили ее на рукахъ; апплодисменты, крики толпы опьянили ее и она кончила тѣмъ, что въ костюмѣ маркитантки, съ ружьемъ на плечѣ, сопровождала федералистскіе баталіоны. Когда версальцы вступили въ городъ, она дѣйствовала какъ мужчина: стрѣляла изъ ружья, помогала таскать пушки, поджигала дома... Если-бы могла -- она взорвала бы на воздухъ весь Парижъ.
Оставленная вмѣстѣ съ мертвыми у одной баррикады, съ пулей въ плечѣ и раной штыкомъ на лицѣ, она была укрыта друзьями во все продолженіе страшныхъ дней усмиренія Парижа и только чудомъ спаслась отъ смертной казни. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, она снова появилась, добыла отъ артистовъ, писателей и политиковъ, которыхъ знала когда-то въ Латинскомъ кварталѣ, кой-какое вспомоществованіе, давшее возможность ея сыну пройти курсъ городского училища, а ей самой снять питейное заведеніе въ Бельвиллѣ. Оно стало процвѣтать, благодаря многочисленнымъ посѣтителямъ изъ рабочихъ того квартала. Сложилась даже легенда объ ея подвигахъ въ страшную эпоху и старые, сѣдые рабочіе, уцѣлѣвшіе въ ту кровавую недѣлю, съ уваженіемъ указывали молодежи на широкій шрамъ, пересѣкавшій ея щеку. Она стала популярной столько-же своей храбростью, сколько и своей добротой. Всѣ знали, что она жалостлива къ бѣднымъ и всегда готова раздѣлить съ ними послѣдній кусокъ хлѣба. Работники, среди которыхъ жила она, всѣ безъ исключенія восхищались ею какъ героиней и любили ее какъ сестру. Бѣшеная, неукротимая ненависть ко всѣмъ зажиточнымъ соединялась въ сердцѣ этой странной женщины съ чувствомъ человѣчности, которое она выражала мистическимъ языкомъ, и съ пламенною любовью ко всѣмъ слабымъ, угнетеннымъ, униженнымъ, къ пролетаріямъ, которыхъ она чистосердечно называла своими братьями.
Съ тѣхъ поръ, какъ власть перешла изъ рукъ консерваторовъ въ руки республиканцевъ и была объявлена амнистія, ея кабачокъ сдѣлался клубомъ красныхъ.
Въ тотъ самый день, когда "Оффиціальная Газета" сообщала, что глаза государства поручилъ Косталлѣ сформировать министерство,-- господинъ и дама, которые, судя по ихъ одеждѣ, находились въ другихъ общественныхъ условіяхъ, чѣмъ большая часть обитателей Бельвилльскаго квартала, остановились, часовъ въ десять вечера, у кабачка съ вывѣской "Великій День". Въ полуоткрытую дверь виднѣлись въ густыхъ облакахъ дыма силуэты сидѣвшихъ и стоявшихъ людей, которые громко кричали и смѣялись.
-- Видите, какая это трущоба, сказалъ мужчина. Что-же вы все еще стоите на своемъ, Тереза?..
-- Да, мой другъ, гдѣ-же, если не здѣсь, могу я увидѣть эту женщину и ея сына; къ тому-же, вы знаете, я не привередница. Или вы сами боитесь войти въ кабакъ, гдѣ курятъ и пьютъ рабочіе?
-- Я не демократъ, какъ вы, отвѣтилъ Фаржассъ, и войти въ этотъ кабакъ для меня то же самое, что броситься въ медвѣжью берлогу въ ботаническомъ саду. Но ужъ если вамъ такъ хочется -- извольте!.. Только, повторяю, я ни мало не вѣрю въ успѣхъ вашей попытки.
-- Однако мы не можемъ смотрѣть, сложа руки, какъ стараются втоптать Мишеля въ грязь... Читали вы вчера новые нападки "Отщепенца?" А потомъ, вы знаете, я не для одного этого пришла сюда: мнѣ до смерти хочется увидать эту женщину и ея сына. Пойдемте, Камиллъ, пойдемте!..
Фаржассъ отворилъ дверь и они очутились въ кабачкѣ. Нѣкоторые изъ рабочихъ стояли передъ выручкой и говорили, размахивая руками; другіе сидѣли за столами, развалившись, съ помутившимися отъ хмѣля глазами. Тутъ были плотники въ широкихъ штанахъ, съ бархатными лампасами; молотобойцы, съ черными отъ копоти и угля руками; каменьщики, съ бѣлыми отъ извести лицами, и бронзировщики, съ мѣдными блесками въ волосахъ; старые бородатые соціалисты читали газеты; итальянскіе монументщики, въ пестрыхъ галстухахъ и съ черными напомаженными кудрями, играли въ карты.
-- Г-жа Видалинъ? спросилъ Фаржассъ у мальчика, проносившаго мимо нихъ бутылку и стаканъ.
-- Маркитантка? Вонъ она!.. отвѣтилъ мальчикъ и указалъ на Орели, которая сидѣла за маленькимъ столикомъ подлѣ выручки и нашивала пуговку къ жилеткѣ.
Тереза подошла къ ней и нерѣшительно проговорила:
-- Сударыня...
Орели подняла голову и отвѣтила:
-- Здѣсь нѣтъ сударынь... Зовите меня гражданкой, если это вамъ все равно!..
-- Хорошо! гражданка, спокойно сказала Тереза; мы хотѣли бы, этотъ господинъ -- извините!-- этотъ гражданинъ и я -- поговорить съ вами...
-- Ну, что-же... говорите.
-- Видите-ли, сказалъ Фаржассъ; то, о чемъ мы хотѣли поговорить съ вами, немного щекотливо, и еслибы можно было избавить насъ отъ присутствія людей, которые насъ теперь окружаютъ...
-- Всѣ, кого вы тутъ видите -- мои друзья живо возразила Орели. Мнѣ нечего скрывать отъ нихъ, но если вамъ угодно, то пойдемте наверхъ.
Она пошла впередъ по винтовой лѣстницѣ и отворила дверь въ комнату.
Это было довольно бѣдное помѣщеніе съ желѣзною кроватью, столомъ, замѣнявшимъ туалетъ, и нѣсколькими стульями. Ржавое ружье со штыкомъ висѣло на стѣнѣ подъ краснымъ знаменемъ, со слѣдами пуль на матеріи и на древкѣ. Напротивъ виднѣлся портретъ Тьера, окруженный гравюрами, представлявшими сцены казней 1871 г. Тереза съ удивленіемъ остановилась передъ этимъ портретомъ.
-- Вы не ожидали увидѣть здѣсь этой рожи, не правда-ли?... сказала Орели: рекомендую вамъ одного изъ двухъ человѣкъ, которыхъ я болѣе всего ненавижу... На портреты ненавистныхъ людей такъ же пріятно смотрѣть, какъ и на любимыя лица,-- поэтому-то я и хочу постоянно имѣть передъ глазами этого убійцу!... Что же касается до другого, то и говорить о немъ не стоитъ... Жду, чтобъ онъ околѣлъ, и тогда я повѣшу его рядомъ съ его патрономъ, хотя ему слѣдовало-бы висѣть не на этой стѣнѣ!... Теперь мы одни, что же вамъ угодно?
-- Боже мой, сказалъ Камиллъ: я право не знаю, какъ объяснить вамъ цѣль нашего прихода, послѣ того, что вы только что сказали. Г-жа Готье и я, Камиллъ Фаржассъ, друзья Косталлы...
При этомъ имени Орели вздрогнула и лицо ея приняло свирѣпое выраженіе.
-- А! сказала она, вы ловко попали!... Человѣкъ, о которомъ я только что говорила -- моя вторая ненависть.
-- Меня предупредили объ этомъ, мягко возразила Тереза, но я не хотѣла вѣрить... Я надѣялась, что вы сохранили воспоминанія о томъ времени, когда,-- если я не ошибаюсь,-- вы не были его врагомъ.
-- А, когда я была его любовницей, не такъ-ли?... Договаривайте же вашу мысль и не стѣсняйтесь въ выраженіяхъ!... Не думаете-ли вы, что мнѣ стыдно признаться, что Косталла былъ моимъ любовникомъ! Какъ-бы не такъ!... Я не благовоспитанная лицемѣрка и теперь я не боюсь слова, какъ не боялась самаго дѣла двадцать пять лѣтъ тому назадъ, когда я была красивой дѣвушкой!... Да, вашъ Мишель былъ моимъ любовникомъ, это правда... И даже...
-- Да, я знаю, я знаю!... Можетъ быть онъ былъ даже чѣмъ-то больше. Но если вы этому вѣрите, то зачѣмъ вы его преслѣдуете? Зачѣмъ дозволяете вашему сыну такъ дурно отзываться о немъ? Это ужасно, это чудовищно... Послушайте, я вамъ скажу даже, что это... противно природѣ!...
-- Тише, тише, милая Тереза, прервалъ ее Фаржассъ: вы слишкомъ горячитесь. Вѣдь г-жа Видалинъ не сказала вамъ, что она увѣрена: она только предполагаетъ... думаетъ... Вотъ и все! Именно поэтому,-- позвольте вамъ это напомнить, сударыня,-- нашъ другъ и не могъ принять такого участія въ вашемъ сынѣ, какого вы, безъ сомнѣнія, желали. По всей справедливости вы не имѣли права на это разсчитывать.
Орели встала и, скрестивъ руки, воскликнула:
-- Неужели вы, адвокатъ, думаете, что я презираю вашего друга только потому, что онъ безсердечный и не помогъ мнѣ воспитать моего сына!.. Разувѣрьтесь, пожалуйста!... Простая дѣвушка, какъ я, знаетъ, чего ожидать ей отъ господина, сдѣлавшаго ей ребенка: позоръ для матери и ни крошки хлѣба для ребенка.
Въ эту минуту въ кабачкѣ раздался сильный шумъ. Мужской голосъ, громкій и звучный, покрывавшій всѣ остальные голоса, говорилъ:
-- Здорово, друзья, здорово!...
-- Ахъ, Боже мои! промолвила Тереза, прислушиваясь: это Мишель внизу!
-- Нѣтъ, сударыня, сказала Орели, это мой сынъ вернулся изъ редакціи... Странное сходство въ голосѣ, не правда-ли?... Что вы на это скажете?...
Голосъ внизу продолжалъ:
-- Да, онъ первый министръ! Измѣнникъ, выжидавшій въ тѣни апельсинныхъ деревъ, въ Санъ-Рено, кто побѣдитъ: Версаль или Парижъ, реакція или революція; между тѣмъ, какъ вы защищали баррикады. Первый министръ -- брюхатый орлеанистъ, ренегатъ демократіи, осмѣлившійся назвать насъ пьяными рабами здѣсь, въ Бельвиллѣ, который онъ называлъ прежде, когда ему были необходимы наши голоса, твердыней свободы! Первый министръ -- другъ злѣйшихъ палачей народа...
Тереза и Фаржассъ съ ужасомъ слушали эту пламенную брань, и странно, они узнали не только голосъ Косталлы, но и его запальчивость, его ораторскіе пріемы.
-- Я только что хотѣла сказать вамъ, чего я никогда не прощу Косталлѣ, произнесла Орели, теперь вы это знаете: мой сынъ все высказалъ.
Затѣмъ, выйдя за дверь, остававшуюся отворенной, она нагнулась черезъ перила лѣстницы и закричала:
-- Маріюсъ, или сюда!
Голосъ отвѣчалъ:
-- Сейчасъ, мама... Я принесъ тебѣ оттискъ моей новой статьи увидишь, чѣмъ я угощу завтра перваго министра.
Онъ говорилъ это, поднимаясь по ступенькамъ. Его голосъ былъ сильный, мелодичный; но только въ немъ слышался уличный акцентъ парижскихъ мальчишекъ. При послѣднихъ словахъ онъ съ удивленіемъ остановился, увидя незнакомыхъ мужчину и даму. А жадное любопытство, съ какимъ Тереза желала взглянуть на него, мгновенно смѣнилось изумленіемъ: такъ мало его внѣшность соотвѣтствовала представленію, какое она составила о немъ, по его звучному голосу и пылкой рѣчи.
Это былъ чрезвычайно некрасивый юноша: короткіе, густые, почти курчавые волосы, низко спускались на лобъ, и только узенькая полоска кожи оставалась между ними и бровями. Лобныя кости рѣзко выдавались впередъ надъ впалыми, черными глазами. Широкій, низкій лобъ, прямой носъ и четырехугольный подбородокъ придавали его профилю характеръ римской медали. Нижняя челюсть выдавалась впередъ, какъ челюсть таксы, которая никогда не выпускаетъ своей добычи, и эта черта еще болѣе усиливала выраженіе неукротимаго упорства, какимъ отличалось его суровое лицо. Онъ былъ въ черной блузѣ, какія носятъ наборщики и въ мягкой поярковой шляпѣ, безъ полей и безъ ленты. Его длинные, худые пальцы были запачканы типографскими чернилами. Въ рукахъ у него былъ пробный оттискъ его завтрашней статьи, напечатанный на длинной полосѣ бумаги, которую онъ протянулъ матери, говоря:
-- Осторожнѣе, еще не высохло.
Орели взяла бумагу и, положивъ руку на плечо молодого человѣка, сказала:
-- Мой сынъ -- Маріюсъ, гражданка!... Рекомендую автора, который самъ печатаетъ свои статьи.
Это выраженіе материнской гордости повидимому не очень понравилось молодому человѣку.
-- Ну, хорошо, сухо сказалъ онъ съ повелительнымъ жестомъ, какимъ обыкновенно простолюдины сопровождаютъ свой разговоръ съ женщиной: довольно... вѣдь... А вы желаете говорить со мной? продолжалъ онъ, обращаясь къ Терезѣ и Фаржассу.
-- Да, отвѣтилъ Фаржассъ. Намъ сказали въ редакціи, что вы только что ушли домой, вотъ мы и пришли сюда.
-- А! Ну, такъ вотъ и я, что вамъ угодно?
-- Я одна изъ вашихъ усердныхъ читательницъ, сказала Тереза, вѣдь это вы подписываетесь "Виндексомъ" въ "Отщепенцѣ"?
-- Да, я, холодно отвѣтилъ онъ.
-- Ваши статьи очень краснорѣчивы...
Онъ не мигнулъ.
-- ...Очень краснорѣчивы, но очень строги къ одному нашему общему другу. Поэтому... вы понимаете... мы хотѣли поговорить съ вами и съ вашей матушкой... постараться убѣдить васъ, что ваши статьи несправедливы.
Она говорила съ трудомъ; ее смущали невыносимо-пристальный взглядъ блестящихъ, какъ черные брилліанты, глазъ юноши и холодное безстрастіе его бронзоваго лица.
-- Не правда-ли, мой другъ, вѣдь я права? прибавила она съ принужденной улыбкой, какъ-бы прося помощи у Фаржасса.
Тогда Маріюсъ, обернувшись къ Камиллу, впился въ его глаза тѣмъ-же проницательнымъ взглядомъ, какимъ онъ только что смущалъ Терезу.
-- Совершенно правы, отвѣчалъ Фаржассъ. Вы не довольствуетесь тѣмъ, что оспариваете политику Косталлы, на что вы имѣете полное право, но вы нападаете на его личность съ такою безпощадностью...
-- Онъ самъ такъ поступалъ съ своими противниками.
-- Но вѣдь его противники были враги республики, а вы республиканецъ...
-- Прежде чѣмъ быть республиканцемъ, я соціалистъ; а этотъ человѣкъ осмѣлился сказать, что соціальнаго вопроса не существуетъ!
-- Развѣ это такъ важно?
-- Да, сударь, очень важно.
-- Такъ что, сказала Тереза, никакія соображенія: ни его заслуги, ни его безкорыстіе, ни его доброта, ни его патріотизмъ...
-- Заслуги, о которыхъ вы говорите, онъ оказалъ буржуазной республикѣ, а такую республику я столько-же ненавижу, сколько онъ ненавидѣлъ имперію. Его безкорыстію я не вѣрю, потому-что, если онъ самъ не крадетъ, то даетъ красть окружающимъ и, безъ сомнѣнія, получаетъ свою долю. Его патріотизмъ для меня ее имѣетъ никакой цѣны: я не признаю этого нелѣпаго, пагубнаго патріотизма, изъ-за котораго враждуютъ народы на славу нѣсколькихъ вождей и несчастье сотенъ милліоновъ человѣческихъ существъ. Что-же касается до его доброты, то, согласитесь, что онъ долженъ былъ кое-что сдѣлать, если не для меня, то для моей матери. Когда, въ крайней нищетѣ, я имѣлъ глупость обратиться къ нему, просить у него не милостыни, но какой-нибудь помощи, я нашелъ въ немъ столько-же чувства, сколько въ этомъ столѣ... Ахъ! чего и требовать отъ подобныхъ субъектовъ. Не будемъ больше говорить о немъ: я ненавижу его!..
Онъ такъ страшно произнесъ эти слова, что Тереза поняла, какъ безполезно настаивать. Она встала и сказала отрывисто:
-- Извините, что я васъ безпокоила.
Въ сопровожденіи Фаржасса она спустилась по лѣстницѣ, поспѣшно прошла нижнюю комнату и вышла на улицу.
Нѣсколько времени они шли молча.
Длинный рядъ фонарей слабо освѣщалъ низкіе темные дома, которые пугали своею грозною внѣшностью, чѣмъ-то тяжелымъ и зловѣщимъ. На бульварѣ почти никого не было. Только кокотки самаго низкаго сорта слонялись около вертеповъ разврата, двери которыхъ, съ матовыми стеклами, ярко освѣщенными изнутри, виднѣлись издали, какъ громадные фонари. Тамъ и сямъ горѣли, какъ маяки, блестящія окна кабаковъ, куда направлялись, пошатываясь, несчастные рабочіе. По другую сторону бульвара, надъ оградой кладбища, виднѣлись могильные памятники; къ разврату и пьянству присоединялась смерть.
-- Страшная улица! сказала Тереза, схвативъ за руку своего спутника.
-- Да... Вы видите, что не зачѣмъ было и приходить сюда... Не предупреждалъ-ли я васъ, что вы ничего не добьетесь?
-- Ничего... вы были нравы... Остается только дать полную волю ихъ ненависти... Что за суровый, узкій фанатикъ! Какая мать и какой сынъ, мой другъ!
-- Интересные, не правда-ли?.. Въ особенности сынъ, онъ совершенно другого склада, чѣмъ она. Пока онъ говорилъ, я разсматривалъ его низкій лобъ, сросшіяся брови, все его непріятное, худое лицо... Настоящая голова юнаго Брута, или Жака Клемана, не правда-ли?
-- Боже мой! вы меня пугаете!
-- Не бойтесь! отвѣчалъ онъ, улыбаясь: Мишель не диктаторъ и не король Франціи. Если-бы Брутъ, или Жакъ Клеманъ умѣли, какъ Маріюсъ Видалинъ, изливать свою желчь въ газетѣ, то имъ никогда и въ голову не пришло-бы сдѣлаться убійцами. Не бойтесь этого мальчишки, это слишкомъ большая честь для него.
-- Почемъ знать?.. Помните его повелительный жестъ, высокомѣрный тонъ, въ особенности его взглядъ... Есть что-то страшное въ глазахъ этого человѣка... А какой у него страшный голосъ! Онъ все еще раздается у меня въ ушахъ... Вѣрите-ли, другъ мой, я ревную, да, ревную!.. Когда я подумаю, что у этой матери есть сынъ, и что, можетъ быть, человѣкъ, котораго я такъ любила... Ахъ! Камиллъ, вѣдь она у меня украла это чудовище.
-- То же самое говорила нѣсколько вѣковъ тому назадъ одна прелестная женщина, Валентина Висконти, о незаконномъ ребенкѣ своего мужа. Вы, Тереза, сама того не подозрѣвая, сейчасъ повторили историческую фразу, которой уже пятьсотъ лѣтъ!
-- Ахъ! другъ мой, нѣкоторыя слова кажутся стары, потому что ужъ очень давно сказаны въ первый разъ; но чувство, которое они выражаютъ, такъ свойственно человѣку, что эти слова вѣчно сохраняютъ свою юность.