ДЕКОРАЦИИ И СТАТИСТЫ

Эту пьесу репетировали пять раз.

-- К чему так много репетиций? -- возмущалась комическая старуха.-- Сама пьеса не пройдет столько раз на сцене, сколько делают репетиций!

Узнав, что будет всего только пять репетиций, я страшно испугался, в особенности когда вспомнил любительские спектакли, в которых страшно любил принимать участие. Обыкновенно для самого коротенького фарса у нас полагалось делать, по крайней мере, тридцать простых репетиций и несколько генеральных при полной обстановке и в костюмах. Уже после я узнал, что среди заправских актеров, в настоящих театрах, это не принято, хотя и нельзя сказать, что такой порядок вещей не вредит делу. Я знаю, что в провинции, сплошь и рядом, ставятся на сцене трехактные комедии без всяких репетиций, причем большинство актеров не знают своих ролей. Всякая путаница или недоразумения разрешаются актерами шепотом тут же, на сцене, во время представления; в случае же слишком большой путаницы один или два актера выбегают за кулисы и заглядывают в книгу. Что касается суфлера, то он, в полном смысле слова, лезет из кожи вон, чтобы удержать актеров в пределах одного акта, не позволять выхватывать места из следующих актов и заставить героя объясниться в любви той девушке, какой надо по пьесе, а не другой, по его собственному желанию; но обыкновенно все его старания оказываются тщетными, так что он, сознавая свое полное бессилие и бесполезность, вылезает из будки и закуривает тут же на сцене трубку.

На четвертой репетиции у нас все актеры уже знали свои роли, и читать по тетрадкам было запрещено. Вследствие этого пьеса шла гладко, без всяких пропусков, как на первых репетициях, и оркестр (две скрипки, контрабас, корнет-а-пистон и барабан), казалось, был в полном составе. Последняя главная репетиция должна была идти при полной обстановке и в костюмах. Больше всех волновался Джим, ругался направо и налево и чувствовал себя совершенно в своей тарелке.

Тогда я впервые познакомился с нашим театральным художником-декоратором. Это был маленький, живой и веселый человечек, по смелым выдумкам и затеям не уступающий Марку Танлею. Казалось, для него не существует никаких трудностей или препятствий. Всякие, даже самые невозможные заказы исполнялись им с волшебной быстротой. Бывало так, что утром ему заказывали к вечернему представлению декорацию, изображающую приемную мирового судьи, а под руками находилась одна только декорация, изображающая простой деревенский трактир. Он нисколько не унывал, приказывал спускать эту декорацию, подмазывал здесь, подкрашивал там, делал две-три небольшие поправки, и декорация была готова. В полчаса он с успехом мог преобразовать сенокос -- в кладбище или темницу -- в роскошную спальню.

Но в данном случае даже его пылкая фантазия и изобретательность не могли выручить нас из затруднительного положения. Остановка была за хижинами. Дело в том, что все добродетельные люди по пьесе жили в хижинах. Я никогда в своей жизни не видал такого большого спроса на хижины. У нас было много декораций, изображающих людские обиталища, как-то: залы, дворцы, замковые башни и подземные темницы, салон-кабинеты, каюты на пароходах, гостиная в доме No 200 на Бэльгрейв-сквер (действительно роскошный апартамент с большими часами над камином).

Но эти декорации никуда не годились, потому что все действующие лица нашей пьесы как назло жили только в простых хижинах. Переделывать три или четыре декорации в хижины не было никакого смысла, потому что все они могли понадобиться в скором времени для другой пьесы; оставалось одно средство: варьировать одну и ту же декорацию, изображающую внутреннее помещение, на разные лады. Так и сделали; в одной и той же хижине, только под различными названиями, ухитрились поместить четыре различных семейства. А именно: хижина с круглым столом и одним подсвечником должна была обозначать помещение бедной вдовы; с двумя подсвечниками и ружьем на стене -- дом кузнеца; с квадратным столом вместо круглого -- "хижину дяди Соломона по дороге в Лондон"; лопата в углу и пальто, висевшее на дверях, должны были изображать старую мельницу в йоркширских болотах.

Но никакие хитрости не помогли.

В день представления публика, уже при втором появлении декорации на сцене, шумно встретила ее, как старую знакомую, и разом пришла в хорошее расположение духа. В этом отношении нельзя пожаловаться на взыскательность зрителей суррейской части Лондона, посещающих театры по субботам. Они любят веселиться, и если пьеса не представляет ничего смешного, они сами выискивают что-нибудь, над чем можно было бы от души похохотать. Так было и в данном случае; после двух-трех появлений на сцене хижины эта последняя вполне завоевала себе симпатии галерки, так что, когда в следующих двух сценах были выставлены другие декорации, с галерки послышались тревожные крики и выражения надежды, что с хижиной, благодаря Богу, вероятно, ничего скверного не случилось. Наконец, появление ее в следующем акте (конечно, под другим названием) было встречено дружным взрывом аплодисментов и различными замечаниями вроде следующих:

-- Кто сказал, что она пропала?

Или:

-- Не говорил ли я, что она цела и невредима?

До последней генеральной репетиции статисты не принимали участия или, как принято у них называть, не работали в пьесе. Этих статистов дирекция доставала из двух источников. Половина из них были солдаты, приглашенные изображать в драме военную силу, между тем как другая половина, призванная изображать отчаянных негодяев и бунтовщиков, состояла из различного сброда, навербованного в глухих частях Лондона.

Лучше всего исполняли свою роль в пьесе солдаты, которые обыкновенно приходили под начальством сержанта. Глядя на их игру, так и казалось, что видишь перед собою отряд солдат на ученье. На сцене они исполняли свою роль так же хладнокровно, с такою же серьезностью, как будто им делали смотр где-нибудь на плацу или в манеже.

Когда же сержант отдавал им приказание заряжать ружья и целиться в бунтовщиков, то все эти жесты выполнялись ими так реально, естественно и притом так энергично, что эти последние, то есть разъяренные бунтовщики, забывали указания режиссера, как надо изображать ужас и смятение, и бросались со всех ног за кулисы. Меньше всего хлопот и беспокойства на репетициях с солдатами; собственно говоря, с ними совсем не приходится репетировать. Режиссер обыкновенно объясняет свои желания и требования одному только сержанту, а тот уже, в свою очередь, передает их солдатам, конечно, на своем особенном, солдатском диалекте, и дело сделано.

Но хорошо брать солдат в статисты, когда они должны изображать солдат; ни для чего другого они не годятся. Что вы с ними ни делайте, в какие костюмы ни одевайте, какими именами ни называйте, они всегда останутся солдатами до мозга костей. Однажды наш режиссер заставил их изображать бушующую чернь. Их научили, как они должны оглашать воздух дикими, свирепыми криками, как должны столпиться в одну кучу в глубине сцены и, толпясь здесь, двигаться вперед и назад, подобно бушующему морю, потрясая оружием и бросая свирепые взгляды на блюстителей порядка и строгих представителей закона, и потом вдруг броситься вперед, подобно бурному потоку, прорвавшему удерживающую его плотину, снести на своем пути все преграды и со страшной силой сломить и преодолеть вооруженное сопротивление.

Вот как в теории должна вести себя толпа на сцене. Но теория расходится с практикой, и потому эффект получался совершенно иной. Статисты, изображающие бушующую чернь, вбегали на сцену, останавливались в нерешительности и потом сзади подталкивали друг друга, ободряя таким образом и понуждая придвинуться ближе к рампе. Наконец, они выстраивались в одну шеренгу и глупо ухмылялись, поглядывая друг на друга. По данному сигналу наступать каждый из толпы, все так же глупо ухмыляясь, подходил к ближайшему солдату и клал руку на ружье воина. Борьба противников заключалась в том, что они равномерно то поднимали ружье кверху, то опускали вниз. Точь-в-точь качали воду из колодца. Так продолжалось до тех пор, пока солдат внезапно не ослабевал, должно быть вследствие паралича руки, потому что никакой другой видимой причины не было; между тем победивший бунтовщик преспокойно отнимал от него ружье и, желая закинуть его за плечо, запутывался в ремне.

Все это имело страшно глупый вид, но еще глупее и несуразнее выходило, когда бушующую чернь изображали настоящие солдаты. Обыкновенно они вбегали на сцену, выстраивались в каре и затем, по команде, выкрикивали в три равных промежутка времени то, что им приказывал сержант. Вот каково было их понятие о бушующей черни, заставить их переменить свое мнение и исполнять свою роль как следует не было никакой физической возможности.

Профессиональные статисты, составляющие особый класс,-- самые жалкие и несчастные на вид люди, каких только можно встретить на свете. По сравнению с ними даже "сандвичи", и те гораздо счастливее и жизнерадостнее. Статисты нашей труппы, конечно, не составляли исключения из общего правила. Они бродили по театру обыкновенно маленькими группами, по два-три человека, и с таким скептицизмом и отчаянием смотрели на мир Божий, что одно их присутствие как-то подавляюще и угнетающе действовало даже на самого черствого и бездушного человека. Странное дело, как это люди не могут веселиться и быть в хорошем расположении духа, получая шесть шиллингов в неделю.

Не могу не описать одного из наших статистов, безвредного дурачка, известного под названием "безумный Мак", хотя сам он себя называл "Мистер Мак-Александр-Сент-Джордж-Клемент".

Этот несчастный субъект уже много лет влачил жалкое существование статиста, хотя, очевидно, было время, когда он играл не последнюю роль в жизни. В его тонких чертах лица проглядывало благородство, и в минуты нормального состояния он не лишен был здравого ума и следов хорошего воспитания. Ходят слухи, что он вступил на жизненный путь молодым актером, подающим большие надежды благодаря своему таланту, как вдруг, неизвестно от чего, сошел с ума. Женщины, конечно, приписывают это несчастной любви, но ведь этому нельзя особенно доверять, потому что они любят все, что бы ни случилось с человеком, приписывать несчастной любви. Заснет ли человек не раздеваясь, даже не сняв сапог от усталости -- виновата любовь, испортился ли водопровод и вода перестала течь из крана -- опять винят несчастную любовь. Есть еще один слух, будто он сошел с ума от пьянства. Как бы то ни было, настоящей и верной причины никто не знал; нить между эпилогом и прологом его жизни была порвана. Мак воображал себя великим артистом и был в полной уверенности, что ему не дают больших ролей только из боязни, что он затмит их всех и составит им опасную конкуренцию. Главным пунктом его помешательства была роль Ромео; он изучал ее целыми годами и был вполне уверен, как однажды сообщил мне на ухо, что настанет время, когда восторжествует истина и когда он покажет всему миру, какой великий талант старались загубить и скрывали под спудом.

Однако странная вещь: его сумасшествие не мешало ему добросовестно и как следует исполнять свои обязанности статиста. На сцене он был послушен и делал то, что и другие статисты; но стоило ему только уйти за кулисы, как он сразу преображался и принимал свой до комичности гордый и неприступный вид, и, если режиссер делал ему замечания, он отвешивал ему церемонный поклон и с гордостью заявлял, что "мистер Сент-Джордж-Клемент" не нуждается в указаниях, как играть на сцене. Он никогда не смешивался с другими статистами и всегда держался поодаль от них и стоял, скрестив на груди свои руки и устремив вдаль свои глаза. Его манеры, не то нерешительные, не то напыщенные, служили посмешищем для всего театра, но иногда бледное лицо Мака изображало такую глубокую скорбь, такое отчаяние, что волей-неволей у зрителей болело сердце. Его странная личность и таинственная история жизни часто заставляли меня серьезно задумываться и навевали невеселые мысли. Я невольно думал о том времени, когда эти безжизненные глаза смотрели на Божий свет, полные надежды и честолюбия, и часто в уме моем проносилась тревожная мысль, не сделаюсь ли и я когда-нибудь таким же безвредным дурачком, мнящим себя великим артистом?