Левъ у ногъ дѣвушки.
Эвтибида была необыкновенная женщина. Одаренная рѣдкой энергіей и совершенно не женскимъ умомъ, она съ ранняго дѣтства была брошена въ объятія развратнаго старика и утратила не только всякое чувство стыдливости, но и всякое понятіе о нравственномъ и безнравственномъ. Удовлетвореніе всѣхъ своихъ капризовъ стало теперь единственной цѣлью ея жизни. Никакой узды для своихъ прихотей она не признавала; всякое ея желаніе должно было удовлетворяться во что-бы то ни стало; благодаря ея несокрушимому упорству и силѣ воли, ей дѣйствительно всегда удавалось достигать того, чего она хотѣла.
Пресытившись всѣми наслажденіями, непомѣрно богатая, окруженная роемъ поклонниковъ самыхъ знатныхъ и могущественныхъ, она увидѣла Спартака во всемъ блескѣ красоты, мужества и силы, побѣдителемъ въ кровавомъ бою цирка, героемъ-тріумфаторомъ, прославляемымъ стотысячною толпою -- увидѣла и влюбилась въ него. Она думала, что нѣтъ никакого труда удовлетворить этой любви или капризу -- въ началѣ она сама не знала какъ назвать то чувство, которое влекло ее къ могучему гладіатору. Распаленное воображеніе уже рисовало ей всю прелесть этой новой любви, которая должна была разсѣять хоть на минуту ея невыносимую скуку.
Но когда, совершенно неожиданно, она встрѣтила препятствія, когда Спартакъ оказался безчувственъ къ тѣмъ чарамъ, противъ которыхъ до сихъ поръ никто не могъ устоять; когда она узнала, что другая женщина отняла у нея любимаго человѣка, -- тогда неудовлетворенная страсть, ревность, самолюбіе, все это заставило биться ея сердце такъ, какъ оно, быть-можетъ, ни разу не билось; чувственное влеченіе превратилось въ дикую, необузданную страсть.
Она ждала и надѣялась. Прошло четыре года послѣ перваго ихъ объясненія. Спартакъ могъ разлюбить, могъ забыть Валерію, и Эвтибида рѣшилась снова испытать сердце гладіатора, который тѣмъ временемъ поднялся грознымъ исполиномъ противъ римскаго могущества. Съ этою-то цѣлью она и явилась въ лагерь гладіаторовъ.
Но всѣ ея мечты и надежды оказались напрасными. Онъ во второй разъ оттолкнулъ ее, и она вышла изъ палатки фракійца съ лицомъ искаженнымъ страданіемъ, съ краской стыда на щекахъ, съ бѣшенствомъ въ сердцѣ.
Сперва она бродила по лагерю безъ всякой цѣли, бросаясь то въ одну, то въ другую сторону. Голова ея шла кругомъ; въ ушахъ шумѣло; она не могла отдать себѣ отчета ни въ окружающемъ, ни въ собственныхъ мысляхъ и чувствовала только, что страдаетъ невыносимо и жаждетъ мести, мести ужасной, продолжительной и кровавой.
Холодный утренній вѣтерокъ, освѣжившій своимъ живительнымъ дыханіемъ ея разгоряченную голову, заставилъ ее очнуться. Она закуталась въ свой peplum и оглядѣлась. Эвтибида догадалась, что находится между палатками восьмого легіона. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, она вышла на дозорную дорогу и оттуда кратчайшимъ путемъ направилась къ своему шатру. По дорогѣ она замѣтила, что руки ея въ крови, и вспомнила, какъ она кусала ихъ, не помня себя отъ бѣшенства. Внезапно остановившись и поднявъ къ небу свои зеленые глаза и окровавленныя руки, она поклялась на собственной крови отомстить за свое униженіе и обрекла голову Спартака въ жертву фуріямъ мстительницамъ и богамъ ада.
На другой день Спартакъ сказалъ Окноману, что одинъ изъ его контуберналіевъ перейдетъ къ ному. Это нисколько не удивило германца, имѣвшаго, равно какъ и прочіе его товарищи по командованію войскомъ, нѣсколькихъ контуберналіевъ. Но онъ вытаращилъ глаза отъ изумленія, когда увидѣлъ предъ собой прекрасную гречанку. Онъ часто любовался ею, ни разу, впрочемъ, не обмѣнявшись съ ней ни однимъ словомъ, такъ-какъ считалъ ее любовницей Спартака.
-- Какъ? Такъ это тебя посылаетъ ко мнѣ Спартакъ! воскликнулъ онъ.
-- Да, меня, печально отвѣчала дѣвушка.-- Почему это такъ удивляетъ тебя?
-- Потому-что... потому-что... я думалъ, что ты очень дорога Спартаку...
-- Полно!.. сказала съ горькой улыбкой Эвтибида.-- Спартаку дорого только торжество нашего дѣла.
-- Это нисколько не должно-бы, кажется, мѣшать ему замѣтить, что ты прелестнѣйшая изъ дѣвушекъ и что красавицы, подобной тебѣ, не создавалъ даже греческій рѣзецъ.
Очевидно, Эвтибида произвела очень сильное впечатлѣніе на дикаго германца, если изъ неотесаннаго медвѣдя онъ вдругъ сдѣлался такимъ любезнымъ кавалеромъ.
-- Не думаеiь-ли ты объясниться мнѣ въ любви? прервала его гречанка.-- Я пришла сюда сражаться съ нашими угнетателями и для этой-то святой цѣли отказалась отъ богатства, роскоши и любви. Учись воздержности у Спартака!
Съ этими словами молодая дѣвушка гордо повернулась спиной къ Окноману и ушла въ сосѣднюю палатку, гдѣ помѣщались его контуберналіи.
-- Клянусь Фреей, матерью боговъ, воскликнулъ Окноманъ, -- она также прекрасна и горда, какъ любая изъ валькирій!
Онъ долго смотрѣлъ ей въ слѣдъ и въ теченіи всего дня нѣсколько разъ съ непонятной для него самого нѣжностью вспоминалъ о красавицѣ-гречанкѣ.
Легко понять, что Эвтибида нарочно кокетничала съ Окнонаномъ, чтобы окончательно влюбить его въ себя. Что-же касается цѣли, которой задавалась хитрая гречанка, то кто могъ угадать ее? Несомнѣнно только то, что эта любовь была не чужда плановъ свирѣпой мести, наполнявшей ея душу.
Какъ-бы то ни было, но такой красавицѣ и опытной кокеткѣ, какъ Эвтибида, не стоило большихъ усилій завлечь въ свои сѣти дикаря Окномана, и вскорѣ она пріобрѣла надъ нимъ безграничную власть.
Тѣмъ временемъ въ гладіаторскомъ лагерѣ кипѣла работа. Спартакъ съ утра до ночи обучалъ военному строю два новые легіона, вооруженные тѣмъ самымъ оружіемъ, которое римляне вынуждены были прислать въ назначенный день въ видѣ выкупа за своихъ плѣнныхъ.
Спартакъ понималъ, что не два лишніе легіона нужны ему. чтобы сокрушить римское могущество. Оставаясь одинъ въ своей палаткѣ, онъ цѣлые часы обдумывалъ, какимъ образомъ дать войнѣ рѣшительный оборотъ. Послѣ долгихъ размышленій онъ созвалъ, наконецъ, военный совѣтъ и представилъ совѣту новый планъ дѣйствій. До поздней ночи длились совѣщанія и, наконецъ, были приняты важныя рѣшенія, которыя совѣтъ постановилъ хранить въ глубочайшей тайнѣ.
Въ ту самую ночь, когда въ шатрѣ Спартака засѣдалъ верховный военный совѣтъ гладіаторскаго войска, въ небольшой, но изящно убранной палаткѣ, развалившись на софѣ, лежала Эвтибида.-- Она была закутана въ бѣлый шерстяной peplum, оставлявшій, однако, на половину обнаженными ея плечи и грудь. Маленькая мѣдная лампочка, висѣвшая на шестѣ, слабо освѣщала палатку. Эвтибида была сильно взволнована. Лицо ея поражало своей блѣдностью, а безпокойный взглядъ при малѣйшемъ шорохѣ останавливался на пологѣ палатки, очевидно, ожидая, по шелохнется-ли онъ.
Вдругъ она встрепенулась; глаза ея блеснули радостью, и она привстала, какъ-бы желая броситься кому-то на встрѣчу. Дѣйствительно, въ эту минуту заколыхался пологъ и у входа показалась массивная фигура Окномана; онъ долженъ былъ нагнуться, чтобы проникнуть въ "храмъ Венеры", какъ онъ, шутя, называлъ палатку Эвтибиды.
Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, великанъ опустился на колѣни и, схвативъ обѣ руки гречанки, поднесъ ихъ къ своимъ губамъ.
-- О, моя божественная Эвтибида! проговорилъ онъ.
Эти двѣ головы, почти касавшіяся другъ друга, поражали своимъ контрастомъ. Правильное, какъ у статуи, свѣжее и нѣжное лицо куртизанки казалось еще прекраснѣе рядомъ съ грубымъ, изрытомъ оспой, сѣрымъ лицомъ германца, обрамленнымъ всклокоченными темно-каштановыми волосами и взъерошенной бородой.
-- Долго-же вы совѣщались сегодня! сказала Эвтибида, устремляя ласковый взглядъ на сидѣвшаго у ея ногъ колосса.
-- О, да, черезчуръ даже долго, отвѣчалъ Окноманъ.-- Правду сказать, мнѣ до смерти надоѣли всѣ эти совѣщанія. Мечемъ работать -- это мое дѣло, а болтать языкомъ я охотно предоставилъ-бы другимъ.
-- Но Спартакъ вѣдь тоже умѣетъ владѣть мечемъ и если съ храбростью онъ соединяетъ благоразуміе, то отъ этого наше дѣло можетъ только выиграть!
-- Дай-то Богъ! А по мнѣ самое лучшее: или прямо на Римъ безъ всякихъ разговоровъ.
-- Этобыло-бы безуміемъ! прервала его Эвтибида, -- Когда васъ будетъ двѣсти тысячъ, и тогда придется сильно призадуматься, прежде чѣмъ рѣшиться на это.
Оба замолчали. Грубый дикарь смотрѣлъ на гречанку съ выраженіемъ такой безпредѣльной нѣжности, на которую никто не считалъ его способнымъ. Эвтибида тоже старалась придать своему лицу нѣжное выраженіе и дарила германца взглядами, отъ которыхъ тотъ млѣлъ и трепеталъ.
-- Вы, вѣроятно, спросила она, наконецъ, съ притворной небрежностью,-- толковали сегодня о вещахъ очень важныхъ?
-- Да, важныхъ... такъ, по-крайней-мѣрѣ, говорятъ и Спартакъ, и Криссъ, и Граникъ...
-- Должно-быть, обдумывали планъ будущей кампаніи?...
-- Не совсѣмъ, отвѣчалъ Окноманъ,-- хотя то, о чемъ мы разсуждали, и очень близко касается войны. Дѣло въ томъ, что Спартакъ предлагаетъ... Однако, что-же я! вскричалъ онъ вдругъ.-- Мы всѣ дали торжественную клятву не разсказывать ни одной живой душѣ о томъ, что говорилось на совѣтѣ, а я чуть-было не выболталъ тебѣ всего!
-- Надѣюсь, ты довѣрилъ-бы вашу тайну не врагу...
-- О, моя валькирія! Неужели ты думаешь, что я не хочу разсказать тебѣ вслѣдствіе недовѣрія!
-- Этого-бы только но доставало! презрительно воскликнула гречанка.-- Я пожертвовала дѣлу возстанія всѣми своими богатствами, бросила наслажденія и удобства моей прежней жизни и изъ слабой дѣвушки стала воиномъ свободы, и послѣ этого кто-нибудь еще осмѣлится сомнѣваться въ моей преданности!
-- Да поразитъ громъ Одина такого нечестивца! вскричалъ Окноманъ.-- Знай, о, божественная дѣвушка, что я обожаю тебя не только за твою чудную красоту, по и за величіе и благородство твоей души. Ты для меня выше всѣхъ людей, выше боговъ, выше всѣхъ клятвъ и если только ты захочешь, я открою тебѣ, несмотря на клятву...
-- Нѣтъ, нѣтъ, ни за что! прервала его Эвтибида, стараясь вырваться изъ его объятій.-- Что мнѣ за дѣло до вашихъ тайнъ. Я ничего не хочу знать, слышишь-ли!
-- Ну, вотъ, ты опять на меня разсердилась! проговорилъ чуть не со слезами Окноманъ.-- Развѣ я тебя обидѣлъ? Ну, выслушай-же, милая, умоляю тебя... Видишь-ли, Спартакъ...
-- Замолчи, замолчи! Я не хочу, чтобъ ты нарушалъ свою клятву и разсказывалъ важную тайну женщинѣ, которая, быть-можетъ, выдастъ ее врагамъ! насмѣшливо воскликнула куртизанка. Если-бъ ты мнѣ довѣрялъ, любилъ, какъ говоришь... если-бъ я была частью тебя самого, какъ ты для меня... ты понялъ-бы, что твоя клятва относится ко всѣмъ, кромѣ меня... Но теперь я вижу, что ты меня не любишь... что тебѣ нужны только мои поцѣлуи...
Мало-по-малу, голосъ Эвтибиды началъ прерываться; она поднесла руку къ глазамъ, стала всхлипывать и, наконецъ, очень искусно зарыдала.
Комедія, разъигранная Эвтибидой, произвела на германца именно то дѣйствіе, на которое она разсчитывала. Внѣ себя отъ волненія, онъ бросился цѣловать ея колѣни и ноги, умоляя сжалиться надъ нимъ и простить его. Когда-же она снова стала отказываться его слушать, продолжая притворяться недовольною, онъ разразился проклятіями всѣмъ богамъ своей родины и торжественно обѣщалъ, что отнынѣ, не взирая ни на какія клятвы, онъ будетъ разсказывать ей все, потому-что она душа его души.
Эвтибида нѣсколько успокоилась и тогда Окноманъ разсказалъ ей, что Спартакъ, желая дать новую силу возстанію, предложилъ привлечь на свою сторону тѣхъ изъ молодыхъ римскихъ патриціевъ, обремененныхъ долгами, которые жаждутъ перемѣнъ и готовы на все для поправленія своего состоянія; что послѣ продолжительнаго обсужденія рѣшено было завтра-же отправить гонца къ Катилинѣ, предложить ему верховное начальство надъ гладіаторскимъ войскомъ и что Рутилій добровольно вызвался исполнить это трудное порученіе.
Выслушавъ признаніе германца, Эвтибида не обнаружила своей радости, а, напротивъ, все еще, казалось, продолжала сердиться на Окномана. Тогда великанъ положилъ голову на коверъ и поставивъ на свой високъ ножку Эвтибиды, въ изступленіи страсти, говорилъ задыхающимся голосомъ:
-- Видишь... видишь... я рабъ твой... Я у ногъ твоихъ -- дѣлай со мной что хочешь...
-- Встань, милый! радостно проговорила куртизанка, устремляя торжествующій взглядъ на громадную черную массу, лежавшую у ея ногъ.-- Твое мѣсто не тамъ, а на груди моей!
Съ этими словами она взяла Окномана за руку и тихо привлекла къ себѣ. Онъ вскочилъ на ноги и, схвативъ ее на руки, поднялъ на воздухъ, какъ ребенка, и сталъ душить своими страстными поцѣлуями.
Когда дикій порывъ его нѣсколько улегся, Эвтибида сказала:
-- Пока оставь меня, милый... Тебя ждутъ въ твоей палаткѣ, а мнѣ нужно взглянуть, хорошо-ли Зенократъ смотритъ за конями. Я каждый день выхожу къ нему въ этотъ часъ... Но позже... когда всѣ уснутъ... приходи. Я буду ждать тебя... Но только смотри, чтобъ никто не зналъ о нашей любви, въ особенности Спартакъ!
Окноманъ покорно опустилъ ее на землю, поцѣловалъ еще разъ и вышелъ изъ палатки. Нѣсколько минутъ спустя, за нимъ вышла и Эвтибида и направилась къ коновязи, гдѣ ее ждало двое проданныхъ ей слугъ.
-- Да, да... не дурно задумано, говорила она про себя... Очень недурно! Поставить Катилину во главѣ этихъ семидесяти тысячъ рабовъ -- это значитъ облагородить и войско, и самое дѣло... Съ нимъ придутъ знаменитѣйшіе и храбрѣйшіе изъ римскихъ патриціевъ, а затѣмъ, быть-можетъ, зашевелится и чернь... Такимъ образомъ возстаніе рабовъ, осужденное заранѣе на неминуемую гибель, превратится въ великую гражданскую войну, которая, по всей вѣроятности, приведетъ къ полному измѣненію всего государственнаго строя... Вдобавокъ, съ прибытіемъ Катилины, власть Спартака нисколько не уменьшится, потому-что Катилина, разумѣется, отлично пойметъ, что безъ Спартака ему и одного дня не управиться съ этими ордами гладіаторовъ... Нѣтъ, нѣтъ!.. Это мнѣ вовсе не нравится. Погоди, великій и добродѣтельный Спартакъ, на этотъ разъ твои планы не исполнятся!
Размышляя такимъ образомъ, она пришла къ палаткѣ своихъ преданныхъ слугъ и, вызвавъ Зенократа, увела его въ уединенное мѣсто, гдѣ долго и горячо о чемъ то разговаривала съ нимъ на родномъ языкѣ.
На другой день, по консульской дорогѣ, соединявшей Брундузіумъ (нынѣ Бриндизи) съ Беневенто, ѣхалъ высокій, стройный всадникъ лѣтъ тридцати. На немъ была простая туника изъ грубой шерсти, широкая темная пепула, накинутая на плечи, и колпакъ на головѣ. Онъ ѣхалъ крупной рысью на добромъ апулійскомъ копѣ, направляясь, повидимому, къ Баресу (нынѣ Бари). По костюму и наружности, по смѣлому и открытому лицу и спокойной и мужественной осанкѣ, молодого всадника легко было принять за какого-нибудь богатаго землевладѣльца изъ окрестностей.
Послѣ трехчасоваго путешествія всадпикъ прибылъ на почтовую станцію (mutazio), находящуюся на половинѣ пути между Эгнаціемъ и Баресомъ и остановился, чтобы покормить лошадь и отдохнуть самому.
-- Будь здоровъ, другъ! сказалъ онъ рабу, подошедшему взять его коня и направился ко входу въ домъ, гдѣ уже ждалъ его толстый и красный, какъ ракъ, человѣкъ -- хозяинъ трактира и почты.
-- Боги да будутъ благосклонны къ тебѣ и къ твоему дому! сказалъ, обращаясь къ нему, путешественникъ.
-- Меркурій пусть будетъ твоимъ сопутникомъ! отвѣчалъ хозяинъ.-- Хочешь отдохнуть послѣ долгаго пути? Ты, вѣроятно, усталъ, потому-что по коню видно, что путь твой былъ далекъ. Ахъ, что за конь! Какъ можно было такъ загнать его!
-- Да, я ѣду съ самаго утра, отвѣчалъ путешественникъ и тотчасъ-же прибавилъ:
-- Такъ тебѣ правится мой конь?
-- О, клянусь крыльями божественнаго Пегаса, я не видывалъ лучшаго.
-- Бѣдняжка!.. Каковъ-то онъ будетъ черезъ мѣсяцъ! сказалъ со вздохомъ путешественникъ, входя въ домъ.
-- Что такъ? спросилъ хозяинъ, слѣдуя за нимъ въ триклиній и подставляя къ одному изъ трехъ деревянныхъ столиковъ табуретку.-- Затѣмъ, не дождавшись отвѣта, онъ продолжалъ:
-- Хочешь чего-нибудь поѣсть или выпить? У меня есть старое форміанское -- настоящій нектаръ Юпитера!... А отчего-же твой конь черезъ мѣсяцъ будетъ совсѣмъ не такой, какъ теперь?... Можетъ быть, желаешь жаренаго барашка? У меня отличные барашки-сосунки... Ты изъ далека? Вѣрно давно въ дорогѣ?.. Прикажешь зажарить для тебя бараній задокъ?... А то, можетъ-быть, подать тебѣ масла и сыра?
Болтовня трактирщика была прорвана прибытіемъ новаго путешественника, соскочившаго какъ-разъ въ эту минуту съ сильнаго, породистаго копя, тяжело сопѣвшаго и покрытаго бѣлой пѣной, свидѣтельствовавшей о быстрой и продолжительной скачкѣ.
Вновь прибывшій былъ человѣкъ лѣтъ сорока, высокій а сильный, съ смуглымъ, довольно умнымъ лицомъ и бритой бородою. По костюму онъ походилъ на вольноотпущенника какого-нибудь благороднаго и богатаго семейства.
-- Да будутъ благосклонны къ тебѣ боги, сказалъ хозяинъ входящему путнику,-- и да удвоятъ они силы твоего копя, потому-что какъ онъ ни хорошъ, по если ты будешь гнать его, какъ гналъ сегодня, онъ скоро откажется служить. Ты издалека? Вѣрно проголодался? Не прикажешь-ли бараній задокъ? У меня барашки нѣжные, мягкіе, какъ весенняя травка. А то, можетъ-быть, прикажешь сыру или вина? У меня такое вино, такое вино... Да что-же ты не присядешь? Ты вѣрно усталъ и тебѣ нужно отдохнуть.
-- Отдохнуть отъ твоей болтовни? Да, признаться, по мѣшаетъ, отвѣчалъ сердитымъ голосомъ новый путешественникъ.
-- Было-бы гораздо лучше, сказалъ, въ свою очередь, апуліецъ,-- если-бъ, вмѣсто того, чтобъ докучать намъ своими неумѣстными распросами и похвалами разныхъ блюдъ, ты прямо принесъ-бы намъ твоихъ жареныхъ барашковъ, твоего сыра и твоего стараго форміанскаго.-- Затѣмъ, обращаясь ко второму путешественнику, онъ прибавилъ:-- не правда-ли?
-- Разумѣется, правда, отвѣчалъ тотъ, почтительно прикладывая, въ знакъ привѣтствія, руку къ губамъ.
Съ этими словами онъ тоже усѣлся за столъ.
-- Сію минуту, сію минуту., не переставалъ болтать трактирщикъ, торопливо накрывая на столъ.-- Сейчасъ вы сами увидите, правъ-ли я былъ, расхваливая свою кухню.
Наконецъ, онъ вышелъ.
-- Да будетъ благословенъ Юпитеръ-Освободитель за то, что избавилъ насъ отъ несносной болтовни этой трещетки, сказалъ апуліецъ.
-- Надоѣдливый человѣкъ, твоя правда, отвѣчалъ вольноотпущенникъ.
На этомъ разговоръ между двумя путешественниками прекратился. Вольноотпущенникъ, казалось, погрузился въ глубокія размышленія; тѣмъ временемъ апуліецъ осматривалъ его подозрительнымъ взглядомъ, барабаня ножомъ по столу.
Вскорѣ вернулся хозяинъ, псся двѣ тарелки съ жаренымъ барашкомъ.
Пока путешественники съ большимъ аппетитомъ ѣли поданное имъ блюдо, хозяинъ налилъ имъ въ бокалы своего хваленаго форміанскаго; хотя оно и но оправдывало неумѣренныхъ похвалъ хозяина, тѣмъ не менѣе показалось усталымъ путешественникамъ довольно вкуснымъ.
-- Такъ ты говоришь, что тебѣ нравится мой копь? сказалъ апуліецъ, отставляя тарелку.
-- Еще-бы по нравиться! воскликнулъ содержатель почты.-- Настоящей апулійской породы, сухой, жилистый, крѣпкій... А мнѣ-ли не знать толку въ копяхъ, особливо мѣстной породы? Вотъ ужь двадцать лѣтъ, какъ держу я здѣсь почтовую станцію и сколько у меня перебывало коней за это время! Право, если сосчитать...
-- Хочешь-ли дать за моего коня, нетерпѣливо прервалъ его земледѣлецъ,-- одного изъ твоихъ двадцати...
-- Сорока, гражданинъ, сорока, а но двадцати, потому-что моя станція перваго, а не второго класса {У римлянъ почтовыя станціи раздѣлялись на классы. На станціяхъ перваго -- было 40 лошадей, второго -- двадцать.} и ты самъ знаешь...
-- О, пусть Эскулапъ пошлетъ тебѣ десять язвъ на твой болтливый языкъ! вскричалъ апуліецъ, потерявъ терпѣніе.-- Дашь-ли ты мнѣ за моего коня одного изъ твоихъ сорока, восьмидесяти, тысячи?..
-- Гл!.. Гм!.. Промѣнять копя знакомаго на незнакомаго! Это мнѣ не совсѣмъ-то на-руку. Положимъ, съ виду твой конь -- картина, по все-таки, кто его знаетъ... Видишь-ли, пять лѣтъ тому назадъ, со мной былъ вотъ какой случай...
-- Провались ты со своимъ случаемъ! воскликнулъ апуліецъ.-- Я вовсе не намѣренъ отдавать тебѣ моего коня совсѣмъ, потому-что не промѣняю его на лучшаго изъ твоихъ. Я хочу только оставить его тебѣ въ залогъ. На твоемъ я доѣду до слѣдующей станціи, гдѣ перемѣню его на другого, и такъ далѣе, пока не доѣду...
Тутъ апуліецъ внезапно остановился, бросивъ недовѣрчивый взглядъ не на болтливаго почтаря, а на молчаливаго и почтительнаго вольноотпущенника, сидѣвшаго въ углу. Послѣ минутной запинки, онъ продолжалъ:
-- Пока не доѣду туда, куда мнѣ нужно. Затѣмъ на обратномъ пути буду тоже мѣнять лошадей и возьму назадъ своего Аякса, котораго поручу твоимъ заботамъ.
-- О, насчетъ копя будь спокоенъ. Онъ будетъ у меня жирный, гладкій, здоровый. Я знаю какъ ходить за лошадьми. А я, однако, отгадалъ, ты держишь путь далеко! Можетъ быть, до Беновента?..
-- Можетъ быть.
-- Можетъ быть, до самой Капуи?
-- Можетъ быть.
-- И, почемъ знать, не ѣдешь-ли ты прямо въ Римъ?
-- Почемъ знать!
Оба замолчали. Наступила пауза. Апуліецъ насмѣшливо смотрѣлъ на комичную фигуру почтаря, окончательно сбитаго съ толку его отвѣтами. Наконецъ, онъ проговорилъ:
-- Ну? Чего-жъ ты остановился? Перечисляй дальше! Развѣ не могу я ѣхать во Флоренцію, въ Равенну, или даже къ Галламъ или Лигуранъ?..
-- Юпитеръ да будетъ тебѣ спутникомъ! обиженно проговорилъ почтарь.-- Ты, кажется, смѣешься надо мной!
-- Пожалуй, что и такъ, добродушно сказалъ апуліецъ и, наливъ виномъ свою чашу, подалъ ее хозяину, говоря: -- выпей чашу дружбы я не сердись, что я пошутилъ надъ тобой. Ты, кажется, хорошій человѣкъ, по болтливъ, какъ баба, и не въ мѣру любопытенъ.
-- Клянусь тебѣ всѣми богами Олимпа, что у меня ничего дурного нѣтъ на умѣ и пусть молнія Юпитера поразитъ меня, мою жену и дѣтей, если я лгу...
-- Не клянись, потому-что я тебѣ и такъ вѣрю. Пей!
-- За твое счастливое путешествіе и удачу во всѣхъ твоихъ предпріятіяхъ! сказалъ почтарь, отпивая два или три глотка и снова подавая чашу своему гостю.
Однако, апуліецъ не взялъ ее и сказалъ:
-- Поднеси ее этому путешественнику и выпей сперва за его здоровье.
Затѣмъ, обращаясь къ послѣднему, сказалъ:
-- Ты, кажется, вольноотпущенникъ?
-- Да, я вольноотпущенникъ семейства Манліевъ, почтительно отвѣчалъ тотъ.
-- Знаменитое и древнее семейство, замѣтилъ почтарь,-- Маркъ Манлій Булсъ былъ консуломъ въ 280-мъ году; другой Манлій...
-- Я ѣду въ Римъ, продолжалъ вольноотпущенникъ,-- доложить Титу Манлію о вредѣ, причиненномъ его виллѣ гладіаторами.
-- А... гладіаторами! воскликнулъ почтарь испуганнымъ голосомъ. Пожалуйста, не говорите о нихъ... у меня мурашки бѣгаютъ по спинѣ, лишь только вспомню, какъ они проходили здѣсь два мѣсяца тому назадъ.
-- Да будутъ они прокляты вмѣстѣ съ своимъ подлымъ предводителемъ! вскричалъ апуліецъ, ударивъ кулакомъ по столу.
Затѣмъ, обращаясь къ почтарю, онъ спросилъ:
-- И много надѣлали они тебѣ убытковъ?
-- Признаться, не особенно много... и, говоря правду, они ни чѣмъ не обидѣли ни меня, ни мое семейство. Они забрали только всѣ мои сорокъ лошадей, но заплатили мнѣ за нихъ чистымъ золотомъ... Конечно, лошади у меня отличныя и стоили дороже; но все-таки могло быть и хуже...
-- Еще-бы! вмѣшался въ разговоръ вольноотпущенникъ.-- Вѣдь они могли преспокойно увести всѣхъ твоихъ коней, не заплативъ ни одного асса.
-- Разумѣется! согласился почтарь.-- Затѣмъ, послѣ минутной паузы, онъ прибавилъ въ полголоса, точно опасаясь быть подслушаннымъ:-- Гдѣ-бы мнѣ найти на нихъ управу? Да, нужно признаться, что проклятое возстаніе, какъ это ни постыдно для республики, приняло самые ужасные размѣры. Нужно было видѣть, сколько ихъ проходило тутъ! Армія, безчисленная армія, которой, казалось, не будетъ конца. А какой порядокъ! Если-бъ не стыдно было сравнивать этихъ грабителей съ нашими доблестными воинами, я сказалъ-бы, что ихъ легіоны ничѣмъ не отличались отъ нашихъ...
-- Да что ужь тутъ хитрить! прервалъ его вольноотпущенникъ,-- такъ прямо и говори! Какъ это ни печально, а все-таки нужно сказать, что Спартакъ съумѣлъ изъ своихъ семидесяти тысячъ рабовъ создать стройную и грозную армію.
-- Какъ! воскликнулъ съ изумленіемъ и негодованіемъ апуліецъ,-- гнусный гладіаторъ раззорилъ виллу твоего господина, а ты осмѣливаешься защищать его и прославлять его доблести!
-- Да предохранитъ меня отъ этого Юпитеръ! почтительно возразилъ вольноотпущенникъ.-- Ни защищать, ни прославлять его я никогда но думалъ. Кромѣ того, долженъ сказать тебѣ, что гладіаторы вовсе не раззоряли виллы моего господина.
-- Какъ-же ты только-что говорилъ, что ѣдешь въ Римъ доложить Титу Манлію о вредѣ, причиненномъ его виллѣ гладіаторскимъ возстаніемъ?
-- Такъ, но все-таки гладіаторы ничего не раззоряли. Я разумѣлъ бѣгство пятидесяти-четырехъ рабовъ изъ семидесяти, находившихся въ виллѣ. Гладіаторы объявили имъ всѣмъ, что они свободны я могутъ либо присоединиться къ возстанію, либо остаться въ виллѣ и пятдесятъ-четыре ушли, а остались со мною только старики и больные. Что-жъ, развѣ по твоему это не вредъ? Кто теперь станетъ работать, пахать, сѣять, полоть виноградники?
-- Провались въ преисподнюю и Спартакъ и его гладіаторы! презрительно воскликнулъ апуліецъ.-- Выпьемъ за наше здоровье и за ихъ погибель.
Почтарь снова палилъ до краевъ чашу и отпилъ нѣсколько глотковъ за здоровье вольноотпущенника, который выпилъ за здоровье своихъ собесѣдниковъ и передалъ чашу апулійцу, выпившему, въ свою очередь, за здоровье хозяина и вольноотпущенника.
Затѣмъ апуліецъ расплатился и всталъ, чтобы идти въ конюшню выбирать себѣ коня.
-- Подожди минутку, достойный гражданинъ, сказалъ почтарь.-- Я не хочу, чтобъ ты уѣхалъ отъ меня безъ дощечки гостепріимства {Дощечкой гостепріимства (Tessera hospitalis) называлась у римлянъ маленькая деревянная табличка, на которой хозяинъ писалъ свое имя и, разломавъ ее пополамъ, отдавалъ одну половину гостю, другую оставлялъ себѣ. Эти дощечки сохранялись и передавались затѣмъ потомкамъ, напоминая имъ о гостепріимствѣ и добрыхъ отношеніяхъ предковъ.}.
Съ этими словами онъ вышелъ и черезъ нѣсколько минутъ вернулся, неся тоненькую табличку, на которой было написано: "Ацеліонъ". Разломавъ ее пополамъ, онъ отдалъ апулійцу одинъ изъ кусочковъ, гдѣ оставалось только "Ліонъ".
-- Эта половина таблички поможетъ тебѣ также снискать дружбу всѣхъ хозяевъ почтовыхъ станцій на нѣсколько дней пути въ окружности. Покажи имъ только дощечку съ моимъ именемъ, и будь увѣренъ, что они сейчасъ-же дадутъ тебѣ лучшаго коня изъ своей конюшни. Такъ всегда бывало съ путешественниками, получавшими мою табличку. Помню еще, какъ, семь лѣтъ тому назадъ, проѣзжалъ здѣсь Корнелій Кризогонъ, вольноотпущенникъ знаменитаго Суллы...
-- Спасибо, спасибо, сказалъ апуліецъ, прерывая Ацеліона.-- Повѣрь, что, несмотря на твою нескончаемую болтовню, Порцій Мутилій не забудетъ тебя.
-- Порцій Мутилій!.. воскликнулъ Ацеліонъ.-- Отлично! Сейчасъ-же запишу твое имя въ свою папирусную книгу, чтобъ не забыть, потому-что, самъ понимаешь, столько проѣзжаетъ народу, столько новыхъ именъ, что гдѣ-же упомнить.
Онъ снова вышелъ изъ комнаты, но черезъ минуту вернулся и повелъ Порція Мутилія въ конюшни.
Въ это самое время прибылъ новый путешественникъ, въ которомъ по костюму можно было тотчасъ-же узнать раба. Онъ самъ отвелъ своего коня въ конюшню, гдѣ Порцій Мутилій наблюдалъ за конюхомъ, надѣвавшимъ узду и попону на выбраннаго имъ скакуна. Поздоровавшись съ Порціемъ Мутиліемъ и Ацеліономъ обычнымъ "Salvete", рабъ привязалъ коня къ яслямъ и, засыпавъ ему овса, направился къ дому. Но у воротъ конюшни онъ столкнулся съ вольноотпущенникомъ Тита Манлія, шедшимъ провѣдать своего коня.
-- Лафреній, какими судьбами!
-- Кребриксъ, ты-ли это! вскричали оба они въ одинъ голосъ.
-- Откуда ты? спросилъ рабъ.
-- Изъ Брундузіума и ѣду въ Римъ. А ты?
-- Я ѣду изъ Рима въ Брундузіумъ.
При этихъ восклицаніяхъ Порцій Мутилій насторожилъ уши и, не подавая вида, сталъ слѣдить за разговаривавшими. Но они, казалось, замѣтили это и заговорили въ полголоса. Черезъ минуту они разстались, пожавъ другъ другу руку; по Порцій, проходя мимо, могъ разслышать слова: "у колодца!", которыми они обмѣнялись при разставаніи.
Выйдя изъ конюшни, апуліецъ сказалъ Ацеліону:
-- Подожди меня минутку; я сейчасъ вернусь.
Затѣмъ, обогнувъ уголъ дома, онъ быстро побѣжалъ задами и дѣйствительно увидѣлъ предъ собой колодезь, служившій для поливанія сада и огорода.
Порцій Мутилій спрятался въ кусты и сталъ ждать. Минуты черезъ три онъ услышалъ шумъ шаговъ и увидѣлъ раба, приближавшагося съ правой стороны. Почти въ ту-же минуту съ противоположной стороны показался Лафреній.
-- Ну, что скажешь? спросилъ послѣдній, подходя къ рабу.
-- Я узналъ, что братъ мой, Марбрихсъ, отвѣчалъ тотъ въ полголоса, -- бѣжалъ въ лагерь нашихъ друзей и я самъ бѣжалъ изъ виллы своего господина и теперь пробираюсь туда-же.
-- А я, сказалъ чуть слышно Лафреній,-- ѣду въ Римъ подъ предлогомъ доклада о бѣгствѣ рабовъ изъ виллы моего господина; на самомъ-же дѣлѣ я хочу выкрасть моего дорогого сына, Эгнація, котораго не хочу оставить во власти нашихъ враговъ. А потомъ мы оба бѣжимъ въ лагерь къ Спартаку.
-- Ну, прощай. Нужно быть осторожными, чтобы не возбудить подозрѣній. Этотъ апуліецъ очень что-то на насъ косился.
-- Да, мнѣ тоже показалось, что онъ слѣдитъ за нами. Прощай и будь счастливъ.
-- Твердость!
-- И побѣда!
Затѣмъ оба разошлись по противоположнымъ направленіямъ.
Порцій Мутилій вышелъ изъ своей засады и съ удивленіемъ сталъ осматриваться по сторонамъ; онъ никакъ не ожидалъ, чтобъ такими оказались предполагаемые имъ враги. Постоявъ съ минуту на мѣстѣ и покачавъ головою, онъ улыбнулся и вышелъ снова къ воротамъ конюшпи, гдѣ ждали его Ацеліонъ и конюхъ, державшій подъ уздцы его коня.
Апуліецъ распрощался съ хозяиномъ, вскочилъ на коня и, пришпоривъ его, погналъ крупной рысью по дорогѣ къ Баресу.
Ацеліонъ пробѣжалъ за нимъ шаговъ десять, повторяя:
-- Счастливаго пути! Счастливаго пути! Будь здоровъ достойный Порцій Мутилій!.. Смотрите, смотрите, какимъ молодцомъ сидитъ онъ на моемъ Артаксерксѣ!
На другой день, прежде чѣмъ успѣло еще взойти солнце, по Этаціевой дорогѣ ѣхалъ крупной рысью Порцій Мутилій, въ которомъ читатели, безъ сомнѣнія, узнали смѣлаго Рутилія, предводителя одного изъ гладіаторскихъ легіоновъ, отправлявшагося въ Римъ посломъ къ Катилинѣ. Подъѣзжая къ Канузіуму (нынѣшней Каносѣ), онъ замѣтилъ позади себя клубы пыли и вскорѣ увидѣлъ приближавшагося къ нему всадника. Это былъ вольноотпущенникъ Лафреній, съ которымъ онъ встрѣтился наканунѣ у Ацеліона,
-- Salve! крикнулъ вольноотпущенникъ, обгоняя Рутилія и не поворачивая даже головы, чтобы взглянуть ему въ лицо.
-- Здравствуй Лафреній! отвѣчалъ Рутилій.
-- Какъ!.. Кто ты?.. воскликнулъ вольноотпущенникъ, быстро оборачиваясь назадъ. Но узнавъ Рутилія, онъ проговорилъ со вздохомъ облегченія:
-- Ахъ, это ты достопочтенный гражданинъ! Да благословятъ тебя боги!
Рутилій былъ тронутъ видомъ этого бѣднаго отца, пробиравшагося въ Римъ съ надеждой выкрасть любимаго сына и бѣжать вмѣстѣ съ нимъ въ гладіаторскій лагерь, и нѣсколько минутъ смотрѣлъ на него молча. Но потомъ ему вздумалось подшутить надъ своимъ спутникомъ и, обратившись къ нему, онъ строгимъ голосомъ сказалъ:
-- Ты ѣдешь въ Римъ, чтобы взять сына изъ дома твоихъ господъ и благодѣтелей и бѣжать вмѣстѣ съ нимъ къ злодѣю Спартаку.
-- Я?.. Что ты говоришь!.. пробормоталъ прерывающимся голосомъ Лафреній, причемъ Рутилію показалось, будто Лафреній сталъ блѣднѣе смерти.
-- Не отпирайся, неблагодарный! Я слышалъ все, о чемъ ты говорилъ съ своимъ сообщникомъ у колодца, и въ первомъ-же городѣ я донесу на тебя; передъ преторомъ, въ пыткахъ ты долженъ будешь сознаться въ своемъ предательствѣ!
-- Я ни въ чемъ не сознаюсь, проговорилъ вольноотпущенникъ мрачнымъ и угрожающимъ тономъ и не боюсь смерти.
-- Даже на крестѣ?
-- Даже на крестѣ! Потому-что знаю, какъ отъ нея избавиться.
-- Какъ-же ты это сдѣлаешь? съ удивленіемъ спросилъ Рутилій.
-- Убью тебя, подлый доносчикъ! бѣшенно крикнулъ Лафрзній и, выхвативъ изъ-подъ чепрака короткую желѣзную булаву, пришпорилъ коня и бросился на Рутилія. Но гладіаторъ громко расхохотался.
-- Эй, братъ, остановись!.. Твердость и...
Лафреній придержалъ копя и такъ и оставался съ поднятой булавой.
-- О!.. вскричалъ онъ, не вѣря своимъ ушамъ.
-- Твердость и... что? спрашивалъ тѣмъ временемъ Рутилій, желая добиться отъ него условнаго отвѣта.
-- И побѣда! пробормоталъ, наконецъ, Лафреній, не совсѣмъ еще, казалось, оправившись отъ своего удивленія.
Тогда Рутилій протянулъ ему руку и, пожимая ее три раза, коснулся указательнымъ пальцемъ его ладони. Этотъ знакъ окончательно успокоилъ вольноотпущенника. Что-же касается Рутилія, то онъ и не думалъ сомнѣваться въ своемъ спутникѣ.
Тѣмъ временемъ стемнѣло. Оба всадника тихо ѣхали рядомъ, дружески разговаривая между собою. Вдругъ лошадь Лафренія, вѣроятно испугавшись тѣни какого-нибудь дерева, шарахнулась всторону и, сдѣлавъ нѣсколько прыжковъ, грохнулась въ канаву, вырытую вдоль дороги.
На крикъ вольноотпущенника Рутилій соскочилъ съ коня и, привязавъ его къ дереву, прыгнулъ въ канаву, желая помочь своему товарищу. Но не успѣлъ онъ еще хорошенько разглядѣть въ чемъ дѣло, какъ почувствовалъ ударъ булавы въ бокъ. Рутилій упалъ и прежде чѣмъ успѣлъ подняться на ноги, новый ударъ окончательно свалилъ его.
Тутъ только гладіаторъ понялъ, что попался въ сѣти, разставленныя ему съ такимъ адскимъ коварствомъ. Выхвативъ изъ-подъ тупики кинжалъ, онъ кинулся на Лафренія, заносившаго въ третій разъ булаву надъ головой Рутилія.
-- А, подлый измѣнникъ! Ты умѣешь нападать только сзади.
Онъ ударилъ его кинжаломъ въ грудь, но убійца носилъ подъ туникой кольчугу.
Тогда завязалась короткая и отчаянная борьба между Рутиліемъ, покрытымъ ранами, почти умирающимъ, и Лафреніемъ; хотя послѣдній былъ силенъ и совершенно невредимъ, однако, дрожалъ подъ взглядомъ безстрашнаго юноши. Нѣсколько мгновеній на темпомъ днѣ рва слышны были только глухіе крики, подавленные проклятія и стоны. Наконецъ, раздалось глухое паденіе какого-то тѣла и чуть слышное восклицаніе Рутилія:
-- Будь проклятъ, предатель!..
Затѣмъ все смолкло.
Лафреній наклонился къ убитому и, удостовѣрившись, что сердце его перестало биться, вышелъ на дорогу и направился къ тому мѣсту, гдѣ былъ привязанъ конь Рутилія, напѣвая въ полголоса:
Красавица Венера
Хитрѣй была Паллады...
-- Боги! вскричалъ онъ вдругъ, чувствуя, что ноги его подкашиваются.-- У меня темнѣетъ въ глазахъ... Что-бы это значило?...
Съ этими словами онъ грохнулся на землю.
-- Здѣсь что-то горитъ, сказалъ онъ, поднося руку къ шеѣ и тотчасъ-же отдернулъ ее потому, что рука погрузилась во что-то теплое.
-- О, Юпитеръ!.. пробормоталъ онъ слабѣющимъ голосомъ.-- Онъ ранилъ меня... сюда... въ шею... единственное мѣсто... гдѣ не было... кольчуги...
Онъ пытался встать, но споткнулся и упалъ снова. Кровь густыми клубами лилась изъ шейной артеріи.
Тутъ-то, на пустынной дорогѣ, во мракѣ ночи, среди отчаянныхъ усилій приподняться или призвать кого-нибудь на помощь, умеръ послѣ мучительной агоніи человѣкъ, именовавшій себя Лафреніемъ, въ которомъ читатели, конечно, давно уже узнали гнусное орудіе мести коварной Эвтибиды. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него лежалъ съ восемью ранами на головѣ несчастный Рутилій.