Пьяница въ роли спасителя республики.
За пятнадцать дней до мартовскихъ календъ (15 февраля), почти четыре года спустя послѣ похоронъ Луція Корнелія Сулы, квириты праздновали праздникъ Луперкаліевъ, установленный Рошуломъ и Реномъ при основаніи города въ честь кормилицы ихъ Луперки и бога Пана, оплодотворителя полей {Плутархъ: Ж. Ромула и Цезаря; Аврелій: De Orig. Gent. Rom. 22.}.
Луперкалемъ назывался гротъ или пещера, расположенная въ скатѣ Палатинскаго холма, въ рощѣ, посвященной богу Пану, какъ-разъ напротивъ священной смоковницы.
Впрочемъ, происхожденіе этихъ празднествъ до сихъ поръ еще остается темнымъ, и многіе историки относятъ начало ихъ ко временамъ гораздо болѣе древнимъ, чѣмъ основаніе Рима.
Одно но подлежитъ никакому сомнѣнію, что онѣ праздновались съ большой торжественностью во все время существованія республики.
Что касается священной смоковницы, называемой также Ruininalis, отъ гита -- сосокъ, то преданіе разсказываетъ, что волчица кормила своей грудью Ромула и Рема подъ смоковницей, росшей именно въ этомъ мѣстѣ. Съ тѣхъ поръ каждый разъ, какъ дерево приходило въ ветхость и грозило повалиться, жрецы съ торжественными церемоніями замѣняли его новымъ, потому что римляне были глубоко убѣждены, что пока не засохнетъ священная смоковница, городъ ихъ будетъ процвѣтать.
Итакъ, праздникъ Луперкаліевъ устраивался въ 15-й день февраля 680 года со всей обычной пышностью и веселіемъ.
Въ Луперкальскомъ гротѣ рано утромъ, собрались жрецы Луперки, молодые люди, выбранные изъ лучшихъ патриціанскихъ фамилій. Всѣ они ожидали часа, назначеннаго для жертвоприношенія.
Вдругъ въ гротъ вбѣжала новая толпа молодыхъ людей, тоже изъ благородныхъ фамилій, которые вели съ собой двухъ двадцатилѣтнихъ юношей -- Марка Клавдія Марцела и Сервія Сульпиція Руфа, сыновей консуларовъ и впослѣдствіи тоже консуловъ. Оба они были одѣты въ бѣлыя тоги и носили на головахъ виноградные вѣнки, такъ-какъ должны были играть важную роль въ предстоящей религіозной церемоніи.
Едва только эта толпа вошла въ гротъ, жрецы схватили ножи и закололи двѣнадцать козъ и двѣнадцать кроликовъ. Затѣмъ одинъ изъ нихъ, взявъ въ руки мечъ, окунулъ его въ крови жертвъ и прикоснулся имъ ко лбу Клавдія Марцела и Сульпиція Руфа. Тотчасъ-же прочіе луперки принялись вытирать кровавыя пятна шерстью, смоченной молокомъ. Лишь только кровь была вытерта, Марцелъ и Руфъ разразились, какъ то было предписано ритуаломъ, громкимъ хохотомъ {Валерій Максимусъ, II, 2, 9; Овидій, Fast. II, 31 и слѣд.}. Церемонія эта, какъ кажется, изображала собой символическое очищеніе пастуховъ Ромула и Рема.
Вслѣдъ затѣмъ, совершивъ обычныя омовенія, жрецы, вмѣстѣ съ очистившимися юношами, усѣлись за роскошный обѣдъ, въ которомъ принимали участіе и всѣ ихъ друзья и родственники.
Пока жрецы ѣли, роща бога Пана и всѣ окрестности наполнялись толпами народа, среди которыхъ особенно много было женщинъ и дѣвушекъ, причемъ патриціанокъ сопровождали ихъ рабыни, прислужники и собственные гладіаторы.
Чего ждала эта толпа, можно было вскорѣ увидѣть. Кончивъ обѣдъ, луперки, возбужденные обильными возліяніями, вскочили изъ-за стола и, опоясавшись поясами, вырѣзанными изъ шкуръ жертвенныхъ животныхъ, и взявъ въ руки бичи изъ ихъ сухожилій, съ крикомъ побѣлили по рощѣ, нанося удары направо и налѣво, всѣмъ, кто попадался имъ на встрѣчу.
Такъ-какъ дѣвушки считали, что удары бича, посвященнаго богу, содѣйствовали скорому браку, а замужнія полагали, что они даютъ плодородіе, то всѣ женщины и дѣвушки наперерывъ старались попасть подъ руку луперкамъ и съ радостью подставляли имъ свои обнаженные члены {Овидій, Fast., II, 13.}.
Привѣтствуемые повсюду веселыми криками, луперки бѣжали по главнымъ улицамъ города до самыхъ Эсквилинскихъ воротъ, гдѣ каждаго изъ нихъ ждали бронзовыя и золоченыя колесницы, и они, вмѣстѣ съ множествомъ другихъ патриціевъ и богатыхъ гражданъ, ѣхали въ посвященный фавнамъ альбупейскій лѣсъ, отстоявшій въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города. Здѣсь вся толпа пировала до самаго вечера и только въ сумерки возвращалась домой.
Опершись на одну изъ колонъ портика храма Фавна и слѣдя за движеніемъ толпы луперковъ, стоялъ молодой человѣкъ двадцати пяти лѣтъ, высокаго роста, съ сильными и замѣчательно пропорціональными членами. На изящной, точно выточенной греческимъ рѣзцомъ шеѣ сидѣла живая, красивая голова, покрытая черными, тщательно намасленными и завитыми волосами, сверкавшими, какъ черное дерево, виднѣлся большой геніальный лобъ и черные глаза, необыкновенно красивые и подвижные, повелительные и проницательные, способные и внушать симпатію, и покорять сердца. Желѣзная воля этого молодого человѣка обнаруживалась въ блескѣ чорныхъ очей, въ движеніи нахмуренныхъ бровей. Носъ его былъ прямой, совершенно правильный; ротъ, скорѣе маленькій, чѣмъ большой, отличался довольно толстыми, слегка выдавшимися губами, обнаруживавшими явственно двѣ страсти: властолюбіе и чувственность. Слегка оливковый цвѣтъ кожи дѣлалъ еще прекраснѣе лицо этого изящнаго, величественнаго и граціознаго римлянина.
Этотъ молодой человѣкъ былъ Кай Юлій Цезарь.
Цезарь одѣвался съ греческимъ изяществомъ. На бѣлой туникѣ изъ тончайшей матеріи, обшитой пурпурной полосой и опоясанной краснымъ шерстянымъ снуркомъ, онъ носилъ просторную тогу изъ бѣлаго сукна, отороченную широкой синей каймой. Туника и тога были расположены съ такимъ стараніемъ и искуствомъ, что какъ нельзя лучше обнаруживали всю красоту его фигуры.
Въ эту эпоху Цезарю было двадцать шесть лѣтъ, такъ-какъ онъ родился 12 іюля 654 г., но и въ эти годы онъ ужо пользовался громадной популярностью въ Римѣ, благодаря силѣ своего характера, уму, краснорѣчію, образованности и элегантности, въ которой не имѣлъ себѣ равнаго.
Въ восемнадцать лѣтъ Юлій Цезарь, по бабкѣ приходившійся внукомъ Марію и принадлежавшій въ маріанцамъ по своимъ симпатіямъ и убѣжденіямъ, женился на Корнеліи, дочери Корнелія Цинны, бывшаго консуломъ и горячимъ сторонникомъ побѣдителя кимировъ и тевтоновъ. Разбивъ Цинну и провозгласивъ себя диктаторомъ, Сулла приказалъ убить двухъ изъ членовъ дома Юліевъ, какъ сторонниковъ Марія, и потребовалъ отъ молодого Юлія Цезаря, чтобы онъ развелся съ своей женой Корнеліей. Но Цезарь обнаружилъ тогда-же желѣзную непреклонность своего характера, отказавшись наотрѣзъ исполнить волю всемогущаго владыки Рима. За это Сулла приговорилъ его къ смерти и онъ неминуемо погибъ-бы, еслибъ не заступничество главнѣйшихъ сулліанцевъ и всѣхъ весталокъ. Сулла уступилъ ихъ просьбамъ, но при этомъ сказалъ: въ этомъ юношѣ живетъ много Маріевъ.
Оставаться въ Римѣ было не безопасно, потому что Сулла могъ каждую минуту взять назадъ свое помилованіе. Поэтому Цезарь удалился въ Сабинію и прожилъ тамъ въ горахъ до самой смерти Суллы.
Вернувшись въ Римъ, онъ тотчасъ-же снова покинулъ его, отправившись на войну подъ начальствомъ претора Минуція Терма, вмѣстѣ съ которымъ принималъ участіе въ осадѣ Митилена, гдѣ обнаружилъ храбрость, превосходящую всякое описаніе и даже совершенно неестественную въ человѣк ѣ {Светоній, Жизнь Цезаря.}. Тутъ онъ получилъ нѣсколько военныхъ наградъ и между прочимъ столь рѣдкую гражданскую корону, даваемую тѣмъ, кто спасалъ одного изъ товарищей, рискуя своей собственной жизнью.
Вскорѣ послѣ этого Цезарь отправился въ Битинію и такъ подружился съ царемъ ея Никомедомъ, что въ насмѣшку его называли царицей Битиніи.
Узнавъ здѣсь, что Сервилій Изаурійскій назначенъ сенатомъ командовать флотомъ, отправляющимся противъ пиратовъ, онъ поступилъ въ его отрядъ и доблестно сражался втеченіи всей кампаніи.
По окончаніи этого похода Цезарь рѣшился отправиться въ Грецію, чтобы посѣтить школы знаменитѣйшихъ ораторовъ. Но неподалеку отъ острова Формаеуса лодка, въ которой онъ плылъ, была окружена пиратами, и онъ вмѣстѣ съ своими спутниками былъ взятъ въ плѣнъ.
Это несчастіе дало Цезарю случай показать не только свое необыкновенное мужество, но и врожденную ему способность властвовать, которой онъ обязанъ былъ впослѣдствіи владычествомъ надъ всѣмъ тогдашнимъ міромъ.
Когда Цезарь спросилъ пиратовъ, какой выкупъ желаютъ они за него, и тѣ потребовали двадцать талантовъ, онъ съ гордостью отвѣтилъ, что заплатитъ имъ пятьдесятъ, по при этомъ объявилъ, что лишь только онъ будетъ свободенъ, тотчасъ-же пустится за ними въ погоню и прикажетъ распять ихъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ успѣлъ внушить разбойникамъ такое уваженіе къ себѣ, что они не смѣли шумѣть во время его сна.
Нисколько не сомнѣваясь въ томъ, что ему, какъ патрицію и члену фамиліи Юліевъ, повѣрятъ на слово какую угодно сумму, онъ отправилъ своихъ слугъ въ сосѣдніе греческіе города -- Эфесъ, Самосъ и другіе, и дѣйствительно, тотчасъ-же собралъ огромную сумму въ пятьдесятъ талантовъ. Но едва только онъ ступилъ на беретъ, немедленно собралъ всѣ лодки, какія только находились по близости, пустился въ погоню за пиратами, нагналъ, напалъ на нихъ и, взявъ въ плѣнъ, отдалъ ихъ претору для казни. Когдаже онъ узналъ, что преторъ хочетъ продать ихъ въ рабство, онъ собственной властью приказалъ распять ихъ, объявивъ, что готовъ отвѣчать за это предъ сенатомъ и римскимъ народомъ {Плутархъ, Велій Патерколъ и др.}.
Все это создало Цезарю прочную и почетную популярность, которая сдѣлалась громадной послѣ того, какъ онъ смѣло выступилъ противъ Кнея Корнелія Долабелы, консулара и одного изъ вліятельнѣйшихъ членовъ суліанской партіи, обвиняя его въ дурномъ управленіи Македоніей, гдѣ онъ былъ проконсуломъ. Цезарь поддерживалъ обвиненіе но только съ мужествомъ, но и съ такимъ могучимъ и оригинальнымъ краснорѣчіемъ, что ветерану форума великому Цицерону едва удалось добиться оправданія Долабелы, да и то благодаря обширнымъ связямъ и несмѣтному богатству своего кліента.
Такимъ образомъ Юлій Цезарь, первый щеголь Рима, первый въ военныхъ упражненіяхъ, всегдашній побѣдитель на всѣхъ бѣгахъ, доблестный войнъ и замѣчательнѣйшій ораторъ, сдѣлался однимъ изъ вліятельнѣйшихъ людей въ Римѣ.
Неудивительно поэтому, что когда въ началѣ 680 года умеръ верховный жрецъ Аврелій Котта, онъ былъ облеченъ въ этотъ почетный и важный сапъ.
Таковъ былъ человѣкъ, стоявшій, какъ мы сказали выше, у колоны портика храма бога Фавпа и смотрѣвшій на волновавшуюся передъ нимъ толпу.
-- Привѣтъ тебѣ, Цезарь! воскликнулъ, проходившій мимо, Титъ Лукрецій Карръ.
-- Здравствуй, Карръ! отвѣчалъ Цезарь, пожимая руку поэта.
Вмѣстѣ съ Лукреціемъ Цезаря окружило еще нѣсколько его знакомыхъ.
-- Честь и слава божественному Юлію, сказалъ, низко кланяясь и прикладывая руку къ губамъ, комедіантъ Метробій, выходившій какъ-разъ въ эту минуту изъ храма въ группѣ актеровъ и скомороховъ.
-- А, здравствуй, Метробій! воскликнулъ, насмѣшливо улыбаясь, Цезарь.-- Ты, какъ видно, потратишь времени по-пусту. Не проходитъ самаго маленькаго праздника, на которомъ-бы ты не веселился.
-- Что будешь дѣлать, божественный Юлій! Нужно наслаждаться жизнью, дарованной намъ богами, потому что Эпикуръ говоритъ, что...
-- Знаю! прервалъ его Цезарь, желая избавиться отъ скучной цитаты.
Затѣмъ, почесавъ себѣ голову мизинцемъ лѣвой руки, чтобы не испортить прически, правой онъ сдѣлалъ Метробію знакъ, что хочетъ поговорить съ нимъ.
Комедіантъ съ величайшей поспѣшностью отдѣлился отъ своихъ товарищей, которые крикнули ему въ догонку:
-- Такъ мы будемъ ждать тебя въ тавернѣ Эскулапа.
-- Хорошо, хорошо, отвѣчалъ Метробій и, подойдя къ Цезарю, льстивымъ голосомъ сказалъ:
-- Какой-нибудь изъ боговъ навѣрное покровительствуетъ мнѣ сегодня, если мнѣ выпало счастье чѣмъ-нибудь услужить тебѣ, великій Юлій.
По губамъ Цезаря скользнула чуть замѣтная презрительная улыбка.
-- Услуга, которой я попрошу отъ тебя, любезный Метробій, не велика. Ты бываешь въ домѣ Кнея Норбана?
-- Какъ-же, какъ-же! съ торжествомъ воскликнулъ комедіянтъ.-- Благородный Норбанъ расположенъ ко мнѣ... очень расположенъ... и съ давнихъ поръ... со времени, когда жилъ еще мой знаменитый другъ, безсмертный Луцій Корнелій Сулла.
Цезарь сдѣлалъ непріятную гримасу, точно при имени Суллы почувствовалъ какое-то зловоніе. Однако онъ отвѣчалъ съ притворной благосклонностью:
-- Ну, хорошо. Такъ вотъ въ чемъ дѣло...-- Но онъ вдругъ остановился, задумался на минуту и потомъ прибавилъ: -- Лучше приходи ко мнѣ сегодня ужинать. Мы поговоримъ на досугѣ хорошенько о моемъ дѣлѣ.
-- О, какое счастіе, какая честь! Нѣмъ мнѣ отблагодарить тебя?
-- Отложи свою благодарность до другого раза, а теперь ступай догонять твоихъ друзей. Жду тебя въ сумерки.
Съ этими словами онъ величественнымъ жестомъ распрощался съ комедіантомъ.
Неизвѣстно, что хотѣлъ сказать молодой человѣкъ Метробію. Но принимая во вниманіе всѣмъ извѣстную репутацію волокиты, которую успѣлъ ужо пріобрѣсти Цезарь, а также и ремесло его собесѣдника, можно съ большой вѣроятностью заключить, что дѣло касалось какой-нибудь любовной шашни.
Какъ-бы то ни было, Метробій пробирался сквозь шумную толпу, не чуя подъ собой земли отъ радости. Ему и не грезилось, что ему выпадетъ на долю честь быть приглашеннымъ на ужинъ къ Цезарю, и онъ спѣшилъ похвастаться этимъ передъ своими товарищами, уже сидѣвшими въ это время за столомъ въ тавернѣ Эскулапа.
Радость комедіянта была такъ велика, что даже въ виду роскошнаго ужина въ домѣ молодого патриція онъ не могъ удержаться отъ ѣды и въ особенности отъ частыхъ возліяній, тѣмъ болѣе, что фалернское, припасенное для этого дня предусмотрительнымъ трактирщикомъ, оказалось превосходнымъ.
Среди веселаго смѣха и шутокъ Метробій совершенно не замѣчалъ, какъ проходило время и какъ одна за другой исчезали въ его горлѣ чаши фалернскаго. Послѣ двухъ-часового пиршества комедіянтъ совершенно опьянѣлъ, но сквозь туманъ винныхъ паровъ слабѣющій разсудокъ подсказывалъ ему, что такъ продолжать дольше нельзя и что черезъ часъ онъ будетъ уже совершенно неспособенъ пошевельнуться и пойти на ужинъ къ Цезарю. Поэтому онъ сдѣлалъ надъ собой рѣшительное усиліе, оперся обѣими руками о столъ, съ трудомъ поднялся и обратился къ своимъ собутыльникамъ съ безсвязной прощальной рѣчью, въ которой излагалъ имъ, что не можетъ оставаться долѣе въ ихъ пріятной компаніи, потому что приглашенъ на ужинъ къ Це... къ Це... къ Церазю.
Взрывъ хохота былъ отвѣтомъ на это "lapsus linguae" комедіанта и цѣлый градъ насмѣшекъ провожалъ его до самаго выхода изъ таверны.
-- Хорошъ ты будешь у Церазя! кричалъ одинъ.
-- Ты завязалъ себѣ узелокъ на языкѣ, бѣдный Метробій! восклицалъ другой.
-- Да, чтобы не забыть, что ему нужно быть сегодня у Цезаря.
-- Не пляши, Метробій: ты вѣдь не на сценѣ.
-- Иди прямѣй, опрокинешь стѣну!
-- Онъ подкупленъ каменьщиками!
-- Ходитъ точно змѣя!
Метробій, тѣмъ временемъ выйдя на улицу, бормоталъ:
-- Смѣйтесь... смѣйтесь, дурачье!.. А я пойду... ужинать къ Цезарю... онъ хорошій, отличный человѣкъ... и любитъ ар... ар... тистовъ... Однако, клянусь Юпитеромъ капи... капи... лотійскимъ!.. не могу понять... какъ это... меня такъ... разобрало?.. Это проклятое фалернское... подмѣшано... оно фальшивое... какъ душа... Эв... Эвбитиды!
Сдѣлавъ шаговъ двадцать по направленію къ городу, пьяница остановился и, пошатываясь на одномъ мѣстѣ, сталъ что-то обдумывать. Наконецъ въ головѣ его блеснула мысль, которая для пьяницы была геніальной. Сдѣлавъ не безъ труда полъ-оборота, онъ направился зигзагами къ деревянному мосту, соединявшему Тибрскій островъ съ Яникульскимъ холмомъ, затѣмъ, перейдя его, пошелъ все по яникульской дорогѣ до того мѣста, гдѣ она раздѣляется на двѣ. Одна вола къ Яникульскимъ воротамъ, другая, лѣвая, шла къ Сублиційскому мосту, а оттуда къ Тригеминскимъ воротамъ и къ центру города.
Въ этомъ-то мѣстѣ рѣшительное ковылянье Метробія прекратилось, и онъ остановился въ раздумьи, не зная, которую изъ двухъ дорогъ ему выбрать для своей уединенной прогулки, потому что было ясно, что Метробій рѣшилъ провести остающіеся до сумерокъ часа два на чистомъ воздухѣ, чтобы разсѣять насколько возможно свой хмѣль и явиться къ Цезарю въ приличномъ видѣ. Какъ читатель видитъ, мысль была превосходная и дѣлала большую честь уму Метробія, который, стоя на распутьи и переминаясь на нетвердыхъ ногахъ, громко размышлялъ самъ съ собою, приложивъ палецъ ко лбу.
-- Куда мнѣ... лучше пойти?.. Къ Яникулуму?.. Конечно... тамъ воздухъ свѣжѣе, а мнѣ жарко... такъ жарко... Хоть календарь и говоритъ... будто февраль... зимою... Кажется, зимой?.. Да, для тѣхъ, у кого нѣтъ фалернскаго... Такъ, такъ... пойду на гору... свѣжій воздухъ... а по дорогѣ могила добраго Нумы... а плевать мнѣ на этого дурака... онъ не любилъ пьяницъ и не пилъ вина... Будто? Вретъ! Навѣрное съ нимфой Эгеріей... говорили не объ однихъ дѣлахъ... не обошлось безъ любовишки и... боченка вина... о, не обошлось! Не хочу къ Нумѣ... пойду лучше долиною... да, долиною!
Съ этими словами Метробій, полный справедливаго негодованія въ трезвому Нумѣ Помпилію, свернулъ съ яникульской дороги, которая привела-бы его къ могилѣ этого царя, открытой всего лѣтъ за сто до описываемой эпохи на скатѣ Яникульскаго холма, и направился по дорогѣ, ведшей къ Тригеминскимъ воротамъ.
Продолжая свои зигзаги, Метробій, хотя хмѣль его успѣлъ уже немного разсѣяться, все еще осыпалъ своей безсвязной бранью всѣхъ ненавистниковъ пьянства, въ особенности-же бѣднаго царя Нуму, пока не дошелъ, наконецъ, до рощи Фурины, богини буpи, находившейся какъ-разъ на полъ-дорогѣ между Цестійскимъ и Сублидійскимъ мостами.
При видѣ рощи Метробій съ наслажденіемъ вздохнулъ полной грудью и, постоявъ съ минуту, вошелъ въ это спокойное и тихое убѣжище, откуда повѣяло на него живительной свѣжестью.
Пробродивъ нѣсколько Бремени по извилистымъ тропинкамъ рощи, онъ увидѣлъ въ срединѣ ея толстое дерево, неподалеку отъ котораго находилась маленькая круглая площадка. Метробій сѣлъ у его узловатыхъ корней, оперся спиной о стволъ и сталъ размышлять.
-- Забавно, право... нахожу убѣжище отъ бури, блуждающей во мнѣ, въ рощѣ, посвященной богинѣ бурь... Однако, въ деревнѣ недурно... Поэты не все лгутъ, расписывая намъ прелести пастушеской жизни... Да, хорошо быть пастушкомъ! Живи себѣ далеко отъ шума большихъ городовъ, среди полей, природы, барашковъ... слушай блеяніе овечекъ, пѣніе соловья... шумъ ручейка... Ахъ, какъ хорошо быть пастушкомъ!
Однако, послѣ минутнаго размышленія Метробій пришелъ въ заключенію, что пастушеская жизнь имѣетъ и свои неудобства:
-- Хорошо быть пастушкомъ, по только еслибъ въ ручейкахъ вмѣсто воды текло фалернское... О, этого я ни за что не уступлю, нѣтъ, нѣтъ! Пить воду! Да я умеръ-бы черезъ нѣсколько дней отъ меланхоліи. Вода... что можетъ быть глупѣе воды?
Съ этими словами Метробій, у котораго начинали уже слипаться глаза и туманиться въ головѣ, какъ это бываетъ передъ сномъ, пристроился поудобнѣе къ своему дереву и уже заплетающимся языкомъ пробормоталъ:
-- Фалернское... да... но только хорошее... а не подмѣшанное, какъ то, что намъ давалъ этотъ трактирщикъ... потому что отъ него у меня кружится голова... и шумитъ въ ушахъ... точно я попалъ въ пчелиный улей... и...
И онъ уснулъ.
Безпорядочные сны комедіянта, совершенно естественно, были аналогичны съ мыслями, роившимися въ его головѣ въ то время, когда онъ засыпалъ.
Ему грезилось, что онъ стоитъ посреди обширной поляны, сухой безплодной, залитой жгучими лучами солнца. Какъ оно жгло! У него горѣли всѣ внутренности, въ горлѣ у него пересохло, его мучила жажда, страшная, невыносимая жажда, отъ которой у него сжимало грудь, мутилось въ головѣ. Къ счастью, однако, онъ услышалъ журчанье ручейка и бросился бѣжать къ нему что есть мочи. Онъ бѣжалъ, бѣжалъ, но ноги его отяжелѣли и такъ и вязли въ землѣ, точно онъ шелъ по болоту. Тѣмъ временемъ, самъ не зная какъ, онъ вдругъ замѣтилъ, что въ ручейкѣ течетъ не вода, а фалернское. Но только удивительное дѣло: журчанье его напоминало человѣческій голосъ. Однако, умирая отъ жажды, онъ все бѣжалъ и добѣжалъ, наконецъ, до ручейка. Но въ ту самую минуту, какъ онъ припалъ къ землѣ, чтобы напиться этого превосходнаго фалернскаго, вдругъ передъ нимъ откуда ни возьмись Нума Помпилій. У Нумы была бѣлая, длинная, длинная борода и сердитый видъ. Онъ сталъ осыпать его бранью и упреками. Что за звонкій голосъ у этого Нумы Помпилія!.. Пока старикъ бранилъ его, Метробій слышалъ также гулъ голосовъ, выходившихъ, казалось, изъ ручейка, въ которомъ текло уже не фалернское, а кровь. Нума еще съ большимъ ожесточеніемъ напалъ на него, и бѣдному комедіянту казалось, что суровый царь грозно кричалъ:
-- Ты хочешь пить? Хочешь пить кровь, извергъ? Такъ упейся-же кровью твоихъ братьевъ, злодѣй!
Сонъ становился ужасенъ; Метробій чувствовалъ, что на лбу его выступилъ холодный потъ; неумолимый. старикъ съ звонкимъ голосомъ внушалъ ему такой ужасъ, что онъ пустился бѣжать отъ него, но, споткнувшись о камень, упалъ -- и проснулся.
Въ первую минуту Метробій былъ такъ ошеломленъ, что не зналъ, гдѣ онъ, спитъ-ли или бодрствуетъ. Онъ сталъ протирать глаза, озираясь по сторонамъ, и увидѣлъ, что находится въ лѣсу, что уже ночь и мракъ разсѣевается лишь блѣдными лучами луны, проникающими кое-гдѣ сквозь вѣтви деревьевъ. Долго силился онъ собраться съ мыслями и понять, что съ нимъ, но это ему никакъ не удавалось, потому что и послѣ пробужденія онъ слышалъ звучный голосъ Нумы Помпилія, произносившаго слова крови и мести, какъ и во снѣ, такъ-что въ первое время ему казалось, что онъ еще спитъ и видитъ сонъ. Однако, Метробій вскорѣ сообразилъ, что онъ не спитъ, и, смутно припомнивъ, какъ онъ попалъ сюда, догадался, что голосъ, слышанный имъ во снѣ, принадлежалъ живому человѣку, говорившему неподалеку отъ него на маленькой лѣсной прогалинкѣ.
-- Смерть ждетъ насъ! Такъ лучше-же умереть за нашу собственную свободу, а не для забавы нашихъ враговъ, говорилъ съ жаромъ голосъ, продолжая начатую раньше рѣчь.-- Эти свирѣпые звѣри въ образѣ человѣческимъ жаждутъ крови, такъ пусть-же они сами разрѣжутъ намъ жилы своими мечами и тогда мы имъ покажемъ, что и у нихъ такая-же кровь, какъ и у насъ, что они такъ-же смертны, какъ и мы! Пусть убѣдятся они тогда, что всемогущій Юпитеръ создалъ всѣхъ людей одинаковыми, что для всѣхъ одинаково свѣтитъ его солнце и всѣ одинаково должны наслаждаться всѣми радостями жизни.
Громкій гулъ одобренія былъ отвѣтомъ на эти слова и долго не умолкалъ въ ночной тиши.
Метробій тотчасъ-же допилъ, что тутъ собрались какіе-то заговорщики, замышляющіе что-то противъ республики, и ему показалось даже, что онъ гдѣ-то слышалъ этотъ звонкій голосъ.
Но гдѣ? Когда? Этого Метробій не могъ припомнить, какъ ни напрягалъ свою память.
Какъ-бы то ни было, для него было ясно одно, что ему ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ дать себя замѣтить, потому что иначе ему пришлось-бы провести очень скверные четверть часа.
Прижавшись плотно къ своему дереву, онъ удерживалъ дыханіе и весь превратился въ слухъ.
-- Послѣ четырехъ лѣтъ упорной, опасной, подземной работы можемъ-ли мы, наконецъ, надѣяться, что для насъ приблизился часъ возмездія? спросилъ чей-то хриплый голосъ, немилосердно коверкая латинскія слова.
-- Да! отвѣчалъ голосъ, который Метробій услышалъ при пробужденіи.-- Арториксъ ѣдетъ завтра...
При этомъ имени Метробій узналъ голосъ говорившаго. Это былъ никто иной, какъ Спартакъ, и комедіянтъ тотчасъ-же понялъ, въ чемъ дѣло.
-- Арториксъ ѣдетъ завтра. въ Равену и скажетъ Гранику, чтобъ онъ держалъ наготовѣ своихъ 5,200 гладіаторовъ, которые составятъ первый легіонъ нашей арміи. Второй составится изъ 5,750 членовъ нашего союза, находящихся въ Римѣ. Ими будешь командовать ты, Криссъ. Третьимъ и четвертымъ будемъ командовать мы съ Окноманомъ; они составятся изъ 10,000 гладіаторовъ школы Лентула Батіата.
-- Двадцать тысячъ гладіаторовъ въ полѣ! вскричалъ съ дикой радостью Окноманъ.-- Двадцать тысячъ!.. Отлично, отлично! Клянусь богами ада, мы увидимъ, какъ застегиваются латы на спинахъ легіонеровъ Суллы и Марія.
-- Теноръ, когда мы уже до всего договорились, сказалъ Спартакъ,-- заклинаю васъ святымъ дѣломъ, для котораго мы собрались, будьте осторожны и благоразумны. По рискуйте разрушить въ одно мгновеніе дѣло, стоившее четырехъ лѣтъ самыхъ ужасныхъ усилій. Всякая несвоевременная вспышка была-бы непростительнымъ преступленіемъ въ эту минуту. Мы съ Окноманомъ первые поднимемъ знамя возстанія и постараемся неожиданнымъ нападеніемъ овладѣть столицею Кампаніи. Тогда собирайтесь и вы въ Римѣ и Равенѣ и идите къ намъ. До тѣхъ-же поръ, пока не поднимется Капуя, притворство и спокойствіе должны, какъ и прежде, царствовать между вами.
Послѣ этой рѣчи начался оживленный разговоръ, въ которомъ приняли участіе почти всѣ присутствующіе, непревосходившіе двадцати пяти человѣкъ, такъ-какъ это было собраніе "верховнаго совѣта союза угнетенныхъ".
Обмѣнявшись совѣтами, одобреніями и братскими рукопожатіями, гладіаторы направились какъ-разъ къ тому мѣсту, гдѣ находился Метробій, но Спартакъ воротилъ ихъ.
-- Братья, сказалъ онъ,-- не идите всѣ въ одну сторону, а выходите по два или по три на разстояніи пяти или шестисотъ шаговъ другъ отъ друга.
Тѣмъ временемъ, какъ гладіаторы, повинуясь приказанію, выходили изъ рощи по всѣмъ направленіямъ, Спартакъ, проходя съ Окноманомъ, Арториксомъ и Криссомъ какъ-разъ мимо того дерева, подъ которымъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, лежалъ Метробій, сказалъ, обращаясь къ человѣку, шедшему по правую его сторону:
-- А съ тобой, Криссъ, мнѣ еще нужно повидаться сегодня, чтобы уговориться относительно доставки обѣщанныхъ намъ латъ. Приходи въ полночь къ Лутаціи одноглазой.
-- Я какъ-разъ собирался идти къ погонщику муловъ, который мнѣ обѣщалъ перевезти ихъ въ Капую какъ можно скорѣе.
-- Да зачѣмъ намъ латы! съ презрѣніемъ воскликнулъ Окноманъ.-- Мы и безъ нихъ справимся съ этими грабителями.
Криссъ удалился, направляясь быстрыми шагами по яникульской дорогѣ, между тѣмъ какъ Спартакъ, Окноманъ и Арториксъ пошли къ Сублиційскому мосту.
"Чортъ возьми! думалъ тѣмъ временемъ доблестный Метробій, страхъ котораго проходилъ по мѣрѣ того, какъ гладіаторы удалялись.-- Чортъ возьми! Какая буря собирается обрушиться на республику! Двадцать тысячъ гладіаторовъ въ полѣ! Есть съ чего разгорѣться покой рабской войнѣ вродѣ той, какая была когда-то въ Сициліи. Даже хуже, потому что этотъ Спартакъ совсѣмъ не чета Эвну, сирійскому рабу, начальствовавшему ордами возставшихъ рабовъ... Да, не даромъ попалъ я въ этотъ лѣсъ! Всемогущіе боги, очевидно, нарочно послали меня сюда, чтобы сдѣлать меня орудіемъ спасенія Рима. Да, да, это несомнѣнно. Къ тому-же, развѣ не употребили они въ старину для этой-же цѣли гусей? А развѣ я... Ахъ, чортъ возьми, какія глупыя сравненія лѣзутъ въ мою пьяную голову!
Глубоко обиженный тѣмъ выводомъ, къ которому прямехонько вело его собственное сравненіе, Метробій тихонько поднялся съ земли, сдѣлалъ нѣсколько робкихъ шаговъ и сталъ прислушиваться, чтобы убѣдиться, точно-ли всѣ гладіаторы вышли изъ лѣсу.
Окончательно успокоившись, онъ вспомнилъ о Цезарѣ, который пригласилъ его ужинать къ сумеркамъ. Время это давно уже прошло и приближался часъ полуночи. Комедіантъ былъ сильно огорченъ этимъ открытіемъ, но тотчасъ-же подумалъ, что едва только ему можно будетъ безопасно выйти изъ рощи богини бурь, тотчасъ-же онъ отправится къ Цезарю и разскажетъ ему важный секретъ, такъ случайно имъ подслушанный.
"Открытіе заговора, думалъ про себя Метробій, -- заставитъ Цезаря простить мнѣ мою неакуратность".
Переждавъ еще полчаса, Метробій вышелъ изъ лѣсу и быстрыми, твердыми шагами пошелъ къ Цестійскому мосту, разсуждая самъ съ собою, что не напейся онъ пьянымъ, онъ, конечно, ни въ какомъ случаѣ не былъ-бы сегодня въ рощѣ Фурины въ часъ собранія гладіаторовъ и что, стало бытъ, нужно благословлять его привычку напиваться. Даже фалернское таверны Эскулапа, которое онъ проклиналъ нѣсколько времени тому назадъ, показалось ему божественнымъ и онъ рѣшилъ, что Вакхъ заслуживаетъ новаго храма за свое спеціальное покровительство республикѣ.
Разсуждая такимъ образомъ, онъ подошелъ къ дому Цезаря и, войдя въ него, тотчасъ-же приказалъ рабу передать своему господину, ч#е онъ, Метробій, проситъ его зайти въ библіотеку, почему что ему нужно открыть очень важное дѣло, отъ котораго зависитъ, быть можетъ, судьба государства.
Въ первую минуту Цезарь не обратилъ большого вниманія на это заявленіе Метробія, извѣстнаго пьяницы и хвастуна. Но послѣ нѣкотораго размышленія онъ рѣшилъ выслушать его на всякій случай и, извинившись передъ своими гостями, отправился въ библіотеку, гдѣ Метробій подробно разсказалъ ему все, что онъ видѣлъ и слышалъ въ рощѣ Фурины.
Дѣло показалось молодому патрицію до такой степени невѣроятнымъ, что онъ подвергъ комедіянта самому тщательному допросу, чтобы удостовѣриться, не было-ли все имъ разсказанное продуктомъ его пьяной фантазіи. Однако, убѣдившись въ противномъ, онъ глубоко задумался и, наконецъ, съ видомъ человѣка, принявшаго уже свое рѣшеніе, сказалъ:
-- Не стану спорить съ тобою, но ты долженъ признаться, что во всемъ этомъ дѣлѣ не послѣднюю роль играютъ пары фалернскаго, котораго ты выпилъ не въ мѣру въ тавернѣ Эскулапа.
-- Что я люблю не въ мѣру фалернское, въ особенности хорошее, съ достоинствомъ отвѣчалъ Метробій,-- этого, божественный Юлій, я отрицать не хочу, а если-бы и хотѣлъ, то ne могу; что сегодня вечеромъ голова моя была не совсѣмъ въ порядкѣ, этого я тоже отрицать не стану. Но что касается всего слышаннаго мною въ рощѣ Фурины, то за это я ручаюсь безусловно, потому что свѣжій воздухъ и добрый сонъ совершенно возвратили мнѣ сознаніе. Неужели ты все еще не вѣришь мнѣ? Неужели ты не предупредишь объ этомъ сенатъ?
Цезарь, опустивъ голову, молчалъ.
-- Каждая лишняя минута увеличиваетъ опасность!
Цезарь все молчалъ. Молчалъ и Метробій. Однако по лицу его видно было, что сильнѣйшее патріотическое нетерпѣніе волнуетъ его душу. Черезъ минуту онъ спросилъ:
-- Такъ стало быть...
Цезарь поднялъ голову и отвѣчалъ:
-- О размѣрахъ опасности, угрожающей государству, я хотѣлъ-бы судить лично, любезный Метробій.
-- Но какъ-же можешь ты... началъ было комедіянтъ, но Цезарь, не обращая на него вниманія, продолжалъ:
-- Если ты мнѣ это позволишь...
-- О, что ты говоришь, божественный Юлій! Я пришелъ къ тебѣ за приказаніями и тебѣ, если ты этого пожелаешь, охотно уступлю даже честь открытія этого заговора, потому что знаю, что Кай Юлій Цезарь съумѣетъ наградить меня со свойственной ему щедростью.
-- Благодарю тебя, Метробій, за твою преданность; благодарю тебя также за твое предложеніе; но принять его вовсе не желаю и хотѣлъ-бы лично провѣрить то, что ты разсказалъ, лишь для того, чтобы узнать, какъ намъ слѣдуетъ поступить въ этомъ дѣлѣ.
Метробій закивалъ головою въ знакъ своего полнаго согласія и Цезарь продолжалъ:
-- Ступай теперь въ триклиній и жди меня тамъ, но только не проболтайся никому, слышишь-ли, никому! Ни о томъ, что ты слышалъ въ рощѣ Фурины, ни о пашемъ разговорѣ, чтобы никто не могъ догадаться, куда я пойду. Черезъ часъ я вернусь и тогда мы рѣшимъ, что слѣдуетъ предпринять для блага отечества.
-- Сдѣлаю все, какъ ты приказалъ.
-- И не будешь раскаиваться, потому что я умѣю быть благодарнымъ, а въ книгѣ судебъ написано, что не одни виноградные вѣнки увѣнчаютъ голову Цезаря!
Съ этими словами Юлій Цезарь вошелъ въ комнату, смежную съ библіотекой, оставивъ Метробія размышлять по поводу своихъ словъ, и черезъ нѣсколько времени вернулся одѣтымъ въ темную пенулу изъ грубой шерсти. Опоясавшись мечомъ и надвинувъ на голову капюшонъ пенулы, онъ распрощался съ Метробіемъ, наказавъ ему снова никому не говорить о заговорѣ гладіаторовъ. Затѣмъ, взявъ съ собою одного изъ своихъ рабовъ, онъ быстрыми шагами направился къ переулку, гдѣ находилась таверна "Венеры погребальной".
Кромѣ дворца на Палатинѣ, у Цезаря былъ домикъ въ центрѣ Субуры, гдѣ онъ большею частью и жилъ, чтобы пріобрѣсти популярность среди безчисленныхъ бѣдняковъ, населявшихъ этотъ кварталъ. Разумѣется, Цезарь, весьма часто замѣнявшій роскошный костюмъ патриція трубой туникой бѣдняка, чтобы удобнѣе ходить по домамъ неимущихъ гражданъ, которымъ онъ помогалъ съ царственной щедростью, зналъ какъ свои пять пальцевъ всѣ узкія и грязныя улички Субуры и Эсквилина. Не безъизвѣстна была ему и Лутація одноглазая. Поэтому онъ весьма скоро дошелъ до таверны, откуда слышались громкіе и непристойные крики пьющихъ.
Войдя туда вмѣстѣ съ своимъ рабомъ, Цезарь очутился въ большой комнатѣ, въ которой пировали по обыкновенію публичныя женщины, гробовщики, фальшивые калѣки, нищіе, скоморохи и прочіе подонки общества. Окинувъ быстрымъ взглядомъ залу, онъ замѣтилъ, что въ сосѣдней комнатѣ сидятъ за столомъ человѣкъ десять гладіаторовъ и рудіаріевъ. Войдя туда, Цезарь сѣлъ вмѣстѣ съ своимъ рабомъ за скамейку въ углу комнаты и приказалъ рабынѣ-негритянкѣ подать имъ два стакана вина. Пока негритянка ставила на столъ стаканы, Цезарь внимательно разсматривалъ группу сидѣвшихъ на противоположномъ концѣ комнаты гладіаторовъ, прислушиваясь къ каждому ихъ слову.
Спартакъ, сидѣвшій между Криссомъ и Окноманомъ, былъ противъ обыкновенія блѣденъ, печаленъ и задумчивъ. Втеченіи четырехъ лѣтъ, истекшихъ со дня смерти Суллы, наружность фракійца сдѣлалась значительно серьезнѣе. Глубокая морщина на его широкомъ лбу обнаруживала тяжелыя думы я заботы, волновавшія его душу.
Услыхавъ имя Спартака, Цезарь тотчасъ-жe убѣдился, что онъ не ошибся, полагая, что Спартакомъ долженъ быть этотъ самый высокій, могучій человѣкъ съ лицомъ Аполлона, отражавшимъ необыкновенную энергію и сильный умъ. Но чѣмъ болѣе всматривался онъ въ гладіатора, тѣмъ сильнѣе чувствовалъ онъ симпатію, которая съ первой-же минуты влекла его къ этому человѣку. Съ проницательностью генія Юлій Цезарь понялъ Спартака.
Рабыня Асуръ принесла тѣмъ временемъ вино. Наливъ оба стакана, Цезарь взялъ въ руки одинъ изъ нихъ и, указывая рабу на другой, сказалъ:
-- Пей.
Рабъ выпадъ, санъ-же Цезарь только сдѣлалъ видъ, что пьетъ, но даже не прикоснулся къ випу губами, потому что никогда ничего не пилъ, кромѣ воды.
Просидѣвъ еще нѣсколько минутъ, наблюдая гладіаторовъ, Цезарь вдругъ всталъ и, подойдя къ нимъ, сказалъ:
-- Привѣтъ тебѣ, доблестный Спартакъ! Пусть боги пошлютъ тебѣ удачу во всѣхъ твоихъ предпріятіяхъ. Не удѣлишь-ли ты мнѣ минутку, потому что я хотѣлъ-бы поговорить съ тобой наединѣ.
Всѣ глаза устремились на него.
-- Юлій Цезарь! воскликнуло внѣ себя отъ удивленія нѣсколько гладіаторовъ.
-- Юлій Цезарь? спросилъ пораженный Спартакъ, знавшій Цезаря по наслышкѣ, но никогда невидавшій его въ лицо.
-- Замолчите! сказалъ, снисходительно улыбаясь, будущій диктаторъ.-- Я не хочу, чтобъ завтра весь Римъ зналъ, что верховный жрецъ бродитъ по ночамъ по кабакамъ Субуры и Эсквилина.
Спартакъ внимательно всматривался въ прекрасное лицо молодого человѣка, который хотя еще не совершилъ ничего необыкновеннаго, по успѣлъ настолько обнаружить свои великія дарованія, что ужо наполнилъ своимъ именемъ и Римъ, и Италію. Онъ любовался его черными орлиными глазами, правильностью всѣхъ чертъ его лица, стройностью фигуры и величественной, твердой осанкой.
Послѣ нѣсколькихъ секундъ такого созерцанія фракіецъ сказалъ:
-- Буду счастливъ, если чѣмъ-нибудь могу услужить тебѣ, великій Юлій.
-- Не можешь-ли ты разстаться на нѣсколько времени съ своими доблестными друзьями и пройтись со мной до ближайшаго поля?
Гладіаторы съ удивленіемъ переглядывались другъ съ другомъ. Спартакъ, почтительно поклонившись, отвѣчалъ:
-- Для жалкаго рудіарія будетъ великой честью идти рядомъ съ однимъ изъ благороднѣйшихъ сыновъ Рима.
-- Мужественный человѣкъ никогда не бываетъ жалокъ, сказалъ Цезарь, выходя изъ комнаты и сдѣлавъ предварительно рабу знакъ подождать его возвращенія.
-- О, какая польза льву въ его храбрости, если онъ закованъ въ цѣпи! со вздохомъ проговорилъ Спартакъ, слѣдуя за нимъ.
Разговаривая такимъ образомъ, оба эти необыкновенные человѣка вышли на улицу. Молча шли они до того самаго мѣста, гдѣ четыре года назадъ гладіаторы убили вольноотпущенника Каія Вера.
Луна ярко свѣтила на небосклонѣ, озаряя своими блѣдными лучами сады, огороды и виноградники, въ изобиліи разбросанные въ этой мѣстности. Здѣсь-то, на этой пустынной полянѣ, среди ночной тиши, Цезарь и Спартакъ, блѣдные при свѣтѣ луны, походившіе въ своихъ длинныхъ костюмахъ скорѣе на привидѣнія, чѣмъ на людей, остановились молча другъ передъ другомъ, какъ-будто желая взаимно оцѣнить другъ друга и измѣрить пропасть, отдѣлявшую ихъ, какъ представителей двухъ противоположныхъ принциповъ, двухъ враждебныхъ началъ: деспотизма и свободы.
Первымъ нарушилъ молчаніе Цезарь.
-- Сколько тебѣ лѣтъ? спросилъ онъ Спартака.
-- Тридцать три, отвѣчалъ тотъ, пристально смотря въ глаза Цезарю, какъ-будто желая угадать его мысль.
-- Ты фракіецъ?
-- Да.-- Фракійцы -- храбрые воины, твердые и несокрушимые въ опасности {Юлій Цезарь. Com. de bell. civ. Ill, 95.}. Ты-же не только могучъ и безстрашенъ, какъ Геркулесъ, по и образованъ, какъ истинный сынъ Греціи. Не правда-ли?
-- Откуда ты это знаешь?
-- Отъ одной женщины. Впрочемъ, я пришелъ, чтобы поговорить съ тобою не объ этомъ, а о томъ, что тебѣ и дѣлу, которому ты посвятилъ себя, угрожаетъ величайшая опасность.
-- О какомъ дѣлѣ, о какой опасности говоришь ты? спросилъ Спартакъ, вздрогнувъ и поблѣднѣвъ какъ полотно.
-- Я все знаю и пришелъ сюда не для того, чтобы повредить тебѣ, а чтобы спасти, если возможно. Одинъ человѣкъ нечаянно подслушалъ, сидя подъ деревомъ, ваши переговоры въ рощѣ Фурины.
-- О, будь ты проклятъ! съ бѣшенствомъ прорычалъ Спартакъ, грозя сжатымъ кулакомъ небу.
-- Однако онъ еще не разсказалъ о своомъ открытіи консуламъ, по какъ-бы я ни старался его задержать, онъ непремѣнно сдѣлаетъ это сегодня ночью или завтра чуть свѣтъ. Твои четыре легіона гладіаторовъ будутъ разсѣяны прежде, чѣмъ успѣютъ собраться.
Внѣ себя отъ горя и отчаянія Спартакъ рвалъ на себѣ волосы и, широко раскрывъ глаза, устремилъ неподвижный, какъ у съумасшедшаго, взглядъ на освѣщенный луной пень, стоявшій неподалеку отъ него, и прерывающимся отъ рыданій голосомъ пробормоталъ:
-- Пять лѣтъ, пять лѣтъ борьбы, трудовъ, надеждъ и опасностей,-- все погибло въ одно мгновеніе!.. Все, все. Нѣтъ больше надеждъ! Рабами мы были -- рабами должны сойти въ могилу!
Цезарь съ состраданіемъ и участіемъ, почти съ уваженіемъ смотрѣлъ на этого человѣка, преданнаго такому глубокому и благородному горю. Почти противъ воли, въ его гордой душѣ, непризнававшей въ своемъ величіи и во всемогуществѣ своего генія, что можетъ быть человѣкъ, способный возбудить его удивленіе,-- въ этой душѣ проснулось чувство симпатіи къ гладіатору, который, одушевляемый святой любовью къ свободѣ, съумѣлъ совершить дѣло, достойное героевъ Греціи и Рима, къ этому рабу, который съ упорствомъ вѣрующаго и съ предусмотрительностью тенія создалъ грозную армію изъ жалкихъ и презрѣнныхъ гладіаторовъ.
При этой мысли зависть сверкнула въ черныхъ очахъ Цезаря. Онъ затрепеталъ отъ жажды власти и славы, голова его закружилась и, окинувъ взглядомъ верхушки албанскихъ холмовъ, онъ подумалъ, что если-бы ему дали четыре легіона, двадцать тысячъ воиновъ, безусловно ему преданныхъ, готовыхъ идти по его мановенію въ огонь и въ воду, онъ въ нѣсколько лѣтъ завоевалъ бы весь міръ и сдѣлался-бы владыкою Рима, но но ненавистнымъ и свирѣпымъ, какъ Сулла, по любимымъ и чтимымъ, грозою честолюбивыхъ патриціевъ, идоломъ бѣднаго народа.
Погруженные, одинъ -- въ свое горе, другой -- въ свои честолюбивыя мечты, оба они нѣсколько минутъ молчали. Первымъ заговорилъ Спартакъ, который, встрепенувшись, вскричалъ съ дикой энергіей:
-- Нѣтъ, клянусь молніями Юпитера-истребителя, этого не будетъ!
-- Что-же ты сдѣлаешь? спросилъ Цезарь, тоже встрепенувшись при этихъ словахъ.
Спартакъ устремилъ свои пылающіе глаза въ очи Цезаря, успѣвшіе уже принять свое спокойно-величественное выраженіе, и послѣ минутнаго размышленія спросилъ:
-- Но ты, Цезарь, кто ты намъ? Другъ или врагъ?
-- Хотѣлъ-бы быть другомъ и ни въ какомъ случаѣ не буду врагомъ.
-- Въ такомъ случаѣ ты можешь все для насъ сдѣлать. Наша участь въ твоихъ рукахъ, и если захочешь, ты можешь насъ спасти.
-- Какимъ образомъ?
-- Выдай намъ человѣка, подслушавшаго нашу тайну.
-- Ты хочешь стало быть, чтобы я, римлянинъ, далъ возстать на Римъ всѣмъ рабамъ Италіи, хотя могу помѣшать этому?
-- Ты правъ. Я забылъ, что ты римлянинъ.
-- И хочу, чтобы весь міръ принадлежалъ Риму.
-- Итакъ, ты -- воплощеніе латинской тираніи надъ всѣми народами земли? Въ твоей душѣ родилась мысль болѣе грандіозная чѣмъ мысль Александра? Послѣ того, какъ римскій орелъ покроетъ своими крыльями весь міръ, ты хочешь сжать его въ своемъ желѣзномъ кулакѣ? Римъ -- владыка міра, ты -- владыка Рима?
Какая-то дикая радость сверкнула въ глазахъ Цезаря, но, тотчасъ-же успокоившись, онъ съ улыбкой отвѣчалъ:
-- Что я замышляю, то никому неизвѣстно, можетъ быть даже и мнѣ самому, и много еще мнѣ нужно трудиться прежде, чѣмъ соберу столько силы, сколько мнѣ нужно, чтобы расправить свои крылья. Но ты, Спартакъ, ты собралъ уже съ удивительной твердостью двадцать тысячъ рабовъ и съ мудростью полководца создалъ изъ нихъ стройные легіоны, которые намѣренъ вывести въ поле. Скажи-же мнѣ, что ты замышляешь, на что надѣешься?
-- Надѣюсь, отвѣчалъ рудіарій, и глаза его сверкнули пламенемъ,-- разорвать римскія цѣпи и видѣть на развалинахъ римскаго могущества возникновеніе свободы народовъ. Надѣюсь уничтожить гнусные законы, дѣлающіе одного человѣка вещью другого.
-- Бѣдный мечтатель! И ты думаешь, что тебѣ удастся достигнуть этого? спросилъ Юліи Цезарь голосомъ, полнымъ насмѣшливаго состраданія.-- Бѣдный мечтатель!
Затѣмъ послѣ небольшой паузы онъ продолжалъ:
-- Выслушай меня, Спартакъ, и взвѣсь хорошенько мои слова, потому что мнѣ внушаетъ ихъ доброжелательство и любовь къ тебѣ, а Цезарь не изъ тѣхъ людей, которые легко дарятъ свою любовь, а въ особенности уваженіе. Предпріятіе твое неисполнимо, оно -- сумасбродство, химера, какъ въ смыслѣ цѣли, къ которой ты стремишься, такъ и въ смыслѣ средствъ, которыми располагаешь.
Спартакъ хотѣлъ было заговорить, но Цезарь, удержавъ его, продолжалъ:
-- Не прерывай меня, лучше выслушай. Я говорю для твоей-же пользы. Что твои двадцать тысячъ гладіаторовъ не могутъ испугать Рима -- это, разумѣется, ты и самъ знаешь. Если ты на что надѣешься, такъ это на безчисленныхъ рабовъ, которыхъ слово "свобода" привлечетъ подъ твои знамена. Но пусть ихъ соберется сто, полтораста тысячъ, пусть -- чего никогда не будетъ -- тебѣ удастся посредствомъ желѣзной дисциплины создать изъ нихъ стройное войско, пусть они будутъ сражаться съ мужествомъ отчаянія,.-- что-же изъ этого выйдетъ? Неужели ты думаешь, что они одолѣютъ 400,000 легіонеровъ, стоящихъ по городамъ Италіи, легіонеровъ, побѣдившихъ всѣхъ царей Азіи и Африки? Какъ граждане и собственники, они будутъ сражаться съ вами съ величайшимъ ожесточеніемъ потому-что ваша побѣда была-бы для нихъ полнымъ разореніемъ. Превосходя васъ числомъ, они встрѣтятъ въ каждомъ городѣ союзника, вы-же -- врага; къ ихъ услугамъ всѣ богатства государственнаго казначейства и всѣ еще болѣе громадныя сокровища патриціевъ; за нихъ гроза римскаго имени, искуство испытанныхъ вождей, интересы всѣхъ городовъ и всѣхъ гражданъ, безчисленный флотъ республики и вспомогательныя войска всей земли. Если тебѣ и удастся, благодаря твоему уму, твоей твердости и мужеству, водворить порядокъ среди дикихъ полчищъ своевольныхъ варваровъ, принадлежащихъ ко всевозможнымъ національностямъ, несвязанныхъ между собою ни славнымъ прошлымъ, ни общностью интересовъ и происхожденія, непонимающихъ, быть можетъ, даже цѣли вашего предпріятія; если ты, будучи одаренъ всѣмъ, что необходимо великому полководцу, и съумѣешь прикрыть собою недостатки твоею войска, какъ раны тѣла прикрываются платьемъ {Юлій Цезарь, De bel civ. II. 29.}, то ты совершишь чудеса мужества и искуства, но все-таки никогда не побѣдишь.
-- Ну такъ что-же! воскликнулъ Спартакъ съ благороднымъ самоотверженіемъ.-- Погибну со славою за справедливое дѣло, и изъ крови нашей выростетъ новое поколѣніе мстителей, которые докончатъ наше дѣло свободы.
-- Прекрасныя, но неосуществимыя мечты. Только-что я показалъ тебѣ, до какой степени средства, которыми ты располагаешь, недостаточны для достиженія твоей цѣли. Теперь я скажу тебѣ, что и самая твоя цѣль -- продуктъ твоей фантазіи. Никогда люди не были свободны, никогда и не будутъ. Всегда и повсюду сильные владычествовали надъ толпами плебеевъ, всегда готовыхъ повиноваться. Даже въ нашей республикѣ, основанной на народномъ самовластьи, все управленіе государственными дѣлами находится въ распоряженіи ничтожной кучки патриціевъ, владѣющихъ всѣми богатствами, а стало быть и всей властью въ республикѣ. Развѣ свободны тѣ 400,000 римскихъ гражданъ, которымъ недостаетъ куска хлѣба, чтобы утолить свой голодъ, и кровли, чтобы укрыться отъ непогоды? Нѣтъ, они рабы всякаго, кому вздумается купить ихъ голосъ. Голосъ -- вотъ единственное наслѣдіе этихъ оборванныхъ владыкъ вселенной. Стало быть свобода -- пустой звукъ, находящій себѣ отголосокъ въ сердцахъ толпы и часто служащій только для того, чтобы легче поработить ее. Я тоже страдаю отъ наглости ненавистныхъ олигарховъ и всей душой сочувствую страданіямъ несчастныхъ плебеевъ. Но я знаю, что человѣкъ человѣку -- волкъ и что люди всегда должны дѣлиться на голубей и коршуновъ, терзаемыхъ и терзателей, и потому я сдѣлалъ свой выборъ и поставилъ передъ собой задачу трудную, быть можетъ неразрѣшимую: овладѣть властью и перемѣнить судьбу обѣихъ половинъ, сдѣлавъ угнетателей угнетенными и мучителей -- страдальцами.
-- Такъ стало быть и ты, Цезарь, раздѣляешь отчасти мои стремленія?
-- Да, раздѣляю, и мнѣ всегда было жаль рабовъ, съ которыми обращаюсь съ величайшей снисходительностью, и гладіаторовъ, которыхъ ни разу не допускалъ въ угоду свирѣпымъ инстинктамъ черни рѣзать другъ друга въ зрѣлищахъ, даваемыхъ мной народу {Светоній, Жизнь Цезаря.}. Но чтобы достигнуть моей дѣли, мнѣ нужно гораздо больше хитрости, чѣмъ насилія, и искуства, чѣмъ силы. Смѣлость, неразлучная съ осторожностью, одна можетъ провести меня по моему опасному пути. Я чувствую, что предназначенъ къ величію, что долженъ достигнуть его, и достигну. Я такъ-какъ мнѣ нужно привлекать себѣ въ помощники всѣхъ сильныхъ людей, которыхъ встрѣчу на своемъ пути, подобно тому, какъ рѣка принимаетъ въ себя всѣ встрѣчающіеся ей потоки, то я и обращаюсь къ тебѣ, Спартакъ, потому что ты одинъ изъ людей, способныхъ совершать великое, и говорю тебѣ: хочешь-ли ты бросить безумную мысль о невозможномъ возстаніи и вмѣсто того сдѣлаться моимъ другомъ и товарищемъ и слить твою судьбу съ моею? У меня есть звѣзда, Венера -- моя мать {Фамилія Юліевъ вела свой родъ отъ троянскаго героя Энея, сына Венеры и Анфиза.}, которая ведетъ меня по жизненному пути и указываетъ на мое высокое назначеніе. Рано или поздно я получу управленіе провинціей, легіоны, одержу побѣды, сдѣлаюсь тріумфаторомъ, консуломъ, завоюю царства, покорю народы...
Лицо Цезаря горѣло, глаза свѣтились какимъ-то сверхъестественнымъ блескомъ, а въ твердомъ, рѣшительномъ голосѣ звучало такое глубокое убѣжденіе, что Спартакъ не могъ не поддаться его обаянію и на минуту, казалось, былъ покоренъ, околдованъ этимъ всемогущимъ человѣкомъ.
Но молодой патрицій остановился, и Спартакъ, стряхнувъ съ себя эти чары, спросилъ:
-- А потомъ?
Черные глаза Цезаря сдѣлались еще чернѣе. Отъ волненія онъ поблѣднѣлъ какъ мертвецъ и дрожащимъ, но рѣшительнымъ голосомъ сказалъ:
-- Потомъ... владычество надъ вселенной!
Наступила краткая пауза послѣ этикъ словъ, выражавшихъ собою всю душу будущаго диктатора, вся жизнь, всякое дѣйствіе, всякое слово котораго съ самаго ранняго дѣтства были направлены къ этой единственной, исключительной цѣли.
-- Такъ брось-же свое безумное предпріятіе, продолжалъ Цезарь, успокоившись.-- Оно осуждено въ самомъ зародышѣ доносомъ, который сдѣлаетъ съ минуты на минуту Метробій. Вернись къ своимъ товарищамъ по несчастію и уговори ихъ переносить все, чтобы впослѣдствіи пріобрѣсти законнымъ путемъ то, чего имъ не пріобрѣсти силою оружія {Юлій Цезарь. Com. de Bel. Civ, VIII, 55.}. Будь моимъ другомъ, и я сдѣлаю тебя товарищемъ своихъ подвиговъ, ты будешь командовать легіонами и обнаружишь великіе таланты, которыми одарила тебя природа...
-- Невозможно, невозможно! отвѣчалъ Спартакъ.-- Отъ души благодарю тебя, благородный Юлій, за твое расположеніе ко мнѣ и за. твои предложенія. Но я долженъ слѣдовать своему року и никогда не покину своихъ братьевъ по страданіямъ. Если точно боги Олимпа рѣшаютъ судьбу людей и если тамъ существуетъ справедливость, которой нѣтъ на землѣ, наше дѣло не погибнетъ. Если-же противъ насъ будутъ сражаться и боги, и люди, то, подобно Аяксу, я съумѣю пасть безтрепетно и спокойно, какъ слѣдуетъ бойцу.
Снова Цезарь почувствовалъ глубокое удивленіе къ этому мужественному человѣку и, крѣпко пожимая руку Спартаку, онъ сказалъ:
-- Пусть будетъ по-твоему. И если такова твоя смѣлость, то, почемъ знать, можетъ быть счастіе снова улыбнется тебѣ, потому что я знаю, насколько неукротимая храбрость способна побѣждать враждебный рокъ {Юлій Цезарь. Тамъ-же, III, 28.}, въ особенности въ дѣлахъ военныхъ, гдѣ въ самый короткій срокъ совершаются величайшія перемѣны {Юлій Цезарь. Com. de Bel, civ. Ш, 68.}. Сегодня твое дѣло, повидимому, стоитъ на краю окончательной гибели; завтра, если счастіе повернется въ твою сторону, оно можетъ оказаться столь-же близкимъ къ удачѣ. Такъ спѣши-же въ Капую. Я не могу помѣшать Метробію открыть вашъ заговоръ консуламъ, а если-бы и могъ, то не сдѣлалъ-бы этого. Спѣши-же, чтобы, если счастіе на вашей сторонѣ, прибыть въ Капую раньше гонцовъ сената. Прощай.
-- Боги да хранятъ тебя, благородный Юлій. Прощай.
Верховный жрецъ и рудіарій снова пожали другъ другу руку и молча пошли внизъ по пустынному переулку. Войдя въ кабакъ "Венеры погребальной", Цезарь расплатился и въ сопровожденіи раба отправился домой. Спартакъ-же, подозвавъ товарищей, съ лихорадочной поспѣшностью сталъ отдавать приказанія. Криссъ долженъ былъ уничтожить всякіе слѣды заговора въ Римѣ; Арториксъ долженъ былъ летѣть въ Равену предупредить о томъ-же Граника, а самъ Спартакъ вмѣстѣ съ Окноманомъ, взявъ съ собой всѣ деньги, имѣвшіяся въ кассѣ "союза угнетенныхъ", осѣдлавъ двухъ добрыхъ копей, поскакали во весь опоръ по направленію къ Капуѣ.
Вернувшись домой, Цезарь узналъ, что Метробій, подъ вліяніемъ новыхъ возліяній, воспламенился такой горячей патріотической ревностью, что отправился прямехонько, какъ онъ выразился уходя, по свидѣтельству-же привратника зигзагами, къ консулу спасать республику.
Цезарь задумался. Очевидно, жребій былъ брошенъ. Войдя въ свою спальню, онъ пробормоталъ:
-- Теперь гладіаторы и гонцы сената скачутъ на перегонку. Почемъ знать, кто доскачетъ скорѣе!
Затѣмъ послѣ нѣкотораго размышленія онъ прибавилъ:
-- Вотъ какъ часто самыя важныя событія зависятъ отъ совершенно ничтожныхъ причинъ!.. Здѣсь все зависитъ отъ лошади.