Ликторъ Семплиціанъ.
Пославъ въ свой лагерь подъ Ноллою гонца съ извѣстіемъ о новой побѣдѣ, Спартакъ расположился со своими войсками въ лагерѣ римлянъ. Ночью того-же дня, онъ призвалъ къ себѣ Окномана и потребовалъ отъ него торжественную клятву въ томъ, что ни подъ какимъ видомъ онъ не тронется изъ лагеря до его возвращенія. Окноманъ поклялся, и Спартакъ, взявъ съ собой триста всадниковъ, въ два часа пополуночи тихо выѣхалъ изъ лагеря и ускакалъ неизвѣстно куда.
Между тѣмъ, въ теченіи двухъ мѣсяцевъ, истекшихъ со дня выступленія Спартака изъ лагеря подъ Ноллою, туда ежедневно прибывали толпы рабовъ и гладіаторовъ въ такомъ множествѣ, что Криссъ составилъ изъ нихъ три новыхъ легіона въ пять слишкомъ тысячъ человѣкъ каждый. Начальство надъ ними было поручено Борториксу, Брезовиру и старому кимвру атлетическаго тѣлосложенія, въ ранней юности взятому въ плѣнъ Маріемъ въ битвѣ при Сикстійскихъ водахъ. Этотъ кимвръ по имени Вильмиръ, несмотря на свой дикій нравъ и неудержимое пьянство, пользовался большой популярностью въ средѣ гладіаторовъ, благодаря своей геркулесовской силѣ и рѣдкому прямодушію.
Новые легіоны, соотвѣтственно инструкціи Спартака, ежедневно обучались фехтованію и всѣмъ тонкостямъ римскаго военнаго строя. Молодые новобранцы учились съ величайшимъ усердіемъ и охотой. Надежда завоевать свободу и вернуться въ свои семьи одушевляла всѣхъ этихъ несчастныхъ, оторванныхъ отъ родины и друзей. Сознаніе, что они свободные воины великаго и святого дѣла, наполняло энтузіазмомъ сердца этихъ рабовъ, возвышало ихъ въ собственныхъ глазахъ и дѣлало непобѣдимыми. Всѣ горѣли желаніемъ помѣриться въ открытомъ полѣ со своими утѣснителями и доказать имъ съ мечомъ въ рукѣ свое человѣческое достоинство. Сила, храбрость, непобѣдимость этого молодого войска еще болѣе увеличились безграничной вѣрой въ своего даровитаго вождя.
Когда извѣстіе о блестящей побѣдѣ Спартака надъ преторомъ Вариніемъ достигло лагеря гладіаторовъ, радость ихъ была безпредѣльна. Все поле огласилось восторженными криками, пѣснями и шумнымъ говоромъ.
Услыхавъ неожиданный шумъ, Мирца вышла изъ палатки.
-- Что случилось? спросила она бѣжавшаго мимо солдата.
-- Спартакъ еще разъ разбилъ римлянъ!
-- Гдѣ, когда?
-- Подъ Аквиномъ, три дня тому назадъ. Взялъ римскій лагерь, отнялъ у претора его копя, знамя и ликторовъ!
Въ эту минуту къ палаткѣ подошелъ Борториксъ. Онъ воспользовался случаемъ, явиться подъ весьма благовиднымъ предлогомъ увѣдомить Мирцу о подробностяхъ новой побѣды брата. Но, подойдя къ ней и поздоровавшись, онъ покраснѣлъ какъ дѣвушка, и не зналъ, съ чего начать.
-- Вотъ видишь-ли... Здравствуй Мирца, бормоталъ юноша, смотря въ землю и теребя перевязь своего меча.-- Ты уже знаешь, конечно... дѣло было подъ Аквиномъ... Какъ поживаешь, Мирца?
Послѣ новой мучительной паузы онъ проговорилъ:
-- Ну, такъ вотъ... видишь ли... Спартакъ снова побѣдилъ.
Чѣмъ болѣе Борториксъ старался быть развязнымъ, тѣмъ болѣе запутывался. Онъ понималъ самъ, до какой степени онъ смѣшонъ и предпочелъ-бы стоять лицомъ-къ-лицу съ непріятелемъ втрое сильнѣйшимъ, чѣмъ передъ этой голубоглазой дѣвушкой.
Дѣло въ томъ, что Борториксъ, юноша нѣжный и чистый, обожавшій Спартака, съ нѣкотораго времени почувствовалъ въ сердцѣ нѣчто совершенно новое и незнакомое. При видѣ Мирцы, онъ испытывалъ какое-то смущеніе. Голосъ ея возбуждалъ въ немъ непонятный трепетъ; разговоръ казался небесной музыкой, уносившей его въ невѣдомый, очаровательный міръ.
Въ первое время онъ весь отдавался этимъ сладкимъ ощущеніямъ, вовсе не думая объ ихъ значеніи.
Съ того дня, какъ Спартакъ ушелъ въ Самніумъ, молодой гладіаторъ, самъ не зная какъ, весьма часто являлся въ палаткѣ Спартака, около Мирцы. Случалось также нерѣдко, что онъ точно лунатикъ, шелъ куда глаза глядятъ и, встрепенувшись, замѣчалъ, что очутился, невѣдомо какъ и для чего, въ какой-нибудь рощѣ или виноградникѣ, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ лагеря.
Однако, мѣсяцъ тому назадъ случилось нѣчто, заставившее молодого галла удержаться немного на опасной покатости, но которой онъ скользилъ.
Мирца въ первое время совершенно не замѣчала постоянства посѣщеній Борторикса и всегда разговаривала съ нимъ дружески, любезно и непринужденно. Но мало-по-малу и она начала внезапно краснѣть, блѣднѣть и смущаться въ присутствіи Борторикса.
Тогда молодой человѣкъ сталъ задумываться объ ихъ отношеніяхъ и прислушиваться къ біенію своего сердца. Къ ужасу своему онъ замѣтилъ, что безумно влюбленъ въ сестру Спартака.
Ея странное поведеніе онъ сталъ объяснять негодованіемъ на его дерзкое чувство. Ему и въ голову не приходило, что въ душѣ дѣвушки могло происходить совершенно то-же, что въ его собственной. Мысль о взаимности казалась ему святотатствомъ.
Такимъ образомъ молодые люди вѣчно мучились и страдали, скрывая свои чувства, стараясь убѣжать другъ отъ друга и сгорая желаніемъ поскорѣй свидѣться. При встрѣчахъ они хотѣли такъ много сказать другъ другу и молчали; хотѣли разстаться и не могли пошевельнуться. Они оставались неподвижные, какъ статуи, лишь украдкой посматривая другъ на друга, точно каждый взглядъ ихъ былъ преступленіемъ.
Вотъ почему Борториксъ съ такой радостью воспользовался извѣстіемъ о побѣдѣ Спартака, какъ самымъ приличнымъ предлогомъ для того, чтобъ повидаться съ его сестрой. Онъ самъ силился увѣрить себя, что не сдѣлать этого было-бы съ его стороны не только ребячествомъ, но по-просту непристойностью, потому-что какъ не поспѣшить сообщить сестрѣ о новомъ подвигѣ брата.
И онъ спѣшилъ, бѣжалъ, но чуя земли подъ ногами, трепеща при мысли о томъ, какъ встрѣтитъ его, что скажетъ ему дѣвушка. По дорогѣ онъ строилъ тысячу плановъ о томъ, какъ онъ преодолѣетъ свою смѣшную застѣнчивость и откроетъ, наконецъ, ей свою душу. Онъ твердо рѣшился объясниться, потому-что ему необходимо было такъ или иначе покончить свои невыносимыя мученія.
Но когда онъ подошелъ къ палаткѣ и увидѣлъ Мирцу, всѣ его благоразумные проекты разлетѣлись, какъ дымъ. Онъ стоялъ передъ дѣвушкой смущонный, взволнованный, какъ школьникъ, застигнутый учителемъ на какой-нибудь шалости. Потоки краснорѣчія, которые должны были политься изъ его устъ, внезапно пересохли и онъ могъ только пробормотать восемь или десять словъ безъ связи и смысла.
Мирца вспыхнула, какъ утренняя заря. Но, стараясь подавить волненіе, она проговорила слегка дрожащимъ голосомъ:
-- Послушай, Борториксъ, развѣ такъ разсказываютъ сестрѣ о геройскихъ подвигахъ брата?
Юноша покраснѣлъ при этомъ упрекѣ и, поборовъ подъ вліяніемъ стыда свою застѣнчивость, разсказалъ Мирцѣ во всѣхъ подробностяхъ все, что гонцы передали относительно аквинской битвы.
-- А Спартакъ не раненъ? спросила дѣвушка, съ замираніемъ сердца слѣдившая за каждымъ словомъ Борторикса.
-- Нѣтъ, онъ не раненъ, сказалъ юноша.-- Какъ и всегда, онъ вышелъ цѣлымъ и невредимымъ изъ тысячи опасностей.
-- О, я боюсь за него, потому-что знаю его безумную храбрость, отвѣчала печальнымъ голосомъ Мирца.
-- Не бойся, благородная дѣвушка; пока у Спартака въ рукѣ мечъ, нѣтъ на землѣ человѣка, который могъ-бы оцарапать его грудь.
-- О, я знаю, что онъ непобѣдимъ, какъ Аяксъ, со вздохомъ сказала дѣвушка,-- но знаю также, что онъ но неуязвимъ подобно Ахиллесу.
-- Великіе боги, явно покровительствующіе нашему святому дѣлу, охранятъ драгоцѣнную жизнь нашего вождя!
Оба замолчали.
Борториксь устремилъ влюбленные глаза на дѣвушку и съ восторгомъ любовался ею. Мирца смотрѣла въ землю, потому-что чувствовала на себѣ взглядъ молодого галла, причинявшій ей въ одно и то-же время и наслажденіе, и муку.
Молчаніе длилось съ минуту, показавшуюся Мирцѣ цѣлымъ вѣкомъ. Не будучи въ состояніи выносить его далѣе, она рѣшительно подняла глаза на Борторикса и спросила:
-- Ты не выведешь сегодня свои легіонъ за лагерный валъ для обученья?
-- О, Мирца, вскричалъ опечаленный этимъ вопросомъ юноша,-- неужели тебѣ такъ невыносимо мое присутствіе?
-- О, нѣтъ, нѣтъ! воскликнула Мирца съ необдуманной горячностью. Но тотчасъ-же, остановившись и покраснѣвъ до корня волосъ, она пролепетала:
-- Я сказала это потому, что ты всегда такъ усердно исполняешь свои обязанности.
-- Въ честь побѣды Спартака Криссъ далъ легіонамъ цѣлый день отдыха.
Разговоръ ихъ снова прекратился.
Наконецъ, Мирца сдѣлала рѣшительный шагъ по направленію къ палаткѣ и, несмотря на молодого гладіатора, проговорила торопливо:
-- Прощай Борториксъ.
-- О, не уходи, не уходи... дай мнѣ высказаться... я уже столько дней собираюсь открыть тебѣ свою душу... вскричалъ Борториксъ, испугаппый движеніемъ дѣвушки, и понявъ, что онъ долженъ сказать ей все теперь или никогда.
-- Что-же ты хочешь сказать мнѣ? О чемъ тебѣ нужно со мной говорить? спросила скорѣе огорченная, чѣмъ обрадованная сестра Спартака, продолжая держаться рукою за пологъ палатки и обернувъ на половину лицо къ Борториксу.
-- Послушай... прости меня... вотъ уже два мѣсяца, какъ я страдаю и не могу выносить долѣе... но только не обидься моими словами... потому-что это случилось само собой... я совсѣмъ не виноватъ...
Пробормотавъ еще нѣсколько безсвязныхъ словъ, онъ снова остановился. Потомъ вдругъ слова полились изъ его устъ торопливо, нагоняя и какъ-бы тѣсня другъ друга, точно волны горнаго ручья.
-- Зачѣмъ мнѣ притворяться? Зачѣмъ силиться скрыть чувство, котораго скрыть я не въ силахъ, потому-что оно сквозитъ въ каждомъ моемъ словѣ, въ каждомъ вздохѣ. До сихъ поръ я не открывалъ тебѣ своего сердца, потому-что боялся оскорбить тебя, сдѣлаться противнымъ тебѣ. Но теперь я по въ силахъ долѣе выносить стой муки! Я люблю тебя, Мирца! Люблю, какъ наше знамя, какъ Спартака, гораздо больше, чѣмъ самого себя. Если моя любовь для тебя оскорбленіе, если я тебѣ противенъ, то прости меня. Какая-то тайная сила влекла меня къ тебѣ помимо моей воли, даже безъ моего вѣдома и не одинъ человѣкъ не устоялъ-бы противъ нея!
Борториксъ остановился и, опустивъ голову, ждалъ рѣшенія своей участи.
По мѣрѣ того, какъ юноша говорилъ съ постепенно возрастаю " щей силою, какая дается только глубокому чувству, Мирца волновалась все больше и больше: Глаза ея мало-по-малу наполнялись слезами и ей стоило величайшихъ усилій, чтобъ не разразиться рыданіями. Грудь ея то поднималась, то опускалась; лицо покрылось мертвенной блѣдностью.
Когда юноша кончилъ, она устремила на него свои полные слезъ глаза и нѣсколько мгновеній они съ невыразимой нѣжностью покоились на его склоненной бѣлокурой головѣ. Наконецъ, прерывающимся отъ волненія голосомъ она проговорила:
-- О, Борториксъ! Хорошо было-бы, если-бъ ты никогда не подумалъ обо мнѣ, и еще лучше было-бы, если-бъ ты никогда не признался мнѣ въ своей любви...
-- Такъ, стало-быть, я до такой степени противенъ тебѣ? спросилъ глубоко огорченный гладіаторъ, поднимая свое блѣдное лицо.
-- Нѣтъ, нѣтъ, ты не противенъ мнѣ Борториксъ! Самая знатная изъ дѣвушекъ, самая гордая изъ женщинъ били-бы счастливы твоей любовью... Но меня любить ты не можешь и ты долженъ... потушить свое чувство... и притомъ... на-вѣки!
-- Но почему? Почему? съ мучительной тоской спрашивалъ Борториксъ, съ мольбой протягивая къ ней руки.
-- Потому-что, отвѣчала Мирца сквозь слезы,-- потому-что... любовь между нами... невозможна!
-- Какъ? Что ты сказала? прервалъ ее несчастный гладіаторъ, блѣднѣя, какъ смерть, и бросаясь впередъ какъ-будто съ намѣреніемъ схватить, остановить ее, такъ-какъ Мирца сдѣлала шагъ по направленію къ палаткѣ.
Но молодая дѣвушка, поднявъ палецъ кверху, остановилась и задыхающимся голосомъ сказала:
-- Именемъ гостепріимства требую, именемъ Спартака приказываю тебѣ никогда не переступать черезъ порогъ этой палатки.
При имени своего обожаемаго вождя, Борториксъ опустилъ голову и остался какъ вкопанный, подавленный ужаснымъ несчастіемъ, обрушившимся на его голову.
Мирца, блѣдная какъ смерть, съ трудомъ подавляя душившія ее рыданія, ушла въ палатку.
Молодой галлъ нѣсколько времени стоялъ все на томъ же мѣстѣ, устремивъ неподвижный взоръ на пологъ палатки, куда только-что исчезла дѣвушка, повторяя про себя въ полголоса:
-- Невозможна!.. Невозможна!..
Изъ этого оцѣпенѣнія его вывелъ громкій звукъ трубъ: это трубили въ лагерѣ, въ честь побѣды Спартака. Очнувшись, онъ вскричалъ бѣшенымъ голосомъ, поднявъ кулакъ къ небу:
-- Проклятіе! Пусть испепелитъ меня своими молніями Тана {Тана -- Богъ грома и молніи у галловъ.} прежде чѣмъ я совсѣмъ сойду съума!
Схватившись обѣими руками за голову и шатаясь какъ пьяный, онъ отошелъ отъ палатки.
Въ то время, какъ въ гладіаторскомъ лагерѣ все было полно ликованія по поводу покой побѣды, Спартакъ, во главѣ своихъ трехсотъ всадниковъ, скакалъ во весь опоръ по большой римской дорогѣ.
Хотя послѣдняя его побѣда надъ Вариніемъ наполнила ужасомъ всѣ окрестные города, однако Спартакъ во рѣшался ѣхать днемъ по большой Аппіевой дорогѣ съ отрядомъ всего въ триста человѣкъ. Онъ пускался въ путь съ наступленіемъ ночи, дномъ-же скрывался въ какомъ-нибудь лѣсу или уединенной патриціанской виллѣ, расположенной всторонѣ отъ большой дороги, принимая всѣ предосторожности, чтобъ не быть застигнутымъ въ расплохъ.
На третью ночь послѣ выѣзда изъ Аквинскаго лагеря, отрядъ достигъ Лабикума, города, расположеннаго неподалеку отъ Тускулума. Здѣсь, приказавъ своимъ спутникамъ расположиться лагеремъ на закрытой прогалинкѣ лѣса, Спартакъ призвалъ къ себѣ самнита Мамидія, командовавшаго отрядомъ и наказалъ ему ожидать его возвращенія въ теченіи двадцати-четырехъ часовъ. Если-же къ ночи слѣдующаго дня его по будетъ, то возвращаться назадъ въ лагерь, не дожидаясь его далѣе.
Вскочивъ на коня, онъ одинъ-одинешенекъ понесся по дорогѣ въ Тускулунъ.
На скатахъ живописныхъ холмовъ, окружающихъ этотъ старинный городъ, разсыпаны были многочисленыя виллы римскихъ патриціевъ, любившихъ проводить здѣсь лѣтніе мѣсяцы и остававшихся иногда до поздней осени.
Спартакъ спросилъ у повстрѣчавшагося ему крестьянина, гдѣ находится вилла вдовы Суллы, Валеріи Месаллы. Получивъ нужныя ему указанія, онъ пришпорилъ своего вороного копя и вскорѣ прискакалъ къ желѣзной оградѣ виллы. Сирытувъ съ сѣдла, онъ дернулъ за ручку колокольчика.
Еще было очень рано и привратникъ долго но отворялъ. Когда-же онъ, наконецъ, показался у калитки, то не хотѣлъ ни за что докладывать о немъ своей госпожѣ, хотя Спартакъ и увѣрялъ его, что онъ десятникъ изъ кагортъ Марка Валерія Месаллы, присланный имъ но весьма важному дѣлу и долженъ немедленно видѣть Валерію.
Послѣ долгихъ колебаній привратникъ впустилъ его въ калитку и пошелъ доложить о немъ дворецкому. Но тутъ затрудненія увеличились. Старикъ дворецкій оказался еще упрямѣе привратника и наотрѣзъ отказался будить госпожу въ такую раннюю пору.
-- Въ такомъ случаѣ, сказалъ Спартакъ, прибѣгая къ хитрости,-- скажи мнѣ, не умѣешь-ли ты читать по-гречески?
-- Не умѣю, любезный, по той простой причинѣ, что и по-латыни читаю плохо.
-- Но неужели во всей виллѣ нѣтъ человѣка, который съумѣлъ-бы прочесть записку трибуна Месаллы къ Валеріи?
Ожидая не безъ нѣкотораго волненія отвѣта дворецкаго, Спартакъ сталъ рыться у себя за пазухой, дѣлая видъ, что ищетъ пергаментъ.
Какъ и предвидѣлъ Спартакъ, въ виллѣ не оказалось ни одного раба, который умѣлъ-бы читать по-гречески и старикъ дворецкій печально покачалъ головою и сказалъ:
-- Всѣ рабы убѣжали изъ этой виллы... всѣ, греки и не греки...
Затѣмъ, понизивъ голосъ, онъ съ негодованіемъ прошепталъ:
-- Убѣжали въ лагерь злодѣя Спартака! Пусть боги поразятъ его своими молніями!
Гладіаторъ усмѣхнулся.
-- Но что-же дурного тебѣ сдѣлалъ Спартакъ, что ты его такъ ненавидишь?
-- Что онъ мнѣ сдѣлалъ! Что онъ мнѣ сдѣлалъ!..
-- Спрашиваю тебя потому, что, насколько я слышалъ, этотъ злодѣй провозглашаетъ свободу рабовъ. А такъ-какъ ты тоже рабъ, то мнѣ кажется, что тебѣ слѣдовало-бы скорѣе чувствовать симпатію къ этому негодяю.
Затѣмъ, не давъ дворецкому времени отвѣтить, онъ прибавилъ:
-- Но, можетъ быть, ты притворяешься?..
-- Притворяюсь! Я притворяюсь... пусть Минонъ проститъ тебѣ эту обиду въ день суда!.. Почему-же-бы мнѣ притворяться? Своимъ безумнымъ предпріятіемъ этотъ гладіаторъ сдѣлалъ меня несчастнѣйшимъ изъ людей. Безъ него, живя у моей доброй госпожи со своими двумя дѣтьми, я былъ совершенно счастливъ... Ахъ, что это были за прекрасные юноши! Если-бъ ты ихъ видѣлъ! Они родились близнецами и походили другъ на друга какъ Касторъ и Полуксъ.
-- Ну, такъ что-же съ ними сталось?
-- Ушли въ лагерь гладіатора и вотъ уже три мѣсяца какъ я не имѣю о нихъ вѣстей. Кто знаетъ, живы они, или убиты... О, великій Сатурнъ, покровитель Самніума, защити моихъ милыхъ дорогихъ дѣтей!
Старикъ горько зарыдалъ; Спартакъ былъ тронутъ. Послѣ минутной паузы онъ сказалъ:
-- Такъ ты думаешь, что Спартакъ поступилъ дурно, затѣявъ эту войну и твои сыновья не должны были приставать къ нему?
-- Да, думаю, и никогда не перестану такъ думать. Съ какой свободѣ толкуетъ этотъ съумасшедшій гладіаторъ?.. Я родился свободнымъ пастухомъ въ горахъ Самніума. Началась соціальная война. Наши предводители стали кричать: "хотимъ и мы завоевать себѣ право римскаго гражданства какъ и латиняне". И мы возстали, дрались, рисковали жизнью... и что-же вышло? Вышло то, что я, свободный горецъ Самніума, сталъ рабомъ семейства Месаллы. И счастье еще, что попалъ къ такимъ хорошимъ господамъ... И жена свободнаго самнита сдѣлалась рабыней и дѣти наши родились рабами...
Тутъ старикъ остановился на минуту и послѣ нѣкоторой паузы прибавилъ:
-- Мечты, бредни!.. Міръ всегда былъ и всегда будетъ раздѣленъ на господъ и рабовъ, богатыхъ и бѣдныхъ, патриціевъ и плебеевъ. Такъ было, такъ и будетъ... Бредни... изъ-за которыхъ льется драгоцѣнная кровь нашихъ дѣтей. А ради чего? Что мнѣ за радость, если-бы даже -- что совершенно невозможно -- эта война и удалась, но убили-бы моихъ сыновей? Что мнѣ тогда дѣлать со своей свободой? Плакать сколько есть охоты! Но пусть даже мои дѣти останутся живы, пусть все пойдетъ какъ нельзя лучше и завтра я и они -- свободны. Ну, такъ что-жъ? Какая намъ польза въ нашей свободѣ, если у насъ нѣтъ ничего за душою? Теперь отъ нашей доброй госпожи мы получаемъ все необходимое и хотя мы и рабы, по живемъ въ довольствѣ и даже имѣемъ иногда кое-что лишнее. На другой-же день послѣ нашего освобожденія намъ придется наниматься на чужое поле за ничтожную плату, на которую намъ по пріобрѣсти даже необходимаго... О, какое счастье умирать съ голоду на свободѣ!..
Старикъ замолчалъ. Рѣчь его, сперва безсвязная и отрывочная, по мѣрѣ того, какъ онъ говорилъ, становилась ясной, послѣдовательной и краснорѣчивой. Она произвела глубокое впечатлѣніе на Спартака, никогда еще не смотрѣвшаго на вопросы съ этой стороны. Погруженный въ тяжелыя думы, онъ опустилъ голову и съ минуту оставался неподвижнымъ. Наконецъ, встрепенувшись, онъ спросилъ:
-- Такъ у васъ нѣтъ никого, кто умѣлъ-бы читать по-гречески?
-- Никого.
-- Въ такомъ случаѣ принеси мнѣ стиль и табличку.
Когда то и другое было ему подано, Спартакъ написалъ по-гречески два стиха изъ Гомера:
Къ тебѣ, о царица, я, странникъ гонимый судьбой, прибѣгаю
И твои обнимаю колѣни... *)
*) Одисея VIII, 390--391.
Затѣмъ, подавая дворецкому дощечку, онъ сказалъ:
-- Отнеси это сію минуту горничной и скажи ей, чтобы она немедленно разбудила свою госпожу, не то худо будетъ вамъ обоимъ!
Старикъ ушелъ, внимательно разсматривая непонятные для него греческія буквы, а Спартакъ сталъ ходить взадъ и впередъ по дворцовой площадкѣ. Слова стараго раба глубоко запали ему въ Душу.
-- Онъ правъ, твердилъ гладіаторъ въ тяжкомъ раздумьи.-- Что ему въ свободѣ, если будутъ убиты его сыновья? Что ему въ нашей побѣдѣ, если свобода, которую онъ купитъ такой дорогой цѣною, явится къ нему рука объ руку съ изсохшей, костлявой фигурой голода?.. Да, онъ правъ!.. Но въ такомъ случаѣ изъ-за чего-же мы бьемся, изъ-за чего проливаемъ рѣки крови?..
Онъ внезапно остановился, испуганный, подавленный своей мыслью.
Но черезъ минуту лицо его просвѣтлѣло: онъ поднялъ голову; походка его приняла прежнюю увѣренность.
-- Но гдѣ-же написано, произнесъ объ почти громко, -- гдѣ написано, что свобода должна идти рука объ руку съ голодомъ? Отчего человѣческое достоинство непремѣнно должно одѣваться въ рубища нищеты? Кто установилъ это? Кто предписалъ?
Онъ остановился, какъ-бы ожидая отвѣта, затѣмъ съ удвоенною силою проговорилъ:
-- Развѣ боги установили неравенство между людьми? Развѣ мы по рождаемся съ одинаковыми потребностями, одинаково безсильными, безпомощными? Развѣ не одинаково носитъ во чревѣ и царица и послѣдняя рабыня? Развѣ боги избавляютъ патриціанку отъ мукъ рожденія? Развѣ тѣла знатныхъ не гніютъ такъ-же, какъ и тѣла бѣдныхъ? Развѣ ихъ кости и пепелъ отличаются чѣмъ-нибудь другъ отъ друга?.. Кто-жe это установилъ неравенство между людьми? Кто первый сказалъ: "это твое, это мое", нарушая права брата?.. Разумѣется, какой-нибудь узурпаторъ, воспользовавшійся своей силой, чтобъ наступить на горло слабому и беззащитному!.. А если грубая сила послужила основаніемъ для установленія первой несправедливости, узурпаціи, рабства, то отчегоже не употребить и намъ той-же силы для возстановленія равенства, справедливости, свободы? Если мы орошаемъ своимъ потомъ землю но намъ принадлежащую, чтобы вскормить и вспоить нашихъ дѣтей, то отчего не оросить намъ ее своею кровью, чтобы возвратить имъ отнятыя у нихъ права?..
Въ эту минуту вернулся дворецкій и сказалъ Спартаку, что Валерія тотчасъ-же встала съ постели и ждетъ его въ своемъ конклавѣ.
Внѣ себя отъ волненія вошелъ Спартакъ вслѣдъ за старикомъ въ домъ. Еще мгновеніе и онъ былъ у ногъ своей возлюбленной Валеріи.
Она бросилась ему на шею безъ слова, безъ звука и уста ихъ слились. Долго оставались они неподвижные въ одномъ страстномъ объятіи. Потомъ вдругъ, точно по данному знаку, оба откинулись назадъ, устремивъ другъ на друга взглядъ, полный неизъяснимаго восторга. Оба были блѣдны, взволнованы. Валерія, вся закутанная въ бѣлую, какъ снѣгъ, столу, съ распущенными по плечамъ густыми черными волосами, съ подернутыми слезами счастія очами, прошептала чуть слышно:
-- О, милый, какъ я счастлива!
Они снова кинулись въ объятія другъ друга и молодая женщина, цѣлуя и лаская бѣлокурую голову своего возлюбленнаго, нѣжно шептала:
-- Ненаглядный мой, какъ я боялась, какъ мучилась изъ-за тебя! Сколько я провела безсонныхъ ночей, думая объ опасностяхъ, которыми ты окруженъ!.. Ни о чемъ не могла я думать, кромѣ тебя, мой первый, послѣдній, единственный возлюбленный!..
Затѣмъ, черезъ минуту она спрашивала:
-- Но какъ ты проникъ сюда? Отъ кого узналъ, что я здѣсь? Знаю! Отъ нашей милой Мирцы... Скажи, тебѣ не грозитъ-ли здѣсь какая-нибудь опасность? Гдѣ твое войско? Съ тобой? Разскажи мнѣ про свои подвиги! Скажи, когда окончится эта ужасная война и ты вернешься въ свою Фракію? Будешь свободенъ и мнѣ можно будетъ не разлучаться съ тобой?
Гладіаторъ печально улыбнулся, слушая эти мечты, которыми убаюкивала себя любимая имъ женщина. Поцѣловавъ ее въ лобъ и прижимая ее къ своей груди, онъ тихо сказалъ:
-- Продолжительна и жестока будетъ война, по удастся-ли мнѣ привести подъ родныя кровли этихъ несчастныхъ рабовъ... про то знаютъ одни боги!..
Въ послѣднихъ словахъ гладіатора звучало столько грусти, что было ясно, какъ хорошо онъ понимаетъ всѣ трудности осуществленія своего великаго дѣла.
Ласками и поцѣлуями старалась Валерія разогнать тучу, омрачившую чело ея возлюбленнаго.
Счастіе влюбленныхъ еще болѣе увеличилось присутствіемъ прелестной Постуміи, дочери Валеріи.
Быстро промчался день. Когда мракъ началъ спускаться на землю, печаль мало-по-малу стала омрачать счастіе, посѣтившее на мгновеніе уединенный конклавъ бѣдной женщины. Казалось, что вмѣстѣ съ солнечнымъ свѣтомъ потухаетъ и радость!
Спартакъ разсказалъ Валеріи, какимъ способомъ онъ попалъ къ ней и до какой степени опасно было для него оставаться у нея долѣе. Въ ту-же ночь онъ непремѣнно долженъ былъ вернуться въ отряду, ждавшему его въ лѣсу.
При такой печальной вѣсти Валерія не могла удержаться отъ слезъ. Среди рыданій, прерываемыхъ поцѣлуями, она говорила своему другу, что какое-то тайное предчувствіе говоритъ ей, что если онъ уѣдетъ, она уже никогда больше не увидитъ его.
Спартакъ старался успокоить бѣдную женщину и осушить ея слезы. Но противъ воли онъ самъ подпадалъ вліянію ея тяжелыхъ предчувствій. Улыбка его выходила принужденной, холодной. Слова надежды звучали погребально, отъ нихъ вѣяло мракомъ отчаянія.
Такъ шло время, пока на стеклянной клетидрѣ, стоявшей на полуколоннѣ, вода не поднялась до черты, обозначавшей шестой часъ ночи. Тогда Спартакъ освободился отъ объятій Валеріи и сталъ надѣвать кольчугу и мечъ.
Испуганно вскочила и Валерія.
-- Нѣтъ, нѣтъ, милый, останься! лепетала она сквозь слезы, поднимая на него умоляющій взоръ.-- Останься! Заклинаю тебя именемъ твоей матери и твоихъ боговъ... Дѣло гладіаторовъ поставилъ ты на хорошую дорогу... у нихъ отличные вожди... Криссъ... Граникъ... Окноманъ... Пусть они окончатъ войну!.. Останься со мной!.. я буду ласкать, любить тебя безгранично... Малѣйшее твое желаніе будетъ для меня закономъ!.. Останься, умоляю тебя!
-- О, Валерія, милая, не требуй отъ меня низости, предательства, говорилъ въ то-же время Спартакъ, съ нѣжностью стараясь освободиться изъ ея рукъ.-- Я не могу, не могу бросить тѣхъ, кого призвалъ къ оружію! О, Валерія, неужели ты хочешь, чтобъ я сдѣлался измѣнникомъ! Оставь, оставь меня!
Эта мучительная борьба длилась нѣсколько минутъ. Валерія все крѣпче и крѣпче обвивала Спартака своими нѣжными руками, которымъ. отчаяніе придавало необыкновенную силу. Въ комнатѣ слышно было только порывистое дыханіе, конвульсивные поцѣлуи, вздохи, моленія и стоны.
Наконецъ, Спартакъ, призвавъ на помощь все свое мужество, поднялъ на руки Валерію и какъ ребенка положилъ ее на софу; нѣсколько секундъ она лежала въ изнеможеніи и, закрывъ лицо руками, тихо рыдала.
Гладіаторъ произнесъ безсвязныя слова надежды и утѣшенія, поспѣшно надѣлъ шлемъ, опоясался мечомъ и уже собирался въ послѣдній разъ поцѣловать дорогую женщину. Но она вдругъ вскочила и, упавъ на колѣни на порогѣ комнаты, схватила его за край туники.
-- О, не покидай, не покидай меня, молю тебя всѣмъ, что есть святого! Я чую вотъ здѣсь -- при этомъ она указывала на сердце -- чую. что никогда, никогда тебѣ не суждено воротиться... Я это знаю, о, знаю!
-- Я долженъ, долженъ ѣхать.
-- Спартакъ... Спартакъ, шептала она чуть слышно.-- Заклинаю тебя... именемъ нашей дочери, именемъ Постуміи...
Спартакъ поднялъ ее на руки и приложился своими горячими губами къ ея похолодѣлымъ устамъ.
Нѣсколько мгновеній они стояли, сжимая другъ друга въ объятіяхъ.
-- О, милая, обожаемая Валерія, шепталъ Спартакъ,-- тебѣ воздвигъ я храмъ въ моемъ сердцѣ и твоему образу поклонялся я какъ единственному моему божеству; мысль о тебѣ вдохновляла меня на всѣ высокіе и великодушные подвиги, и неужели ты потребуешь отъ меня, чтобы я сдѣлалъ подлость и сталъ предметомъ презрѣнія современниковъ и проклятій потомства?
-- Нѣтъ, нѣтъ, я хочу, чтобъ ты былъ великъ, славенъ и могучъ!.. Но я люблю тебя, я не могу жить безъ тебя... пожалѣй меня... Останься со мной хоть до завтра... Уѣдешь утромъ... Поцѣлуешь еще разъ твою Постумію... Я надѣну тебѣ на шею этотъ медальонъ...
При этомъ она указала на золотой медальонъ (bulula), усыпанный дорогими каменьями, висѣвшій на ея груди на тонкой золотой цѣпочкѣ.
-- Знаешь-ли, милый, что въ этомъ медальонѣ спрятанъ драгоцѣнный талисманъ, который предохранитъ тебя отъ всѣхъ опасностей. Отгадай, что это такое?
Спартакъ ничего не отвѣчалъ и только съ любовью смотрѣлъ на очаровательную женщину, улыбаясь ей сквозь слезы.
-- Какъ, съ нѣжнымъ упрекомъ сказала Валерія, ты не догадываешься?
Затѣмъ, снявъ съ шеи медальонъ, она раскрыла его и пока зала Спартаку: въ немъ оказались двѣ пряди волосъ,-- одна черная, другая бѣлокурая.
-- Память отъ матери и дочери! прошептала Валерія.
Глубоко взволнованный Спартакъ приложилъ медальонъ къ устамъ.
Валерія взяла его изъ рукъ своего друга, сама поцѣловала и, надѣвъ медальонъ на шею гладіатора, сказала:
-- Носи его подъ кольчугой, подъ туникой, на самой груди.
У бѣднаго фракійца сердце разрывалось на части. Не будучи въ состояніи промолвить слова, онъ прижималъ къ груди своей любимую женщину и слезы крупными каплями катились по его щекамъ.
Вдругъ на дворѣ раздались крики, звонъ оружія и смѣшанный гулъ человѣческихъ голосовъ.
Спартакъ и Валерія, блѣдные, притаивъ дыханіе, стали прислушиваться.
-- Отопри, старый песъ, не то выломаемъ ворота, кричалъ чей-то грубый голосъ.
-- Не отопру безъ приказанія моей госпожи, отвѣчалъ другой голосъ, въ которомъ Спартакъ узналъ голосъ привратника.
-- Огня! огня! топоровъ! закричало разомъ нѣсколько человѣкъ.
-- Что это? спросила шепотомъ Валерія, устремивъ на Спартака глаза, исполненные невыразимаго ужаса.
-- Вѣроятно открыли мое убѣжище, отвѣчалъ гладіаторъ, стараясь освободиться отъ Валеріи, которая крѣпки къ нему прижалась при первомъ шумѣ.
-- Не уходи... не шевелись... молю тебя... Спартакъ... милый... шептала она прерывающимся голосомъ, обращая къ нему помертвѣлое отъ ужаса лицо.
-- Такъ ты. хочешь, чтобъ я попала живымъ въ руки враговъ? сказалъ тихимъ, но ужаснымъ голосомъ гладіаторъ.-- Хочешь видѣть меня распятымъ на крестѣ?
-- О, боги!.. отчаянно вскрикнула Валерія, отступая въ страшномъ испугѣ.-- Спасайся! И если тебѣ суждено погибнуть, то умри съ мечомъ въ рукѣ, пораженный въ грудь!
Съ этими словами она смѣло схватила за ручку мечъ, висѣвшій у бедра Спартака, и сама дала ему въ руки.
-- Благодарю, благодарю тебя, божественная Валерія! воскликнулъ Спартакъ, сверкнувъ очами.-- Теперь я непобѣдимъ!
Онъ направился къ выходу.
-- Прощай, милый, вскричала несчастная Валерія, въ послѣдній разъ прижимая его къ сердцу.
-- Прощай, отвѣчалъ онъ, нѣжно цѣлуя ее.
Но вдругъ губы Валеріи похолодѣли и она, какъ бездушный трупъ, повисла у него на рукахъ.
-- Валерія, Валерія! вскричалъ фракіецъ въ ужасѣ, всматриваясь въ помертвѣлое лицо своей возлюбленной,-- что съ гобой?.. Валерія!..
Бросивъ на землю мечъ, онъ осторожно положилъ ее на софу и, ставъ на колѣни у ея изголовья, началъ покрывать лицо и руки поцѣлуями, точно надѣялся оживить ее ими.
Но Валерія оставалась неподвижной и походила скорѣе на мертвую, чѣмъ на упавшую въ обморокъ. Ужасное опасеніе мелькнуло въ головѣ Спартака. Широко раскрывъ глаза и дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ сталъ всматриваться въ ея губы, но она не дышала. Тогда онъ приложилъ руку къ ея сердцу и почувствовалъ, что оно чуть замѣтно бьется. У него отлегло отъ сердца. Подбѣжавъ къ двери, онъ крикнулъ:
-- Софронія! Софронія! скорѣй, скорѣй!
Въ ту-же минуту въ корридорѣ послышались мужскіе шаги.
Съ быстротою молніи Спартакъ схватилъ мечъ и выскочилъ въ дверь.
Передъ нимъ стоялъ дворецкій.
-- Что тебѣ надо? спросилъ Спартакъ грознымъ голосомъ.
-- Толпа всадниковъ... подъѣхала къ воротамъ, пробормоталъ старикъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.-- Они шумятъ и требуютъ, чтобы имъ выдали ихъ вождя и... говорятъ, что ты... Спартакъ!
-- Ступай, скажи, что я сейчасъ выйду.
Онъ захлопнулъ дверь предъ лицомъ дворецкаго, точно окаменѣвшаго отъ удивленія, недоумѣнія и ужаса.
Въ то самое мгновеніе, какъ Спартакъ возвращался въ конклавъ Валеріи, съ противоположной стороны туда-же входила рабыня.
-- Скорѣй позови другихъ рабынь, возьмите спирта и духовъ и помогите госпожѣ: она упала въ обморокъ.
-- О, моя бѣдная, о, моя добрая госпожа! начала причитать Софронія.
-- Скорѣй за дѣло! крикнулъ Спартакъ.
Софронія вышла и вскорѣ вернулась съ двумя другими рабынями, несшими въ рукахъ флаконы съ душистыми притираніями и спиртами. Всѣ трое стали усердно хлопотать около Валеріи и вскорѣ ея мертвенно-блѣдное лицо озарилось легкимъ румянцемъ жизни.
Спартакъ, стоявшій все время у ея изголовья, поднялъ глаза къ небу, какъ-бы благодаря его за спасеніе любимой женщины, потомъ подошелъ къ софѣ и, опустившись на колѣни, поцѣловалъ бѣлую руку Валеріи, безсильно опустившуюся внизъ, и быстрыми шагами вышелъ изъ комнаты.
Выйдя на крыльцо, онъ увидѣлъ полсотни всадниковъ, выстроившихся въ рядъ, держа коней подъ уздцы.
-- Ну?.. спросилъ онъ строгимъ голосомъ:-- что вамъ нужно?
-- По приказанію Мамилія, отвѣчалъ девуріонъ, командовавшій полусотней,-- мы слѣдили за тобою издали и боялись, что...
-- Садись! скомандовалъ Спартакъ.
Въ одно мгновеніе всѣ пятьдесятъ всадниковъ, схватившись лѣвой рукой за гриву лошадей и опершись правой объ ихъ спину, вскочили на лошадей, покрытыхъ простыми синими чепраками {Въ то время не употребляли ни сѣделъ, ни стремянъ.}.
Обратившись къ немногимъ рабамъ, по старости остававшимся въ виллѣ и теперь робко тѣшившимся у крыльца, Спартакъ крикнулъ:
-- Коня!
Нѣсколько человѣкъ бросилось въ конюшню и вывели оттуда вороного скакуна Спартака. Вскочивъ на него, онъ обратился къ старому дворецкому:
-- Какъ зовутъ твоихъ сыновей?
-- О, великій Спартакъ, отвѣчалъ всхлипывая старикъ, не вмѣни имъ въ вину моихъ вчерашнихъ необдуманныхъ словъ!..
-- Низкопоклонный рабъ! въ негодованіи вскричалъ гладіаторъ.-- Какъ смѣешь ты подозрѣвать меня въ такой низости?
-- Прости меня, благородный Спартакъ... Ихъ зовутъ Аквиліемъ и Ациліемъ. Будь ихъ покровителемъ, о, великій вождь, и пусть боги помогутъ тебѣ!..
Спартакъ не слушалъ его болѣе. Пришпоривъ коня, онъ уже несся по гладкой дорогѣ впереди своего отряда.
Старые рабы семейства Месаллы нѣсколько минутъ смотрѣли вслѣдъ удалявшемуся отряду, не будучи въ состояніи придти въ себя отъ страха и удивленія и успокоились только тогда, когда совершенно смолкъ топотъ коней.
Невозможно описать слезъ, мученій и отчаянія Валеріи, когда, очнувшись, она узнала о внезапномъ отъѣздѣ Спартака.
Самъ онъ, подавленный горемъ, все гналъ и гналъ своего коня, какъ-будто надѣясь убѣжать отъ терзавшихъ его мукъ. Но адъ клокоталъ въ его груди и напрасно силился онъ бѣшеной скачкой спастись отъ него. Образъ Валеріи, измученной, страдающей, протягивающей къ нему руки съ мольбой и надеждой, неотступно преслѣдовалъ его..
-- А что если Валерія, не совсѣмъ еще оправившись, узнала о его внезапномъ отъѣздѣ? Что если она заболѣла серьезно?.. Что если -- о, боги -- она умираетъ?..
При этой ужасной мысли онъ изо всѣхъ силъ дернулъ за узду и на всемъ скаку остановилъ своего коня. Спутники его тоже остановились.
-- Мнѣ нужно вернуться въ виллу вдовы Суллы, сказалъ онъ мрачнымъ голосомъ.-- А вы поѣзжайте дальше одни.
-- Нѣтъ!
-- Ни за что! отвѣчали почти въ одинъ голосъ всѣ гладіаторы.
-- Но кто-же посмѣетъ меня удержать?
-- Мы!.. сказало нѣсколько человѣкъ.
-- Твоя честь! воскликнули другіе.
-- Твои клятвы! проговорили третьи.
-- Наше дѣло, которое безъ тебя погибнетъ!
-- Долгъ!.. Долгъ!..
Тутъ всѣ голоса слились въ одинъ протяжный ропотъ, въ которомъ слышались и недовольство, и упреки, и мольба.
-- Позволь мнѣ сказать тебѣ два слова, благородный Спартакъ, промолвилъ одинъ изъ всадниковъ, выѣзжая впередъ.
Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-трехъ, съ выразительнымъ смуглымъ лицомъ, окаймленнымъ первымъ пушкомъ.
Когда они отъѣхали немного всторону, молодой человѣкъ сказалъ:
-- Прости мнѣ мое непрошенное вмѣшательство. Но твоя жизнь такъ дорога мнѣ и намъ всѣмъ, что я готовъ лучше показаться нескромнымъ въ твоихъ глазахъ, чѣмъ позволить тебѣ рисковать своей головою. Я знаю, что влечетъ тебя въ виллу благородной патриціанки. Позволь-же мнѣ предложить тебѣ свои услуги. Если прикажешь, я проникну въ виллу благородной вдовы, передамъ отъ твоего имени все, что пожелаешь и принесу тебѣ самыя вѣрныя извѣстія о ней.
-- Такъ, стало-быть, ты хочешь, чтобъ я, оставаясь самъ внѣ всякой опасности, послалъ на вѣрную смерть другого? Нѣтъ! Никогда Спартакъ не сдѣлаетъ такой низости.
-- Я пройду въ виллу и вернусь оттуда безъ малѣйшей опасности, отвѣчалъ, улыбаясь, всадникъ.
-- Но кто ты? Какъ ты это можешь сдѣлать?
-- Я одинъ изъ твоихъ старыхъ товарищей по заговору и горячихъ поклонниковъ и готовъ отдать за тебя жизнь! Но въ этомъ дѣлѣ, прибавилъ онъ,-- я рѣшительно ничѣмъ не рискую, потому-что я родомъ латинъ и отлично знакомъ съ нравами и языкомъ этой провинціи. Въ первомъ крестьянскомъ домикѣ, который намъ встрѣтится, я переодѣнусь въ крестьянское платье, пройду въ виллу Валеріи Месаллы и проберусь назадъ въ нашъ лагерь горными тропинками гораздо раньше тебя, такъ-что ты застанешь уже тамъ извѣстія о Валеріи.
-- Но ты... если не ошибаюсь, сказалъ Спартакъ,-- кажется, охотникъ {Охотниками назывались граждане сами продавшіе себя ланистамъ въ качествѣ гладіаторовъ.} Рутилій.
-- Да, отвѣчалъ юноша, -- я Рутилій и счастливъ, что ты, Спартакъ, несмотря на столько лѣтъ разлуки, помнишь меня.
Рутилій былъ храбрый и надежный человѣкъ, на котораго можно било положиться. Спартакъ, послѣ нѣкотораго колебанія, принялъ его предложеніе и вмѣстѣ со своимъ отрядомъ поѣхалъ дальше. Вскорѣ имъ встрѣтилась крестьянская ферма, гдѣ гладіаторы нашли все нужное, чтобы нарядить Рутилія мѣстнымъ жителемъ.
Пока молодой человѣкъ переодѣвался, Спартакъ написалъ на вощеной дощечкѣ письмо Валеріи на греческомъ языкѣ и, отдавъ его Рутилію, двинулся далѣе во главѣ своего маленькаго отряда, значительно успокоенный.
Къ восходу солнца отрядъ прискакалъ къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ лагеремъ Мамиліи со своими всадниками. Онъ разсказалъ Спартаку, какое волненіе распространилось по всей окрестности при извѣстіи объ ихъ наѣздѣ на Тускулумъ и совѣтовалъ немедленно двинуться назадъ къ Аквину.
Спартакъ послушался благоразумнаго совѣта и вскорѣ долженъ былъ убѣдиться во всей его основательности: прибывъ въ Алатри, онъ узналъ, что Вариній, увѣдомленный жителями о движеніи отряда гладіаторовъ человѣкъ въ триста но дорогѣ въ Тускулумъ, раздѣлилъ свою кавалерію на два эскадрона по пятисотъ человѣкъ каждый и послалъ одинъ изъ нихъ въ погоню за гладіаторами, другой въ Ферентинумъ, съ цѣлью отрѣзать имъ отступленіе въ аквинскому лагерю.
Давъ своимъ конямъ самый короткій отдыхъ, Спартакъ долженъ былъ спѣшить далѣе, чтобы прибыть въ Ферентинумъ раньше враговъ. Цѣлую ночь и весь слѣдующій день ѣхали гладіаторы, останавливаясь только на нѣсколько часовъ покормить лошадей и подкрѣпиться пищею. Только достигнувъ Фрегелиса, Спартакъ позволилъ сдѣлать привалъ и, оставивъ назади пикетъ въ двадцать человѣкъ слѣдить за дорогой изъ Ферентинума, гладіаторы провели здѣсь цѣлую ночь. На другой день около полудня они были уже въ Аквинскомъ лагерѣ внѣ всякой опасности.
Здѣсь Спартакъ засталъ Рутилія съ письмомъ отъ Валеріи.
Въ тотъ-же вечеръ онъ созвалъ въ свою палатку начальниковъ легіоновъ и, посовѣтовавшись съ ними, приказалъ на другой-же день сниматься съ лагеря.
Послѣ пятидневнаго перехода Спартакъ, во главѣ своихъ двадцати тысячъ воиновъ, вернулся въ свой старый лагерь подъ Ноллою.
Трудно описать, съ какой радостью гладіаторы встрѣтили своихъ товарищей, вернувшихся изъ Самніума послѣ столькихъ побѣдъ.
Цѣлыхъ три дня продолжались пѣсни, пляски и веселье въ лагерѣ, гдѣ Спартакъ рѣшилъ перезимовать. Онъ понималъ, что Вариній ничего не посмѣетъ предпринять противъ него въ суровое и дождливое время года, если-бъ даже войска его и по были такъ деморализированы цѣлымъ рядомъ пораженій. Съ другой стороны, было-бы верхомъ безумія идти на Римъ, противъ котораго не рѣшился двинуться даже величайшій изъ полководцевъ древности, Ганнибалъ, послѣ того какъ разбилъ на голову послѣднюю римскую армію подъ Каннами.
Покинувъ свой старый лагерь, оказавшійся теперь черезчуръ тѣснымъ, гладіаторы устроили другой, несравненно большій, окруживъ его глубокимъ рвомъ и высокимъ частоколомъ.
Лишь только войско расположилось на новомъ мѣстѣ, Спартакъ рѣшился привести въ исполненіе давно задуманный имъ планъ реорганизаціи своихъ легіоновъ. До сихъ поръ гладіаторы раздѣлялись на легіоны по времени своего присоединенія къ возстанію и теперь Спартакъ задумалъ раздѣлить ихъ по національностямъ. Несмотря на нѣкоторыя неудобства такого раздѣленія, Спартакъ разсчитывалъ, что оно дастъ самые благотворные результаты, увеличивъ взаимную связь между солдатами одного легіона. Кромѣ того, онъ имѣлъ въ виду и другую цѣль, въ высшей степени важную: возможность раздѣлить свое войско на отдѣльные корпуса, подъ начальствомъ одноплеменныхъ имъ начальниковъ, къ которымъ солдаты могли-бы питать полное довѣріе.
Нѣсколько дней спустя послѣ перехода войска въ новый лагерь, Спартакъ раздѣлилъ свою армію, достигшую въ это время пятидесяти-трехъ тысячъ, на десять легіоновъ, по пяти тысячъ человѣкъ каждый. Первые два легіона германцевъ, которыми командовали Вильмирій и Мероведъ, составляли первый корпусъ подъ начальствомъ Онномапа. Четыре слѣдующія состояли изъ галловъ и составляли второй корпусъ, которымъ командовалъ Криссъ. Седьмой легіонъ состоялъ изъ грековъ; восьмой и девятый -- изъ фракійцевъ, а десятый -- изъ самнитовъ и прочихъ народовъ, имѣвшихъ своихъ представителей въ средѣ возставшихъ рабовъ. Четыре послѣдніе легіона составляли третій корпусъ. Имъ командовалъ Граникъ, уроженецъ Иллиріи, человѣкъ лѣтъ тридцати-пяти, очень высокій и гибкій, съ черными кудрявыми волосами и смуглымъ цвѣтомъ лица. Онъ былъ всегда серьезенъ, молчаливъ и спокоенъ и считался первымъ и страшнѣйшимъ клинкомъ среди десяти тысячъ гладіаторовъ равенской школы.
Конницей, возросшей къ этому времени до трехъ тысячъ, командовалъ Мамилій.
Верховнымъ вождемъ былъ снова провозглашенъ, при всеобщемъ энтузіазмѣ, Спартакъ.
Восемь дней спустя, назначенъ былъ смотръ вновь переустроенному войску.
Когда Спартакъ показался передъ стройными рядами гладіаторовъ, выстроенныхъ по-корпусно въ три линіи, одѣтый въ свой скромный нарядъ простого воина, его привѣтствовалъ громкій, перекатывающійся какъ громъ, крикъ, вырвавшійся изъ груди этихъ пятидесяти-трехъ тысячъ рабовъ, превращенныхъ, благодаря его энергіи, въ непобѣдимое войско.
-- Слава, слава великому Спартаку!
Когда этотъ крикъ, на минуту смолкавшій и потомъ снова подхватываемый ликующими голосами, смолкъ и трубачи проиграли гимнъ свободѣ, ставшій военной пѣснью гладіаторовъ, Окноманъ, сидѣвшій на большомъ гнѣдомъ конѣ впереди первой линіи, крикнулъ на все поле:
-- Товарищи, послушайте, что я вамъ скажу!..
Наступила глубокая тишина и германецъ, послѣ нѣкоторой паузы, продолжалъ:
-- Если наше войско устроено во всемъ, даже въ послѣдней мелочи, по-римски, то отчего одинъ только верховный нашъ вождь не имѣетъ знаковъ и почестей римскаго консула?..
-- Императорскіе знаки Спартаку!.. крикнулъ Криссъ.
-- Императорскіе знаки Спартаку! закричали, какъ одинъ человѣкъ, всѣ пятьдесятъ-три тысячи гладіаторовъ.
Когда шумъ нѣсколько умолкъ, Спартакъ сдѣлалъ знакъ, что хочетъ говоритъ.
-- Благодарю васъ отъ всей души, товарищи и братья по несчастью. Но я не желаю никакихъ почестей, никакихъ отличій. Но для возвышенія самихъ себя взялись мы за оружіе, а для завоеванія себѣ свободы и равенства.
-- Ты патъ императоръ {Императорами назывались во времена римской республики полководцы, за побѣду надъ правами удостоившіеся отъ сената тріумфа. Только впослѣдствіи слово это стало означать верховнаго главу государства.}, громко сказалъ Рутилій.-- Императоромъ сдѣлали тебя твои побѣды, твоя мудрость, твоя храбрость и всѣ твои великія доблести, Если твоя скромность мѣшаетъ тебѣ принять заслуженныя тобою почести, то ты долженъ сдѣлать это для славы и величія нашего войска и нашего знамени. Пурпурную мантію, ликторовъ Спартаку! крикнулъ онъ въ заключеніе.
-- Мантію и ликторовъ! Мантію и ликторовъ Спартаку! кричали легіоны.
-- Римскихъ ликторовъ, взятыхъ имъ въ плѣнъ въ Аквинской битвѣ! закричалъ громкимъ голосомъ Криссъ.
Цѣлая буря рукоплесканій, криковъ одобренія, сливавшихся въ одинъ оглушительный ревъ, отъ котораго, казалось, дрожала сама земля, были отвѣтомъ на это предложеніе.
Дѣйствительно, мысль Крисса, внезапно явившаяся ему, была такъ проста и многознаменательна, что не могла не вызвать всеобщаго энтузіазма. Заставить римскихъ ликторовъ, предшествовавшихъ знаменитѣйшимъ изъ римскихъ полководцевъ, Марію, Суллѣ, Помпею,-- заставить ихъ идти впереди вождя гладіаторовъ! Развѣ можно было придумать большее униженіе римской гордости, болѣе блистательное свидѣтельство побѣды надъ ними?
Несмотря на сопротивленіе Спартака, остававшагося столь-же скромнымъ какъ и во времена своей безвѣстности, онъ долженъ былъ уступить волѣ своего войска и надѣть драгоцѣнную серебрянную кольчугу, нарочно сдѣланную по заказу Крисса въ Помпеѣ, такой-же шлемъ, съ великолѣпной рѣзьбой и опоясаться широкимъ испанскимъ мечомъ, золотая ручка котораго была усыпана драгоцѣнными налетами, и надѣть на плечи пурпурную мантію, обшитую золотымъ позументомъ {Поразительная простота и скромность итого истинно-великаго человѣка признается даже его врагами. Несмотря на свои побѣди, Спартакъ, по словамъ Плутарха (Жизнь Красса): "никогда не превозносился мыслью и былъ умѣренъ и благоразуменъ во всѣхъ своихъ желаніяхъ". Изъ всѣхъ бойцевъ за свободу, поднявшихся изъ полной неизвѣстности на неизмѣримую высоту, только одинъ походилъ въ этомъ отношеніи на Спартака -- это Джузеппе Гарибальди.}.
Когда Спартакъ показался предъ своими легіонами въ одеждѣ императора, сидя на своемъ ворономъ копѣ, простая кожаная сбруя котораго была замѣнена богатой уздой съ золотой насѣчкой и великолѣпнымъ чепракомъ съ золотой бахромой, по всей долинѣ раздалось:
-- Слава Спартаку, императору!
Двѣ женщины со слезами на глазахъ смотрѣли на это зрѣлище, хотя не одни женщины, по и многія сотни и тысячи грубыхъ гладіаторовъ плакали въ этотъ день слезами радости. Эти женщины были Мирца и Эвтибида.
Но въ голубыхъ очахъ сестры гладіатора сіяло только безпредѣльное счастье удовлетворенной братской любви, тогда-какъ гречанка слѣдила за нимъ пылающимъ, хищнымъ взглядомъ, въ которомъ свѣтилась вся сила сожигавшей ее страсти.
Вдругъ одинъ изъ десятниковъ вывелъ изъ палатки, которую охраняли часовые, ликторовъ претора Публія Варинія, взятыхъ въ плѣнъ въ Аквинской битвѣ. Имъ приказано было отнынѣ и впредь всегда предшествовать верховному вождю гладіаторовъ, какъ они предшествовали консуламъ и преторамъ {Луцій Флоръ. III, 20.}.
Это были шесть человѣкъ высокаго роста съ длинными волосами, вида воинственнаго и гордаго. На нихъ были, плащи изъ темной шерсти, спускавшіеся до колѣнъ какъ у жрецовъ; на плечѣ они держали пучки палокъ съ воткнутымъ въ нихъ топоромъ, который вынимался въ мирное время. Въ другой рукѣ ихъ были палочки (virgo), дополнявшія знаки ихъ достоинства.
Громкій, неистовый крикъ восторга пронесся по равнинѣ при ихъ появленіи.
Когда водворилась тишина, Спартакъ слѣзъ съ копя и, предшествуемый ликторами, сталъ обходить ряды германскихъ легіоновъ, стоявшихъ въ первой линіи. Приссъ, Граникъ и Окноманъ шли позади своего вождя, который, сдѣлавъ смотръ войску, похвалилъ его за хорошее состояніе оружія, вѣрность строя и воинственный видъ.
Ликторы шли впереди униженные, опустивъ головы, иные блѣдные отъ подавленнаго бѣшенства, другіе красные отъ стыда.
-- Какой позоръ, какой позоръ! бормоталъ чуть слышно одинъ изъ нихъ.
-- Лучше было-бы погибнуть подъ Аквиномъ, чѣмъ дожить до такого униженія! отвѣчалъ другой.
Первый изъ этихъ ликторовъ былъ старикъ лѣтъ за шестьдесятъ, высокій, худой съ сѣдыми волосами и строгимъ лбомъ, перерѣзаннымъ широкимъ рубцомъ отъ раны. Въ его сѣрыхъ, быстрыхъ глазахъ и тонкихъ, крѣпко-сжатыхъ губахъ читалось мужество и энергія. Его звали Семплиціаномъ. Другой былъ человѣкъ лѣтъ подъ сорокъ. Лицо его обыкновенно спокойное и мужественное было искажено горемъ и стыдомъ. Его звали Стациліемъ.
Вынужденные предшествовать гладіатору шесть ликторовъ шли, опустивъ глаза въ землю, и когда осмѣливались время отъ времени поднимать взоръ, видѣли на всѣхъ лицахъ злобную радость враговъ, наслаждавшихся униженіемъ побѣжденнаго.
Цѣлыхъ три часа продолжалось шествіе Спартака по рядамъ своихъ легіоновъ. Онъ останавливался, заговаривая съ лично знакомыми ему гладіаторами, хваля достойныхъ, побуждая всѣхъ къ строгому соблюденію дисциплины и вѣрности товарищамъ, составляющимъ основу всякаго военнаго устройства и единственный залогъ побѣды.
Окончивъ смотръ, Спартакъ вскочилъ на своего коня и, вынувъ изъ ноженъ мечъ, скомандовалъ нѣсколько движеній, которыя и были исполнены съ безукоризненной точностью. Затѣмъ, всѣ три корпуса одинъ за другимъ были двинуты въ мнимую аттаку противъ ближайшихъ высотъ, послѣ чего они прошли мимо своего вождя, снова привѣтствуя его императоромъ.
Спартакъ послѣднимъ ушелъ съ поля, сопровождаемый Окноманомъ, Криссомъ, Граникомъ и десятью командирами легіоновъ.
При постройкѣ новаго лагеря, гладіаторы выстроили для Спартака, безъ его вѣдома, палатку достойную вождя. въ ней и былъ приготовленъ въ этотъ торжественный, для всѣхъ возставшихъ, день скромный лиръ для десяти начальниковъ легіоновъ и трехъ ближайшихъ друзей Спартака. Въ угоду фракійцу пиръ былъ въ высшей степени скроменъ, потому-что Спартакъ не изъ суетной жажды легкой популярности, а но привычкѣ, усвоенной съ самой ранней молодости, всегда отличался чрезвычайной простотой и умѣренностью въ пищѣ и питьѣ.
Поэтому пили и ѣли мало, въ противность тайному желанію большинства гостей. Тѣмъ не менѣе самое искреннее веселье царствовало за этимъ дружескимъ столомъ. Въ концѣ обѣда Рутилій, поднявъ вверхъ свою чашу, вскричалъ:
-- Пью за свободу всѣхъ рабовъ, за торжество всѣхъ угнетенныхъ, за здоровье доблестнаго и непобѣдимаго Спартака, нашего императора!
Когда смолкли восторженные крики присутствующихъ, Спартакъ, въ свою очередь, провозгласилъ:
-- Пью въ честь Юпитера-Освободителя и честной и непорочной богини свободы! Пусть она умолитъ всѣхъ боговъ Олимпа быть нашими покровителями!
Всѣ радостно выпили, хотя галлы и германцы не вѣрили ни въ Юпитера, ни въ прочихъ обитателей Олимпа.. Поэтому Окноманъ, въ свою очередь, предложилъ заздравную чашу, призывая на войско покровительство Одина, а Криссъ -- благосклонность Гезу. Наконецъ, начальникъ греческаго легіона Салоникъ, эпикуреецъ, не вѣровавшій ни въ греческихъ, ни въ варварскихъ боговъ, воскликнулъ:
-- Не призывайте вашихъ боговъ; ихъ не существуетъ. Все зиждется матеріей, какъ научилъ насъ божественный Эпикуръ! Боги созданы страхомъ толпы и не услышатъ вашего зова. Выпьемъ-же лучше за нашъ неразрывный союзъ, за наше мужество, за крѣпость нашихъ мечей!
Гладіаторы не стали вступать въ философскіе споры и весело выпили вмѣстѣ съ эпикурейцемъ.
Закутавшись въ изящный пеплумъ изъ синей шерстяной матеріи съ серебрянными блестками, Мирца сидѣла въ сторонѣ и почти все время не сводила глазъ съ брата. На лицѣ молодой дѣвушки, съ котораго въ послѣднее время почти не сходило выраженіе печали, свидѣтельствовавшей о какихъ-то глубокихъ внутреннихъ страданіяхъ, сіяла сегодня самая чистая и свѣтлая радость. Казалось, что одинъ изъ лучей того ореола славы, которымъ окружено било чело ея дорогого брата, упалъ на ея скорби) ю грудь и согрѣлъ ея наболѣвшее сердце.
Борториксъ тоже присутствовалъ на этомъ дружескомъ пирѣ. Но не пиръ, не веселые разговоры гостей занимали его, весь сосредоточенный въ своемъ чувствѣ, онъ радъ былъ случаю находиться недалеко отъ Мирцы, любоваться ею, наслаждаться тѣми немногими мгновеніями, которыя, не нарушая ея запрещенія, позволяли ему быть подъ одной съ ней кровлей. И несчастный юноша, какъ скупой, старался но потерять ни одного изъ этихъ мгновеній. По временамъ Мирна невольно взглядывала на него, точно повинуясь какой-то притягательной силѣ этихъ постоянно устремленныхъ на нее очей. Тогда облако печали скользило по ея лицу и слеза сверкала на опущенныхъ рѣсницахъ, потому-что она не могла не замѣтить, какъ похудѣлъ бѣдный юноша и какія глубокія борозды провела отвергнутая любовь на этомъ недавно столь свѣжемъ лицѣ.
Нѣсколько часовъ продолжалось веселое пированіе въ палаткѣ вождя гладіаторовъ. Когда друзья разстались, солнце склонялось уже къ западу.
Проводивъ своихъ гостей и оставшись одинъ, Спартакъ, подъ вліяніемъ всѣхъ событій этого необыкновеннаго дня, задумался. Предъ его глазами невольно встало все его прошлое. Давно-ли, безвѣстный гладіаторъ, онъ вынужденъ былъ служить забавою праздной и бездушной толпы! Теперь онъ грозный вождь могучаго войска... Свобода! Великое, всемогущее слово. Оно-то собрало сюда меньше чѣмъ въ одинъ годъ пятьдесятъ тысячъ несчастныхъ, лишенныхъ всѣхъ правъ, всякой надежды въ будущемъ, униженныхъ, развращенныхъ своимъ безправіемъ, доведенныхъ до состоянія животныхъ. Оно-то сдѣлало его великимъ, дало ему силу устроить эту грозную армію, побѣдить всѣ препятствія и преграды и, мало того, побѣдить даже свое собственное благородное чувство къ Валеріи, къ этой божественной женщинѣ, пренебрегшей всѣмъ, что только дорого человѣку, чтобы цѣликомъ отдать свое сердце ему...
При мысли о Валеріи невыразимая тоска сжала его грудь... Ему вспомнилось ихъ послѣднее свиданіе, ея отчаяніе, слезы, мрачныя предчувствія... Увидитъ-ли онъ ее еще когда-нибудь? А Постумія?.. Бѣдное, невинное созданіе! Что суждено ей вынести въ жизни отъ безсердечныхъ родныхъ, знающихъ тайну ея рожденія! На беззащитномъ ребенкѣ пожелаютъ они выместить вину отца... Бѣдная, бѣдная дѣвочка!
Этотъ могучій, несокрушимый человѣкъ готовъ былъ расплакаться какъ ребенокъ. Поднеся руку къ глазамъ, чтобы удержать слезы, онъ почувствовалъ, что они уже текутъ по его лицу.
Устыдившись своей слабости, Спартакъ встрепенулся и быстро вышелъ изъ палатки. Передъ нимъ открывался огромный лагерь, покрытый бесчисленными палатками, бѣлѣвшими въ ночной темнотѣ. Безъ всякой опредѣленной цѣли онъ пошелъ впередъ, стараясь избѣгать людныхъ мѣстъ, гдѣ могли съ нимъ заговорить. Незамѣтно онъ дошелъ до конца лагеря, до такъ-называемаго "форума", мѣста, отведеннаго для палатокъ союзниковъ въ римскомъ лагерѣ. Здѣсь помѣщались недавно прибывшіе рабы, пока они не были еще вписаны въ одинъ изъ легіоновъ. Тутъ-же находилась палатка Эвтибиды и шести римскихъ ликторовъ.
Долго шелъ Спартакъ, весь погруженный въ свои думы, и уже глубокая тишина царила на огромномъ нолѣ, гдѣ нѣсколько часовъ тому назадъ пятдесятъ тысячъ гладіаторовъ, полныхъ силы, жизни и здоровья, оглашали воздухъ шумомъ и пѣснями.
Но по мѣрѣ того, какъ наступала тишина, до слуха фракійца все яснѣе и яснѣе доходили невнятные голоса въ одной изъ палатокъ.
Разговоръ этотъ, становившійся все яснѣе и яснѣе, привлекъ, наконецъ, вниманіе Спартака. Остановившись у палатки, онъ услышалъ сильный мужской голосъ, говорившій на прекрасномъ латинскомъ языкѣ:
-- Конечно, ты правъ Семплиціанъ: великъ нашъ позоръ. Но развѣ мы въ немъ виноваты? Развѣ мы не исполнили своего долга? Развѣ мы не рисковали своей жизнью, храбро сражаясь для спасенія нашего претора отъ бѣшенаго нападенія Спартака? Меня повалили на землю, тебя ранили въ голову. Что-же мы могли сдѣлать еще? Если великіе боги покинули римлянъ, если по ихъ волѣ славные наши орлы обратились въ бѣгство передъ презрѣнной гладіаторской кошкой, то что можемъ мы, слабые смертные, противъ ихъ приговора?
-- Придержи языкъ, Стацилій, сказалъ шепотомъ чей-то робкій голосъ.-- Часовые могутъ насъ услышать и тогда намъ не сдобровать.
-- О, замолчи Меммій! воскликнулъ строгій и суровый голосъ, очевидно принадлежавшій не тому человѣку, который говорилъ въ началѣ.-- Стыдись своего позорнаго страха!
-- Съ тому-же, презрительно замѣтилъ тотъ, кого называли Стациліемъ, -- нашъ часовой не понимаетъ ни одного слова изъ того, что мы говоримъ. Это скотоподобный галлъ, по умѣющій, вѣроятно, говорить и на собственномъ языкѣ.
-- Ну, а если-бы онъ насъ и понималъ? прервалъ суровый голосъ.-- Развѣ это должно было-бы помѣшать вамъ говорить, какъ слѣдуетъ римскимъ гражданамъ? Развѣ тебѣ не пріятнѣе было-бы умереть, чѣмъ подвергаться позору, который выпалъ на нашу долю?
Тутъ голосъ умолкъ. Спартакъ понялъ, что это палатка, въ которой караулили шестерыхъ ликторовъ претора Публія Варинія. Онъ подошелъ ближе.
-- О, боги великіе! воскликнулъ послѣ нѣкоторой паузы ликторъ Семплиціанъ.-- Думалъ-ли я когда-нибудь, что доживу до шестидесяти-двухъ лѣтъ для того, чтобъ подвергнуться такому униженію!.. Шестнадцати лѣтъ я сражался въ арміи консула Луція Метелла, покорителя Далмаціи; потомъ -- подъ начальствомъ великаго Марія во всѣхъ его походахъ; шелъ за его тріумфальной колесницей и видѣлъ какъ за нимъ вели закованныхъ въ цѣпи царей Югурту и Тевтобоха. за свои восемь ранъ и двѣ гражданскія короны, былъ записанъ въ ликторы; двадцать-семь лѣтъ служу я въ этомъ почетномъ званіи. Всѣмъ консуламъ, начиная отъ Кая Марія и до Луція Лукулла я предшествовалъ, и теперь -- о, всемогущіе боги -- долженъ идти впереди презрѣннаго гладіатора, котораго самъ, своими глазами, нѣсколько лѣтъ тому назадъ видѣлъ на аренѣ цирка! Нѣтъ, нѣтъ это ужь слишкомъ, это слишкомъ!..
Голосъ старика звучалъ такой глубокой печалью, что Спартакъ невольно былъ тронутъ.
-- Но что-же ты дѣлаешь противъ приговора боговъ? спросилъ послѣ небольшой паузы Стацилій.-- Тебѣ, какъ и намъ, придется покориться незаслуженному униженію и несчастью!..
-- Нѣтъ, нѣтъ, клянусь всѣми богами неба и ада! Я не покорюсь такому безпримѣрному позору и, какъ истинный римлянинъ, смертью спасу себя отъ дѣлъ недостойныхъ того, кто получилъ отъ боговъ счастіе родиться на берегахъ Тибра!..
Въ ту-же минуту Спартакъ услышалъ внутри палатки громкій крикъ ужаса и жалости, вырвавшійся разомъ изъ пяти грудей.
-- О, что ты сдѣлалъ!..
-- Бѣдный Семплиціанъ!..
-- Вѣчная слава, тебѣ, доблестный римлянинъ!..
-- Помогите ему!..
-- Положимте его вотъ сюда.
-- Осторожнѣе, осторожнѣе...
Въ одно мгновеніе Спартакъ былъ въ палаткѣ. Тамъ уже находился привлеченный криками сторожевой отрядъ гладіаторовъ.
-- Дайте дорогу! крикнулъ фракіецъ.
Гладіаторы почтительно разступились, узнавъ голосъ своего вождя, и глазамъ Спартака представилось ужасное зрѣлище: на кучкѣ соломы лежалъ старикъ Семплиціанъ, окруженный пятью товарищами! Бѣлая туника его была залита кровью отъ раны, виднѣвшейся подъ лѣвымъ соскомъ. Одинъ изъ ликторовъ держалъ поднятый съ земли тонкій и острый кинжалъ, который гордый старикъ твердою рукою вонзилъ себѣ въ грудь по самую рукоятку.
Кровь лилась изъ раны; тѣнь приближающейся смерти быстро покрывала загорѣлое и строгое лицо старика, но ни одинъ мускулъ на немъ не обнаруживалъ боли или сожалѣнія.
-- Что ты сдѣлалъ, доблестный старикъ! воскликнулъ взволнованнымъ голосомъ Спартакъ, обращаясь къ умирающему.-- Отчего ты не обратился ко мнѣ? Сильный понимаетъ сильнаго. Я-бы понялъ тебя и освободилъ...
-- Рабы не могутъ понять свободнаго!.. сказалъ слабѣющимъ, но торжественнымъ голосомъ раненый.
Спартакъ горько улыбнулся.
-- Но кто установилъ раздѣленіе людей на свободныхъ и рабовъ? спросилъ онъ.-- Развѣ до покоренія Фракіи я не былъ также свободенъ какъ и ты, а развѣ ты не сталъ рабомъ послѣ Аквинской битвы?..
-- Варваръ! Ты не знаешь, что безмертные боги... предопредѣлили Риму... быть владыкою всего міра... оставь меня... не тревожь моихъ послѣднихъ минутъ... своимъ ненавистнымъ присутствіемъ...
Затѣмъ, отстраняя обѣими руками товарищей, которые старалисъ перевязать ему рану кусками полотна, оторваннаго отъ своихъ туникъ, старикъ прерывающимся предсмертнымъ хрипѣніемъ голосомъ проговорилъ:
-- Но нужно... ударъ былъ вѣрный... а если-бъ я промахнулся... то повторилъ-бы... его завтра... Римскій ликторъ... предшествовавшій... Марію и Суллѣ не осквернитъ себя... службой презрѣнному... гладіатору... не нужно... не ну...
Откинувъ назадъ голову, онъ испустилъ духъ.
-- О, съумасшедшій старикъ! воскликнулъ въ полголоса одинъ изъ гладіаторовъ.
-- Великій старикъ! строго прервалъ его Спартакъ.-- Такимъ-то гражданамъ обязанъ Римъ своей побѣдой надъ всѣми народами!..