Угрозы, ловушки, опасности.
Однимъ словомъ, скажи мнѣ толкомъ, знаешь-ли ты что-нибудь или ничего не знаешь? Открылъ ты что-нибудь или ничего не открылъ?
Такъ говорила Эвтибида, прекрасная греческая куртизанка, лежа на мягкихъ шелковыхъ подушкахъ софы въ экседрѣ своего роскошнаго дома на Священной улицѣ.
Затѣмъ, не дожидаясь отвѣта отъ своего собесѣдника, комедіанта лѣтъ подъ пятьдесятъ, съ безволосымъ, бабьимъ лицомъ, морщины котораго были кое-какъ прикрыты слоемъ бѣлилъ и румянъ, она прибавила:
-- Хочешь-ли ты услышать отъ меня всю правду? Всегда считала я тебя пустымъ хвастунишкой, а теперь я вижу, что вдобавокъ ты круглый дуракъ.
-- О, клянусь маскою Момуса, моего покровителя, отвѣчалъ пискливой фистулой комедіантъ,-- если-бы ты не была Эвтибидой, прекраснѣе самой Діаны и обольстительнѣе Киприди, то, даю тебѣ слово Метробія, я разсердился-бы и ушелъ, пожелавъ тебѣ счастливаго пути къ Стиксу.
-- Но что-же ты дѣлалъ, простофиля? Что ты узналъ за все это время?
-- Погоди... узналъ я много и ничего.
-- Какъ это, объясни.
-- Будь терпѣлива и дай мнѣ договорить. Что я, Метробій, старый комедіантъ, уже тридцать лѣтъ играющій на сценѣ роли обольстительныхъ женщинъ {Плутархъ, Жизнь Суллы.}, умѣю очаровывать людей, въ особенности, когда это грубые и невѣжественные рабы или еще болѣе невѣжественные гладіаторы и когда при этомъ въ моемъ распоряженіи такое всемогущее оружіе, какъ золото,-- въ этомъ, прекрасная Эвтибида, ты, надѣюсь, не сомнѣваешься.
-- Потому-то, что я вѣрила въ твою ловкость, я и поручила тебѣ это дѣло, но...
-- Но пойми, прелестная Эвтибида, что если моя ловкость должна была обнаружиться въ открытіи заговора гладіаторовъ, то для этого необходимо прежде всего, чтобы заговоръ ихъ существовалъ, а этого-то какъ-разъ и нѣтъ.
-- Не можетъ быть!
-- Увѣряю тебя!
-- Однако, всего два мѣсяца тому назадъ они собирались, составляли таинственные союзы и -- это я знаю навѣрное -- готовились къ возстанію, чему-то вродѣ возмущенія рабовъ въ Сициліи.
-- И ты серьезно вѣришь въ возможность гладіаторскаго возстанія?
-- Отчего-же?.. Развѣ они не умѣютъ сражаться и умирать?
-- Въ амфитеатрахъ.
-- А почему-же, если они умѣютъ сражаться и умирать на забаву толпѣ, не могли-бы они сражаться и умирать за собственную свободу?
-- О, это совсѣмъ другое дѣло! Впрочемъ, если ты говоришь, что знала объ этомъ, то, стало быть, тогда оно и было... они составляли заговоры. Но могу тебя завѣрить, что теперь они все оставили.
-- О, я знаю причину! съ легкимъ вздохомъ сказала дѣвушка,-- или, по крайней мѣрѣ, подозрѣваю.
-- Тѣмъ лучше.
-- Гладіаторы соединились-бы между собой и возстали, еслибъ римскіе патриціи, враги сената и законовъ, согласились стать во главѣ ихъ.
-- Но такъ-какъ среди римскихъ патриціевъ, какъ-бы низко они ни пали, не найдется такихъ, которые пошли-бы на это...
-- Однако была минута... Ну, да что объ этомъ толковать. Скажи мнѣ лучше, Метробій...
-- Нѣтъ, ты прежде отвѣть мнѣ,-- потому что я умираю отъ любопытства, -- какъ удалось тебѣ проникнуть въ тайну гладіаторскаго заговора?
-- Чрезъ одного грека, моего соотечественника, тоже гладіатора.
-- Эвтибида, ты могущественнѣе на землѣ, чѣмъ Юпитеръ на небѣ. Одной ногой ты стоишь на Олимпѣ олигарховъ, другой въ грязи плебейства.
-- Что-жь, нужно пускать въ ходъ всѣ средства, если хочешь...
-- Чего? спросилъ комедіантъ.
-- Власти! крикнула Эвтибида, вскочивъ съ мѣста. Глаза ея вдругъ засвѣтились какимъ-то зловѣщимъ свѣтомъ, а лицо выразило такую ненависть, дерзость и энергію, какія трудно было предположить въ этой граціозной, изящной дѣвушкѣ.-- Да, я хочу власти, повторила она еще съ большей силой,-- и мести!
Метробій, хотя и привыкъ ко всѣмъ сценическимъ фикціямъ, стоялъ остолбенѣлый и, вытаращивъ глаза, смотрѣлъ на дѣвушку, которую никогда не видывалъ въ такомъ состояніи. Замѣтивъ это, Эвтибида вдругъ разразилась громкимъ смѣхомъ.
-- Не правда-ли, я съиграла-бы роль Медеи если и не такъ, какъ Галерія Эмболарія, то все-же недурно. Ты совсѣмъ оторопѣлъ, бѣдняга Метробій. хотя уже тридцать лѣтъ визжишь по сцѣпамъ всѣхъ городовъ Италіи.
Эвтибида продолжала хохотать при видѣ новаго изумленія Метробія.
-- Такъ зачѣмъ-же мнѣ это нужно? Какъ ты думаешь, старый колпакъ? повторила она, смѣясь. И, шлепнувъ его по затылку она продолжала:
-- Чтобъ сдѣлаться богатой, какъ Никоноли, страшно богатой, чтобы наслаждаться всѣмъ, что только есть лучшаго въ жизни, потому что послѣ нея, какъ учитъ божественный Эпикуръ, нѣтъ ничего. Понялъ-ли ты теперь, зачѣмъ я пользуюсь всѣмъ, чѣмъ надѣлила меня природа, зачѣмъ мнѣ нужно стоять одной ногой на Олимпѣ, другой въ грязи и...
-- Но вѣдь въ грязи можно запачкаться.
-- А потомъ можно отмыться. Развѣ маю въ Римѣ термъ? Развѣ мало ваннъ у меня въ домѣ? Но, великіе боги, онъ вздумалъ поучать меня нравственности! Онъ, проведшій всю свою жизнь по горло во всевозможныхъ порокахъ и гнусностяхъ!
-- Перестань, перестань! Не рисуй моего портрета черезчуръ яркими красками, не то онъ выйдетъ слишкомъ похожъ и всѣ разбѣгутся при видѣ такого уродства. Я пошутилъ. Мнѣ столькоже дѣла до нравственности, какъ до прошлогодняго снѣга.
Съ этими словами Метробій понемногу приближался къ Эвтибидѣ и, взявъ ея руку, принялся цѣловать ее.
-- Но когда же, прелестная Эвтибида, получу я награду за мою преданность? бормоталъ онъ захлебывающимся голосомъ.
-- Награду! вскричала гречанка, вырывая руку и отталкивая его отъ себя.-- Какъ смѣешь ты говорить о наградѣ, старый сатиръ! Развѣ ты сдѣлалъ что-нибудь? Развѣ ты открылъ, что замышляютъ гладіаторы?
-- Но послушай-же, Эвтибида, милая моя, отвѣчалъ старикъ плаксивымъ голосомъ,-- развѣ я могъ открыть то, чего не существуетъ? Развѣ могъ, подумай сама!
-- Ну, хорошо, проговорила дѣвушка съ очаровательной улыбкой,-- но если ты хочешь заслужить мою благодарность...
-- Приказывай, приказывай, божественная Эвтибида.
-- Продолжай слѣдить за гладіаторами; я не вѣрю, чтобы они такъ легко отказались отъ своего предпріятія.
-- Буду слѣдить за ними въ Римѣ, въ Кумахъ, съѣзжу, если нужно, въ Каную.
-- Въ особенности-же, если хочешь что-нибудь открыть, слѣди за Спартакомъ.
При этомъ имени яркая краска покрыла лицо молодой дѣвушки.
-- О, что касается Спартака, отвѣчалъ Метробій,-- то вотъ уже мѣсяцъ, какъ я и безъ того не снускаю съ него глазъ, не только ради тебя, но и ради себя самого, т. е., лучше сказать, ради Сулды.
-- Какъ? Что ты сказалъ? вскричала Эвтибида, быстро подбѣгая въ комедіянту.
Тотъ осмотрѣлся, какъ-будто опасаясь, чтобъ его не подслушали; затѣмъ, положивъ на губы указательный палецъ, онъ вполголоса сказалъ Эвтибидѣ:
-- Я только подозрѣваю еще, это моя тайна, а такъ-какъ въ дѣлѣ замѣшанъ Сулла, то я и поклялся не говорить объ этомъ живой душѣ, прежде нѣмъ не узнаю навѣрное.
Пока комедіянтъ говорилъ, лицо Эвтибиды то блѣднѣло, то вспыхивало, отражая сильное душевное волненіе, совершенно непонятное ея собесѣднику. Желаніе Метробія сохранить во что-бы то ни стало свою тайну возбудило въ ней рѣшимость узнать ее во что-бы то ни стало.
-- Можетъ быть, Спартакъ умышляетъ противъ жизни Суллы? спросила она.
-- Нѣтъ! Что это тебѣ пришло въ голову!
-- Такъ въ чемъ-же дѣло?
-- Не могу сказать. Узнаешь послѣ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, разскажи мнѣ сейчасъ. Не правда-ли, милый Метробій, ты не станешь меня мучить? прибавила она, взявъ комедіянта за руку и нѣжно смотря ему въ глаза.-- Неужели ты можешь сомнѣваться во мнѣ? Развѣ ты не знаешь, какъ хорошо я умѣю хранить тайны? Клянусь тебѣ Аполономъ дельфійскимъ, моимъ покровителемъ, никто не узнаетъ того, что ты мнѣ разскажешь. Говори-же, говори, мой добрый Метробій: благодарность моя будетъ безгранична.
Лаская и дразня такимъ образомъ старикашку, она весьма скоро сломила его упорство.
-- Ну, дѣлать нечего, съ тобой видно не справишься, сказалъ онъ.-- Знай-же, что я подозрѣваю, и, кажется, не безъ основанія, что Спартакъ и Валерія влюблены другъ въ друга.
-- О, фуріи ада! крикнула дѣвушка, поблѣднѣвъ какъ полотно.-- Возможно-ли!
-- Все наводитъ меня на это подозрѣніе, хотя у меня нѣтъ еще ясныхъ доказательствъ. Но только, ради боговъ, никому ни слова.
-- Такъ вотъ оно что, задумчиво сказала Эвтибида, какъ-будто говоря сама съ собою.-- Да, да!.. Иначе и быть не могло! Только другая женщина... Другая, другая! вскричала она въ бѣшенствѣ.-- Такъ стало быть... есть женщина, которая красивѣе тебя, безумная! Другая заняла твое мѣсто!..
И, закрывъ лицо руками, она громко зарыдала.
До какой степени этотъ неожиданный плачъ и эти отрывочныя слова, въ которыхъ заключаюсь призваніе въ любви, ошеломили Метробія, говорить нечего.
Прелестная Эвтибида, по которой томилось столько богатыхъ патриціевъ, Эвтибида, никогда никого мелюбившая, въ свою очередь пылала безумной любовью въ жалкому гладіатору. Эта куртизанка, привыкшая съ такимъ презрѣніемъ отталкивать любовь своихъ безчисленныхъ поклонниковъ, сама была отвергнута презрѣннымъ рудіаріемъ.
Къ чести Метробія слѣдуетъ сказать, что онъ почувствовалъ глубокую жалость къ несчастной дѣвушкѣ и, подойдя къ ней, старался успокоить ее.
-- Но, можетъ быть, я ошибся, можетъ быть, это все неправда.
-- Нѣтъ, нѣтъ, ты не ошибся! Это правда, я это знаю, чувствую, отвѣчала дѣвушка, утирая глаза краемъ своей пурпурной тоги.
Черезъ минуту она прибавила мрачнымъ, но твердымъ голосомъ:
-- Впрочемъ, я рада, что ты мнѣ это открылъ. Мнѣ нужно это знать.
-- Но, ради боговъ, не выдай меня.
-- Не бойся, Метробій, я не только но погублю тебя, но даже отблагодарю, какъ только умѣетъ это дѣлать Эвтибида, если ты поможешь мнѣ добиться моей дѣли.
Послѣ минутной паузы она продолжала:
-- Поѣзжай въ Кумы, по только сегодня, сію минуту, и слѣди за каждымъ ихъ шагомъ, за каждымъ словомъ, за каждымъ вздохомъ и доставь мнѣ во что бы то ни стало какую-нибудь явную улику, чтобъ я могла отмстить разомъ и за себя, и за честь Суллы.
Съ этими словами дѣвушка, вся трепетавшая отъ волненія, вышла изъ залы, сказавъ Метробію:
-- Подожди меня, я сейчасъ вернусь.
Черезъ минуту она дѣйствительно вернулась и, подавая Метробію тяжелый кожаный кошелекъ, сказала:
-- Возьми: здѣсь тысяча золотыхъ. Подкупи рабовъ, рабынь, кого хочешь, по только... доставь мнѣ улику во что бы то ни стаю! Если понадобятся еще деньги...
-- Нѣтъ, у меня ихъ довольно.
-- Хорошо. Трать свои, не жалѣя. Потомъ сосчитаемся. Но только поѣзжай сію минуту, не останавливайся нигдѣ по дорогѣ и возвращайся поскорѣй съ уликою.
Съ этими словами она сама вывела Метробія изъ залы, повела его по коридору до самой наружной двери и здѣсь, обратясь къ привратнику, сказала:
-- Видишь, Гермогенъ, этого человѣка? Лишь только онъ явится, въ какой бы то ни было часъ дня или ночи, веди его въ ту-же минуту ко мнѣ.
Проводивъ Метробія, она бросилась въ свою комнату и, упавъ на софу, вскричала:
-- О, Эвмениды, дайте мнѣ упиться местью, и я воздвигну вамъ храмъ! Мести жажду я, мести!
Чтобы объяснить лихорадочное волненіе прекрасной Эвтибиды, вернемся немного назадъ и разскажемъ вкратцѣ о томъ, что произошло впродолженіи двухъ мѣсяцевъ, протекшихъ послѣ описаннаго вами свиданія Спартака съ Валеріей.
Гладіаторъ, возбудившій своей красотою и храбростью такую сильную страсть въ сердцѣ благородной дамы, при болѣе тѣсномъ сближеніи совершенно очаровалъ ее благородными качествами своей души. Теперь она не только безпредѣльно обожала его, но и относилась къ нему съ уваженіемъ, удивлялась ему.
Былъ-ли счастливъ Спартакъ, объ этомъ и спрашивать нечего. Въ опьяненіи любви, въ чаду счастія, въ которомъ онъ находился, Спартакъ дошелъ до того, что, какъ и всѣ счастливцы, сдѣлался эгоистомъ и забылъ даже на время о своихъ товарищахъ по несчастью.
Въ это-то самое время, послѣ многократныхъ приглашеній Эвтибиды, всегда звавшей его къ себѣ подъ предлогомъ переговоровъ о дѣлахъ заговора гладіаторовъ, онъ отправился, наконецъ, къ ней въ домъ на Священную улицу.
Эвтибидѣ, какъ мы сказали выше, не было еще двадцати четырехъ лѣтъ. Восемь лѣтъ тому назадъ она, вмѣстѣ съ толпой своихъ соотечественницъ, была приведена рабынею въ Римъ послѣ взятія Суллою Афинъ, въ окрестностяхъ которыхъ родилась дѣвушка. Эвтибида досталась развратному патрицію Публію Стацію и, вынужденная сдѣлаться его любовницею, въ оргіяхъ потеряла всякое нравственное чувство и сдѣлалась сама утонченной развратницей. Будучи отъ природы горда и мстительна, въ рабствѣ она сдѣлалась скрытной и лукавой. Пользуясь своимъ вліяніемъ на хозяина, она заставила его дать себѣ свободу, и тогда-то она кинулась съ головой въ омутъ римской жизни. Тутъ она пріобрѣла извѣстность, вліяніе, богатство, потому что, кромѣ необыкновенной красоты, обладала еще замѣчательными умственными способностями, которыя изощряла на придумываніи всевозможныхъ ловушекъ и хитростей.
Пресытившись всѣми наслажденіями, Эвтибида потеряла уже способность чѣмъ нибудь интересоваться, чего-нибудь желать. Въ это самое время она увидала въ первый разъ въ циркѣ Спартака и такое соединеніе геркулесовской силы и необыкновенной храбрости съ мужественной красотою сразу возбудило въ ней чувственную страсть куртизанки, удовлетвореніе которой она считала дѣломъ самымъ легкимъ.
Но когда, коварно завлекши къ себѣ Спартака, она пустила въ ходъ всѣ обольщенія, какія ей внушали ея страсть и долгая опытность, и встрѣтила съ его стороны одно холодное равнодушіе, тогда капризъ ея превратился, незамѣтно для нея самой, въ истинную страстную любовь, настолько ужасную, насколько порочна была эта женщина.
Спартакъ, сдѣлавшись директоромъ или ланистомъ гладіаторовъ Суллы, вскорѣ уѣхалъ въ Кумы, гдѣ поселился и диктаторъ.
Эвтибида, глубоко оскорбленная пренебреженіемъ гладіатора, никакъ не могла допустить мысли, чтобы тутъ по была замѣшана какая-нибудь женщина. Она инстинктивно чувствовала, что только другая любовь, образъ другой женщины могъ помѣшать Спартаку броситься въ ея объятія. Поэтому она дѣлала надъ собой величайшія усилія, чтобы изгнать изъ своего сердца самое воспоминаніе о рудіаріѣ.
Но все было напрасно. Сердце человѣческой таково, что жаждетъ именно того, чего ему трудно достигнуть, и безумная страсть Эвтибиды только росла все болѣе и болѣе отъ препятствій.
Въ такомъ-то положеніи застали прекрасную гречанку неожиданныя признанія Метробія.
Оставимъ Эвтибиду предаваться въ своемъ будуарѣ злобнымъ мечтамъ о мести, а Метробія скакать на лихомъ конѣ по дорогѣ въ Кумы, и вернемся въ мѣсто давно намъ знакомое, въ таверну Венеры Погребальной, гдѣ въ этотъ день Спартаку и дѣду всѣхъ угнетенныхъ грозили не меньшія опасности.
Около сумерекъ этого дня, т. е. семнадцатаго апрѣльскихъ календъ (16 марта) 676 года римскаго лѣтосчисленія, въ тавернѣ Лутаціи одноглазой собралось человѣкъ двадцать гладіаторовъ. На столѣ не было недостатка ни въ жареной свининѣ, ни въ сальникахъ, ни въ добромъ винѣ, а среди гостей не умолкали смѣхъ и шутки.
На переднемъ мѣстѣ сидѣлъ Крассъ, уже извѣстный нашимъ читателямъ галлъ, своей честностью, мужествомъ и преданностью пріобрѣвшій не только любовь и уваженіе своихъ товарищей, но и дружбу Спартака.
Столъ, вокругъ котораго сидѣли гладіаторы, былъ накрытъ въ маленькой комнатѣ таверны, и они могли разговаривать между собой тѣмъ свободнѣе, что въ сосѣдней комнатѣ было въ эту пору очень мало посѣтителей, да и тѣ приходили, чтобы на-скоро выпить стаканъ вина и уйти по своимъ дѣламъ.
Войдя въ комнату, Крассъ замѣтилъ, что въ углу стоитъ столикъ съ остатками ужина, а около него табуретка, на которой, по всей вѣроятности, недавно еще сидѣлъ ужинавшій.
-- Скажи-ка мнѣ, Лутація-Цибела, матерь боговъ, обратился Крассъ къ хозяйкѣ, суетившейся вокругъ стола,-- кто это...
-- Мать не боговъ, а обжорливыхъ гладіаторовъ! шутливо перебила его Лутація.
-- А развѣ ваши боги не были сами гладіаторами?
-- О, Юпитеръ, какія богохульства мнѣ приходится слышать! вскричала съ негодованіемъ Лутація.
-- Клянусь Гезу, я не лгу и не богохульствую, отвѣчалъ Крассъ. Оставляю Марса и его подвиги въ сторонѣ и приведу только для примѣра Геркулеса и Вакха. Если они оба не были лихими гладіаторами, совершившими подвиги, достойные цирка и амфитеатра, то пусть молнія Юпитера испепелитъ нашего добраго ланиста Аціона!
Громкій смѣхъ былъ отвѣтомъ на послѣднее восклицаніе, и нѣсколько голосовъ вскричало:
-- Utinam, Utinam -- дай-то богъ!
Когда шумъ умолкъ, Крассъ снова обратился къ Лутаціи:
-- Скажи мнѣ, кто ужиналъ за этимъ столикомъ?
Лутація обернулась и, взглянувъ на указанный ей столикъ, вскричала:
-- Но куда-же онъ пропалъ? Вотъ такъ штука!
-- Но кто-же этотъ "онъ"? настаивалъ Крассъ.
-- Ахъ, проклятый, ушелъ, не заплативши по счету!
-- Да скажешь-ли ты, наконецъ, кто это?
-- Нѣтъ, нѣтъ, я наклеветала на хорошаго человѣка. Онъ оставилъ мнѣ на столѣ восемь сестерцій. Это даже больше, чѣмъ онъ долженъ. Ему слѣдуетъ сдачи четыре аса съ половиной.
-- О, чтобъ ты провалилась! Да скажи же.
-- Ахъ, бѣдняга, забылъ свои таблички, гдѣ записывалъ свои счеты, и стиль!
-- Послушай, старая вѣдьма, чтобъ тебѣ крысы отъѣли твой болтливый языкъ! крикнулъ Крассъ, выведенный изъ себя неудержимой болтовней Лутаціи.-- Если ты мнѣ сейчасъ-же не скажешь...
-- Ну, скажу, скажу, если ужь ты любопытенъ какъ баба! Ужиналъ у меня сабинскій хлѣбный торговецъ, пріѣхавшій въ Римъ по своимъ дѣламъ! Вотъ ужь нѣсколько дней подъ-рядъ онъ каждый вечеръ приходитъ около этого времени ко мнѣ.
-- Дай-ка мнѣ посмотрѣть, что у него на табличкахъ, сказалъ Крассъ, безцеремонно вырывая изъ рукъ Лутаціи маленькую деревянную дощечку, намазанную воскомъ, и костяной стиль.
Дѣйствительно на табличкѣ были записаны количество мѣръ разнаго хлѣба и цѣны его. Рядомъ стояли имена хозяевъ, которымъ онъ проданъ.
-- Но чего я никакъ не могу понять, продолжала между тѣмъ одноглазая,-- это -- куда онъ могъ дѣться. Когда вы входили, онъ былъ еще въ комнатѣ. Ахъ, да, теперь знаю! Когда я спустилась въ погребъ за виномъ, онъ напрасно звалъ меня, а такъ-какъ ему было, вѣроятно, некогда, то онъ и ушелъ, оставивъ, что слѣдовало по счету, -- пусть боги наградятъ его за такую честность!
Затѣмъ, взявъ назадъ табличку и стиль, она проговорила, уходя:
-- Отдамъ ему, когда онъ придетъ, а придетъ онъ навѣрное завтра.
Гладіаторы модна ѣли и только послѣ нѣкотораго времени одинъ изъ нихъ спросилъ:
-- А солнца все еще не видно {Символическій языкъ: солнце означало -- верховный вождь союза, т. е. Спартакъ.}?
-- Все еще покрыто облаками! отвѣчалъ Крассъ.
-- Удивительно! воскликнулъ одинъ.
-- Непонятно! пробормоталъ другой.
-- А муравьи? {Заговорщики.} спросилъ третій, обращаясь къ Крассу.
-- Множатся и трудятся въ ожиданіи лѣта {Возстанія.}.
-- Берись за весло {Кто-то идетъ -- берегись!}, сказалъ одинъ изъ гладіаторовъ видя входящую черную рабыню Асуръ.
Когда рабыня ушла, одинъ изъ гладіаторовъ, галлъ родомъ, сказалъ на самомъ отвратительномъ латинскомъ языкѣ:
-- Вѣдь мы теперь одни и можемъ говорить по-человѣчески, не путаясь въ этихъ проклятыхъ символическихъ словахъ, которыя никакъ не упомнишь. Такъ какъ-жe? Висло нашихъ сторонниковъ растетъ. Силы увеличиваются. Когда-же, наконецъ, мы возстанемъ и покажемъ этимъ гордымъ римлянамъ, что мы тоже умѣемъ владѣть мечами не хуже ихъ, а то, пожалуй, даже лучше?
-- Не нужно слишкомъ торопиться и горячиться, любезный Брезовиръ, съ улыбкой отвѣчалъ Крассъ.-- Наше общество увеличивается, число приверженцевъ нашего святого дѣла ростетъ. И не позже, какъ сегодня вечеромъ, въ священной рощѣ Фурины {Богиня молніи и бурь.} будетъ собраніе, на которомъ принесутъ присягу на вѣрность союзу сто испытанныхъ и надежныхъ гладіаторовъ.
-- Въ рощѣ богини Фурины, сказалъ пламенный Брезовиръ,-- гдѣ еще трепещетъ подъ вѣтвями дубовъ неотомщенный духъ Кая Гракха, оросившаго своей кровью эту неприкосновенную землю! Въ этой священной рощѣ дѣйствительно слѣдуетъ собираться угнетеннымъ, чтобы соединиться для завоеванія себѣ свободы.
-- Что до меня, сказалъ одинъ изъ гладіаторовъ, родомъ самнитъ,-- то я жду не дождусь, когда начнется возстаніе, не потому, чтобы такъ сильно вѣрилъ въ его успѣхъ, а потому, что мнѣ хочется помѣряться съ римлянами и отомстить имъ за смерть столькихъ тысячъ самнитовъ и марсовъ, избитыхъ этими разбойниками.
-- А еслибъ я не вѣрилъ въ успѣхъ возстанія, то никогда не присталъ-бы къ союзу угнетенныхъ, сказалъ другой.
-- Я присталъ потому, что посвященъ богамъ ада и долженъ умереть въ циркѣ. Такъ лучше-же мнѣ умереть на полѣ битвы.
Въ эту минуту одинъ изъ гладіаторовъ уронилъ мечъ, который снялъ съ перевязи и держалъ на колѣняхъ. Этотъ гладіаторъ сидѣлъ на табуреткѣ какъ-разъ насупротивъ одного изъ трапезныхъ ложъ. Наклонившись, чтобы поднять свое оружіе, онъ вдругъ вскричалъ:
-- Подъ ложемъ кто-то есть!
Онъ замѣтилъ въ углу чью-то ногу, обутую въ сандалію, и край зеленой туники.
На крикъ гладіатора всѣ въ одно мгновеніе вскочили съ мѣстъ.
-- Брезовиръ и Торкватъ, сторожите у двери! закричалъ Крассъ.
Оба гладіатора стали у двери и принялись съ самымъ беззаботнымъ видомъ болтать другъ съ другомъ, чтобы не обратить на себя вниманія, между тѣмъ какъ прочіе гладіаторы подошли къ ложу и, въ одно мгновеніе поднявъ его на воздухъ, открыли молодого человѣка лѣтъ тридцати, спрятавшагося подъ нимъ.
-- Молчи, грознымъ голосомъ сказалъ ему Крассъ, -- не то тутъ тебѣ и смерть!
Десять мечей, сверкнувшихъ въ десяти могучихъ рукахъ, не позволяли несчастному ни минуты сомнѣваться, что онъ будетъ искрошенъ въ куски при малѣйшемъ крикѣ или попыткѣ къ сопротивленію.
-- А, такъ это ты сабинскій купецъ, торгующій хлѣбомъ? насмѣшливымъ голосомъ спросилъ его Крассъ..
-- Повѣрьте мнѣ, о, доблестные мужи, я... началъ дрожащимъ голосомъ молодой человѣкъ, походившій, впрочемъ, скорѣе на трупъ.
-- Молчи, негодяй! прервалъ его одинъ изъ гладіаторовъ, нанося ему сильный ударъ кулакомъ по головѣ.
-- Эвмаклъ, замѣтилъ ему укоризненно Крассъ, -- подожди. Слѣдуетъ разспросить хорошенько этого мерзавца, кто и зачѣмъ подослалъ его сюда.
Затѣмъ, обращаясь къ мнимому хлѣбному торговцу, онъ сказалъ:
-- Не хлѣбомъ промышляешь ты, какъ видно, а доносомъ и предательствомъ.
-- О, простите меня, ради всѣхъ боговъ... сказалъ прерывающимся и дрожащимъ отъ страха голосомъ несчастный.
-- Кто ты? Кѣмъ ты посланъ?
-- Пощадите меня... я вамъ все разскажу... но только ради боговъ не убивайте меня.
-- Это мы обсудимъ потомъ, а теперь разсказывай.
-- Меня зовутъ Сильвіемъ Корденіемъ Веромъ... я грекъ... былъ прежде рабомъ, а теперь вольноотпущенный Кая Вера.
-- А, такъ ты пришелъ сюда по его приказанію?
-- Да, по его приказанію.
-- Но что-же мы сдѣлали Каю Веру? Зачѣмъ онъ хочетъ донести на насъ? Вѣдь онъ приказалъ тебѣ слѣдить за. нами, разумѣется, съ цѣлью донести на насъ потомъ сенату.
-- Не знаю, не знаю... сказалъ, продолжая дрожать всѣмъ тѣломъ, вольноотпущенникъ Кая Вера.
-- Не притворяйся, но дѣлай изъ себя дурачка! Если Кай Веръ поручилъ тебѣ такое опасное дѣло, то, значитъ, не считалъ тебя простофилей. Говори-же, не то будетъ худо.
Сильвій Корденій понялъ, что съ такими людьми шутить опасно, и, какъ утопающій хватается за соломенку, онъ ухватился за послѣднюю остающуюся надежду снасти жизнь.
Онъ разсказалъ все, что зналъ.
Кай Веръ, присутствовавшій на ужинѣ у Катилины, во время котораго велись переговоры со Спартакомъ относительно гладіаторскаго возстанія, не довѣрилъ торжественному заявленію Спартака, что отнынѣ онъ отказывается отъ своего предпріятія. Ему казалось невѣроятнымъ, чтобы такъ легко оставили свою попытку люди, которымъ терять было нечего и которые могли выиграть все. Онъ сталъ подозрѣвать, что гладіаторы втайнѣ продолжаютъ свое дѣло и что въ одинъ прекрасный день они сами, безъ участія римскихъ патриціевъ, поднимутъ знамя возстанія.
Послѣ долгихъ размышленій, Кай Веръ, человѣкъ чрезвычайно корыстолюбивый и совершенно неразборчивый въ средствахъ, рѣшилъ слѣдить за гладіаторами и, открывъ всѣ тайны ихъ заговора, донести о немъ сенату, за что надѣялся получить или значительную сумму денегъ, или управленіе какой-нибудь богатой провинціей, гдѣ грабительствами можно было всегда нажить себѣ состояніе.
Съ этой цѣлью онъ и приставилъ къ нимъ своего вѣрнаго отпущенника, Сильвія Корденія Вера.
Когда Сильвій окончилъ свою рѣчь, въ началѣ безсвязную и безтолковую, но въ концѣ полную колорита и изящества, Крассъ, внимательно слушавшій его, сказалъ:
-- Однако, ты негодяй первостатейный!
-- Ты цѣнишь меня не по достоинству, благородный Крассъ, отвѣчалъ вольноотпущенникъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, ты скроменъ только съ виду, и, несмотря на твою овечью наружность и заячье сердце, въ тебѣ таятся ехидны.
-- Но я вамъ ничего дурного не сдѣлалъ. Я исполнилъ только приказаніе моего патрона, и разъ я клянусь вамъ всѣми богами неба и ада, что никому, даже самому Веру, не скажу ни слова о томъ, что я здѣсь видѣлъ и слышалъ, то, во вниманіе къ моей искренности и чистосердечію, вы, надѣюсь, даруете мнѣ жизнь и отпустите меня на свободу.
-- Дѣло терпитъ, дѣло терпитъ, другъ Сильвій; мы это сейчасъ обсудимъ, сказалъ Крассъ.
Затѣмъ, взявъ съ собою человѣкъ семь гладіаторовъ, онъ вышелъ, сказавъ остающимся:
-- Караульте этого молодца, но не причиняйте ему никакого зла.
-- Что намъ дѣлать съ этимъ негодяемъ? спросилъ Крассъ своихъ товарищей, когда всѣ были уже въ темной пустынной улочкѣ.
-- Что тутъ спрашивать? отвѣчалъ Брезовиръ.-- Убить его, какъ собаку.
-- Отпустить его на свободу, сказалъ другой,-- значило-бы то-же, что донести на самихъ себя.
-- Даровать ему жизнь и куда-нибудь запрятать -- опасно, замѣтилъ третій.
-- Да и куда самъ его дѣть?
-- Такъ, стало быть,-- смерть? спросилъ Крассъ, обводя всѣхъ глазами.
-- Теперь темно...
-- На улицѣ пусто...
-- Уведемъ его на верхушку горы, подальше отъ таверны.
-- Mors sua, -- vita nostra, произнесъ Брезовиръ, страшно коверкая эти четыре слова.
-- Да, это необходимо, проговорилъ Краесъ, направляясь къ двери таверны. Но вдругъ онъ остановился и спросилъ:
-- А кто его убьетъ?
Никто не шевельнулся. Только черезъ нѣсколько минутъ молчанія одинъ изъ гладіаторовъ пробормоталъ:
-- Убить беззащитнаго...
-- Еслибъ у него былъ хоть мечъ... сказалъ другой.
-- Еслибъ онъ могъ и хотѣлъ защищаться, я-бы, пожалуй, взялся, сказалъ Брезовиръ.
-- Но зарѣзать безоружнаго!.. замѣтилъ самнитъ Торкватъ {"Гладіаторъ считаетъ унизительнымъ сражаться съ низшимъ, потому что знаетъ, что побѣда не даетъ славы въ борьбѣ, гдѣ нѣтъ опасности". Сенека, De Providentia, С. 3°.}.
-- Вы -- благородные люди, вполнѣ достойные свободы! сказалъ Краемъ. -- Но кто-нибудь для общаго спасенія долженъ убить его.
Всѣ молча наклонили головы.
-- Къ тому-же, прибавилъ галлъ послѣ нѣкоторой паузы,-- развѣ онъ выступилъ противъ насъ съ равнымъ оружіемъ въ открытомъ бою? Развѣ онъ не предатель? Еслибъ мы не поймали его, то черезъ часъ онъ донесъ-бы, а завтра насъ всѣхъ поволокли бы въ мамертинскія тюрьмы, а потомъ распяли на крестѣ на Сесоріевомъ полѣ.
-- Правда, правда, проговорило нѣсколько голосовъ.
-- Итакъ, я приказываю вамъ, Брезовиръ и Торкватъ, убить этого человѣка.
Оба гладіатора покорно склонили головы, и всѣ, предшествуемые Крассомъ, вернулись въ таверну.
Сильвій Корденій Веръ, съ трепетомъ ожидавшій рѣшенія своей участи, взглянулъ на вошедшихъ глазами, полными тоски и тревоги. По блѣдности, внезапно покрывшей его лицо, можно было догадаться, что несчастный не прочелъ на нихъ ничего для себя утѣшительнаго.
-- Ну что, какъ? спросилъ онъ плаксивымъ голосомъ.-- Вы меня помиловали... вы мнѣ даруете жизнь... На колѣняхъ, именемъ вашихъ матерей, отцовъ и дѣтей, всего, что есть для васъ дорогого, молю васъ, пощадите меня!..
-- Развѣ у насъ есть отцы и матери? сказалъ зловѣщимъ и грознымъ шопотомъ Брезовиръ.
-- Развѣ намъ оставлено что-нибудь дорогое въ жизни? спросилъ другой гладіаторъ съ глазами, сверкающими ненавистью и жаждою мести.
-- Встань, трусишка! крикнулъ Торкватъ.
-- Тише! воскликнулъ Крассъ и, обращаясь къ Сильвію Веру, прибавилъ:
-- Ступай съ нами. У конца этой улицы мы составимъ совѣтъ и рѣшимъ, что съ тобой дѣлать.
Онъ знакомъ приказалъ своимъ товарищамъ вести подъ руки Сильвія, которому далъ эту слабую надежду на спасеніе, чтобы онъ крикомъ не разбудилъ сосѣдей и шелъ съ ними безъ шума. Всѣ вышли. Въ тавернѣ остался одинъ только гладіаторъ, чтобъ разсчитаться съ "Нутаціей, которая въ толпѣ совершенно не замѣтила своего торговца хлѣбомъ.
Поднявшись но грязной и извилистой улицѣ, гладіаторы вскорѣ вышли въ открытое поле и здѣсь остановились. Сильвій снова бросился къ ихъ ногамъ, съ плачемъ моля о пощадѣ.
-- Хочешь-ли ты, трусишка, сражаться равнымъ оружіемъ съ однимъ изъ насъ? спросилъ трепещущаго вольноотпущенника Брезовиръ.
-- О, пощадите, пощадите ради моихъ дѣтей!
-- Мы не знаемъ, что такое дѣти! крикнулъ одинъ изъ гладіаторовъ.
-- Но неужели-же ты, презрѣнный, умѣешь только прятаться и шпіонить, съ негодованіемъ спросилъ Брезовиръ,-- и не смѣешь защищать собственную жизнь?
-- Пощадите, пощадите, не убивайте меня!
-- Ступай въ преисподнюю, заячья душонка! крикнулъ Брезовиръ, вонзая свой короткій мечъ въ грудъ вольноотпущенника.
-- А съ тобой и всѣ гнусные рабы нашихъ мучителей! прибавилъ самнитъ Торкватъ, нанося два удара павшему.
Гладіаторы, столпившись вокругъ умирающаго, стояли неподвижные и безмолвные, смотря на послѣднія предсмертныя судороги Сильвія, который вскорѣ испустилъ духъ.
Брезовиръ и Торкватъ нѣсколько разъ вонзили въ землю мечи, чтобы очистить ихъ отъ слѣдовъ крови. Затѣмъ они вложили ихъ въ ножны, и всѣ двадцать, молчаливые и серьезные, спустились по узкой уличкѣ и вошли въ болѣе шумныя улицы Рима.
-----
Прошло восемь дней. Въ сумерки, незадолго до появленія на небѣ первой вечерней звѣзды, по Аппіевой дорогѣ скакалъ всадникъ, весь закутанный въ свою пееулу, чтобы хоть немного защититься отъ дождя, лившаго какъ изъ ведра и превращавшаго дороги въ настоящія озера.
Сторожа Капенскихъ воротъ, привыкшіе видѣть во всѣ времена дня и ночи людей всевозможныхъ классовъ, сословій и націй, пѣшкомъ, верхомъ, въ носилкахъ, въ паланкинахъ, въ экипажахъ, не могли, однако, не обратить вниманія на отчаянный видъ всадника и его копя. Оба, обливались потомъ, тяжело дышали и были обрызганы грязью съ головы до ногъ.
Проѣхавъ ворота, всадникъ, пришпоривъ своего копя, поскакалъ по городу, и вскорѣ звукъ отъ копытъ его коня смолкъ вдали.
Всадникъ доѣхалъ до Священной улицы и остановился передъ домомъ Эвтибиды. Соскочивъ съ коня, онъ схватилъ бронзовый молотокъ, висѣвшій у входной двери, и сильно постучалъ въ нее. Громкій лай сторожевой собаки, составлявшей неизмѣнную принадлежность всякаго римскаго дома, былъ ему отвѣтомъ.
Вскорѣ злополучный всадникъ, стряхнувшій со своей пенулы цѣлое ведро воды, услышалъ шумъ шаговъ привратника и крикъ, которымъ онъ силился усмирить собаку.
-- Да благословятъ тебя боги, добрый Гермогенъ. Это я, Метробій, только-что пріѣхалъ изъ Кумъ.
-- Добро пожаловать.
-- Я мокръ, какъ рыба. Юпитеръ-Водолей захотѣлъ позабавиться сегодня и показать мнѣ, какъ обильны его водоемы. Позови-жe конюха и прикажи взять и накормить моего бѣднаго коня.
Привратникъ щелкнулъ пальцами -- такимъ звукомъ призывались рабы -- и, взявъ коня Метробія подъ уздцы, сказалъ:
-- Войди, достопочтенный Метробій, ты не первый разъ въ домѣ. Въ пріемной ты встрѣтишь Аспазію, горничную госпожи. Она о тебѣ доложитъ. А о конѣ ужь я самъ позабочусь.
Пройдя портикъ и атріумъ, Метробій дѣйствительно встрѣтился съ Аспазіей, которой приказалъ тотчасъ-же доложить о себѣ Эвтибидѣ. Рабыня въ первую минуту смутилась, по, уступая настоятельнымъ требованіямъ Метробія, наконецъ, рѣшилась обезпокоить свою госпожу.
Въ это время прекрасная гречанка, развалившись на изящной софѣ въ своемъ роскошномъ, благоухающемъ зимнемъ конклавѣ (будуарѣ), съ наслажденіемъ слушала нѣжныя объясненія въ любви молодого человѣка, сидѣвшаго на полу у ея ногъ. Играя его черными, какъ смоль, кудрями, она вся упивалась его страстнымъ взглядомъ и горячей, звучной рѣчью, пересыпанной поэтическими образами, полными нѣжности и изящества.
Этотъ юноша, средняго роста, довольно слабаго тѣлосложенія, съ блѣднымъ лицомъ и черными необыкновенно живыми глазами, былъ никто иной, какъ поэтъ Титъ Лукрецій Каръ, впослѣдствіи обезсмертившій себя великой поэмой "О сущности вещей".
Въ то время, когда въ обширномъ своемъ умѣ онъ набрасывалъ контуры своей безсмертной поэмы, Лукрецій старался на практикѣ слѣдовать предписаніямъ своего учителя. Онъ не желалъ и избѣгалъ серьезныхъ привязанностей, довольствуясь скоропреходящими увлеченіями, "порхая какъ бабочка съ цвѣтка на цвѣтокъ и прогоняя старую любовь новою, подобно тому, какъ одинъ клинъ выгоняется другимъ" {Лукреціи Каръ, De Rer. Nat. IV.}, что не помѣшало ему, однако, на 44 году лишить себя жизни, и какъ все заставляетъ предполагать, отъ безумной и безнадежной любви.
Какъ-бы то ни было, обладая счастливой наружностью, сильнымъ умомъ и рѣдкимъ умѣньемъ говорить, Лукрецій съумѣлъ внушить Эвтибидѣ если не любовь, то расположеніе, и она была съ нимъ несравненно любезнѣе, чѣмъ со многими изъ своихъ поклонниковъ, несравненно болѣе его богатыхъ и щедрыхъ.
-- Такъ ты любишь меня? кокетливо говорила куртизанка, играя волосами юноши.-- Тебѣ еще не надоѣла моя любовь?
-- Нѣтъ, я люблю тебя все сильнѣе и сильнѣе, потому что любовь -- единственная вещь на землѣ, которой тѣмъ больше жаждешь, чѣмъ больше ея имѣешь {Тамъ-же, IV.}.
Въ эту минуту раздался легкій стукъ въ дверь.
-- Кто тамъ? съ неудовольствіемъ спросила Эвтибида.
Голосъ Аспазіи робко отвѣчалъ:
-- Изъ Кумъ пріѣхалъ Метробій...
-- А! вскричала Эвтибида, вскакивая съ кушетки,-- Метробій! Введи его въ экседру, -- я сейчасъ приду.
Затѣмъ, обращаясь къ Лукрецію, который тоже вскочилъ и, нахмуривъ брови, вопросительно смотрѣлъ на нее, она ласково сказала:
-- Подожди меня... Я сейчасъ вернусь... И если извѣстія, которыя этотъ человѣкъ долженъ мнѣ привезти, таковы, какихъ я хочу, если мнѣ удастся насытить свою месть, то я буду весела и часть моего веселья подарю тебѣ!
Съ этими словами она быстро вышла изъ конклава, оставивъ Лукреція въ жертву удивленію, неудовольствію и любопытству.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ покачалъ головой и задумчиво сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
Тѣмъ временемъ гроза все усиливалась. Частыя молніи освѣщали своимъ зловѣщимъ синеватымъ свѣтомъ конклавъ. Ужасные раскаты грома заставляли дрожать весь домъ до основанія. Дождь, смѣшанный съ градомъ, хлесталъ въ окна, такъ что они готовы были разлетѣться въ дребезги.
Лукрецій остановился у окна и долго смотрѣлъ на эту картину разнузданныхъ силъ природы.
-- Это Юпитеръ толпы показываетъ свою разрушительную силу! проговорилъ онъ съ презрительной улыбкой.
Онъ снова началъ ходить по комнатѣ, наконецъ усѣлся на софу и задумчиво сталъ любоваться борьбой расходившихся стихій. Но вдругъ лицо его вспыхнуло румянцемъ, въ глазахъ загорѣлся огонь вдохновенія и, схвативъ вощеныя таблички и серебряный стиль, лежавшіе на столикѣ, онъ быстро сталъ что-то писать.
А въ это время Эвтибида входила въ экседру, гдѣ уже сидѣлъ Метробій. Увидавъ, въ какомъ жалкомъ положеніи находится злополучный комедіантъ, она крикнула служанкѣ:
-- Разведите огонь въ каминѣ, приготовьте свѣжее платье для нашего бѣднаго Метробія и накройте елу добрый ужинъ въ триклиніумѣ.
Затѣмъ, подойдя къ Мегробію, она взяла его за обѣ руки и, крѣпко пожавъ ихъ, спросила:
-- Ну, что скажешь, любезный Метробій? Хорошія новости?
-- Хорошія -- изъ Кумъ, сквернѣйшія -- съ дороги.
-- Вижу, вижу, бѣдный Метробій, отвѣчала она.-- Сядь у огня, отогрѣйся и разскажи въ краткихъ словахъ, узналъ-ли ты что-нибудь или нѣтъ?
-- Золото, прекрасная Эвтибида, открыло Юпитеру бронзовыя двери башни Данаидъ.
-- Оставь, прошу тебя, свои сравненія. Неужели даже такая ванна и такое путешествіе, какъ твое, не отняли у тебя охоты пустословить.
-- Я подкупилъ рабыню и сквозь дырочку въ двери самъ видѣлъ нѣсколько разъ, какъ около полуночи Спартакъ входилъ въ комнату Валеріи.
-- О, боги ада, помогите маѣ! съ дикой радостью вскричала Эвтибида.
Затѣмъ, приблизивъ къ Метробію свое побагровѣвшее лицо, она устремила на него свои глаза, расширенные зрачки которыхъ напоминали кровожадную тигрицу, и прерывающимся голосомъ спросила:
-- И... каждый день... говоришь ты... они... позорятъ почтенное имя Суллы?..
-- Мнѣ кажется, что въ увлеченіи страсти они не обращаютъ никакого вниканія даже на черные дни {У римлянъ въ каждомъ мѣсяцѣ были извѣстные дни, называемые черными, въ которые преторы не совершали суда, и вообще скиталось опаснымъ приниматься за какое-нибудь важное дѣло.}.
-- О, теперь для нихъ наступитъ день очень, очень черный! торжественно провозгласила Эвтибида,-- потому что я посвящаю ихъ головы адскимъ божествамъ!
Она направилась въ свои комнаты, по у порога остановилась и, обращаясь къ Метробію, прибавила:
-- Переодѣнься и закуси потомъ въ триклиніумѣ. Я скоро приду туда.
Оставшись одинъ, Метробій медленно покачалъ головой.
-- Я, кажется, сдѣлалъ большую глупость, вмѣшавшись въ это дѣло, сказалъ онъ про себя.-- Отъ этой съумасшедшей гречанки можно ожидать всего.
Переодѣвшись, комикъ отправился въ триклиніумъ, гдѣ за вкусными Слюдами и старымъ фалернскимъ виномъ этотъ добродѣтельный мужъ старался забыть и непріятное путешествіе, и смутный страхъ за будущее.
Но не успѣлъ онъ съѣсть и перваго блюда, какъ въ триклиніумъ вошла блѣдная, по спокойная Эвтибида, держа въ рукахъ маленькій свертокъ папируса, перевязанный тоненькой ленточкой, концы которой были запечатаны воскомъ.
Метробій нѣсколько смутился.
-- Послушай, дорогая Эвтибида, я-бы попросилъ тебя... мнѣ-бы хотѣлось... знать, кому адресовано это письмо?
-- И ты еще спрашиваешь? Разумѣется, Луцію Корнелію Суллѣ.
-- О, клянусь маскою бога Момуса, моего покровителя, объ этомъ намъ слѣдуетъ хорошенько подумать, красавица моя...
-- Намъ? Ты-то тутъ причемъ?
-- Юпитеръ олимпійскій да будетъ нашимъ покровителемъ... а что, если, напримѣръ, Суллѣ не понравится, что другіе мѣшаются въ его дѣла? Что, если онъ вздумаетъ сорвать злобу не на женѣ, а на доносчикахъ?.. или, что всего хуже и всего вѣроятнѣе, обозлится на всѣхъ?
-- А мнѣ что за дѣло?
-- Постой, не торопись, моя красавица. Если тебѣ нѣтъ дѣла до гнѣва Суллы, то мнѣ, моя милая, есть дѣло и даже очень большое.
-- А кому какое дѣло до тебя?
-- Мнѣ, мнѣ самому, прелестная Эвтибида, любезная людямъ и ногамъ, горячо вскричалъ Метробій,-- мнѣ, потому что я себя люблю и даже очень.
-- Но вѣдь я тебя не назвала, ты тутъ не прячемъ!
-- Понимаю... ты отлично сдѣлала... но, видишь-ли, прелестная Эвтибида, дѣло въ томъ, что я уже тридцать лѣтъ близокъ съ Суллою.
-- Знаю, знаю. Ближе, чѣмъ-бы слѣдовало для твоей доброй славы.
-- Это не идетъ къ дѣлу... я знаю, что это за звѣрь, т. е. я хотѣлъ сказать, что это за человѣкъ, и отлично понимаю, что, несмотря на всю нашу многолѣтнюю дружбу, онъ способенъ приказать зарѣзать меня какъ цыпленка... разумѣется, чтобы устроить мнѣ потомъ великолѣпныя похороны съ гладіаторскимъ боемъ вокругъ моего костра. Жаль только, что я не буду уже въ состояніи наслаждаться этимъ великолѣпнымъ зрѣлищемъ!
-- Не бойся, но бойся, сказала Эвтибида.-- Про тебя онъ ничего не узнаетъ.
-- Да пошлютъ мнѣ это боги, которыхъ я всегда почиталъ!
-- А теперь почти Вакха и выпей въ честь его чашу этого пяти десятилѣтняго фалернскаго.
Съ этими словами Эвтибида сама налила вина въ чашу комедіянта.
Въ эту минуту въ триклиніумъ вошелъ рабъ въ дорожномъ платьѣ.
-- Помни мои наставленія, Демофилъ, и не останавливайся нигдѣ до самыхъ Кумъ, сказала ему Эвтибида.
Рабъ взялъ изъ рукъ гречанки письмо, положилъ его за пазуху, затѣмъ, поклонившись госпожѣ, закутался въ пенулу и вышелъ.
Успокоивъ, насколько могла, Метробія, Эвтибида вышла изъ триклинія и снова вернулась въ конклавъ, гдѣ сидѣлъ Лукрецій, держа въ рукахъ вощеную табличку и перечитывая то, что имъ было написано.
-- Прости, что я заставила тебя ждать такъ долго, сказала она ему,-- но вижу, ты не потерялъ даромъ времени. Прочти-же мнѣ твои стихи, такъ-какъ они навѣрное хороши, какъ все, что ты ни напишешь.
-- Ихъ внушили мнѣ буря и ты, поэтому я обязанъ прочесть ихъ тебѣ. По дорогѣ домой продекламирую ихъ бурѣ.
Лукрецій Каръ всталъ и съ необыкновенной граціей прочелъ описаніе бури, составляющее одну изъ лучшихъ страницъ его безсмертной поэмы {Лукрецій Каръ. De Rer. Nat. I.}.
Эвтибида была гречанка и притомъ весьма образованная, а потому не могла не придти въ восторгъ отъ силы, изящества и звучности стиховъ Лукреція, тѣмъ болѣе, что въ то время римляне не имѣли еще великихъ поэтовъ.
Она стала осыпать юношу искренними похвалами, на что тотъ съ улыбкой отвѣтилъ:
-- Беру у тебя эту дощечку въ награду за свое искуство.
-- Но съ условіемъ, что ты принесешь ее мнѣ обратно, когда перепишешь свои стихи на папирусъ.
Лукрецій обѣщалъ куртизанкѣ вернуться на другой же день и отправился домой, весь полный поэтическихъ образовъ, вызванныхъ въ его душѣ разбушевавшеюся природой.
Эвтибида казалась совершенно довольной и отправилась въ свою спальню, намѣреваясь насладиться вполнѣ своей местью. Однако, къ великому ея удивленію, радость ея оказалась не такою, какъ она ожидала.
Отославъ Аспазію, она принялась думать о томъ, что она сдѣлала, и о послѣдствіяхъ) какія будетъ имѣть ея письмо. Можетъ быть, Сулла съумѣетъ скрыть свой гнѣвъ до ночи, чтобы захватить любовниковъ въ объятіяхъ другъ друга и убить обоихъ?
Мысль о смерти и позорѣ Валеріи, этой гордой и надменной матроны, съ такимъ презрѣніемъ смотрѣвшей на нее, несчастную куртизанку, хотя сама била въ тысячу разъ преступнѣе ея, -- эта мысль наполняла ея душу злобной радостью.
Что-же касается Спартака, то тутъ дѣло было совсѣмъ иное. Она старалась извинить его проступокъ и по зрѣломъ размышленіи находила, что несчастный фракіецъ виновенъ гораздо менѣе Валеріи. Въ-концѣ-концовъ онъ все-таки -- простой гладіаторъ. Для него жена Суллы, хотя она и вовсе не была красивой, должна была показаться красавицей, богиней. Безъ сомнѣнія, эта гнусная женщина ласкала, дразнила, очаровывала бѣдняжку, такъ что онъ не могъ и не умѣлъ ей противиться... Да... иначе быть не могло. Какъ могъ-бы иначе гладіаторъ поднять глаза на жену самого диктатора? А разъ попавъ въ разставленныя ему сѣти, онъ, разумѣется, не могъ уже болѣе вырваться изъ нихъ. Смерть Спартака казалась ей теперь несправедливою и незаслуженною.
Такъ провела она нѣсколько часовъ, ворочаясь съ боку на бокъ, не будучи въ состояніи заснуть. Отъ времени до времени ею овладѣвало какое-то оцѣпененіе, предшествующее сну, но ее внезапно будила, точно толченъ, какая-нибудь мучительная мысль и она снова принималась безпокойно ворочаться, вздрагивая и тяжело вздыхая. Наконецъ, она, казалось, успокоилась и заснула, такъ что въ комнатѣ неслышно было ничего, кромѣ нѣсколько тревожнаго дыханія спящей.
Но вдругъ она -вскочила съ кровати блѣдная, испуганная и, рыдая, вскричала:
-- Нѣтъ, нѣтъ, Спартакъ, ты не умрешь!
Сосредоточившись на одной и той-же мысли, она втеченіи своего краткаго сна увидѣла Спартака окровавленнаго, умирающаго и протягивающаго къ ней руки, моля о пощадѣ.
Быстро накинувъ на себя плащъ, она позвала Аспазію и приказала тотчасъ-же разбудить Метробія.
Чего ей стоило убѣдить комедіянта немедленно скакать вслѣдъ за Демофиломъ, чтобы перехватить роковое письмо, предоставляемъ воображенію читателя.
Усталый, сонный послѣ не въ мѣру выпитаго вина и своей бѣшеной скачки, Метробій думалъ только о покоѣ подъ теплыми перинами, и нужно было все искуство Эвтибиди, чтобы заставить его согласиться на новое путешествіе.
А гроза между тѣмъ прекратилась. Небо сіяло звѣздами и холодный вѣтеръ разгонялъ послѣднія тучки.
-- Демофилъ, сказала дѣвушка комедіянту,-- впереди тебя на пять часовъ. Ты долженъ не скакать, а летѣть на своемъ конѣ.
-- О, если-бы онъ былъ Пегасъ, я бы охотно полетѣлъ.
-- Въ-концѣ-концовъ это вѣдь лучше и для тебя.
Нѣсколько минутъ спустя, топотъ коня, бѣшено скакавшаго по мостовой, будилъ квиритовъ, которые, прислушавшись нѣсколько мгновеній, снова кутались въ свои одѣяла и еще болѣе цѣнили всю прелесть теплаго ложа при мысли о томъ, что есть несчастные, которые въ такую холодную пору должны подвергаться всей суровости зимней непогоды.