Тріумфъ.
Получивъ черезъ три дня послѣ открытія министерскаго кризиса порученіе составить кабинетъ, Косталла немедленно представилъ президенту республики списокъ восьми именъ, которыя, на слѣдующій-же день появились въ "Оффиціальной газетѣ". Глава кабинета бралъ на себя предсѣдательство въ совѣтѣ и министерство юстиціи. Всѣ были довольны, что министерство составилось такъ быстро. Франція, страдавшая уже въ 1881 г. отъ медлительности и частаго повторенія министерскихъ кризисовъ, испытывала истинное облегченіе, узнавъ, что не будетъ междуцарствія и эпохи безпокойнаго ожиданія, какую заставляли обыкновенно переживать политики при образованіи кабинета. По всеобщему убѣжденію, ловкость, съ которой Косталла началъ пользоваться властью, внушала довѣріе; его рѣшительность, казалось, была прочной гарантіей за будущее.
Семь другихъ членовъ кабинета были люди новые, большею частью молодые, которые не испортились постоянными переходами изъ одного министерства въ другое. Они не принадлежали къ той категоріи кандидатовъ на министерскіе портфели, которые лавируютъ между партіями, эксплуатируя въ свою личную пользу соперничество парламентскихъ партій.
Программа новаго кабинета не могла избѣжать общихъ мѣстъ всѣхъ подобныхъ оффиціальныхъ документовъ, но въ ней было что-то болѣе теплое, въ ней слышалась болѣе сильная и гордая патріотическая нотка, тотчасъ-же замѣченная заграницей. Ясно было, что новый кабинетъ считалъ возможнымъ Франціи отказаться отъ второстепенной роли, какая выпала на ея долю со времени ея бѣдствій.
Въ другомъ мѣстѣ программы была выражена дорогая Косталлѣ идея о республикѣ, оживленной широкимъ духомъ терпимости. Уничтожая предубѣжденія и недовѣріе, эта республика должна была уничтожить всѣ клеветы, привлечь къ себѣ всѣхъ колеблющихся, всѣхъ не рѣшавшихся сочувствовать ей, потому что она представила-бы правительство, преданное исключительно общественному благу, и стоящая въ нравственномъ отношеніи выше всѣхъ прежнихъ правительствъ. Хотя нѣкоторые узкіе люди возмутились воззваніемъ, съ которымъ Косталла снова обратился ко всѣмъ благонамѣреннымъ гражданамъ, каково-бы ни было ихъ прошлое; хотя "Отщепенецъ" поспѣшилъ разоблачить "его циничное ухаживанье за ретроградами", многіе умные люди находили, что такая политика примиренія хороша и что безъ нея Франціи предстоятъ только вѣчные раздоры и безплодное соперничество партій, что уже причинило ей много зла.
На другой день, послѣ образованія кабинета, Косталла пригласилъ своихъ товарищей отобѣдать съ нимъ въ Суази, въ маленькомъ деревянномъ домикѣ, гдѣ даже зимой онъ любилъ по вечерамъ отдохнуть отъ дневныхъ заботъ. Этотъ обѣдъ не имѣлъ никакого оффиціальнаго характера и былъ скорѣе обѣдъ друзей, чѣмъ министровъ. Косталла держалъ себя въ этомъ собраніи, какъ въ интимномъ кружкѣ, обворожая всѣхъ веселостью, умомъ и краснорѣчіемъ. За дессертомъ онъ всталъ съ бокаломъ шампанскаго и сказалъ серьезнымъ прочувствованнымъ тономъ:
-- Друзья мои, пью за тѣхъ, чьи дорогія и священныя имена мы не можемъ публично произносить, но память о которыхъ свято хранится въ нашихъ сердцахъ. Пью за возвращеніе того, о чемъ мы должны думать денно и нощно!.. Пью за то, любовь къ чему дастъ намъ силы трудиться для славы отечества! За Эльзасъ, друзья, и за Лотарингію!..
Всѣ встали блѣдные, съ влажными глазами и протянули къ нему свои стаканы, молча чокнулись и торжественно осушили ихъ до дна, что придало этой сценѣ какой-то религіозный характеръ. Затѣмъ они обняли другъ друга, подобно жирондистамъ на ихъ послѣднемъ банкетѣ, а между тѣмъ аллегорическое изображеніе, представлявшее Эльзасъ въ видѣ молодой, бѣлокурой женщины, одѣтой въ черное платье, съ широкимъ бантомъ на головѣ, смотрѣло на нихъ со стѣны, словно тихо улыбаясь взятому ими на себя обязательству освободить ее.
Первыя дѣйствія новаго кабинета доказали, что Косталла твердо рѣшился не отступать отъ исполненія своей программы примиренія. Одинъ депутатъ-радикалъ обратился съ просьбой къ правительству о строгой очисткѣ дипломатическаго персонала. Это дало случай первому министру произнести блестящую рѣчь, въ которой онъ горячо возсталъ противъ притѣснительной, насильственной политики, могущей только привести Францію къ раздѣленію на два непримиримые лагеря. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ другое предложеніе, касавшееся уничтоженія французскаго посольства при римскомъ папѣ, также было отвергнуто, благодаря его энергическому вмѣшательству; при этомъ онъ представилъ самыя высокія соображенія: христіанскія вѣрованія, всегда живучія въ большей части народа, вѣковыя традиціи французской политики, необходимость для Франціи сохранить свое вліяніе на католическій міръ. Органы крайней лѣвой тотчасъ-же воспользовались его умной рѣчью, чтобы обвинить того, кто имѣлъ смѣлость ее произнести. Ему ѣдко напоминали его прежнія рѣчи, когда въ пылу борьбы съ правительствомъ 16 мая онъ торжественно объявилъ, что католическое духовенство врагъ всякаго прогресса. Въ свое оправданіе онъ отвѣчалъ, что это была одна изъ тѣхъ фразъ, какія невольно вырываются въ минуту борьбы; но которыхъ государственный человѣкъ не имѣете права помнить, когда побѣда уже одержана. Это объясненіе, конечно, окончательно разссорило его съ непримиримыми его партіи.
Въ это самое время онъ увлекался проектомъ сближенія Франціи съ ея старымъ врагомъ по ту сторону Ламанша. Былъ слухъ, что онъ завтракалъ вдвоемъ съ принцемъ англійскаго королевскаго дома и, что на этомъ таинственномъ завтракѣ шла рѣчь о болѣе важныхъ вопросахъ, чѣмъ о. сравнительномъ достоинствѣ французской и англійской кухонь. Разсказывали, что одинъ русскій генералъ, извѣстный врагъ нѣмцевъ и почти столько-же популярный въ Парижѣ, сколько и въ Москвѣ, за свою геройскую храбрость, былъ во время его посѣщенія Франціи, послѣ восточной войны, секретно принятъ Косталлой.
Между тѣмъ приближалось 14 іюля. По предложенію перваго министра, было рѣшено отпраздновать національный праздникъ съ необыкновеннымъ блескомъ. Смотръ войскамъ парижскаго гарнизона, какъ всегда, долженъ былъ произойти на Марсовомъ полѣ; но съ парадомъ на этотъ разъ было соединено величественное зрѣлище, которымъ Косталла разсчитывалъ развить патріотическое чувство, ясно воскресшее въ послѣдніе годы среди французскаго народа.
Со времени роковой войны французская армія преобразовалась цѣною упорныхъ усилій и огромныхъ жертвъ; но многочисленные, новорожденные полки еще не получили знаменъ, а изъ старыхъ многіе, если не всѣ, потеряли свои знамена, кто въ Седанѣ, кто подъ Мецомъ... Пришло время раздать новой арміи новыя знамена. Военный министръ приказомъ по арміи пригласилъ командировъ всѣхъ корпусовъ прибыть къ 14 іюля въ Парижъ съ депутатами отъ офицеровъ, унтеръ-офицеровъ и рядовыхъ каждаго полка, состоящаго подъ ихъ начальствомъ. Послѣ смотра и церемоніальнаго марша была назначена раздача знаменъ.
Наступилъ торжественный день. Парижъ украсился по праздничному со своимъ обычнымъ кокетствомъ. Безчисленное множество флаговъ, залитыхъ горячимъ свѣтомъ іюльскаго солнца, развивалось на стѣнахъ и окнахъ домовъ, на мачтахъ, на эстрадахъ и тріумфальныхъ аркахъ, воздвигнутыхъ на площадяхъ, наконецъ, всюду, гдѣ нашлось мѣсто прикрѣпить древко. Это обиліе развивающихся флаговъ молодило самыя старыя постройки бѣднѣйшихъ окраинъ города, радовало взоръ, наполняло сердце потребностью кричать, пѣть и аплодировать. Въ узкихъ улицахъ рабочихъ кварталовъ флаги, горизонтально вывѣшенные изъ оконъ съ обѣихъ сторонъ, почти сходились между собою и образовали въ воздухѣ нѣчто въ родѣ трехцвѣтнаго свода, въ которомъ преобладалъ ярко-красный цвѣтъ; а когда легкій вѣтерокъ развѣвалъ всѣ эти флаги, получалось странное ощущеніе, какъ будто цѣлое поле маку и васильковъ колыхалось надъ головами прохожихъ. Пестрые фонари, развѣшанные на проволокахъ въ окнахъ для вечерней иллюминаціи, гирлянды изъ зелени, бумажные трехцвѣтные фестоны дополняли наружное убранство общественныхъ и частныхъ зданій, увеличивая веселый видъ, какой вдругъ принялъ Парижъ, счастливый сознаніемъ своей красоты въ этомъ праздничномъ нарядѣ.
Смотръ долженъ былъ начаться въ два часа. Но уже съ утра стали выползать жители отдаленныхъ кварталовъ. Это движеніе постепенно охватывало болѣе центральныя части города, такъ что къ полудню Елисейскія поля и Аллея Императрицы походили на огромный движущійся муравейникъ, занявшій все пространство отъ Булонскаго лѣса до площади Согласія, кишѣвшей черной плотной массой, которая подвигалась ровно, безостановочно и увеличивалась у каждой перекрестной улицы новымъ человѣческимъ потокомъ. Параллельно съ пѣшеходами, то быстрѣе, то медленнѣе, подвигался въ томъ-же направленіи безчисленный рядъ экипажей. И все это исчезало въ обширномъ морѣ зелени въ концѣ Аллеи Императрицы.
Булонскій лѣсъ, куда, казалось, стремился весь народъ, представлялъ живописное, восхитительное зрѣлище импровизованнаго лагеря. На всѣхъ перекресткахъ, вдоль всѣхъ аллей были устроены открытые буфеты, разставлены боченки, покрытые свѣжей зеленью. На просѣкахъ отдыхали солдаты: одни лежали подлѣ ружей, поставленныхъ въ козлы, другіе отирали травой свои запыленные сапоги; третьи, уставъ отъ длиннаго утренняго перехода, спали. По аллеямъ взадъ и впередъ разъѣзжали верхомъ суровые, важные жандармы, въ полной парадной формѣ; ихъ бѣлыя лосины, черные ботфорты и трехуголки, а главное красные лацканы на мундирахъ напоминали солдатъ стараго времени. Отдаленный барабанный бой раздавался со всѣхъ сторонъ, смѣшиваясь съ глухимъ грохотомъ тысячъ экипажей.
На скаковомъ полѣ устроенъ былъ павильонъ изъ трехъ отдѣленій:. среднее предназначено было для дипломатическаго корпуса, военнаго совѣта, президента республики и министровъ, правое для сената, лѣвое для палаты депутатовъ. Между этой новой постройкой и скаковыми трибунами, гдѣ тѣснились приглашенные, свободное пространство въ сто метровъ было оставлено для церемоніальнаго шествія войскъ. На нѣкоторомъ разстояніи оттуда, холмъ съ мельницей, покрытый народомъ, походилъ на огромный улей, съ густымъ роемъ пчелъ. На опушкѣ лѣса съ утра тѣснилась безчисленная толпа, на темномъ фонѣ которой свѣтлыми точками выдѣлялись лѣтнія женскія платья и яркіе цвѣтные зонтики; мальчишки, влѣзшіе на деревья, чтобы лучше видѣть, походили издали на венеціанскіе фонари.
Пока трибуны мало-по-малу наполнялись, скаковое поле оставалось пусто, только ординарцы отъ времени до времени скакали по немъ въ различныхъ направленіяхъ. Стоя на скамейкахъ, зрители наводили бинокли, стараясь увидѣть войско. Его еще не было, но всѣ чувствовали, что густой лѣсъ, окружающій съ одной стороны обширный полукругъ, скрываетъ въ себѣ что-то грозное и, что армія спрятана за этимъ зеленымъ занавѣсомъ. Ея невидимое присутствіе угадывалось но блеску стали, сверкавшей по временамъ въ просѣкахъ и по какому-то смутному гулу, въ родѣ отдаленнаго морского шума.
И вотъ неожиданно выступаетъ изъ лѣса одинъ полкъ, за нимъ второй, третій; сколько появляется эскадроновъ, батарей; выходятъ отсюда, оттуда, отвсюду, не торопясь, увѣренно, и подобно громадному чану, въ который вода вливается со всѣхъ сторонъ, скаковое поле наполняется постояннымъ приливомъ людей. За одними солдатами твердымъ шагомъ приходятъ другіе; каждый корпусъ спокойно занимаетъ заранѣе указанное ему мѣсто, безъ колебанія, безъ суеты, какъ приходятся одна къ другой всѣ части машины. При видѣ этой могучей силы, столь правильно расположенной, столь увѣренной въ самой себѣ, трепетъ удовольствія пробѣжалъ въ толпѣ.
Когда пѣхота окончательно заняла свои позиціи, флагъ, поднятый на мельницѣ, возвѣстилъ прибытіе оффиціальныхъ лицъ, которыя и заняли отведенныя имъ мѣста при барабанномъ боѣ и пушечной пальбѣ съ Валеріанскаго форта.
Послѣ объѣзда войскъ парижскимъ генералъ-губернаторомъ, начался церемоніальный маршъ. Шествіе открылъ сенсирскій батальонъ, а за нимъ пошли линейные полки и пѣшіе егеря. Вслѣдъ затѣмъ раздался глухой грохотъ, подобный отдаленному грому: это двинулась артиллерія. Сначала не было видно ничего, кромѣ черной массы, которая надвигалась, потрясая землю и приближеніе которой, какъ волны наступающаго прилива, производило впечатлѣніе непобѣдимой силы. Скоро можно было различить яркокрасную линію султановъ на киверахъ. По шести въ рядъ, скорой рысью проѣзжали длинныя орудія, двигаясь до того ровно, что, казалось, они были спаяны одно съ другимъ и всѣ колеса одного ряда вращались на одной горизонтальной оси. Сквозь облако пыли виднѣлись артиллеристы, какъ бронзовые всадники, прямо сидѣвшіе въ своихъ сѣдлахъ, съ саблями въ рукахъ канониры, неподвижные, на лафетахъ, съ ружьями на перевязи; самая пыль не только не вредила красотѣ зрѣлища, но придавала ему больше наглядности, давая возможность зрителямъ представить себѣ эти батареи во время сраженія, въ пороховомъ дыму.
Вдругъ всѣ головы вытянулись съ живѣйшимъ любопытствомъ, толпа заколыхалась и изъ всѣхъ устъ вырвалось одно слово: "Кавалерія!"
Она выстроилась на краю скакового поля, со стороны Булони, ожидая, чтобы пѣхота и артиллерія очистили ей мѣсто.
Съ трибунъ, по причинѣ большого разстоянія, она представлялась только темной массой, какимъ-то громаднымъ фантастическимъ животнымъ, блестящая чешуя котораго играла на солнцѣ, когда удалилась послѣдняя батарея, эта темная масса, въ свою очередь, пришла въ движеніе. Прежде всего можно было, издали распознать кирасиръ по ихъ блестящимъ латамъ и каскамъ. Вдругъ раздались пронзительные звуки трубъ, не живыя веселыя ноты егерскихъ рожковъ, а какой-то дикій, жестокій диссонансъ, напоминавшій времена варварства,-- и мелкой рысью выѣхала тяжелая кавалерія.
Скакавшіе впереди эскадроновъ офицеры, равняясь съ главной трибуной, поднимали вверхъ свои длинные палаши, а проѣзжая мимо главы государства опускали ихъ къ землѣ красивымъ мощнымъ движеніемъ, ясно выражавшимъ, что сила преклоняется предъ закономъ, При видѣ этихъ храбрецовъ, закованныхъ въ желѣзо, раздались крики все-таки громче и дружнѣе; чѣмъ тѣ, которыми привѣтствовали артиллерію: какъ будто бы въ клубахъ пыли, поднятой лошадьми, каждому явился образъ отечества, не униженнаго и погибшаго, а болѣе могучаго, чѣмъ когда, я полнаго сознанія своей новой силы. Къ этимъ крикамъ примѣшивалось одно имя, которое окружающая толпа неразрывно соединяла съ возрожденіемъ патріотической надежды въ сердцахъ всѣхъ французовъ; двадцать тысячъ голосовъ восторженно, восклицали: "Косталла! Косталла!.." Сидя на президентской эстрадѣ, нѣсколько позади главы государства... онъ почувствовалъ, какъ только занялъ свое мѣсто, что на немъ сосредоточено все вниманіе дипломатическаго корпуса и иностранныхъ военныхъ агентовъ. Поэтому онъ старался сначала не выказывать чувствъ, возбужденныхъ въ немъ тѣмъ, что онъ видѣлъ. При прохожденіи пѣхоты, онъ сохранялъ безстрастное выраженіе лица, ограничиваясь замѣчаніями вполголоса о математической точности движеній различныхъ подковъ. А между тѣмъ, какъ сжималось его горло отъ волненія при видѣ ихъ! Ахъ! если бы, двѣнадцать лѣтъ назадъ, у него были эти хорошо вооруженные солдаты, надежные и привычные къ дѣлу, какъ старое войско, вмѣсто тѣхъ неопытныхъ мобилей, лишенныхъ всего необходимаго, отъ которыхъ онъ требовалъ побѣды и которые умѣли только умирать!..
Онъ едва сдерживалъ себя, по когда появилась артиллерія, то его живая, впечатлительная натура, всегда поддававшаяся движенію сердца, взяла верхъ надъ благоразумной сдержанностью. Нагнувшись впередъ, чтобы лучше видѣть, онъ принялся неистово рукоплескать, не заботясь о приличіи, ни о присутствіи важныхъ флегматичныхъ дипломатовъ, съ недоумѣніемъ слѣдившихъ, какъ первый министръ. Франціи апплодируетъ, словно уличный мальчишка. Когда же раздались рѣзкіе звуки кавалерійскихъ трубъ и появились кирасиры, онъ поблѣднѣлъ и поспѣшно всталъ, какъ бы отдавая честь памяти храбрецовъ, въ той же самой формѣ проливавшихъ свою кровь за Францію при Рейхсгофенѣ. И вдругъ имъ овладѣло страстное желаніе остановить этихъ людей, разсказать имъ съ этой эстрады, въ присутствіи всего народа, о геройскомъ безпримѣрномъ саможертвованіи ихъ предшественниковъ и заклинать ихъ, во имя отечества быть такими же героями... Ахъ! какая была бы эта рѣчь!.. "Браво", которое онъ крикнулъ имъ, вмѣсто этой рѣчи, было произнесено такъ громко, что всѣ посланники оглянулись. "Сдержи себя, шепнулъ ему одинъ изъ его товарищей но министерству: на тебя смотрятъ..." Косталла снова опустился въ кресло и нѣсколько секундъ сидѣлъ съ закрытыми глазами, потому что видъ блестящихъ эскадроновъ трогалъ его такъ глубоко, что онъ боялся зарыдать. И только когда раздалось его имя, восторженно произносимое тысячами голосовъ, ему удалось снова принять холодно-равнодушный видъ, какой приличествуетъ оффиціальному лицу. Но взглядъ, который онъ бросилъ на группу иностранныхъ военныхъ агентовъ, въ ту минуту, какъ проѣхала послѣдняя батарея конной артиллеріи, краснорѣчиво говорилъ, какой радостью и гордостью пылало его сердце.
Послѣ исчезновенія лазаретныхъ фургоновъ, командиры корпусовъ выстроились передъ президентомъ республики, а знаменщики встали по обѣимъ сторонамъ эстрады. Водворилось глубекое молчаніе я президентъ, вставъ, произнесъ слѣдующія слова:
-- Офицеры, унтеръ-офицеры и рядовые, представляющіе французскую армію на этомъ торжествѣ, отечество ввѣряетъ вамъ, вмѣстѣ съ этими благородными знаменами, защиту ея чести, ея территоріи и ея законовъ.
Врученныя командирамъ соотвѣтствующихъ полковъ всѣ знамена преклонились тогда предъ главою государства. Старые генералы, растроганные до слезъ, кусали себѣ усы. Эти новыя знамена напоминали имъ славныя лохмотья, почернѣлыя отъ пороха, прострѣленныя пулями, разорванныя картечью, которыя, въ теченіи двадцати лѣтъ, побѣдоносно развивались во всѣхъ сраженіяхъ: въ Крыму, Африкѣ, Италіи, Китаѣ, Мексикѣ, до того проклятаго дня, когда пришлось разстаться съ ними. Одинъ изъ нихъ, самый знаменитый, выказавшій замѣчательные таланты, предводительствуя Луарской арміей, и въ которомъ всѣ видѣли будущаго главнокомандующаго, если опять пришлось бы воевать,-- подошелъ къ Косталлѣ и незамѣтно пожалъ ему руку. Этого пожатія было достаточно, чтобы выразить многое, о чемъ генералъ не считалъ умѣстнымъ говорить даже шепотомъ. Но Косталла, всегда бившій на эффектъ, даже въ тѣ минуты, когда онъ находился подъ властью глубокаго и искренняго чувства, не отвѣтилъ такимъ же незамѣтнымъ рукопожатіемъ, а крѣпко обнялъ славнаго полководца. Онъ обладалъ такой способностью дѣйствовать на толпу и такимъ чутьемъ народныхъ стремленій, что эта, немного театральная выходка, которая однимъ показалась бы трогательной, а другимъ неумѣстной, если бы она произошла передъ небольшимъ числомъ зрителей,-- произвела неотразимое впечатлѣніе величественной демонстраціи на тысячи человѣкъ, видѣвшихъ въ ней ясное, картинное, понятное воплощеніе пламенныхъ мечтаній о подъемѣ національнаго духа и военной славѣ, носившихся въ воздухѣ въ этотъ памятный день. Казалось слезы готовы были заблестѣть на его рѣсницахъ; онъ съ восторгомъ смотрѣлъ на новыя знамена, и каждый угадывалъ по одному только выраженію его глазъ, что ему хотѣлось сказать: "я гляжу на эти знамена, но думаю о другихъ, о знаменахъ 1870 г., которыя въ плѣну тамъ, въ Потсдамѣ!.." Эффектъ былъ громадный: наэлектризованная толпа вложила всю свою душу въ долгій восторженный крикъ, которымъ она привѣтствовала министра-патріота.
Вечеромъ, разговаривая съ Терезой и Фаржассомъ объ этой грандіозной демонстраціи парижскаго населенія, сердце котораго такъ открыто билось въ униссонъ съ его собственнымъ сердцемъ, и о безконечныхъ оваціяхъ, сопровождавшихъ его возвращеніе съ скакового поля,-- Косталла сказалъ:
-- Ахъ! великая, богато одаренная нація!.. Сколько силы въ этомъ народѣ!.. Какъ онъ понимаетъ, какъ онъ увлекается!..
-- Ну, а я, прервалъ Фаржассъ; встрѣтилъ человѣка, который нисколько не увлекался и я съ сожалѣніемъ долженъ сказать тебѣ, что это твой братъ... Знаешь-ли, что онъ сказалъ мнѣ?.. Что эта манифестація была нелѣпа и завтра курсъ понизится на двадцать пять сантимовъ!
-- Слѣдовало ему отвѣтить, воскликнулъ Мишель: что репутація Франціи заграницей возвысится вдвое!.. Ну, а ты довольна, прибавилъ онъ, обращаясь къ Терезѣ: хорошее-ли было у тебя мѣсто?.. Хорошо-ли ты видѣла парадъ и раздачу знаменъ?.. Не правда-ли, какъ дружно мнѣ апплодировали?
Послѣднія слова онъ произнесъ немного фатовато, съ наивнымъ тщеславіемъ пѣвцовъ, музыкантовъ, ораторовъ, актеровъ и депутатовъ, однимъ словомъ всѣхъ, кто по ремеслу должны добиваться рукоплесканій.
-- Ахъ, ты, теноръ! расхохотался Фаржассъ.
-- Почти всѣ великіе люди заражены этимъ, Камиллъ! мягко возразила Тереза. Если бы онъ не былъ артистомъ,-- несравненнымъ артистомъ,-- то развѣ онъ добился бы своего теперешняго положенія. Да, мой другъ, продолжала она, обращаясь къ Мишелю; я очень счастлива. Это хорошій день для тебя, день настоящаго тріумфа!.. Я думаю у тебя еще не было въ жизни такого дня, и онъ не скоро повторится. Теноръ ты, или нѣтъ,-- слышите, Камиллъ?-- можетъ быть именно потому, что ты дѣйствительно восхитительный теноръ, сегодня ты не былъ человѣкомъ партіи, а олицетворялъ всю Францію... Всѣ это чувствовали... И мнѣ кажется, что самое великое дѣло воплотить въ себѣ, какъ ты это сдѣлалъ, взгляды и надежды великаго народа... Поздравляю! тебя и горжусь тобой, другъ мой...
-- Если ты довольна, то отчего же у тебя былъ сейчасъ такой озабоченный видъ?
-- Не обращай на это вниманіе... Женскіе нервы... Мнѣ лѣзутъ въ голову мысли, въ которыхъ нѣтъ ни капли здраваго смысла...
-- Какія же?..
-- Но вѣдь я говорю тебѣ, что онѣ нелѣпы.
-- Ты хочешь знать о чемъ она думала? сказалъ Фаржассъ.
Ну, мой милый, такъ какъ она не хочетъ въ этомъ признаться, я тебѣ скажу...
-- Камиллъ, пожалуйста, молчите!
-- Нѣтъ! Нѣтъ! Она, голубчикъ цѣлый день воображала, что тебя кто-нибудь застрѣлитъ!.. Понимаешь ты это?..
Косталла засмѣялся.
-- Стрѣлять въ меня!.. Какому чорту можетъ прійти такая глупая мысль, милая Тереза?
-- Кто знаетъ, сказала она: эта мысль можетъ прійти въ голову сумасшедшему... фанатику!.. Ты очень ошибаешься, если думаешь, что у тебя нѣтъ враговъ!.. Я знаю людей, ненависть которыхъ къ тебѣ ужасна...
-- Ахъ, да, "Отщепенецъ" и его шайка, не такъ-ли? Эти люди нисколько неопасны! Они злятся, но не кусаются. Успокойся, моя милая, и не думай ни о чемъ, кромѣ сегодняшняго чуднаго дня!..