Послѣдствія смерти Суллы.
Извѣстіе о смерти Суллы съ быстротой молніи распространилось по всей Италіи. Каково было волненіе, возбужденное имъ, легче вообразить, чѣмъ описать.
Въ первую минуту всѣ были ошеломлены; затѣмъ начались коментаріи, соображенія, разспросы. Еаждому хотѣлось знать, какъ, отчего, при какихъ обстоятельствахъ произошла эта внезапная смерть.
Партія олигарховъ, патриціи, богатые оплакивали смерть этого человѣка, какъ величайшее общественное горе, и наполняли городъ громкими причитаніями, требуя для великаго человѣка императорскихъ похоронъ, статуи и храмовъ, какъ для спасителя республики и полубога.
Имъ вторили вопли десяти тысячъ освобожденныхъ Суллою рабовъ, получившихъ право гражданства и образовавшихъ десятитысячную трибу, названную въ честь его корнеліевой. Эти десять тысячъ человѣкъ, все получившіе, всѣмъ обязанные Суллѣ, были преданы ему не только изъ благодарности, но и изъ чувства самосохраненія, и горевали потому, что смерть его возбуждала въ нихъ страхъ потерять все, что онъ имъ подарилъ.
По всей Италіи, въ такъ-называемыхъ маріанскихъ городахъ, разоренныхъ Суллою, стояло сто двадцать тысячъ легіонеровъ, сражавшихся подъ его командой въ митридатской, соціальной и маріанской войнахъ. Они боготворили его не только какъ побѣдоноснаго вождя, но и какъ благодѣтеля, щедро наградившаго ихъ за труды изъ имущества побѣжденныхъ. Они тоже готовы были поддерживать съ мечомъ въ рукѣ все, что сдѣлалъ Сулла.
Но противъ этой могущественной партіи возстали ликующія семьи ста тысячъ жертвъ проскрипцій, сто тысячъ изгнанниковъ и всѣ многочисленные остатки маріанской партіи. Всѣ эти люди открыто проклинали убійцу столькихъ гражданъ и разорителя столькихъ семей и съ волненіемъ и трепетомъ ожидали перемѣнъ и новизны.
Къ нимъ присоединялся народъ, плебеи, лишенные Суллою многихъ правъ и привилегій и жаждавшіе возвратить теперь отнятое.
И такъ, извѣстіе о смерти бывшаго диктатора возбудило въ Римѣ волненіе, безпокойство и смятеніе, какихъ давно не видывали въ вѣчномъ городѣ.
На форумѣ, въ базиликахъ, въ храмахъ, на улицахъ, въ лавкахъ, на рыночныхъ площадяхъ, повсюду толпились кучки гражданъ всѣхъ возрастовъ и сословій и слышались любопытные распросы, громкія сѣтованія на великое несчастіе и еще болѣе громкія хвалы богамъ за то, что они избавили, наконецъ, республику отъ тирана. Взаимные попрека, брань, угрозы свидѣтельствовали о прорвавшихся наружу страстяхъ, ненависти, жаждѣ мести, скрываемыхъ до сихъ поръ, но непотухшихъ.
Волненіе усиливалось еще тѣмъ, что консулы, всегда тайно враждовавшіе между собой, принадлежали къ разнымъ партіямъ. Такимъ образомъ, обѣ враждебныя фракціи, одинаково возбужденныя и уже готовыя къ бою, получили предводителей, равныхъ по вліянію и власти. Междоусобная война казалась неизбѣжной.
Добрые граждане, сенаторы и консулары старались успокоить умы и утишить волненіе, обѣщая перемѣны, новые законы и возвращеніе плебеямъ ихъ старинныхъ правъ. Но возбужденіе страстей было таково, что рѣдко кто обращалъ вниманіе на эти обѣщанія и на всякіе благоразумные совѣты.
Многіе изъ сенаторовъ и гражданъ и всѣ вольноотпущенники трибы Корнеліевъ запускали себѣ бороду въ знакъ траура и надѣли темныя тоги; женщины, тоже въ траурѣ, съ распущенными волосами, бѣгали изъ храма въ храмъ, взывая въ богамъ о спасеніи, какъ-будто смерть Суллы поставила Римъ на край гибели. Отвѣтомъ имъ были насмѣшки и брань враговъ Суллы, которые весело расхаживали но форуму и по улицамъ города.
На главныхъ площадяхъ, гдѣ на альбумахъ или бѣлыхъ дощечкахъ, прибивался текстъ новыхъ законовъ и указы претора, три дня послѣ смерти Суллы прибиты были эпиграмы, въ которыхъ говорилось, что диктаторъ хотѣлъ съѣсть Римъ, но вмѣсто того самъ былъ съѣденъ вшами. Въ другихъ мѣстахъ читалось: Долой исключительные законы, во имя которыхъ Сулла деспотически утѣснялъ всѣхъ, кто былъ ему враждебенъ, или: Мы требуемъ неприкосновенности трибуновъ, которую Сулла самовольно отнялъ у нихъ, или: Слава Каю Марію!
Волненіе это старался раздуть еще болѣе Катилина и его сторонники, потому-что, обремененные долгами, сжигаемые честолюбіемъ и властолюбіемъ, они понимали, что терять имъ нечего, выиграть же они могутъ все.
Кнеи Помпей и Маркъ Красъ одни употребляли всю свою громадную популярность для успокоенія разбушевавшихся страстей, умоляя добрыхъ гражданъ не навлекать на несчастную республику ужасовъ междоусобной войны.
Среди такой-то сумятицы сенатъ собрался въ куріи Гостиліи, чтобы рѣшить вопросъ о томъ, какъ похоронить тѣло побѣдителя Митридата.
Курія Гостилія, построенная царемъ Туліемъ Гостиліемъ въ 560 году до Рождества Христова, представляла собою большую квадратную залу, окруженную колонами и галереей, куда пускали публику. Мѣсто это считалось священнымъ, наравнѣ съ храмами {Варонъ: De Ling. Lat. VII. 10.}.
Въ описываемый нами день галереи куріи Гостиліи были биткомъ набиты народомъ, равно какъ и портикъ и комиціи, гдѣ собралось четыре или пять тысячъ корнеліевъ съ небритыми бородами, въ сѣрыхъ тогахъ, наполняя воздухъ жалобными причитаніями, и шесть или семь тысячъ гражданъ, преимущественно капоцензовъ, бранившихъ и проклинавшихъ покойника.
Начались пренія. Первымъ заговорилъ консулъ Квинтъ-Дута цій-Катулъ, сторонникъ патриціанской партіи, и, въ краткихъ словахъ, очертивъ богатую великими подвигами жизнь Суллы, требовалъ для него торжественныхъ похоронъ на Марсовомъ полѣ.
Рѣчь его вызвала горячіе аплодисменты на скамьяхъ сенаторовъ и цѣлую бурю негодованія въ галереяхъ.
Противъ предложенія Катула говорилъ другой консулъ, Лепидъ, который, припоминая всѣ ужасы, совершенные бывшимъ диктаторомъ, говорилъ, что торжественныя похороны такого человѣка будутъ величайшимъ позоромъ для республики и лучшимъ поощреніемъ всѣмъ, кто стремится поработить отечество.
Долго длились пренія и много ораторовъ всходило на трибуну. По съ самаго начала было ясно, что сенатъ, состоящій изъ патриціевъ и олигарховъ, не намѣренъ уступить безъ боя передъ криками толпы. И дѣйствительно, когда дѣло дошло до голосованія, три четверти голосовъ оказалось на сторонѣ предложенія Катула.
Собраніе расходилось среди величайшаго волненія, которое, начавшись отъ куріи Гостиліи, перешло въ комиціи, гдѣ выразилось бурпыми манифестаціями. Одни аплодировали Лутацію Катулу, Кнею Помпею и Марку Красу, открыто стоявшимъ на суліанской сторонѣ; другіе еще громче рукоплескали Марку Лепиду, Катилинѣ и Сурѣ, горячимъ сторонникамъ народной партіи.
Въ ту минуту, когда изъ куріи вышли Помпей и Лепидъ, продолжая горячо спорить между собою, въ толпѣ чуть не началась свалка, которая могла повести къ самымъ печальнымъ послѣдствіямъ, потому что была-бы сигналомъ къ междоусобной войнѣ. Каждая изъ партій, при видѣ самаго популярнаго изъ своихъ вождей, принялась неистово аплодировать имъ, понося своихъ противниковъ, отвѣчавшихъ, разумѣется, тѣмъ-же. Брань и угрозы непремѣнно окончились-бы кровопролитіемъ, если-бы какъ Помпей, такъ и Лепидъ, взявъ другъ друга за руки, не бросились въ толпу, каждый убѣждая своихъ сторонниковъ думать больше о республикѣ, а не о личныхъ счетахъ.
Толпа разошлась по домамъ, но тѣмъ не менѣе въ эту ночь произошла не одна кровавая стычка въ кабакахъ и подъ портиками, гдѣ обыкновенно собирался народъ. Кромѣ того сдѣлано было нѣсколько попытокъ поджечь дома самыхъ извѣстныхъ сторонниковъ Суллы.
Тѣмъ временемъ, какъ описанныя нами волненія совершались въ Римѣ, въ Кумахъ происходили другія, по менѣе важныя для хода нашего разсказа дѣла.
Въ самый день смерти Суллы, всего нѣсколько часовъ спустя послѣ того, какъ это неожиданное событіе перевернуло вверхъ дномъ всю виллу, туда прибылъ изъ Капуи человѣкъ, въ которомъ по платью и вооруженію можно было тотчасъ же узнать гладіатора. Не успѣвъ переступить черезъ порогъ, онъ тотчасъ-же попросилъ передать Спартаку, что ему нужно переговорить съ нимъ объ очень важномъ дѣлѣ.
Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, колосальнаго роста, съ необыкновенно развитыми мускулами, обнаруживавшими геркулесовскую силу. Черты лица его, изрытаго оспою, были грубы и некрасивы; цвѣтъ кожи поражалъ своимъ темнымъ, землистымъ оттѣнкомъ, Черная, какъ смоль, борода, очевидно, незнавшая гребня и густая всклоченная грива на головѣ придавали еще больше дикости этой некрасивой наружности.
Несмотря, однако, на все свое безобразіе, гладіаторъ внушалъ съ перваго-же взгляда какую-то невольную симпатію, потому что каждое его движеніе, каждый взглядъ дышали отвагой и благородной, хотя и варварской гордостью, и какой-то дѣтской простотой.
Такъ-какъ помѣщеніе гладіаторовъ отстояло довольно далеко отъ главнаго зданія, то рабъ, побѣжавшій за Спартакомъ, вернулся не тотчасъ-же и вновь прибывшій принялся прохаживаться взадъ и впередъ, осматривая богатство и великолѣпіе, окружавшія его со всѣхъ сторонъ.
Не прошло, однако, и четверти часа, какъ на концѣ алеи показался Спартакъ, шедшій съ распростертыми объятіями и сіяющимъ лицомъ навстрѣчу своему гостю. Гладіаторъ тоже побѣжалъ къ нему навстрѣчу, и вскорѣ оба они заключили другъ друга въ объятія.
Поцѣловавшись два раза съ вновь прибывшимъ, Спартакъ спросилъ его:
-- Ну, что новаго, Окноманъ?
-- Новаго? Да все старое, отвѣчалъ гладіаторъ симпатичнымъ, груднымъ голосомъ.-- Мы всѣ киснемъ, ничего не дѣлая, лежимъ на боку, томимся, бьемъ баклуши! Однимъ словомъ, любезный Спартакъ, мы ждемъ не дождемся, когда, наконецъ, придетъ время размять руки и расправиться съ этими негодяями.
-- Да замолчи, съумашедшій! вскричалъ Спартакъ.-- Клянусь всѣми твоими германскими богами, ты хочешь погубить все наше дѣло!
-- Не погубить, а дать ему побѣду хочу я!
-- Такъ не кричи-же такъ громко, съумасбродный ты человѣкъ, а дѣйствуй осторожно и благоразумно, потому что только такимъ образомъ достигнемъ мы своей цѣли.
-- Достигнемъ, по когда-же? Ботъ что хотѣлъ-бы я знать, потому что мнѣ было-бы очень грустно, если-бы все это случилось послѣ моей смерти.
-- Подожди. Пусть дѣло наше созрѣетъ.
-- Послушай: гнилушки зрѣютъ, валяясь въ соломѣ, а такія ягоды, какъ наше возстаніе, знаешь, какъ созрѣваютъ? Вѣрь мнѣ, что тутъ первое дѣло -- смѣлость, даже дерзость. Нужно только начать, а тамъ все пойдетъ само собой.
-- О, что мнѣ съ тобой дѣлать! Какъ мнѣ тебя урезонить? Послушай, сколько человѣкъ удалось тебѣ привлечь къ нашему союзу въ три мѣсяца твоего пребыванія въ школѣ Лентула Батіата?
-- Сто тридцать.
-- Сто тридцать изъ десяти тысячъ! Неужели тебѣ кажется, что этого достаточно и что съ такими силами можно начинать дѣло?
-- Разъ начнется возстаніе, остальные пристанутъ несомнѣнно.
-- Ты думаешь? Но вѣдь они не знаютъ, въ чемъ дѣло, чего мы хотимъ, что мы за люди, какими средствами къ осуществленію нашей задачи располагаемъ.
Затѣмъ, послѣ минутной паузы, во время которой пламенный германецъ, казалось, обдумывалъ слова Спартака, онъ прибавилъ:
-- Замѣть, напримѣръ, несмотря на то, что ты сильнѣйшій и храбрѣйшій изъ десяти тысячъ гладіаторовъ школы Лентула Батіата и пользуешься среди нихъ самымъ заслуженнымъ и всеобщимъ почетомъ,-- тебѣ удалось набрать такую малую горсть въ средѣ своихъ многочисленныхъ товарищей. Значитъ, не такъ-то легко...
Но страстный Окноманъ не далъ ему кончить.
-- Мнѣ удалось набрать немногихъ только потому, прервалъ онъ своего друга, -- что я не образованъ, какъ ты, и не умѣю хорошо говорить и убѣждать. Вотъ поэтому-то все время я и старался изо всѣхъ силъ уговорить нашего хозяина Батіата пригласить тебя учителемъ въ свою школу, на что онъ и согласился, наконецъ.
Съ этими словами Окноманъ вынулъ изъ-за пояса сложенный листъ папируса и подалъ его Спартаку.
Радостно засверкали глаза фракійца. Торопливо схватилъ онъ письмо Батіата, дрожащими руками сорвалъ печать и жаднымъ взоромъ сталъ читать письмо, въ которомъ Лентулъ Батіатъ говорилъ, что слава о его великомъ искуствѣ и доблести дошла до Капуи и онъ, Лентулъ Батіатъ, приглашаетъ его учителемъ въ свою школу, обѣщая роскошное содержаніе и большое жалованье.
-- Но отчего-же, вскричалъ Спартакъ, -- вмѣсто того, чтобы тратить время на безплодныя угрозы, ты не отдалъ мнѣ тотчасъ-же этого письма? Оно дѣйствительно важно, чрезвычайно важно для меня. Я давно и страстно желалъ этого мѣста, но не смѣлъ мечтать о томъ, что такъ скоро мнѣ удастся получить его. Тамъ, тамъ, среди десяти тысячъ товарищей по несчастью, мое мѣсто, восклицалъ, гладіаторъ сверкая глазами, полными энтузіазма; -- тамъ мало-по-малу, по одиночкѣ, переговорю я со всѣми и каждому волью въ душу вѣру, горящую въ моей груди; оттуда, въ назначенный день, по данному знаку, выступитъ армія въ десять тысячъ рабовъ, которые, разбивъ свои цѣпи, выкуютъ изъ нихъ непобѣдимые мечи... наконецъ-то, наконецъ-то!
Фракіецъ, внѣ себя отъ радости, снова перечитывалъ письмо Батіата, ходилъ взадъ и впередъ, обнималъ Окномана, произнося отрывочныя слова и восклицанія.
Германецъ не то удивленнымъ, не то довольнымъ взглядомъ слѣдилъ за Спартакомъ, и когда тотъ немного успокоился, сказалъ:
-- Радуетъ меня твоя радость, но еще больше обрадуетъ она сто тридцать моихъ товарищей по союзу, которые съ нетерпѣніемъ ждутъ тебя и возлагаютъ на тебя великія надежды.
-- Это напрасно: пусть надѣются больше на себя.
-- Къ тому-же, тебѣ, можетъ быть, удастся обуздать ихъ нетерпѣніе.
-- Понимаю! Разъ они твои лучшіе друзья, то, разумѣется, должны быть такъ-же необузданны, какъ ты... Да, твоя правда... мнѣ дѣйствительно нужно быть въ Капуѣ, иначе они преждевременнымъ взрывомъ могутъ погубить все дѣло.
-- Я-же, сказалъ Окноманъ, -- клянусь тебѣ Торомъ и Одиномъ, буду твоимъ вѣрнымъ помощникомъ, готовымъ всегда и во всемъ слушаться тебя.
Оба друга нѣсколько минутъ молчали. Окноманъ смотрѣлъ на Спартака, не только ласково, но, можно-бы сказать нѣжно, если-бы эти выраженія не звучали такъ странно въ примѣненіи къ этому суровому варвару. Вдругъ онъ воскликнулъ:
-- А знаетъ-ли, Спартакъ, съ тѣлъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ видѣлъ тебя на нашемъ тайномъ собраніи въ Поцуоли, ты сильно похорошѣлъ... сталъ женственнѣе, сказалъ-бы я, еслибъ это слово можно было отнести къ...
Но тутъ Окноманъ запнулся, потому что Спартакъ, поблѣднѣвъ, какъ полотно, ударилъ себя ладонью по лбу и воскликнулъ:
-- О, боги!.. Но что-же будетъ съ нею?
Несчастный гладіаторъ, подъ вліяніемъ любви къ свободѣ и надежды на близкую и скорую побѣду забывшій на минуту весь міръ, вдругъ вспомнилъ про Валерію, и при этой-то мысли голова его склонилась на грудь и онъ молчалъ, неподвижный, убитый горемъ.
Молчаніе его длилось долго. Въ душѣ его происходила жесточайшая внутренняя борьба, насколько можно было судить объ этомъ по высоко поднимающейся груди и судорожному подергиванію лица. Окноманъ задумчиво и печально смотрѣлъ на своего друга, скрестивъ на груди руки.
Наконецъ, германецъ нарушилъ молчаніе и тихимъ голосомъ, которому старался придать самый мягкій оттѣнокъ, спросилъ:
-- Такъ, стало быть, ты насъ покидаешь, Спартакъ?
-- Нѣтъ, нѣтъ, никогда! воскликнулъ фракіецъ встрепенувшись и, устремивъ на Окномана свои голубые глаза, въ которыхъ сверкали слезы, прибавилъ:-- покину скорѣй сестру, покину...
Онъ остановился на минуту, потомъ, оправившись, продолжалъ;
-- Покину все, все, только не дѣло угнетенныхъ, обездоленныхъ, дѣло рабовъ! Никогда, никогда!
Съ этими словами онъ взялъ своего товарища за руку и повелъ его по направленію къ дому, гдѣ вскорѣ оба они скрылись.
-----
Двѣнадцать дней спустя послѣ сенатскаго декрета, повелѣвавшаго совершить похороны Луція Корнелія Сулли на общественный снетъ на Марсовомъ полѣ, длинная процесія входила въ Капепскія ворота, сопровождаемая многими сотнями тысячъ зрителей, собравшимися со всѣхъ концовъ Италіи поглазѣть на любопытное зрѣлище.
Впереди всѣхъ шелъ церемоніймейстеръ (designator), сопровождаемый двѣнадцатью ликторами, одѣтыми въ черное. За ними шла кучка музыкантовъ, игравшихъ на длинныхъ похоронныхъ флейтахъ, а за музыкантами около пятисотъ плакальщицъ, одѣтыхъ въ трауръ. Онѣ громко плакали, собирая слезы въ особые флакончики, рвали на себѣ волосы, били себя въ грудь, причитали и прославляли всѣ добродѣтели покойнаго.
Такъ-какъ деситаторъ предупредилъ плакальщицъ, что казна не поскупится на плату, то неудивительно, что количество собранныхъ въ флакончики слезъ оказалось весьма значительнымъ, а визгъ и вой этихъ пятисотъ женщинъ заставлялъ зажимать самыя привычныя уши.
За плакальщицами шло слишкомъ двѣ тысячи корнеліевъ, воиновъ и гражданъ, несшихъ золотыя короны и всякіе дары, полученные Суллою отъ города и легіоновъ, сражавшихся подъ его начальствомъ.
Далѣе шелъ жрецъ, который долженъ былъ зарѣзать любимѣйшихъ животныхъ покойника вокругъ его костра.
За нимъ несли статуи и бюсты предковъ Луція Корнелія Суллы, въ томъ числѣ и Руфина Суллы, дѣда диктатора, мужа высокой доблести, бывшаго дважды консуломъ въ эпоху вторженія Пира въ Италію, но тѣмъ по менѣе изгнаннаго изъ сената по приказанію цензора за то, что, въ противность тогдашнимъ законамъ, у него оказалось болѣе десяти фунтовъ серебряной утвари {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.
Вмѣстѣ съ статуями предковъ толпа домочадцевъ Суллы несла многочисленные трофеи и военныя награды, полученныя имъ во время его азіатскихъ, греческихъ и италіянскихъ походовъ.
За ними шелъ Метробій, гримированный такъ, чтобъ походить какъ можно больше на своего покойнаго друга, и одѣтый въ его платье и регаліи.
Тотчасъ-же за Метробіемъ, съ котораго не спускала глазъ жадная до зрѣлищъ толпа, стоявшая по обѣимъ сторонамъ дороги, слѣдовали золотыя, усыпанныя драгоцѣнными камнями носилки, которыя несли самые молодые и сильные изъ сенаторовъ. На нихъ лежало бездыханное тѣло Луція Корнелія Суллы, одѣтое въ пурпурную императорскую мантію съ золотымъ шитьемъ. За носилками шли родственники, дѣти, жена и всѣ домашніе, одѣтые въ трауръ.
Далѣе слѣдовали жрецы, весталки, сенатъ, всадники, благороднѣйшіе изъ патриціевъ, чиновники, рабы покойнаго, ведшіе его боевого копя и всѣхъ любимыхъ животныхъ, которыхъ надлежало принести въ жертву вокругъ его погребальнаго костра.
Шествіе замыкали легіоны, сражавшіеся подъ командой Суллы. Стройные ряды ихъ представляли пріятное и грозное зрѣлище для толпы плебеевъ и капоцонзовъ, толпившихся но всему пути и большею частью враждебныхъ покойному Суллѣ.
Погребальный кортежъ остановился на форумѣ, и носилки были поставлены прямо противъ трибуны. Такъ-какъ Фаустъ, сынъ Суллы, не былъ еще облеченъ въ тогу мужа, то произнесеніе надгробнаго слова взяли на себя именитѣйшіе изъ друзей его, консулъ Катулъ и Помпей Великій, причемъ ихъ пышнымъ похваламъ вторилъ плачъ и вой всѣхъ сторонниковъ партіи олигарховъ, преданныхъ Суллѣ при его жизни и боявшихся перемѣнъ послѣ его смерти.
Затѣмъ процесія снова двинулась по направленію къ Марсову полю, гдѣ все уже было готово къ погребальной церемоніи. Носилки поставили рядомъ съ костромъ изъ драгоцѣннаго смолистаго дерева; Валерія, какъ предписывалось обычаемъ, открыла покойнику глаза и положила ему въ ротъ мелкую мѣдную монету для уплаты подземному Харопу за провозъ; затѣмъ, поцѣловавъ трупъ въ губы, она произнесла обычную формальную фразу: "Прощай! Въ порядкѣ, предписанномъ природою, мы всѣ за тобой послѣдуемъ".
Тѣло положили на костеръ; музыканты заиграли печальный похоронный гимнъ, во время котораго жрецы зарѣзали многочисленныя жертвы и кровь ихъ, вмѣстѣ съ молокомъ и медомъ, рознили вокругъ костра. Изъ толпы стали бросать на костеръ благовонія, масла и вѣнки изъ цвѣтовъ въ такомъ большомъ количествѣ, что ими былъ засыпанъ костеръ и все пространство вокругъ него.
Въ это самое время, гладіаторы школы Суллы, за исключеніемъ Арторикса, который, благодаря стараніямъ Спартака, былъ отпущенъ на свободу, вступили между собой въ ожесточенный бой и вскорѣ лежали всѣ мертвыми вокругъ костра, потому что въ погребальныхъ бояхъ нельзя было даровать жизнь ни одному изъ этихъ несчастныхъ.
Когда послѣдній изъ гладіаторовъ упалъ на землю, Помпей Великій взялъ факелъ изъ рукъ гробовщика, который долженъ былъ зажечь костеръ, и собственноручно зажегъ его, чтобы тѣмъ почтить своего друга. Огонь мгновенно охватилъ пропитанное смолой и масломъ дерево и скрылъ въ своихъ трепещущихъ языкахъ тѣло покойника, завернутое въ несгораемую простыню изъ горнаго льна.
Не прошло и получаса, какъ отъ того, кто заставлялъ трепетать столько лѣтъ Римъ и Италію, осталась лишь небольшая кучка сѣрой золы, которая и была тщательно собрана въ богатѣйшую бронзовую урну съ золотой и серебряной насѣчкой.
Солнце склонялось къ западу. Густыя тѣни начинали уже спускаться на землю, и края облаковъ казались обшитыми пурпурной каймой, какъ латиклавы сенаторовъ.
Спартакъ, въ качествѣ учителя гладіаторской школы Суллы, тоже долженъ былъ одѣть траурную тогу и слѣдовать за погребальными носилками своего господина. Весь дрожа отъ гнѣва и съ трудомъ скрывая свое негодованіе, присутствовалъ онъ при рѣзнѣ своихъ несчастныхъ учениковъ, которыхъ онъ посвятилъ не только во всѣ тайны фехтовальнаго искуства, по и союза угнетенныхъ.
Когда все кончилось, мрачный и недовольный пошелъ онъ къ городу, стараясь пробраться сквозь густую толпу, запружавшую собой улицу.
Среди этой медленно двигавшейся человѣческой рѣки происходили тысячи разговоровъ самыхъ разнообразныхъ и противоположныхъ, по все на одну и ту-же тему, по поводу главнаго событія этого дня -- похоронъ Суллы.
Спартакъ, благодаря усердной работѣ локтей, подвигался впередъ хотя и медленно, по быстрѣе, чѣмъ остальная толпа, и потому онъ ежеминутно мѣнялъ своихъ сосѣдей и слышалъ самые разнообразные разговоры.
-- Неужели ты думаешь, что его прахъ долго простоитъ въ храмѣ Геркулеса-побѣдителя?
-- Напротивъ, я надѣюсь, что, къ чести Рима, народъ скоро вырветъ его оттуда, чтобъ развѣять на всѣ четыре стороны.
-- Будемъ лучше надѣяться, что, къ чести Рима, васъ, крамольные маріанцы, задушатъ не сегодня, завтра въ мамертинскихъ тюрьмахъ!
Затѣмъ немного дальше:
-- Горе Риму, горе намъ всѣмъ! Пока онъ былъ живъ, хотя и далекъ отъ дѣлъ, никто не смѣлъ и думать о перемѣнахъ.
-- А теперь за то все пойдетъ вверхъ дномъ! О, несчастные законы!
-- Законы! Законы! Слышишь, Вентудей, вотъ этотъ молодецъ называетъ законами нарушенія всѣхъ человѣческихъ и божескихъ правъ, совершенныя Суллою!
-- Законы? Кто говоритъ о законахъ? Да понимаете-ли вы, что это такое? Это паутина, въ которой пугается мошка, по которую разрываетъ оса.
-- Твоя правда, Вентудей!
-- Браво, Вентудей!
Насмѣшки и злыя шутки сыпались все гуще и гуще, какъ дротики при приближеніи къ непріятельскимъ рядамъ, по мѣрѣ того, какъ Спартакъ подходилъ къ Ратуменскимъ воротамъ, гдѣ толпились тѣ, которые были въ хвостѣ толпы, шедшей за погребальнымъ кортежемъ, а теперь находились во главѣ. Это были преимущественно плебеи, полные ненависти къ олигархамъ и къ Суллѣ въ особенности.
Спартакъ, гребя все время локтями, однимъ изъ первыхъ добрался до Понерійской ограды, перейдя которую и углубившись внутрь города, онъ могъ-бы подумать, что попалъ въ царство мертвыхъ,-- до такой степени пусты были улицы, даже наиболѣе многолюдныя въ обыкновенное время.
Фракіецъ очень скоро дошелъ до гладіаторской школы. Юлія Рабеція, гдѣ условился свидѣться съ Криссомъ.
Переговоры ихъ были продолжительны и оживленны; Криссъ старался прогнать угрюмую печаль своего друга, вызванную рѣзней гладіаторовъ на могилѣ Суллы, и убѣждалъ его не медля ѣхать въ Капую, потому что съ его талантами и при его осторожности ему несомнѣнно удастся въ самое короткое время привлечь множество новыхъ послѣдователей.
-- Отнынѣ, говорилъ галлъ,-- вся участь нашего дѣла въ твоихъ рукахъ, Спартакъ, и если въ душѣ твоей есть какое-нибудь чувство, которое мѣшаетъ тебѣ отдаться вполнѣ своей благородной цѣли, надежда на освобожденіе погибла для насъ навсегда.
-- Что-бы я ни чувствовалъ, отвѣчалъ съ глубокимъ вздохомъ Спартакъ, сильно поблѣднѣвшій при этихъ словахъ своего друга,-- повѣрь мнѣ, Криссъ, что ничто, слышишь-ли, ничто въ мірѣ не можетъ заставить меня ни на минуту забыть о моихъ угнетенныхъ братьяхъ!
Долго еще говорили между собой оба гладіатора и, условившись относительно взаимныхъ сношеній и дальнѣйшаго образа дѣйствій, Спартакъ распрощался съ Криссомъ и быстрыми шагами направился домой.
Едва только онъ переступилъ порогъ, какъ былъ предупрежденъ привратникомъ, что сестра его Мирца ждетъ его по очень важному дѣлу бъ комнатѣ, сосѣдней съ конклавомъ, куда скрылась отъ докучливыхъ формальныхъ соболѣзнованій вдова Суллы.
Спартакъ бросился въ комнаты Валеріи. Сердце его сжимало предчувствіе какого-то несчастія. Не успѣлъ онъ сдѣлать и нѣсколькихъ шаговъ, какъ на встрѣчу ему вышла сестра его Мирца.
-- Наконецъ-то! вскричала она.-- Вотъ уже два часа, какъ госпожа ждетъ тебя!
Съ этими словами она побѣжала доложить о его приходѣ Валеріи, которая тотчасъ-же приказала ввести его.
Блѣдная лежала Валерія на софѣ, закутавшись въ темную траурную тогу, дѣлавшую ее еще прекраснѣе, чѣмъ когда либо.
-- Спартакъ, милый мой! воскликнула она, вставая ему на встрѣчу,-- Ты по-прежнему любишь меня? По-прежнему я дороже тебѣ всего на свѣтѣ?
Фракіецъ смутился при такомъ неожиданномъ вопросѣ, который какъ-будто отвѣчалъ жестокой внутренней борьбѣ, происходившей въ его душѣ втеченіи послѣднихъ дней.
-- Но отчего тебѣ вздумалось задать мнѣ такой вопросъ? спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія. Развѣ я чѣмъ нибудь прогнѣвилъ тебя? Развѣ я далъ тебѣ поводъ сомнѣваться въ моей любви, въ моей преданности, въ моемъ обожаніи?-- Развѣ ты не замѣняешь мнѣ мою покойницу мать, мою несчастную жену, умершую въ рабствѣ подъ палками мучителей? Ты для меня -- все; на тебѣ сосредоточилъ я всѣ свои привязанности; тебѣ, и тебѣ одной, принадлежитъ мое сердце.
-- Да, да, прошептала Валерія, и глаза ея засвѣтились радостью;-- такой именно любви я всегда жаждала и такою ты меня любишь, о, мой милый Спартакъ! И будешь любить меня такъ вѣчно? Говори!
-- Да, да, вѣчно! сказалъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ гладіаторъ, становясь передъ ней на колѣни и покрывая ея руки горячими поцѣлуями.-- Вѣчно я буду обожать тебя, какъ богиню, еслибъ даже... еслибъ пришлось даже...
Онъ не могъ продолжать и разразился рыданіями.
-- Что съ тобой? Ты плачешь? Что случилось? Спартакъ, милый, говори! повторяла съ безпокойствомъ Валерія, лаская его лицо и прижимая къ груди его голову.
Въ эту минуту тихонько постучали въ дверь.
-- Встань! торопливо шепнула Валерія Спартаку, и затѣмъ, голосомъ, который силилась сдѣлать какъ можно спокойнѣе, спросила:
-- Чего тебѣ, Мирца?
-- Пришелъ Гортензій и желаетъ говорить съ тобою, отвѣчала дѣвушка изъ-за двери.
-- Уже! сказала Валерія.
Затѣмъ, обращаясь къ Мирцѣ, прибавила:
-- Попроси его подождать минутку.
-- Хорошо.
Когда замолкли шаги дѣвушки, Валерія обратилась къ Спартаку и торопливо сказала:
-- Онъ уже пришелъ... Я потому-то и ждала тебя, потому-то и спрашивала, готовъ-ли ты всѣмъ пожертвовать для меня. Знай, что ему извѣстно все... что я люблю тебя и что ты меня любишь...
-- Неужели? Быть не можетъ! вскричалъ Спартакъ внѣ себя отъ ужаса.
-- Да, онъ все знаетъ. Не могу догадаться, кто-бы могъ насъ выдать, но только онъ говорилъ мнѣ объ этомъ и обѣщалъ придти сегодня вечеромъ. Спрячься въ этотъ альковъ, прибавила Валерія, открывая пологъ;-- я хочу, чтобъ ты все слышалъ. Но что-бы ни случилось, не входи, не подавай голоса, пока я не позову тебя.
Она задернула занавѣску; затѣмъ, сѣвъ на софу, она силилась рукою сдержать біеніе своего сердца. Прошло нѣсколько минутъ прежде, чѣмъ ей удалось успокоиться. Наконецъ она позвала:
-- Мирца!
Дѣвушка показалась у двери.
-- Приведи теперь Гортензія!
Черезъ минуту знаменитый ораторъ, въ темной траурной туникѣ, съ бородой, небритой втеченіи пятнадцати дней, вошелъ въ конклавъ сестры съ сумрачнымъ и недовольнымъ видомъ.
-- Здравствуй, любезный Гортензій! встрѣтила его Валерія...
-- Здравствуй, сестра! отвѣчалъ онъ съ видимымъ недовольствомъ.
-- Садись и не дуйся на меня, любезный братъ, а лучше скажи мнѣ прямо, что у тебя есть противъ меня.
-- Не одно несчастіе должно было поразить меня со смертью нашего возлюбленнаго Суллы, а два. Мнѣ пришлось узнать, что дочь моей матери забыла уваженіе къ себѣ, ко мнѣ, къ крови Месалы, въ имени Суллы и покрыла себя стыдомъ и позоромъ, связавшись съ низкимъ гладіаторомъ. О, Валерія, Валерія, что ты сдѣлала?
Опершись локтемъ на спинку стула, онъ склонилъ голову на ладонь и нѣсколько мгновеній оставался въ позѣ, выражавшей глубокую печаль и задумчивость.
-- Послушай, Гортензій, ты обвиняешь меня въ преступленіи очень важномъ. Прежде чѣмъ защищаться, я хочу, имѣю право знать, откуда исходитъ обвиненіе.
Гортензій поднялъ голову и, проведя рукой по лбу, отвѣчалъ:
-- Съ нѣсколькихъ сторонъ. На шестой день послѣ смерти Суллы Кризогонъ вручилъ мнѣ это письмо.
Съ этими словами Гортензій подалъ Валеріи измятый папирусъ, на которомъ: было написано слѣдующее:
"Луцію Корнелію Суллѣ, императору, диктатору счастливому отъ друга поклонъ.
"Отнынѣ, вмѣсто обычнаго берегись собаки, ты можешь написать на косякѣ своей двери берегись змѣи, или, лучше, змѣй, потоку что подъ твоей кровлею свили себѣ гнѣздо двѣ змѣи: Валерія и Спартакъ.
"Не увлекайся гнѣвомъ. Прослѣди ихъ и въ часъ полуночи увидишь, какъ топчутъ въ грязь имя и честь самаго грознаго я могучаго человѣка въ республикѣ.
"Да хранятъ тебя боги и да избавятъ тебя на будущее время отъ подобныхъ несчастій".
Кровь бросилась въ лицо Валеріи, лишь только она прочла первыя строки этого письма. Когда-же она дочитала его до конца, лицо ея было блѣдно какъ полотно.
-- А откуда получилъ Кризогонъ это письмо? спросила она сквозь зубы.
-- Рабъ, прискакавшій изъ Рима въ самую минуту смерти Суллы, не заставъ его въ живыхъ, отдалъ его Кризогону. Но тотъ былъ такъ смущенъ въ ту минуту, что совершенно не помнитъ, отъ кого было оно привезено, и только на шестой день онъ прочелъ его.
-- Но неужели на основаніи одного безъимяннаго письма ты рѣшаешься обвинять меня, вдову Суллы, дочь Месалы?
-- О, нѣтъ, я тебя слишкомъ уважаю! Но дѣло въ томъ, что Метробій, огорченный смертью Суллы, находитъ, что его долгъ отомстить за поруганную честь друга. Три дня тому назадъ онъ явился ко мнѣ, разсказалъ про твою связь съ Спартакомъ и представилъ рабыню, которая провела его въ одну изъ твоихъ комнатъ, откуда онъ могъ видѣть, какъ Спартакъ входитъ ночью въ твой конклавъ.
-- Довольно, довольно! вскричала Валерія, мѣняясь въ лицѣ при мысли, что ея поцѣлуи, ея слова, тайна ея любви, все это сдѣлалось достояніемъ гнусной рабыни и такого презрѣннаго существа, какъ Метробій.-- Довольно, Гортензій. Теперь дай высказаться мнѣ.
Она встала и, гордо поднявъ голову, взглянула брату прямо въ глаза.
-- Да, я полюбила Спартака, такъ что-жс? Да, я его люблю всѣми силами души, такъ что-же?
-- О, всемогущіе боги! вскричалъ ошеломленный Гортензій, съ отчаяніемъ хватаясь за голову.
-- Оставь всемогущихъ боговъ, они тутъ не причемъ, а выслушай лучше меня.
-- Ну, говори.
-- Да, я его любила, люблю и буду любить.
-- О, Валерія! прервалъ ее Гортензій, но будучи въ состояніи скрыть своего отвращенія.
-- Да, буду, буду любить его, повторила она все съ большей и большей силой,-- Такъ что-же?
-- Боги! Ты меня пугаешь... ты просто съума сошла!
-- Нѣтъ, я не сошла съума, но я рѣшилась разорвать золотыя цѣпи, которыми вы сковываете насъ, женщинъ, между тѣмъ какъ сами считаете для себя все дозволеннымъ... О, меня обвиняетъ Метробій, Метробій, этотъ грязный скоморохъ, до такой степени, гнусный, что возбуждаетъ ревность всѣхъ женъ, мужья которыхъ съ нимъ знакомы. И онъ негодуетъ на мою безнравственность! Восхитительно! Не понимаю только, какъ ты, Гортензій, придающій столько вѣса его негодованію, не предложишь сенату избрать его въ цензоры. Вотъ тогда у римлянъ былъ-бы цензоръ, совершенно достойный ихъ нравовъ. Онъ находитъ, что я женщина безнравственная, что я не исполнила своего долга! Да, это правда, я не стану ни оправдываться, ни защищаться. Я, дѣйствительно, не исполнила своего долга, потому что у меня не хватило смѣлости бѣжать вмѣстѣ съ Спартакомъ изъ дома, полнаго разврата. Что-же касается моей любви къ этому человѣку, то я не только не считаю себя въ томъ виновной, но даже горжусь этимъ.
-- Такъ-что для тебя ничего не значатъ ни наши законы, ни обычаи, ни чувство чести? спросилъ съ горечью Гортензій.
-- Да, я отрекаюсь отъ всего, отъ римскаго гражданства, отъ имени, семьи. Мнѣ ничего отъ васъ болѣе не нужно... Я удалюсь со Спартакомъ во Фракію, и вы никогда больше обо мнѣ не услышите.
Съ этими словами Валерія, не будучи въ состояніи выносить долѣе бурю страстей, ее волновавшихъ, въ изнеможеніи упала на софу.
Гортензій нѣсколько минутъ смотрѣлъ на нее съ участіемъ и сожалѣніемъ, наконецъ, тихимъ, ласковымъ голосомъ сказалъ:
-- Вижу, Валерія, что ты сегодня не совсѣмъ здорова.
-- Я? вскричала съ удивленіемъ молодая женщина, быстро вставая.-- Напротивъ, я чувствую себя очень хорошо.
-- Нѣтъ, нѣтъ, Валерія, повѣрь мнѣ, ты не совсѣмъ здорова, ты слишкомъ возбуждена и не въ состояніи сохранять спокойствіе и благоразуміе, необходимыя для того, чтобы разсуждать о такихъ важныхъ дѣлахъ.
-- Увѣряю тебя...
-- Нѣтъ, отложимъ нашъ разговоръ на завтра, на послѣзавтра, на другое время.
-- Но знай, что рѣшеніе мое неизмѣнно.
-- Хорошо, хорошо. Поговоримъ, увидимся... А пока позволь мнѣ пожелать тебѣ покровительства великихъ боговъ и удалиться. Прощай, Валерія, прощай.
-- Прощай, Гортензій.
Ораторъ ушелъ изъ будуара сестры, оставивъ ее погруженною въ глубокія я тяжелыя размышленія.
Ее заставилъ очнуться Спартакъ, который, войдя въ ея комнату, бросился къ ея ногамъ и, цѣлуя ея руки, прерывающимся отъ слезъ голосомъ благодарилъ ее за тѣ доказательства безпредѣльной любви, которыя она только-что дала ему.
-- Да, я хочу остаться съ тобою навсегда^ на-вѣки, мой милый Спартакъ. Я буду твоей женой или въ фракійскихъ горахъ мы укроемся съ своею любовью, говорила Валерія, прижимаясь къ его груди.
Опьяненный ея поцѣлуями, забывъ весь міръ, Спартакъ чуть слышнымъ голосомъ шепталъ:
-- Твой... твой... на-вѣкъ... Твой слуга... твой рабъ...
Вдругъ онъ вздрогнулъ, вырвался изъ объятій Валеріи и, отшатнувшись назадъ, весь блѣдный, сталъ прислушиваться, какъ человѣкъ, вся душа котораго сосредоточилась въ слухѣ.
-- Что съ тобой? съ безпокойствомъ спросила Валерія.
-- Тише! прошепталъ онъ путь слышно.
Среди глубокаго безмолвія оба они услышали хоръ молодыхъ, сильныхъ голосовъ, слабые отголоски котораго доносились въ комнату Валеріи. Хотя пѣсня раздавалась на улицѣ и на такомъ большомъ разстояніи трудно было разобрать слова, однако Спартакъ тотчасъ-же узналъ ее. Это была пѣснь гладіаторовъ. Тяжело дыша и низко опустивъ голову, Спартакъ слушалъ эту пѣсню, какъ будто жизнь его зависѣла отъ нея. Валерія съ трудомъ разобрала отдѣльныя греческія слова, смѣшанныя въ ней съ варварскими, по не могла догадаться о причинѣ волненія своего друга. Однако на ея блѣдномъ, какъ мраморъ, лицѣ отражались всѣ тревоги и мученія, которыя можно было прочесть на физіономіи несчастнаго рудіарія.
Пѣсня замолкла, а они все еще стояли и прислушивались, какъ-будто ожидая чего-то еще. Наконецъ, Спартакъ встрепенулся и, схвативъ Валерію въ свои объятія, вскричалъ прерывающимся отъ слезъ голосомъ:
-- О, прости, прости меня! Я не могу быть твоимъ... потому что... не принадлежу больше себѣ.
Валерія вскочила, какъ ужаленная.
-- Спартакъ, что ты сказалъ?! Ты любишь другую?
-- Нѣтъ, нѣтъ, никакая женщина въ мірѣ по можетъ заставить меня на минуту забыть тебя. Нѣтъ, не женщина мѣшаетъ мнѣ быть счастливѣйшимъ изъ людей, а другое. Но что -- не могу сказать... Клятва, священная а ненарушимая, лишаетъ меня права распоряжаться самимъ собою... Не спрашивай ни о чемъ больше... я не могу, не долженъ говорить. Знай только, прибавилъ онъ чуть слышно, -- что безъ тебя я несчастнѣйшій человѣкъ!
Послѣ минутной паузы онъ вскричалъ голосомъ, полнымъ слезъ:
-- Да, несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ!
-- Но ты съума сошелъ? съ испугомъ спрашивала Валерія, хватая голову Спартака и принуждая его смотрѣть себѣ прямо въ глаза, чтобы убѣдиться, по лишился-ли онъ и въ самомъ дѣлѣ разсудка.-- Что ты говоришь? О чемъ бредишь? Что-же можетъ помѣшать тебѣ быть моимъ совсѣмъ?.. Что?.. Говори-же!. Не мучь меня!
-- Повѣрь мнѣ, милая, обожаемая Валерія, говорилъ дрожащимъ голосомъ Спартакъ, -- повѣрь мнѣ, что я по могу говорить... не въ моей власти нарушить клятву, которая меня связываетъ... Знай только, что это но другая женщина... да ты и сама должна знать это... потому что какая женщина можетъ замѣнить мнѣ тебя? Какая любовь можетъ существовать въ моемъ сердцѣ рядомъ съ любовью. къ тебѣ, о, божественная Валерія? И, положа руку на сердце, клянусь тебѣ твоей жизнью и твоей честью, моей жизнью и моей честью, что вдали или вблизи, съ тобой или безъ тебя, я буду и всегда останусь твоимъ,-- твоимъ исключительно и нераздѣльно, -- и что твой образъ и воспоминаніе о тебѣ всегда будутъ моей религіей, моимъ Олимпомъ.
-- Такъ въ чемъ-же дѣло? Если ты такъ любишь меня, то отчего-же не хочешь ты повѣрить мнѣ своего горя? повторяла, съ трудомъ удерживая рыданія, бѣдная женщина.-- Неужели ты не довѣряешь мнѣ? Можетъ быть, ты сомнѣваешься въ моей привязанности? Тебѣ мало тѣхъ доказательствъ, которыя я тебѣ дала? Хочешь новыхъ? Такъ говори, требуй, приказывай. Я на все готова.
-- О, боги, неужели въ аду могутъ быть пытки болѣе жестокія! вскричалъ внѣ себя отъ отчаянія бѣдный гладіаторъ, хватая себя за волосы и ломая себѣ пальцы.-- Любить самую лучшую, самую святую, самую великую изъ женщинъ, быть любиму ею и видѣть себя вынужденнымъ бѣжать отъ нея, не смѣя даже сказать, почему!.. Вѣдь я не могу, не могу говорить! кричалъ въ отчаяніи несчастный.
Валерія, заливаясь слезами, стала обнимать его.
-- Но я вернусь, сказалъ онъ, -- вернусь, лишь только мнѣ будетъ позволено нарушить относительно тебя свою клятву... вернусь завтра, послѣ завтра, какъ только можно скорѣе, лишь только буду вправѣ подѣлиться съ тобой, моя обожаемая Валерія, тайной, которая принадлежитъ не мнѣ, и тогда ты простишь меня и полюбишь меня еще-сильнѣе, если только можетъ быть любовь сильнѣе той, которая насъ связываетъ. Прощай-же, прощай, моя милая, моя безцѣнная Валерія!
Съ этими словами злополучный Спартакъ, сдѣлавъ надъ собой сверхъестественное усиліе, вырвался изъ объятій любимой женщины и вышелъ изъ конклава, шатаясь, точно пьяный. Валерія-же, подавленная горемъ, упала безъ чувствъ на полъ своего будуара.