Смерть обгоняетъ Демофила и Метробія.
На берегу нынѣшняго Неаполитанскаго залива, частью на скатѣ горы, частью на плоскомъ прибрежьи, стоитъ величественный, богатый, многолюдный городъ Кумы -- любимое мѣстопребываніе римскихъ патриціевъ, въ эпоху нашего разсказа -- резиденція грознаго Суллы.
Недалеко отъ Кумъ, на живописномъ холмѣ, откуда открывался прекрасный видъ на море, раскинулась грандіозная и богатая вилла диктатора. Все, что только могъ изобрѣсти удобнаго и роскошнаго гордый, причудливый умъ, каковъ былъ у Суллы, все было собрано въ этой виллѣ, занимавшей большой кусокъ земли, тянувшейся до самаго моря, гдѣ былъ построенъ изящный рыбный садокъ. Самая вилла богатствомъ и красотой превосходила всѣ дома Рима. Тамъ была баня вся изъ мрамора, съ пятьюдесятью отдѣленіями для горячихъ, теплыхъ и холодныхъ ваннъ, и множество другихъ удобствъ. Никакихъ издержекъ, никакихъ затратъ не пожалѣлъ Сулла на устройство своей резиденціи. Были тамъ цвѣточныя оранжереи и птичники, обнесенные изящной оградой, сады и рощи, въ которыхъ водились лани, серны, лисицы и всякаго рода дичь.
Въ это-то прелестное мѣсто вотъ уже два мѣсяца какъ удалился грозный и всемогущій эксъ-диктаторъ.
Своимъ безчисленнымъ рабамъ онъ велѣлъ построить дорогу, которая, сворачивая съ большой консульской (via Appio), вела прямо въ его виллу. Здѣсь онъ проводилъ дни, обдумывая и набрасывая свои "коментаріи", которые онъ намѣревался издать съ посвященіемъ Луцію Лукулу, великому полководцу, ведшему въ это самое время успѣшную войну на Востокѣ. Три года спустя, Лукулъ, избранный консуломъ, долженъ былъ побѣдить Митридата въ Арменіи и Месопотаміи, а позднѣе пріобрѣсти громкую славу среди римлянъ и перейти въ отдаленнѣйшее потомство не столько благодаря своимъ доблестямъ и побѣдамъ, сколько несмѣтнымъ богатствамъ и безумной роскоши.
Всѣ почти ночи Сулла проводилъ въ самыхъ шумныхъ и циничныхъ оргіяхъ; часто солнце заставало его пьянствующимъ въ триклиніумѣ въ кругу мимовъ, шутовъ и комедіянтовъ, обычныхъ сотоварищей его оргій.
Отъ времени до времени онъ предпринималъ прогулки по окрестностямъ, иногда, но рѣже, въ Бойю или Поцуали, и тогда граждане всѣхъ сословій оказывали ему знаки всевозможнаго уваженія и почтенія, внушаемые не столько величіемъ Суллы, сколько ужасомъ его имени.
За три дня до того, какъ произошли событія, разсказанныя въ концѣ предъидущей главы, Сулла вернулся изъ Поцуали, куда ѣздилъ для того, чтобы уладить распрю, возникшую между знатью и чернью этого города. Десять дней провелъ онъ тамъ, разбирая это дѣло, и только на одинадцатый день, какъ третейскій судья, онъ устроилъ примирительный пиръ для спорящихъ сторонъ.
Вернувшись въ виллу къ ночи, онъ велѣлъ приготовить ужинъ въ триклиніумѣ Аполона Дельфійскаго, самой. большой и роскошной изъ четырехъ столовыхъ его обширнаго дворца.
И вотъ тамъ, среди ослѣпительнаго блеска яркихъ свѣтильниковъ, расположенныхъ по угламъ, и благоуханія цвѣтовъ, красиво разставленныхъ въ видѣ пирамидъ вдоль стѣнъ, начался роскошный пиръ, который, благодаря сладострастнымъ улыбкамъ и соблазнительной полунаготѣ воздушныхъ танцовщицъ, плясавшихъ подъ звуки флейтъ, лиръ и кифаръ, быстро принялъ характеръ оргіи.
Девять трапезныхъ ложъ были расположены вокругъ трехъ столовъ, за которыми сидѣло двадцать шесть человѣкъ гостей. Только одно мѣсто оставалось пустымъ: мѣсто Метробія, самаго близкаго друга Суллы, который былъ въ отсутствіи.
Эксъ-диктаторъ, одѣтый въ бѣлое торжественное платье и увѣнчанный розами, сидѣлъ близь консульскаго мѣста на среднемъ ложѣ серединнаго стола, возлѣ своего друга Квинта Росція, который былъ даромъ пиршества. По веселости и разговорчивости диктатора и по частымъ его возліяніямъ можно было заключить, что ему безконечно весело и никакая посторонняя мысль не тревожитъ его умъ.
Но хорошенько всмотрѣвшись въ него, легко было замѣтить, какъ въ послѣдніе четыре мѣсяца онъ постарѣлъ, исхудалъ и сдѣлался еще безобразнѣе, еще страшнѣй. Его лицо позеленѣло и осунулось, красные кровяные прыщи, покрывавшіе его, сильно увеличились; волосы изъ сѣрыхъ, какими они были годъ назадъ, сдѣлались совершенно бѣлыми. Этотъ видъ изнеможенья, слабости и страданья былъ результатомъ постоянной безсонницы, на которую обрекли Суллу его страшныя болѣзни.
Но, точно наперекоръ всему этому, въ его жестокихъ сѣро-голубыхъ глазахъ теперь еще больше, чѣмъ прежде, сверкала жизнь, сила, энергія всемогущей воли, которая, скрывая отъ другихъ жестокія его мученія, иногда, особенно въ минуты оргіи, успѣвала въ этомъ до такой степени, что, казалось, онъ позабывалъ о нихъ.
-- Ну, разскажи-ка, разскажи, Попціонъ, сказалъ Сулла, обращаясь къ одному патрицію изъ Кумъ, возлежащему на ложѣ передъ однимъ изъ другихъ двухъ столовъ,-- разскажи, что сказалъ Граній?
-- Но... но я не слышалъ его словъ, отвѣчалъ спрошенный, запинаясь и блѣднѣя какъ полотно.
-- У меня тонкій слухъ, Попціонъ, проговорилъ Сулла спокойно, по страшно нахмуривъ брови,-- я очень хорошо слышалъ все, что ты сказалъ Элію Луперку.
-- Но, право... возразилъ тотъ въ ужасѣ, -- повѣрь мнѣ... счастливый и всемогущій диктаторъ...
-- Ты сказалъ вотъ что: "когда принуждали Гранія, эдила Кумъ, уплатить штрафъ въ пользу общественнаго казначейства, наложенный на него Суллой, онъ отказался, говоря..." здѣсь, взглянувъ на меня и замѣтивъ, что я внимательно слушаю твой разсказъ, ты замолчалъ. Теперь я прошу тебя передать мнѣ слово въ слово то, что сказалъ Гравій.
-- Но позволь мнѣ, о, Сулла, величайшій изъ римскихъ полководцевъ...
-- Я не нуждаюсь въ твоихъ похвалахъ, низкій льстецъ! закричалъ Сулла хриплымъ и грознымъ голосомъ.-- Я самъ своими подвигами и своими тріумфами записалъ свое имя въ консульскихъ лѣтописяхъ. Я хочу узнать отъ тебя слова Гранія и ты мнѣ ихъ скажешь, или, клянусь лирой божественнаго Аполона, моего покровителя, клянусь Луціемъ Корнеліемъ Суллой, ты не выйдешь отсюда, а будешь вынесенъ и брошенъ на съѣденіе моимъ рыбамъ!
Взывая къ Аполону, котораго уже много лѣтъ онъ избралъ своимъ спеціальномъ покровителемъ, Сулла коснулся правою рукою золотой статуетки этого бога, которую онъ взялъ въ Дельфахъ и носилъ всегда на шеѣ на золотой цѣпи рѣдкой работы.
Всѣ присутствующіе, хорошо знавшіе Суллу, поблѣднѣли и замолчали, смотря другъ на друга съ ужасомъ; музыка и танцы прекратились и гробовое молчаніе заступило мѣсто недавняго разгула.
Несчастный Понціонъ, леденѣя отъ ужаса, тотчасъ проговорилъ:
-- Граній сказалъ: "Теперь я не заплачу, потому что скоро умретъ Сулла, и я буду оправданъ".
-- А!.. проговорилъ Сулла, багрово-красное лицо котораго мгновенно поблѣднѣло отъ гнѣва.-- А!.. Граній съ нетерпѣніемъ ждетъ моей смерти? Браво, Граній!.. У него свои разсчеты... воскликнулъ свирѣпо диктаторъ, дрожа отъ гнѣва {Плутархъ. Жизнь Суллы. Ibid.},-- у него свои разсчеты! Отлично, отлично! Но какъ-бы ему не пришлось просчитаться!
Онъ остановился на мгновеніе, потомъ, хлопая въ ладоши, крикнулъ:
-- Кризогонъ!..
И затѣмъ прибавилъ страшнымъ голосомъ:
-- Посмотримъ, не разлетятся-ли его планы, какъ мыльные пузыри.
На его зовъ Кризогонъ, вольноотпущенный и довѣренный Суллы, приблизился къ диктатору; лицо послѣдняго мало-по-малу успокоилось и прояснилось, и онъ на ухо отдалъ приказаніе Кризогону, на которое тотъ отвѣчалъ молчаливымъ наклоненіемъ головы и затѣмъ отошелъ.
Сулла закричалъ ему вслѣдъ:
-- Такъ завтра, утромъ!
Затѣмъ, обращаясь къ сотрапезникамъ съ веселымъ лицомъ, онъ воскликнулъ, схватывая чашу фалерискаго и подымая ее вверхъ:
-- Ну, вы... Что вы замолчали и насупились?.. Клянусь всѣми богами Олимпа, можетъ быть, вы думаете, что присутствуете на моей тризнѣ?..
-- Да сохранятъ тебя боги на многіе годы!..
-- Да пошлетъ тебѣ счастье Юпитеръ и да защититъ Аполонъ!..
-- Долгой жизни славному Суллѣ!.. закричали разомъ многіе гости, высоко подымая чаши, цѣнившіяся виномъ.
-- Выпьемъ всѣ за здоровье и славу Луція Корнелія Суллы Счастливаго! провозгласилъ звучнымъ голосомъ Квинтъ Росцій, и всѣ выпили; между тѣмъ повеселѣвшій Сулла, обнимая, цѣлуя и благодаря Росція, кричалъ кифаристамъ и мимамъ:
-- Эй, вы! бездѣльники, что вы тамъ дѣлаете? Вы годны только на то, чтобы пить мое фалерпское и обкрадывать меня!..
Не успѣлъ еще Сулла окончить свою рѣчь, какъ грянула музыка, а вмѣстѣ съ тѣмъ и танцовщицы, которыя подпѣвали инструментамъ, начали исполнять танецъ (Sicinnimn), полный комическихъ движеній и сладострастныхъ жестовъ.
Легко себѣ представить, съ какимъ наслажденіемъ смотрѣли собесѣдники на эти бѣшеные танцы, какое дѣйствіе производили на нихъ эти разнузданныя обниманія и тѣлодвиженія, эти соблазнительныя полунагія фигуры, то собиравшіяся въ группы, то мгновенно разбѣгавшіяся.
Танцы кончились. На средній столъ, за которымъ возлежали Сулла и Росцій, было поставлено чучело орла, такъ. прекрасно сдѣланное, что птица казалась живою. Орелъ держалъ въ клювѣ лавровый вѣнецъ, на пурпуровой лентѣ котораго были написаны слова: "Sullae, Feliei, Epafrodito", т. е. "Суллѣ счастливому, любимцу Венеры". Послѣдній эпитетъ особенно пріятно звучалъ въ ушахъ Суллы {Плутархъ, Жизнь Суллы.}.
Среди аплодисментовъ гостей Росцій вянулъ изъ клюва орла вѣнецъ и передалъ его Атиліѣ Жіовентинѣ, прекрасной молодой дѣвушкѣ, вольноотпущенной Суллы, которая сидѣла рядомъ съ нимъ.
Дѣвушка возложила лавровый вѣнецъ на вѣнокъ изъ розъ, уже увѣнчавшій голову Суллы, и мелодичнымъ голосомъ проговорила:
-- Тебѣ, избранникъ боговъ, непобѣдимый полководецъ, подноситъ этотъ лавръ удивленіе міра.
При всеобщихъ восторженныхъ крикахъ Сулла цѣловалъ и ласкалъ дѣвушку. Квинтъ Росцій всталъ и съ искуствомъ, достойнымъ такого великаго актера, какъ онъ, продекламировалъ сочиненные на этотъ случай стихи въ честь Суллы.
Новые и еще болѣе оглушительные аплодисменты раздались въ триклиніѣ, когда Росцій кончилъ.
Между тѣмъ Сулла разрѣзалъ но шву шею и животъ орла и оттуда выпало большое количество яицъ, которыя немедленно были розданы гостямъ и каждый нашелъ въ яйцѣ жареную птицу, приготовленную подъ прянымъ желтымъ соусомъ. Въ то время, какъ всѣ ѣли искусно приготовленное блюдо и шумно хвалили великолѣпіе пиршества Суллы и искуство его повара, двѣнадцать прекрасныхъ гречанокъ-рабынь, одѣтыхъ въ коротенькія синія туники, подливали въ чаши превосходное фалернское вино.
Немного спустя, было подано новое блюдо: колосальный паштетъ, стѣнки котораго, изъ тѣста и меду, представляли замѣчательно искусно сдѣланную колонаду круглаго храма. Едва онъ былъ разрѣзанъ, какъ изъ него вылетѣло столько воробьевъ, сколько было гостей. Каждый воробей имѣлъ на шеѣ ленточку, на которой было написано имя одного изъ присутствующихъ и привязанъ подарокъ.
Новые аплодисменты и смѣхъ, еще болѣе шумные, раздались при видѣ этого новаго сюрприза, приготовленнаго поваромъ Суллы. Шумъ, крики, восклицанія, сопровождавшіе ловлю птичекъ, которыя испуганно метались по задѣ, пока не были переловлены, не успѣли еще умолкнуть, какъ Сулла воскликнулъ:
-- Эй!.. послушайте! Сегодня я веселъ и хочу потѣшиться зрѣлищемъ, какого еще никогда не видали на пару. Выслушайте меня... друзья мои дорогіе... Хотите видѣть въ этой залѣ бой гладіаторовъ?
-- Да, да... закричало пятьдесятъ голосовъ, потому что это зрѣлище доставляло величайшее удовольствіе не только гостямъ, но и кифаристамъ и танцовщицамъ, и они въ своемъ энтузіазмѣ тоже отвѣтили: "да", не подумавъ, что вопросъ вовсе не относится къ нимъ.-- Да, да! гладіаторовъ! гладіаторовъ! Да здравствуетъ Сулла! Наищедрѣйшій Сулла!
Немедленно былъ отданъ приказъ одному изъ рабовъ бѣжать въ помѣщеніе гладіаторовъ, которое находилось внутри виллы, и приказать Спартаку тотчасъ-же привести въ залу триклинія пять паръ гладіаторовъ. Между тѣмъ рабы расчищали мѣсто въ залѣ, гдѣ долженъ былъ происходить бой; танцовщицы и музыканты подошли ближе къ столамъ, за которыми сидѣли пирующіе.
Немного спустя, появились десять гладіаторовъ, введенные Кризогономъ; пятеро изъ нихъ были въ костюмѣ фракійцевъ, пятеро -- самнитовъ.
-- А Спартакъ? спросилъ Сулла Кризогона.
-- Я не нашелъ ого; можетъ быть, онъ у сестры.
Въ эту минуту вошелъ Спартакъ, весь запыхавшійся и раскраснѣвшійся. Поднося руку ко рту, онъ привѣтствовалъ Суллу и его сотрапезниковъ.
-- Я хочу посмотрѣть, сказалъ Сулла рудіарію,-- настолько ли ты искусенъ учить драться другихъ, насколько умѣешь драться самъ. Посмотримъ, чему выучились твои ученики.
-- Нѣтъ еще двухъ мѣсяцевъ, какъ они упражняются въ фехтованьи, но ты легко увидишь пользу, которую они извлекли изъ моего обученья.
-- Посмотримъ... посмотримъ, проговорилъ Сулла.
Между тѣмъ Спартакъ, разставлявшій бойцовъ, былъ безпокоенъ, блѣденъ и, казалось, самъ не понималъ, что говоритъ и дѣлаетъ. Это утонченное варварство, эта обдуманная жестокость, эта ненасытная жажда крови до глубины души возмутили рудіарія, который трепеталъ отъ гнѣва при видѣ того, какъ не требованье, не желанье массы, не скотскіе инстинкты безумной толпы, но простой капризъ одного пьянаго человѣка приговариваетъ десять несчастныхъ юношей, рожденныхъ свободными и въ свободной странѣ, сражаться безъ всякой ненависти другъ къ другу и безвременно, безславно погибнуть {Solio Italico -- Ottavio Ferrario, "De Gladiatoribus".}.
Кромѣ этихъ общихъ причинъ озлобленья была еще одна личная. Въ числѣ гладіаторовъ былъ Арториксъ, молодой галлъ 24 лѣтъ, прекрасно сложенный, съ благороднымъ блѣднымъ лицомъ и роскошными бѣлокурыми кудрями. Спартакъ очень любилъ его и тотъ, въ свою очередь, былъ преданъ ему больше всѣхъ гладіаторовъ школы Аціона. Вслѣдствіе этого, едва Спартаку было предложено мѣсто при гладіаторской школѣ Суллы, какъ онъ немедленно уговорилъ Суллу купить Арторикса, говоря, что онъ ему необходимъ, какъ помощникъ въ гладіаторской школѣ кумовой виллы.
Въ страшномъ волненіи, разставляя бойцовъ другъ противъ друга, Спартакъ тихимъ голосомъ спросилъ молодого галла:
-- Зачѣмъ ты пришелъ?
-- Еще давно, отвѣтилъ Арториксъ, тоже вполголоса, -- мы бросили между собою жребій, кому идти послѣднему на смерть, и я былъ въ числѣ проигравшихъ. Сама судьба хочетъ моей смерти.
Рудіарій не отвѣчалъ, и когда черезъ минуту все было въ порядкѣ, онъ, обращаясь къ Суллѣ, проговорилъ:
-- Позволь, о, великодушный Сулла, послать въ школу позвать другого гладіатора, чтобъ замѣстить имъ этого.
Онъ указалъ на Арторикса.
-- А почему-же этотъ не можетъ драться? спросилъ ех-диктаторъ.
-- Потому что онъ много искуснѣе другихъ и вслѣдствіе этого фракійская сторона, въ которой онъ долженъ сражаться, будетъ несравненно сильнѣе другой...
-- Зачѣмъ намъ ждать еще?.. Пусть сражается этотъ искусникъ и тѣмъ хуже для самнитовъ.
И среди напряженнаго ожиданья и всеобщаго нетерпѣнія, ясно виднѣвшагося въ глазахъ и на лицахъ присутствующихъ, Сулла самъ далъ знакъ начинать бой.
Битва, какъ легко представить, была не долга: послѣ двадцати минутъ боя одинъ фракіецъ и два самнита были убиты, а два другихъ несчастныхъ лежали за полу раненые и окровавленные, моля о пощадѣ. Имъ тотчасъ-же была дарована жизнь.
Что-же касается единственнаго, оставшагося въ живыхъ самнита, то онъ съ отчаяньемъ защищался отъ четырехъ фракійцевъ, но очень скоро, покрытый ранами и истекая кровью, былъ убитъ изъ жалости своимъ другомъ Арториксомъ, который не могъ видѣть его страдальческаго лица, его предсмертной агоніи.
Единодушные и шумные аплодисменты раздались среди обезумѣвшей публики въ триклиніумѣ.
Ихъ прервалъ Сулла, который закричалъ хриплымъ и пьянымъ голосомъ, обращаясь къ Спартаку:
-- Ну, Спартакъ! Ты первый гладіаторъ въ Римѣ. Возьмика мечъ и щитъ у одного изъ убитыхъ и покажи свою силу: еразись одинъ противъ четырехъ.
Шумныя восклицанія встрѣтили это предложеніе, которое какъ громомъ поразило бѣднаго гладіатора. Онъ стоялъ, устремивъ на Суллу широко раскрытые глаза, и не могъ выговорить ни слова.
Арториксъ замѣтилъ страшное смущеніе Спартака и тихо прошепталъ ему;
-- Смѣлѣй!..
Спартакъ вздрогнулъ при этомъ словѣ, оглянулся два раза во кругъ себя, затѣмъ, устремивъ взглядъ на Суллу, проговорилъ, дѣлая надъ собою громадное усиліе:
-- Но... о, славный и счастливый диктаторъ, позволь мнѣ попросить тебя подумать о томъ, что я не гладіаторъ уже, я рудіарій и свободенъ и занимаю у тебя лишь мѣсто учителя твоихъ гладіаторовъ.
-- Ха, ха, ха! разразился пьянымъ хохотомъ Луцій Корнелій Сулла.-- И ты, сильнѣйшій и храбрѣйшій Спартакъ, ты боишься смерти? Презрѣнная порода! Но, клянусь Геркулесомъ, ты будешь сражаться, прибавилъ онъ черезъ минуту, ударяя кулакомъ по столу и принимая свойственный ему повелительный видъ.-- Кто тебѣ даровалъ жизнь... и свободу, негодный варваръ?.. Не Сулла развѣ?.. И Сулла приказываетъ тебѣ теперь сражаться... и ты будешь сражаться, клянусь всѣми богами Олимпа.
Невозможно описать волненіе Спартака во время этой дикой сцены. Какъ молніи мелькали въ его головѣ самыя ужасныя мысли.
Два или три раза онъ готовъ былъ схватить мечъ одного изъ умершихъ и броситься на Суллу, чтобъ изрубить его въ куски, прежде чѣмъ кто-нибудь изъ присутствующихъ успѣетъ тронуться съ мѣста. И только съ трудомъ, какимъ-то чудомъ удерживался онъ отъ этого.
Наконецъ, какъ-бы измученный этой невыносимой внутренней борьбой, онъ тряхнулъ головой и машинально, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, схватилъ щитъ, надѣлъ его на руку, взялъ мечъ и дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ проговорилъ:
-- Я но трусъ и не варваръ; я буду сражаться, чтобы доставить тебѣ удовольствіе, Луцій Сулла, но клянусь тебѣ всѣми твоими богами, что если, по несчастью, я раню Арторикса...
Пронзительный женскій крикъ, привлекшій вниманіе всѣхъ присутствующихъ къ мѣсту, откуда онъ раздался, прервалъ безумно-смѣлыя слова гладіатора.
Въ стѣнѣ, въ глубинѣ залы, была дверь, закрытая зеленой драпировкой. На порогѣ этой двери, блѣдная, какъ полотно, стояла Валерія.
Спартакъ былъ у нея, когда пришли звать его отъ имени Суллы.
Этотъ зовъ и въ такую пору удивилъ и взволновалъ Спартака; еще болѣе онъ испугалъ Валерію, которая была увѣрена, что ему угрожаетъ какая-нибудь страшная опасность. Вслѣдствіе этого, подчиняясь исключительно своему чувству къ фракійцу и не заботясь ни о правилахъ приличія, ни о благоразуміи, она приказала своимъ рабынямъ одѣть себя и, наряженная въ бѣлое пиршественное платье, все усыпанное розами, направилась по длинному коридору къ той двери, которая вела изъ ея комнаты въ залу, гдѣ происходила оргія.
Подойдя къ триклинію, Валерія напрасно старалась придать своему лицу веселое и беззаботное выраженіе. На блѣдномъ, страдальческомъ лицѣ ея ясно читались забота, безпокойство и страхъ, которые волновали ее.
Съ отвращеніемъ и негодованіемъ присутствовала она, стоя за драпировкой двери, при варварскомъ боѣ гладіаторовъ и при послѣдовавшей за нимъ сценой между Спартакомъ и Суллой. При всякомъ словѣ, при всякомъ жестѣ послѣдняго она трепетала, холодѣла и чувствовала, что силы готовы оставить ее. Она медлила войти, надѣясь каждую минуту на неожиданную и благополучную развязку.
Но когда она увидѣла, что Сулла принуждаетъ Спартака сражаться съ Арториксомъ, который, какъ она знала, былъ такъ дорогъ ему, когда она увидѣла, что рудіарій, трепеща отъ гнѣва и отчаянья, готовъ уже принять этотъ бой, когда она услыхала безумныя слова его, которыя но могли иначе закончиться, какъ угрозой и проклятіями Суллѣ,-- тогда Валерія поняла, что безъ ея немедленнаго вмѣшательства Спартакъ безвозвратно погибнетъ.
Съ громкимъ крикомъ она быстро раздвинула драпировку и появилась у двери, приковывая къ себѣ вниманіе всѣхъ гостей Суллы.
-- Валерія! воскликнулъ послѣдній, напрасно стараясь встать съ ложа, къ которому онъ, казалось, былъ прикованъ обильными возліяніями.
-- Валерія!.. ты?.. здѣсь?.. въ эту пору!
Всѣ поднялись или пытались подняться, хотя это и не всѣмъ удалось, и съ большимъ или меньшимъ уваженіемъ, молча, привѣтствовали матрону.
Жіовевтина, вольноотпущенница, сначала покраснѣвшая, какъ пурпуръ, потомъ, дѣлаясь блѣднѣе и блѣднѣе, не встала, но, стараясь съежиться, свернуться за своемъ мѣстѣ, потихоньку, не замѣтно скользя съ ложа, мгновенно скрылась подъ покрываломъ стола.
-- Привѣтъ вамъ! проговорила Валерія черезъ нѣсколько секундъ, втеченіи которыхъ она успѣла обвести быстрымъ взглядомъ обширную залу и вполнѣ овладѣла собой.-- Да защитятъ безсмертные боги непобѣдимаго Суллу и его друзей!
Между тѣмъ она обмѣнялась взглядомъ со Спартакомъ, который стоялъ молча, устремивъ на нее взглядъ, полный безпредѣльнаго восторга. Въ эту минуту она казалась ему существомъ сверхъестественнымъ, посланницей самихъ боговъ.
Валерія приблизилась въ ложу Суллы, которому, наконецъ, удалось подняться на ноги, хотя безпрестанное раскачиванье его тѣла давало поводъ думать, что онъ недолго сохранитъ это положеніе.
И, обращаясь къ Суллѣ, все еще неуспѣвшему придти въ себя, она сказала:
-- Ты столько разъ приглашалъ меня, о, Оулла, придти въ триклиній, что сегодня, по будучи въ состояніи заснуть и слыша долетавшіе до меня веселые клики торжества, я рѣшилась одѣться и придти сюда, чтобъ выпить съ вами чашу дружбы и увести тебя въ твои покои, такъ-какъ твое здоровье не позволяетъ тебѣ оставаться здѣсь дольше. Но войдя сюда, я услышала звонъ мечей и увидѣла трупы! Что это такое? проговорила она, возвысивъ голосъ.-- Неужели вамъ мало безчисленныхъ жертвъ цирковъ и амфитеатровъ, что вы захотѣли заливать кровью собственные дома?
Всѣ молчали; самъ Сулла попытался было что-то сказать, но изъ устъ его раздалось только какое-то мычаніе и онъ кончилъ однимъ молчаніемъ.
-- Эй! промолвила супруга Суллы послѣ минутнаго молчанія, обращаясь къ рабамъ,-- вынесите отсюда немедленно эти трупы и предайте ихъ погребенью; вымойте полъ и окропите его благовоніями; а муринскую чашу Суллы наполните фалернскимъ виномъ и обнесите ею всѣхъ присутствующихъ.
Въ то время, какъ рабы спѣшили исполнить приказанья Валеріи, гладіаторы удалились.
Среди гробового молчанія, чаша дружбы, въ которую очень немногіе изъ сотрапезниковъ посыпали лепестки изъ своихъ розовыхъ вѣнковъ, обошла всѣхъ гостей, и затѣмъ, молча, пошатываясь, они одинъ за другимъ оставили залу.
Сулла, который ужо давно упалъ опять на ложе, хранилъ молчаніе, повидимому погруженный въ глубокія думы, въ сущности-же впавшій въ отупѣніе отъ пьянства. Валерія, подойдя къ нему, сказала:
-- Ну, что-же? Уже за полночь, -- не угодно ли тебѣ отправиться въ свою спальню?
При этихъ словахъ Сулла раскрылъ глаза, медленно поднялъ отяжелѣвшую голову и, съ трудомъ ворочая языкомъ, проговорилъ:
-- Какъ ты смѣешь... разгонять моихъ гостей... мѣшать моимъ удовольствіямъ?.. О, клянусь Юпитеромъ олимпійскимъ... тебѣ не отнять всемогущество у Суллы счастливаго... любимца Венеры... диктатора... Клянусь великими богами... я -- владыка Рима... и всего міра... и не хочу надъ собой господъ... не хочу... не хочу!..
И его стеклянные зрачки расширились, показывая усиліе, которое онъ дѣлалъ надъ собою, чтобы шевелить своимъ коснѣющимъ языкомъ, овладѣть своими чувствами, возвратить себѣ свою силу, скованную и помраченную пьянствомъ. Но тотчасъ-же голова его снова упала ему на грудь.
Валерія стояла, смотря на него взглядомъ, полнымъ сожалѣнія, смѣшаннаго съ презрѣніемъ, какъ вдругъ Сулла, поворачивая голову, сказалъ:
-- Метробій!.. Гдѣ ты, мой дорогой Метробій? Приди ко мнѣ на помощь... я хочу развестись... прогнать ее... вмѣстѣ съ ребенкомъ, которымъ она беременна... котораго я не хочу... признать своимъ...
Молнія негодованія сверкнула въ черныхъ глазахъ Валеріи, которая сдѣлала шагъ по направленію къ ложу съ угрожающимъ жестомъ, потомъ голосомъ, полнымъ презрѣнья и отвращенья, она воскликнула:
-- Эй, Кризогонъ! Позови рабовъ и прикажи перенести на постель своего пьянаго господина!
И между тѣмъ, какъ Кризогонъ при помощи двухъ другихъ рабовъ тащилъ Суллу, бранящагося и сквернословящаго, въ его покои, Валерія вернулась на свою половину.
Сулла проспалъ весь остатокъ ночи и добрую часть утра.
Къ полудню онъ проснулся. Невыносимая чесотка, доводившая его до бѣшенства и значительно усилившаяся въ послѣднее время, разбудила его. Едва поднявшись съ постели, онъ набросилъ на плечи широкую тогу и въ сопровожденіи рабовъ, спеціально приставленныхъ къ его персонѣ, опираясь на Кризогона, направился въ роскошную баню.
Придя туда, Сулла черезъ предбанникъ вошелъ въ комнату для раздѣванья съ мраморными стѣнами, съ мозаичнымъ поломъ, откуда три двери вели въ баню съ холодными душами (frigidarium), въ залъ съ басейномъ теплой воды (tepidarium) и въ горячую баню (caldarium).
Сулла сѣлъ на мраморное сѣдалище, покрытое подушками и пурпурными тканями, и, раздѣвшись при помощи рабовъ, вошелъ въ горячую баню.
Это была комната, также построенная изъ мрамора. Въ полу находились отверстія, черезъ которыя проходилъ въ комнату нагрѣтый воздухъ, при помощи трубъ, снабженныхъ кранами, такъ что можно было по произволу регулировать температуру.
Полукруглый мраморный альковъ съ мраморнымъ-же сѣдалищемъ посрединѣ находился направо отъ входа, напротивъ котораго стоялъ небольшой басейнъ теплой воды.
Сулла вошелъ въ альковъ и, взявъ въ руки два небольшихъ желѣзныхъ конуса, нѣсколько рядовъ которыхъ лежало въ альковѣ, принялся подымать ихъ, съ цѣлью гимнастическими управленіями вызвать испарину.
Постепенно переходя отъ маленькихъ конусовъ къ конусамъ большаго вѣса, Сулла скоро почувствовалъ сильное возбужденіе кожи, которое предшествуетъ испаринѣ; тогда онъ вышелъ изъ алькова и бросился въ басейнъ, весь погрузившись въ теплую воду, которая, казалось, значительно облегчила страданья больного.
-- Ахъ, какъ мнѣ хорошо, восклицалъ онъ;-- давно уже такъ не было!.. Скорѣй, скорѣй, Діодоръ, проговорилъ онъ, обращаясь къ рабу, который исполнялъ должность банщика (aliptes),-- скорѣй возьми скребницу и потри мнѣ тѣло.
И Діодоръ взялъ скребницу (strigilis), родъ бронзоваго ножа, и началъ ею тереть болящее тѣло своего господина.
Между тѣмъ Сулла спросилъ, обращаясь къ Кризогону:
-- Переплелъ-ли ты въ пурпурный пергаментъ двадцать вторую книгу моихъ коментаріевъ, которую я окончилъ третьяго дня и вчера передалъ тебѣ?
-- Да, мой добрый господинъ, и не только твой томъ, но также и десять копій, которыя я приказалъ сдѣлать рабамъ-переписчикамъ.
-- А!.. Спасибо, Кризогонъ!.. Такъ ты уже приказалъ сдѣлать десять копій? спросилъ Сулла, видимо довольный.
-- Да, и не только съ послѣдняго тома, но и со всѣхъ предыдущихъ томовъ твоихъ коментаріевъ. Одни изъ нихъ я помѣстилъ въ библіотекѣ этой виллы, другіе въ твоемъ римскомъ домѣ, нѣсколько я сохранилъ у себя; кромѣ того, по экземпляру каждаго тома я собственноручно передалъ, съ твоего позволенья, Лукулу и Гортензію. Я думаю, что столько экземпляровъ, находящихся въ разныхъ мѣстахъ, ручаются за сохранность твоего труда отъ пожара или другого какого несчастья до тѣхъ поръ, пока ты рѣшишься опубликовать твои коментаріи, или твоя смерть -- отъ чего да сохранятъ насъ великіе боги!-- позволитъ сдѣлать это Лукулу, какъ сказано въ твоемъ завѣщаніи.
-- Кстати о моемъ завѣщаніи... Я позаботился обо всѣхъ васъ немногихъ, преданныхъ и вѣрныхъ мнѣ во всѣхъ превратностяхъ моей жизни.
-- О, что ты говоришь! воскликнулъ скромно Корнелій Кризогонъ,-- ты далъ мнѣ больше, чѣмъ я заслужилъ... свободу; ты даровалъ мнѣ и расположеніе, и богатство.
-- Довольно объ этомъ, Кризогонъ! Постой, мнѣ кажется, я слышу шумъ въ раздѣвальной.
Вольноотпущенникъ сейчасъ-же вышелъ изъ комнаты.
Между тѣмъ Сулла, лицо котораго, можетъ быть, вслѣдствіе оргіи предыдущей ночи, еще болѣе постарѣло, стоналъ отъ страшныхъ спазмъ, которыя онъ чувствовалъ даже въ ваннѣ, и жаловался на необыкновенную боль въ груди, вслѣдствіе чего Діодоръ ушелъ, чтобы позвать Сирміона Радіана, врача и вольноотпущеннаго Суллы, который всегда при немъ находился.
Сулла впалъ въ забытье и, склонивъ голову на стѣнку басейна, казалось, заснулъ. Рабы, прислуживающіе въ банѣ, удалились въ уголъ возлѣ алькова и стояли тамъ молча, боясь пошевельнуться.
Спустя нѣсколько минутъ, возвратился Кризогонъ; Сулла вздрогнулъ и повернулъ голову къ нему.
-- Что съ тобой, господинъ мой? заботливо спросилъ его вольноотпущенникъ.
-- Ничего, сонливость какая-то... Знаешь, я видѣлъ сонъ...
-- Что-же ты видѣлъ?
-- Я видѣлъ мою любимую жену Цецилію Метелу, умершую въ прошломъ году; она звала меня къ себѣ {Плутархъ, Жизнь Суллы; Аріано Alexandre, Гражданская война.}.
-- Не обращай вниманія, Сулла, на эти лживыя предзнаменованія.
-- Лживыя? А почему ты самъ такъ всегда озабоченъ снами, Кризогонъ? Я вѣрю въ сны и всегда дѣлалъ то, что божество мнѣ приказывало въ нихъ {Плутархъ, Жизнь Суллы. 2 Ibid.}, и потому мнѣ всегда удавались всѣ мои предпріятія...
-- Въ твоихъ предпріятіяхъ тебѣ давали побѣду твой умъ, твоя доблесть, а но совѣты сновидѣній.
-- Нѣтъ, не говори этого, Кризогонъ. Не только мой умъ и моя доблесть, но еще болѣе судьба; скажу тебѣ, самыми удачными изъ моихъ дѣлъ были тѣ, въ которыя я бросался очертя голову, безъ размышленій {Тамъ-же.}.
Воспоминанія о своихъ дѣяніяхъ, въ которыхъ если было много позорнаго, то много было и дѣйствительно высокаго и славнаго, возвратили спокойствіе душѣ Суллы и прояснили его лицо.
Кризогонъ рѣшилъ, что теперь время возвѣстить ему, что, по его приказанью, данному наканунѣ вечеромъ, приведенъ эдилъ Граній и въ сосѣдней комнатѣ ожидаетъ его приказаній.
При этомъ имени лицо диктатора мгновенно исказилось гнѣвомъ и, весь покраснѣвъ, онъ закричалъ хриплымъ, яростнымъ голосомъ:
- Ввести его... сейчасъ... сюда... предъ мое лицо... этого дерзкаго, который осмѣлился одинъ въ мірѣ потѣшаться надъ моими распоряженьями... и который желаетъ моей смерти!
И худыми, костлявыми руками онъ конвульсивно сжималъ стѣнки басейна, на которыя опирался.
-- Но не подождешь-ли ты, о великодушный господинъ, пока выйдешь изъ бани?
-- Нѣтъ... нѣтъ... сюда... ко мнѣ... я хочу этого!
Кризогонъ вышелъ и сейчасъ-же вернулся, вводя въ баню эдила Гранія.
Это былъ сильный мужчина лѣтъ подъ сорокъ, на вульгарномъ лицѣ котораго читалось что-то лукавое и жестокое. Когда онъ вошелъ въ баню, низко кланяясь и дѣлая привѣтственные жесты рукой, то былъ страшно блѣденъ.
-- Да хранятъ боги на долгія лѣта великодушнаго Суллу счастливаго! проговорилъ онъ голосомъ, дрожавшимъ отъ страха.
-- Ты не говорилъ такъ третьяго дня, низкій распутникъ, когда издѣвался надъ моимъ приказомъ, ты не хотѣлъ исполнить его, говоря, что не сегодня-завтра я умру, и ты будешь свободенъ отъ пени.
-- Никогда, никогда я не говорилъ этого! Не вѣрь этимъ клеветамъ, пробормоталъ Граній, еще болѣе мѣняясь въ лицѣ.
-- Презрѣнный! Теперь ты трепещешь? Тогда ты долженъ былъ трепетать, когда оскорблялъ самаго могущественнаго и счастливаго изъ людей. Подлый трусъ!
Съ этими словами Сулла, съ глазами, выкатившимися изъ орбитъ и налитыми кровью, ударилъ по лицу несчастнаго, который лежалъ распростертымъ передъ басойномъ, плача и моля о пощадѣ.
-- Пощади... пощади... прости меня... кричалъ несчастный прерывающимся голосомъ.
-- Пощадить?!.. воскликнулъ Сулла внѣ себя отъ гнѣва.-- Пощадить тебя, который меня оскорбилъ? Умереть, умереть ты долженъ, презрѣнный, и здѣсь, сейчасъ, передъ моими глазами... Я хочу, я горю нетерпѣніемъ упиться твоими предсмертными конвульсіями, твоимъ хрипѣньемъ.
И волнуясь и мечась во всѣ стороны, какъ помѣшанный, и ударяя себя обѣими руками по изсохшимъ членамъ, онъ закричалъ рабамъ бѣшенымъ голосомъ:
-- Эй, вы, лѣнтяи... что вы тамъ дѣлаете? Схватите этого негодяя и бейте до смерти, здѣсь, въ моемъ присутствіи, растерзайте, задушите!
И такъ-какъ рабы, казалось, колебались, онъ крикнулъ съ усиліемъ, но страшнымъ голосомъ:
-- Задушите его, или я прикажу васъ всѣхъ распять, клянусь змѣями фурій!
Рабы бросились на несчастнаго эдила и, поваливъ его на полъ, начали бить и топтать ногами; въ это время Сулла продолжалъ мотаться и биться, какъ тигръ въ клѣткѣ, крича:
-- Ну, ну! сильнѣй бейте... топчите... душите этого негодяя... душите его, душите, ради всѣхъ боговъ! Душите {Плутархъ, Жизнь Суллы.}!
Граній, котораго били и мяли рабы, навалившись на него всею тяжестью своихъ тѣлъ, движимый инстинктомъ самосохраненья, старался защититься, отбиваясь своими сильными кулаками и пытаясь выскользнуть изъ-подъ нихъ.
Рабы, которые били и душили свою жертву до сихъ поръ изъ пасивнаго послушанія своему господину и безъ всякой силы, разъярились и сами, и, подстрекаемые неистовыми криками Суллы, скоро привели его въ невозможность пошевельнуться и одинъ изъ нихъ сталъ изо всей силы душить его за горло. Черезъ нѣсколько мгновеній Граній былъ задушенъ.
А Сулла, впившись въ несчастную жертву глазами, выскочившими изъ орбитъ, съ цѣной у рта, выкрикивалъ ослабѣвшимъ голосомъ:
-- Такъ... такъ его... сильнѣй дави... души его!
Но въ то самое время, какъ Граній испускалъ послѣдній вздохъ, самъ Сулла, истощенный криками, съ бѣшенствомъ упалъ навзничь, ударившись головой о стѣнку ванны.
-- Помогите, умираю! помогите! вскричалъ онъ слабымъ, чуть слышнымъ голосомъ.
Подбѣжалъ къ нему Кризогонъ, подбѣжали другіе рабы и подняли его, прислонивъ плечами къ стѣнкамъ басейна.
На лицѣ диктатора лежала печать смерти. Опустивъ рѣсницы, полузакрывъ глаза, онъ трясся всѣмъ тѣломъ, скрежеталъ зубами, судорожно кривилъ губы.
Между тѣмъ, какъ Кризогонъ и другіе рабы суетились возлѣ него, стараясь привести его въ чувство, онъ вдругъ вскочилъ, сильно закашлялся, кровь хлынула у него изъ горла и, закативъ глаза, онъ упалъ за землю и умеръ.
Такъ кончилъ жизнь на шестидесятомъ году отъ рожденія этотъ человѣкъ, столь-же великій, сколько и преступный, человѣкъ, обширный умъ котораго и величіе души заглушались жестокостью и необузданными страстями. Онъ совершилъ блестящіе подвиги, но въ то-же время навлекъ на свою отчизну ужасныя несчастія, и, будучи великимъ полководцемъ, оставилъ въ исторіи имя дурного гражданина. Разсматривая его дѣянія, трудно рѣшить, чего въ немъ было больше: храбрости, энергіи или хитрости и лукавства. Недаромъ консулъ Кней Папирій Карбонъ, сторонникъ Марія, долго и съ успѣхомъ сражавшійся противъ Суллы, говорилъ: "ведя войну съ Суллою, приходится сражаться вмѣстѣ противъ льва и лисицы, которые живутъ въ душѣ его, и послѣдняя дѣлаетъ гораздо больше хлопотъ, чѣмъ первый" {Апіанъ, Гражд. война, I, 105.}.
Сулла умеръ, насладившись всѣми удовольствіями, доступными человѣку, и за это его называли счастливымъ, если счастіе дѣйствительно состоитъ въ достиженіи всѣхъ желаній человѣка.
Едва испустилъ онъ дыханіе, какъ вошли въ комнату докторъ съ Кризогономъ, въ сопровожденіи раба-докладчика.
-- Прибылъ гонецъ изъ Рима, сказалъ послѣдній,-- и привезъ письмо, которое желаетъ отдать въ собственныя руки...
Тутъ голосъ раба оборвался: онъ увидѣлъ трупъ своего господина.
Врачъ приказалъ положить тѣло Суллы на импровизированную на полу постель изъ подушекъ. Затѣмъ онъ принялся осматривать его, щупая ему пульсъ и выслушивая сердце, и, низко склонивъ голову, проговорилъ:
-- Все кончено, онъ умеръ!
Рабъ Эвтибиды, привезшій ея письмо, войдя въ баню вмѣстѣ съ докладчикомъ Діодоромъ, стоялъ въ углу, изумленно смотря на всю эту сцену.
Кризогонъ, внѣ себя отъ горя, съ плачемъ суетился возлѣ тѣла своего господина и благодѣтеля.
Между тѣмъ въ домѣ разнеслась вѣсть о смерти Суллы, и все перевернулось вверхъ дномъ. Всѣ рабы сбѣжались въ баню, и въ то время, какъ они наполняли ее воплями и жалобными причитаньями, туда ворвался комедіантъ Метробій, усталый, измученный, только-что прискакавшій изъ Рима. Войдя въ баню съ блѣднымъ, искаженнымъ лицомъ и глазами, полными слезъ, онъ кричалъ:
-- Нѣтъ, это невозможно!.. нѣтъ... нѣтъ... это неправда!
Но при видѣ трупа Суллы, ужо холоднаго и окоченѣлаго, онъ испустилъ жалобный крикъ и, бросившись на землю около бездыханнаго тѣла, началъ покрывать его поцѣлуями.
-- Безъ меня ты умеръ, незабвенный другъ... не слышалъ я послѣднихъ твоихъ словъ... не могъ принять я твой послѣдній вздохъ, о, Сулла, мой возлюбленный, дорогой мой Сулла!