Столовая Катилины и будуаръ Валеріи.
Въ небольшомъ, по убранномъ со всей роскошью тогдашняго времени триклиніѣ, ярко освѣщенномъ двѣнадцатью канделябрами, поддерживаемыми двѣнадцатью бронзовыми статуями эфіоповъ, украшенныхъ золотыми ожерельями и браслетами, покойно развалившись на мягкихъ обѣденныхъ ложахъ, опираясь локтемъ въ пурпурныя подушки, сидѣли молодые римскіе патриціи, гости Катилины.
Всѣ они были одѣты въ обѣденныя платья изъ тончайшей бѣлоснѣжной шерстяной матеріи, у всѣхъ были на головахъ вѣнки изъ розъ, хмѣля и лавра. Роскошный ужинъ приходилъ уже къ концу. Веселье гостей, безпрестанныя шутки и остроты свидѣтельствовали объ искуствѣ повара Катилины, а еще болѣе объ усердіи его кравчихъ.
Прислужники всевозможныхъ разрядовъ, одѣтые въ бѣлыя туники, стояли передъ столами, внимательно слѣдя за малѣйшимъ движеніемъ гостей, стараясь не только исполнить, но и предъугадать малѣйшее ихъ желаніе.
-- Налей-ка мнѣ фалернскаго! воскликнулъ вдругъ уже осипшимъ отъ хмѣля голосомъ сенаторъ Куріонъ, протягивая свою чашу одному изъ кравчихъ.-- Налей мнѣ фалернскаго! Хочу выпить во славу щедротъ Катилины, и пусть издохнегъ отъ жадности гнусный скряга Крассъ.
-- Этому пьяницѣ остается только запѣть въ честь твою оду Пиндара, шепнулъ Луцій Бестія Катилинѣ, сидѣвшему съ нимъ рядомъ.
-- Для этого ему недостаетъ памяти, которую онъ давно уже оставилъ на днѣ своей чаши, отвѣтилъ Катилина.
-- Крассъ, Крассъ! Это мой кошмаръ! Мысль о немъ не даетъ мнѣ покоя! проговорилъ со вздохомъ Кай Веръ, молодой человѣкъ, необыкновенно корыстолюбивый и алчный, пріобрѣвшій впослѣдствіи весьма незавидную славу своими грабительствами въ качествѣ проконсула Галіи и претора Сициліи {Цицеронъ: Рѣчь противъ Вера.}.
-- Бѣдный Веръ! сказалъ съ насмѣшливой улыбкой Авлъ Габиній, красивый юноша, сидѣвшій на почетномъ мѣстѣ въ качествѣ "царя пира".-- Несмѣтныя богатства Красса мѣшаютъ тебѣ спать!
-- О, неужели это никогда не измѣнится! со вздохомъ воскликнулъ Веръ.
-- И о чемъ думали эти болваны Гракхи и этотъ оселъ Друзъ, когда взбудоражили весь городъ изъ-за раздѣленія полей между плебеями, сказалъ Кай Антоній,-- когда столько бѣдныхъ патриціевъ!
-- А между тѣмъ, кто бѣднѣе насъ, кто больше насъ страдаетъ подъ игомъ жадныхъ серебряниковъ {Въ Римѣ серебряники, т. е. ювелиры, были вмѣстѣ съ тѣмъ и ростовщиками.} и несправедливыхъ законовъ!? воскликнулъ, скрежеща зубами, Луцій Бестія.
-- Мы только, кажется, на-смѣхъ родились патриціями, и глупая чернь въ шутку считаетъ насъ могущественными, сказалъ съ горечью Лентулъ Сура.
-- Мы -- нищіе, одѣтые въ лареклавы!
-- Мы -- капоцензы въ пурпурныхъ тогахъ!
-- Долой законы двѣнадцати таблицъ!
-- Смерть серебряникамъ!
-- Пусть Юпитеръ своими молніями истребитъ безстыдный сенатъ!
-- Но пусть онъ предупредитъ меня заранѣе, чтобы я могъ не придти въ этотъ день! пробормоталъ заплетающимся языкомъ совершенно пьяный Куріонъ.
Взрывъ хохота былъ отвѣтомъ на это совершенно неожиданное, но весьма благоразумное замѣчаніе пьяницы.
Въ это время въ триклиній вошелъ рабъ и, подойдя къ хозяину дома, что-то шепнулъ ему на ухо.
-- А, наконецъ-то! вскричалъ громкимъ голосомъ Катилина.-- Проси тотчасъ-же и его, и его тѣнь {Umbra -- тѣнь,-- такъ звали товарища, котораго каждый изъ приглашенныхъ на пиръ имѣлъ право привести съ собой.}.
Рабъ поклонился и направился въ выходу, но Катилина позвалъ его и прибавилъ:
-- Будьте съ ними какъ можно почтительнѣе. Умойте имъ ноги и натрите благовоніями; надѣньте на нихъ обѣденное платье и вѣнки.
Рабъ поклонился снова и вышелъ, а Катилина, подозвавъ своего дворецкаго, сказалъ:
-- Эпафоръ, прикажи тотчасъ-жe подать два прибора и ушли всѣхъ слугъ, а потомъ приготовь въ экседрѣ (разговорной залѣ) все нужное, чтобы весело провести остатокъ ночи.
Пока дворецкій (триклинархъ) исполнялъ приказанія своего хозяина, гости прихлебывали изъ серебряныхъ чашъ пятидесятилѣтнее фалернское и съ любопытствомъ ожидали двухъ новыхъ гостей. Вскорѣ они дѣйствительно вошли, одѣтые въ бѣлыя туники, съ вѣнками розъ на головѣ.
Это были Спартакъ и Крассъ.
-- Боги да благословятъ хозяина этого дома и его благородныхъ гостей! сказалъ, входя, Спартакъ.
-- Привѣтъ вамъ, благородные патриціи! прибавилъ Крассъ.
-- Привѣтъ и тебѣ, и твоему другу, доблестный Спартакъ, отвѣчалъ Катилина, идя навстрѣчу рудіарію.
Взявъ Спартака за руку, онъ подвелъ его къ тому мѣсту, гдѣ возлежалъ самъ, и предложилъ ему занять его; затѣмъ онъ усадилъ Красса на ложе, стоявшее противъ консульскаго мѣста и самъ помѣстился съ нимъ рядомъ.
-- Мнѣ очень жаль, Спартакъ, что ты не захотѣлъ раздѣлить мой ужинъ съ этими благородными и достойными юношами.
-- Я не могъ придти, но я предупреждалъ тебя объ этомъ, если только твой привратникъ исполнилъ мое порученіе.
-- Онъ сказалъ мнѣ, что ты не придешь раньше ночи, по...
-- Тебѣ извѣстно, что могло меня задержать. Теперь я могу сказать все, чего не рѣшался довѣрить привратнику: мнѣ пришлось посѣтить мѣсто, гдѣ собралось нѣсколько человѣкъ гладіаторовъ, пользующихся большимъ вліяніемъ въ средѣ этихъ несчастныхъ...
-- Такъ-что, спросилъ нѣсколько насмѣшливымъ голосомъ Луцій Бестія, -- гладіаторы не на шутку задумали освободиться? Они составляютъ тайныя общества и собираются защищать свои права съ оружіемъ въ рукахъ.
Насмѣшка не ускользнула отъ чуткаго уха Спартака. Вся кровь бросилась ему въ лицо и, гнѣвно сверкнувъ глазами, онъ вскричалъ:
-- Да! Клянусь всѣми молніями Юпитера, и мы...
Но, опомнившись, онъ вдругъ перемѣнилъ тонъ и смиренно продолжалъ:
-- И мы освободимся, если это будетъ угодно богамъ и вамъ, благородные патриціи.
-- Этотъ проклятый гладіаторъ реветъ, какъ быкъ, пробормоталъ Куріопъ, начинавшій совсѣмъ было засыпать.
-- Такое нахальство было-бы подъ стать самому Луцію Корнелію Суллѣ, диктатору, прибавилъ Кай Веръ.
Катилина, понимая, до чего могутъ довести сарказмы Бестіи, вмѣшался въ разговоръ и, вставъ съ своего мѣста, сказалъ:
-- Вамъ, благородные римскіе патриціи, которыхъ наглые оптиматы лишили того, чего вы вполнѣ заслужили своимъ рожденіемъ и доблестями, вамъ представляю я этого рудіарія Спартака, который, по своему мужеству, долженъ-бы родиться не фракійцемъ, а римскимъ гражданиномъ и патриціемъ. Сражаясь въ нашихъ легіонахъ, онъ получилъ гражданскую корону и чинъ декана...
-- Что не помѣшало ему дезертировать при первой возможности, прервалъ Луцій Бестія.
-- Какъ! вскричалъ Катилина.-- Вы поставите ему въ вину, что онъ покинулъ наши знамена, когда мы пошли войною противъ его родины? Вы упрекнете его въ томъ, что онъ захотѣлъ защищать свое отечество, семью и боговъ? Кто-бы изъ насъ, еслибы онъ былъ взятъ въ плѣнъ Митридатомъ и служилъ въ его войскахъ, не счелъ-бы своимъ долгомъ дезертировать, лишь только показались-бы римскіе орды?
Одобрительный ропотъ былъ отвѣтомъ на эти слова.
-- Теперь этотъ самый человѣкъ, который на вашихъ глазахъ, на глазахъ всего римскаго народа показалъ мужество, достойное не гладіатора, а герои, этотъ самый человѣкъ, подобно намъ стоящій выше своего положенія и подобно намъ томящійся подъ игомъ олигарховъ, уже нѣсколько лѣтъ, какъ задумалъ предпріятіе трудное, опасное, по великое: онъ образовалъ среди гладіаторовъ тайное общество, съ цѣлью поднять ихъ противъ тирановъ, заставляющихъ ихъ умирать въ амфитеатрахъ на потѣху толпѣ, и возвратить имъ свободу и человѣческія нрава.
Катилина на минуту умолкъ. Затѣмъ съ новою силою онъ продолжалъ:
-- Но не то-же-ли замышляемъ и мы? Они хотятъ освобожденія, но развѣ не того-же добиваемся и мы? Противъ кого, какъ не противъ тѣхъ-же олигарховъ, задумали мы возстать? Развѣ по они угнетаютъ насъ? Развѣ не имъ и не имъ однимъ принадлежитъ республика и платятъ дань властители и тетрархи, племена и народы, между тѣмъ какъ мы, патриціи, истинные основатели римскаго могущества, умираемъ въ нищетѣ, тратя свою молодость и силы въ жалкой борьбѣ съ нуждою! {Салюстій. Bellum Catilinarium.}
Дрожь пробѣжала по всему собранію. Глаза молодыхъ патриціевъ загорѣлись ненавистью и жаждою мести. Катилина продолжалъ:
-- Въ домахъ у насъ нищета, внѣ дома -- долги; наше настоящее безнадежно, будущее -- еще хуже. Довольно терпѣть, пора проснуться {Салюстій, Bellum Catilinarium.}.
-- Проснемся! Проснемся! хриплымъ голосомъ вскричалъ съ просонковъ пьяный Куріонъ, усердно протирая глаза.
Несмотря на все вниманіе заговорщиковъ къ словамъ Катилины и на все ихъ возбужденіе, ни одинъ изъ нихъ не могъ удержаться отъ хохота при глупой выходкѣ Куріопа.
-- Молчи и спи, проклятый! крикнулъ Бестія, сильнымъ толчкомъ опрокидывая пьяницу на ложе.
Катилина медленно проглотилъ нѣсколько глотковъ фалернскаго и послѣ небольшой паузы продолжалъ:
-- Итакъ, я собралъ васъ, друзья, чтобы сообща съ вами обсудить, не слѣдуетъ-ли намъ соединиться для успѣха нашего предпріятія съ гладіаторами. Возставая противъ олигарховъ и сената, держащихъ въ своихъ рукахъ всю власть республики, государственную казну и наши грозные легіоны, мы въ одиночку, разумѣется, ничего не сдѣлаемъ. Намъ придется искать помощи каждаго, кто только хочетъ завоевать какое-нибудь право, отмстить за какую-нибудь обиду. Отчего намъ не соединиться съ гладіаторами? Отчего не превратить ихъ подъ своимъ начальствомъ въ непобѣдимые легіоны, противъ которыхъ не устоять ни сенату, ни олигархамъ?
Весьма разнородно было впечатлѣніе, произведенное словами Катилины на присутствующихъ. Впрочемъ, по лицамъ и жестамъ можно было заключить, что большинству они пришлись вовсе не по душѣ. Тогда Спартакъ, все время внимательно наблюдавшій за молодыми патриціями, всталъ и сказалъ слѣдующее:
-- Идя сюда, Катилина, я повиновался твоему желанію, доблестный мужъ, такъ-какъ высоко цѣню и уважаю тебя; самъ-же я никогда не посмѣлъ-бы надѣяться на осуществленіе того, что ты сію минуту высказалъ. Позволь-же мнѣ ты, позвольте и вы всѣ, благородные патриціи, высказаться предъ вами откровенно, безъ всякой утайки. Между вами, патриціями, и нами, гладіаторами, слишкомъ большая разница, чтобы мы могли дѣйствовать за-одно. Вы -- свободные потомки знаменитыхъ родовъ, которыхъ каста олигарховъ не допускаетъ до управленія общественными дѣлами. Для васъ цѣль возстанія заключается въ томъ, чтобы низвергнуть нынѣшній сенатъ и нынѣшнихъ правителей и самимъ заступить ихъ мѣсто. Для насъ-же, бѣдныхъ гладіаторовъ, дѣло стоитъ совсѣмъ иначе. Мы, всѣми презираемые, лишенные свободы и отечества, вынужденные убивать другъ друга для удовольствія римскихъ гражданъ,-- мы хотимъ добиться полнаго освобожденія, возвращенія намъ правъ и отечества, и потому мы должны быть враждебны не только теперешнимъ владыкамъ Рима, но и тѣмъ, которые заступятъ ихъ мѣсто, все равно, кто-бы они ни были -- Сулла или Катилина, Помпей, Лентулъ или Крассъ. Но, съ другой стороны, можемъ-ли мы, гладіаторы, предоставленные самимъ себѣ, надѣяться на побѣду? Нѣтъ! Одолѣть грозные и непобѣдимые римскіе легіоны для насъ невозможно; невозможно, стало быть, и наше предпріятіе. Пока я надѣялся, что ты, Катилина, и твои друзья станете во главѣ нашихъ силъ, я вѣрилъ въ возможность побѣды и вливалъ мою вѣру въ сердца моихъ товарищей по несчастій). Теперь-же я убѣдился въ томъ, что уже предвидѣлъ изъ разговоровъ съ тобою,-- что вы, римскіе патриціи, никогда не станете во главѣ презрѣнныхъ гладіаторовъ. Поэтому я съ глубокимъ прискорбіемъ, но безповоротно, отказываюсь отъ безумной мечты, которую столько времени лелѣялъ въ душѣ, потому что только безуміемъ и можно назвать какое-нибудь возстаніе гладіаторовъ, хотя-бы ихъ было числомъ и нѣсколько тысячъ? Какою властью, какимъ авторитетомъ могу пользоваться въ ихъ средѣ я или кто-нибудь болѣе сильнѣйшій меня? Два римскихъ легіона въ четырнадцать дней раздавятъ насъ, какъ когорты претора Дукула раздавили двадцать лѣтъ тому назадъ въ Капуѣ возстаніе рабовъ, хотя ими и предводительствовалъ римскій всадникъ Минуцій {Діодоръ Сицилійскій. Отрывки.}.
Рѣчь Спартака произвела самое лучшее впечатлѣніе на всѣхъ гостей Катилины. Одни удивлялись краснорѣчію этого варвара, другіе -- глубинѣ его мыслей, третьи -- его проницательности, и всѣ били какъ нельзя болѣе довольны тѣмъ, что онъ выказалъ такое уваженіе къ римскому могуществу. Гражданское самолюбіе, которому такъ искусно польстилъ Спартакъ, заговорило въ этихъ крамольныхъ патриціяхъ, и они наперерывъ стали осыпать похвалами умнаго фракійца, и самъ Луцій Бестія объявилъ себя его покровителемъ и другомъ.
Долго еще разсуждали о томъ-же предметѣ. Было высказано много различныхъ мнѣній, но всѣ согласились въ одномъ, -- что опасное предпріятіе слѣдуетъ отложить до болѣе благопріятнаго времени.
Спартакъ заявилъ, что его мечъ и мечи тѣхъ немногихъ гладіаторовъ, на которыхъ онъ можетъ разсчитывать, всегда готовы въ услугамъ Катилины и его друзей. Особенно сильно напиралъ онъ на слово немногихъ, и затѣмъ, отпивши вмѣстѣ съ Крассомъ изъ "чаши дружбы", куда гости по очереди бросали лепестки своихъ розъ, онъ распростился съ Катилиною и его друзьями, напрасно уговаривавшими его остаться для оргіи, готовившейся въ экседрѣ.
Выйдя на улицу, Спартакъ, въ сопровожденіи Красса, направился къ дому Суллы.
Но не успѣлъ онъ сдѣлать и десятка шаговъ, какъ Крассъ спросилъ его:
-- Объяснишь-ли ты мнѣ, наконецъ...
Спартакъ сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ молчалъ. Когда-же они отошли довольно далеко, онъ сказалъ галлу вполголоса:
-- Разъ не состоялся союзъ, я не хотѣлъ, чтобы они могли знать что-нибудь о нашемъ заговорѣ. Ступай тотчасъ-же въ школу Аціона и скажи о перемѣнѣ пароля и рукопожатія. Паролемъ пусть будетъ теперь осторожность и побѣда, а пожимать руку нужно не три раза подъ рядъ, а только три раза тронуть указательнымъ пальцемъ по ладони.
При этомъ Спартакъ взялъ руку галла и показалъ ему, какъ слѣдуетъ это дѣлать.
-- Понялъ?
-- Понялъ, отвѣчалъ Крассъ.
-- Ну, такъ иди-же, но теряя времени, и скажи, чтобы каждый деканъ сообщилъ своему десятку о перемѣнѣ знаковъ и о томъ, что на старые слѣдуетъ отвѣчать, что всякая надежда погибла и безумное предпріятіе совершенно оставлено. Завтра утромъ мы встрѣтимся въ школѣ Юлія Рабеція.
Распрощавшись съ Крассомъ, Спартакъ быстрыми шагами направился къ дому Суллы. Вскорѣ онъ подошелъ къ нему и, постучавшись, былъ впущенъ привратникомъ, который тотчасъ-же провелъ его въ комнатку, гдѣ жила сестра его Мирца.
Дѣвушка, сдѣлавшаяся любимицей своей госпожи, исполняла при ней весьма важную должность начальницы туалета (rectrix cosmetaruin) и потому жила совершенно отдѣльно отъ прочей прислуги, недалеко отъ покоевъ своей госпожи. Завидѣвъ брата, она кинулась ему на шею и нѣжно поцѣловала. Затѣмъ она разсказала ему, что позвала его по приказанію своей госпожи Валеріи, которая очень часто разспрашивала ее о немъ съ такимъ участіемъ, которое просто удивительно въ такой знатной дамѣ. Теперь-же она хочетъ предложить ему завѣдываніе гладіаторской школой, которую Сулла устроилъ недавно въ Кумахъ.
Во время разсказа Мирцы, лицо Спартака то вспыхивало пожаромъ, то становилось блѣднѣе полотна. Самыя дикія мысли тѣснились въ его головѣ, если судить по тому, какъ часто онъ встряхивалъ головой, какъ-будто желая прогнать ихъ.
-- Но если я соглашусь сдѣлаться учителемъ въ его гладіаторской школѣ, то потребуетъ-ли Сулла, чтобы я слова продалъ себя въ рабство, или позволитъ мнѣ остаться свободнымъ? спросилъ Спартакъ съ волненіемъ.
-- Она ничего не сказала мнѣ объ этомъ, отвѣчала Мирца,-- но она настолько расположена къ тебѣ, что, я почти въ этомъ увѣрена, устроитъ дѣло такимъ образомъ, что ты останешься свободнымъ.
-- Стало быть, она очень добра?
-- О, да! Такъ-же добра, какъ и прекрасна.
-- Въ такомъ случаѣ доброта ея не имѣетъ предѣловъ!
-- Ты, кажется, очень къ ней расположенъ?
-- Я? Безпредѣльно!
-- Ну, такъ знай-же, но только ради боговъ не говори ей объ этомъ ни слова, потому что она строго-на-строго запретила мнѣ разсказывать тебѣ объ этомъ,-- такъ знай-же, что сами боги внушили тебѣ это чувство, потому что именно она убѣдила въ циркѣ Суллу дать тебѣ свободу.
-- Какъ? Что ты говоришь? Неужели? воскликнулъ Спартакъ, вскочивъ съ табуретки.
-- Да, да! Но только ты не говори ей этого.
Спартакъ сѣлъ слова и, взявшись руками за голову, глубоко задумался.
-- Подожди меня здѣсь, сказала Мирца, -- я пойду доложу ей, что ты пришелъ.
И съ легкостью птички Мирца выпорхнула изъ комнаты. Спартакъ не замѣтилъ этого, -- до такой степени онъ былъ занятъ своими думами.
Рудіарій увидалъ Валерію въ первый разъ мѣсяцъ тому назадъ, когда однажды, уходя отъ Мирцы, онъ встрѣтился съ ней въ ту минуту, когда она сходила съ носилокъ.
Чувство, возбужденное блѣднымъ лицомъ и огненными очами Валеріи въ сердцѣ бѣднаго фракійца, было мгновенно и непреодолимо. Это было одно изъ тѣхъ внезапныхъ влеченій, которыхъ ни объяснить, ни побѣдить невозможно. Тотчасъ-же въ его душѣ возникла, какъ мечта, какъ сонъ, какъ самая смѣлая и несбыточная надежда, мысль когда-нибудь поцѣловать край туники этой женщины, казавшейся ему прекрасной, какъ Палада, величественной, какъ Юнона, очаровательной, какъ Венера.
Безъ сомнѣнія, какое-то таинственное, непонятное притяженіе существовало между Спартакомъ и Валеріей, потому что, несмотря на все колосальное различіе въ положеніи ихъ обоихъ, и въ ней съ первой-же встрѣчи возникло, какъ мы это видѣли, нѣчто аналогичное тому, что чувствовалъ бѣдный гладіаторъ.
Вначалѣ злополучный фракіецъ силился изгнать изъ своего сердца это новое для него чувство, такъ-какъ разсудокъ говорилъ ему, что любовь его не только невозможна, по она -- просто бредъ съумасшедшаго, безуміе, которому нѣтъ равнаго. И все-таки образъ этой женщины преслѣдовалъ его повсюду, упорно, неотвязно. Она вставала передъ нимъ живая, каждый разъ все болѣе и болѣе очаровательная, и голова его кружилась, чувство росло, пока, наконецъ, не достигло чудовищныхъ размѣровъ и не поглотило всѣхъ его способностей, всѣхъ помышленій.
Повинуясь какому-то неодолимому влеченію, самъ того не замѣчая, онъ нѣсколько разъ приходилъ къ дому Суллы и, спрятавшись за колоною его портика, ждалъ, когда Валерія выйдетъ оттуда. Такимъ образомъ, невидимый для нея, онъ часто любовался ею, и каждый разъ она казалась ему еще прекраснѣе, и съ каждымъ днемъ росло въ его душѣ то чувство обожанія, нѣжности, восторга передъ этой женщиной, котораго онъ но только объяснить, но и понять не могъ.
Только однажды Валерія замѣтила его, и на минуту ему показалось, будто она взглянула на него благосклонно, ласково и даже, можетъ быть, съ любовью. Но онъ тотчасъ-же прогналъ отъ себя эту мысль, какъ галюцинацію, какъ продуктъ собственной страсти, ибо чувствовалъ, что сойдетъ съума, если будетъ долго останавливаться на ней.
Легко вообразить себѣ, какое впечатлѣніе должны были при такомъ состояніи души произвести на бѣднаго гладіатора слова Мирцы.
Онъ здѣсь, въ домѣ Суллы, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой женщины, этой богини, для которой онъ готовъ былъ принести въ жертву жизнь, честь, все! Онъ здѣсь, и вскорѣ будетъ въ ея присутствіи, можетъ быть, наединѣ съ нею; онъ услышитъ ея голосъ, увидитъ вблизи ея черты, глаза, улыбку, -- улыбку, которой Спартакъ никогда не видѣлъ, но которая должна была быть чѣмъ-то божественно-прекраснымъ. Онъ здѣсь, въ разстояніи нѣсколькихъ мгновеній отъ счастія, какого не только никогда не ждалъ, но о которомъ не смѣлъ даже мечтать!.. Но неужели это правда? Что, если все это только сладкій бредъ влюбленнаго, мечты его разыгравшагося воображенія? Или, можетъ быть, онъ сходитъ съума? А что, если онъ уже съумасшедшій?
При этой ужасной мысли Спартакъ вскочилъ и испуганными глазами сталъ озираться вокругъ, ища сестру. Но ея уже не было. Онъ приложилъ руки къ головѣ, какъ-бы желая остановить сильные удары молота, раздававшіеся въ его вискахъ.
-- О, боги, пробормоталъ онъ,-- неужели я сошелъ съума!
Онъ снова сталъ осматриваться и мало-по-малу пришелъ немного въ себя и вспомнилъ, гдѣ онъ находится.
Это дѣйствительно была комната его сестры. Маленькая кроватка стояла въ углу, двѣ табуретки съ золочеными ножками виднѣлись по угламъ, немного дальше стоялъ маленькій деревянный комодъ, обитый бронзою* а на немъ глиняная лампочка, выкрашенная въ зеленую краску и изображавшая собою ящерицу, изо рта которой выходило пламя, освѣщавшее комнатку.
Спартакъ, все еще находившійся подъ вліяніемъ мыслей, что онъ либо спитъ, либо сошелъ съума, подошелъ нетвердыми шагами къ комоду и сунулъ палецъ въ огонь. Онъ вынулъ его только тогда, когда сильная боль убѣдила его, что онъ не спитъ.
Тогда, сдѣлавъ надъ собою величайшее усиліе, онъ постарался по возможности успокоиться.
Когда вошла Мирца, чтобъ позвать его къ Валеріи, онъ уже успѣлъ придти въ себя, хотя лицо его было чрезвычайно блѣдно.
-- Что съ тобой, Спартакъ? спросила его Мирца.-- Ты чувствуешь себя нехорошо?
-- Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ никогда такъ хорошо не было, отвѣчалъ рудіарій.
Онъ пошелъ вслѣдъ за сестрой, которая, спустившись по лѣсенкѣ (потому что въ римскихъ домахъ рабы жили въ верхнихъ этажахъ), вскорѣ ввела его въ конклавъ Валеріи.
Конклавомъ римской матроны называлась та изъ ея комнатъ, гдѣ она занималась чтеніемъ и принимала близкихъ друзей. Эта комната соотвѣтствовала тому, что въ настоящее время называется будуаромъ, и находилась всегда недалеко отъ спальни.
Конклавъ Валеріи былъ расположенъ въ зимней половинѣ ея помѣщенія (такъ какъ римскіе патриціи каждое изъ четырехъ временъ года мѣняли обыкновенно помѣщеніе) и представлялъ собою маленькую, уютную комнатку, обитую драгоцѣнной восточной матеріей, подъ складками которой были искусно скрыты желѣзныя трубы, служившія для нагрѣванія комнаты въ холодную погоду.
Съ середины потолка висѣла лампа массивнаго золота съ тремя рожками, представляя собою розу съ листьями. Освѣщая комнату только на половину, она наполняла ее нѣжнымъ полусвѣтомъ и топкими благовоніями, примѣшанными въ дорогому маслу, горѣвшему въ ней.
Въ этой изящной комнаткѣ, убранной въ восточномъ вкусѣ, не было другой мебели, кромѣ кушетки, кресла, обитыхъ бѣлой шелковой матеріей, и двухъ-трехъ табуретокъ, обитыхъ той-же матеріей; у средней стѣны стоялъ низенькій серебряный комодъ съ четырьмя ящиками, на каждомъ изъ которыхъ были барельефы замѣчательнѣйшей работы, изображавшіе собою четыре побѣды Суллы.
На комодѣ стоялъ трафинъ изъ горнаго хрусталя съ выпуклыми цвѣтками и фигурками, драгоцѣнное произведеніе аретинскихъ мастеровъ {Плиній: "Естеств. истор.", XXXV, 46, и Марціалъ, 1, 5.}. Въ немъ хранился прохладительный напитокъ изъ фруктоваго сока, часть котораго была уже налита въ муринскую чашу, стоявшую рядомъ съ графиномъ. Эта муринская чаша, брачный подарокъ Суллы, сама по себѣ представляла цѣлое состояніе, потому что стоила отъ тридцати до сорока миліоновъ сестерцій,-- до такой степени цѣнились эти чаши у римлянъ {Плиній, тамъ-же, ХXXVII, 7; Проперцій, IV, 26; Ювеналъ, VI, 151.}.
Въ этомъ уединенномъ, тихомъ, благоухающемъ уголкѣ, граціозно развалившись на софѣ, полу-лежала прекрасная Валерія, одѣтая въ бѣлую шерстяную тунику, обшитую серебряной бахромой. Опершись правой рукой на подушку, она лежала съ полузакрытыми глазами, такъ-что можно было подумать, будто она спитъ. Очевидно, ея мечтанія, въ морѣ которыхъ она утопала, были очень пріятны, потому что до такой степени заставили ее забыть дѣйствительность, что она рѣшительно не замѣтила, какъ рабыня ввела въ конклавъ Спартака.
Не слыхала она, какъ скрипнула дверь, когда они вошли, и какъ скрипнула она снова, когда Мирца удалилась.
Спартакъ, блѣдный, какъ статуя изъ пароскаго мрамора, стоялъ въ нѣмомъ благоговѣніи, не спуская глазъ съ Валеріи. Еслибы въ комнатѣ находился кто-нибудь посторонній, то онъ могъ-бы разслышать порывистое дыханіе рудіарія. Но Валерія ничего не слышала.
Вдругъ она встрепенулась, точно кто-нибудь назвалъ ее по имени, или ей сказали, что Спартакъ здѣсь. Быстро сѣвъ на кушетку, она обратила свое зардѣвшееся лицо къ фракійцу и тихо проговорила:
-- А!.. Это ты!
Вся кровь прихлынула къ лицу Спартака при звукахъ этого голоса. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ Валеріи, хотѣлъ что-то сказать, но отъ волненія не могъ проговорить ни слова.
-- Да благословятъ тебя боги, доблестный Спартакъ! сказала, наконецъ, Валерія.
Теперь и Спартакъ успѣлъ уже нѣсколько оправиться.
-- Боги благословили меня далеко не по моимъ заслугамъ, о, божественная Валерія, сказалъ онъ, -- потому что они дали мнѣ величайшее счастье, какое только доступно человѣку на землѣ -- счастье говорить съ тобою!
-- Ты не только храбръ, отвѣчала Валерія, и радостная улыбка озарила ея лицо,-- ты и любезенъ, Спартакъ!
Затѣмъ она вдругъ спросила его по-гречески:
-- На родинѣ, прежде, чѣмъ попасть въ плѣнъ, ты былъ однимъ изъ предводителей твоего народа, по правда-ли?
-- Я былъ княземъ могущественнѣйшаго изъ племенъ Фракіи, отвѣчалъ Спартакъ тоже по-гречески, такъ какъ говорилъ на этомъ языкѣ съ атическимъ совершенствомъ {Плутархъ: Жизнь Красса.}.-- У меня были семья, друзья, родина. Я былъ богатъ, могущественъ, счастливъ и, повѣрь мнѣ, о, Валерія,-- былъ добръ, справедливъ и...
Тутъ голосъ его оборвался.
-- И не считался, продолжалъ онъ, оправившись, -- варваромъ, презрѣннымъ рабомъ и гладіаторомъ!
Глубокое состраданіе отразилось на блѣдномъ лицѣ Валеріи. Она съ нѣжностью взглянула на Спартака и ласково проговорила:
-- Мы много разговаривали о тебѣ съ твоей доброй Мирной и она сказала мнѣ, въ чемъ я вполнѣ убѣждаюсь теперь сама, что ты образованъ и уменъ и похожъ скорѣе на грека, чѣмъ на варвара {Плутархъ: Жизнь Красса.}. О твоей-же удивительной храбрости знаетъ весь Римъ.
Какое впечатлѣніе произвели на Спартака эти слова, трудно описать. Глаза его наполнились слезами благодарности, и растроганнымъ голосомъ онъ сказалъ:
-- О, да благословятъ тебя за эти добрыя слова великіе боги, благородная женщина. Пусть они сдѣлаютъ тебя счастливѣйшею изъ всѣхъ людей на землѣ.
Волненіе Валеріи было очевидно. Оно обнаруживалось въ краснорѣчивыхъ взглядахъ ея черныхъ очей, въ порывистомъ дыханіи высокой груди.
Что-же касается Спартака, то онъ былъ какъ во снѣ.
Въ комнатѣ царствовала глубокая тишина. Слышно было только горячее дыханіе Валеріи и фракійца. Какой-то взаимный обмѣнъ таинственнаго сродства заставлялъ ихъ, почти противъ воли, думать, чувствовать, трепетать одинаково. Смущенные, они оба безмолвствовали.
Валерія первая сдѣлала попытку нарушить это опасное молчаніе.
-- И такъ, ты, будучи совершенно свободенъ отъ всякихъ обязательствъ, готовъ взять на себя руководство гладіаторской школой, которую Сулла устроилъ въ своей виллѣ въ Кумахъ?
-- Я готовъ сдѣлать все, что бы ты мнѣ ни приказала, потому что я твой рабъ, твоя вещь, прошепталъ Спартакъ чуть слышно.
Валерія быстро встала и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ пр комнатѣ, остановилась передъ фракійцемъ и нѣсколько мгновеній смотрѣла ему въ глаза, не говоря ни слова. Потомъ она тихо сказала:
-- Спартакъ, будь откровененъ, скажи мнѣ, что ты дѣлалъ нѣсколько дней тому назадъ, спрятавшись за колоной портика моего дома?
Фракіецъ покраснѣлъ до корня волосъ. Онъ опустилъ голову на грудь и молчалъ. Два раза пытался онъ заговорить, но языкъ не повиновался ему. Его душилъ стыдъ, жгучій, безпредѣльный стыдъ. Онъ понялъ, что его тайна перестала принадлежать ему одному. О, какъ должна смѣяться Валерія надъ презрѣннымъ гладіаторомъ, который осмѣлился поднять свой взглядъ на нее, прекраснѣйшую и благороднѣйшую изъ римлянокъ, на нее, жену диктатора! Весь стыдъ, весь позоръ его жалкаго положенія давилъ его, какъ свинцовая гора. Онъ трепеталъ, скрежеталъ зубами и плакалъ внутренно отъ стыда, горечи, бѣшенства.
Валерія, совершенно не понимая, что означаетъ молчаніе Спартака, подошла къ нему еще ближе.
-- Ну... скажи-же... что ты дѣлалъ?..
Несчастный гладіаторъ, не поднимая головы, упалъ къ ея ногамъ.
-- Прости, прости меня! бормоталъ онъ.-- Прикажи своимъ рабамъ избить меня плетьми... прикажи распять меня на Сесоріевомъ полѣ {Позорное поле, находившееся за Эсквилинсками воротами, гдѣ распинали рабовъ, по приказанію ихъ господъ.}... я заслужилъ это!..
-- Что съ тобой? сказала Валерія, стараясь поднять Спартака.
-- Но клянусь тебѣ, что я обожалъ тебя, какъ обожаютъ Венеру, какъ обожаютъ Юнону...
-- А! радостно воскликнула Валерія.-- Ты приходилъ, чтобъ взглянуть на меня...
-- Нѣтъ, нѣтъ... Молиться на тебя приходилъ я!
-- Встань, Спартакъ! воскликнула дрожащимъ голосомъ Валерія, взявъ его за руку.
-- Нѣтъ, нѣтъ, у ногъ твоихъ мое мѣсто, о, божественная Валерія!
Онъ схватилъ край ея туники и сталъ покрывать его поцѣлуями.
-- Встань, встань, милый! шептала чуть слышно Валерія, кладя ему руки на шею.
Онъ всталъ. Глаза ихъ, полные любви и нѣги, встрѣтились.
-- О, божественная, о, божественная, о, божественная Валерія! повторялъ онъ точно въ бреду {Тѣмъ, кому показалась-бы неправдоподобною или преувеличенною послѣдняя часть этой главы, мы укажемъ на историческій фактъ, равный описанному нами или даже превосходящій его. У Ювенала (Сатиры, VI, 8, 2) разсказывается о любви и бѣгствѣ Иппіи, жены сенатора Вентидіона, съ однимъ красавцемъ-гладіаторомъ.}.