Консулы выступаютъ въ поле.-- Камеринская битва.-- Смерть Окномана.
Когда исчезла всякая надежда видѣть во главѣ Катилину, гладіаторы рѣшили послѣдовать совѣту Спартака и весною двинуться вонъ изъ Италіи и затѣмъ уже послать ко всѣмъ народамъ эмисаровъ съ цѣлью поднять порабощенныхъ противъ ненавистнаго римскаго ига. Какъ опытный полководецъ и дальновидный политикъ, Спартакъ понималъ, что война съ Римомъ на италіанской почвѣ должна неминуемо окончиться полнымъ торжествомъ квиритовъ, между тѣмъ какъ одновременное возстаніе всѣхъ порабощенныхъ народовъ легко могло повести къ уничтоженію римскаго владычества внѣ Италіи.
Въ концѣ февраля 682 года армія Спартака состояла изъ 12 легіоновъ пѣхоты по пяти тысячъ человѣкъ въ каждомъ, изъ восьми тысячъ кавалеріи и пяти тысячъ легкой пѣхоты, что составляло семьдесятъ-три тысячи прекрасно вооруженнаго, испытай наго войска {Аппіанъ Александрійскій. Гражд. войны, I, 117.}. Съ такими силами Спартакъ двинулся изъ Апуліи къ сѣверу по направленію къ Самніуму, и послѣ десятидневнаго перехода достигъ земли Умбровъ. Здѣсь онъ узналъ, что консулъ Лентулъ Клодіанъ съ тридцатью-тысячной арміей загородилъ ему дорогу къ По, въ то-же время какъ другой консулъ Геллій Публикола съ шестью легіонами двигался на него съ тыла, чтобы отрѣзать ему отступленіе въ Апулію.
Дѣйствительно, римскій сенатъ, принимая во вниманіе не только постыдность, но также и великую опасность этой войны, рѣшился отправить противъ Спартака обоихъ консуловъ {Плутархъ. Жизнь Марна Красса.}, какъ это дѣлалось въ самыхъ трудныхъ войнахъ.
Консулы тотчасъ по вступленіи въ должность собрали свои арміи -- одинъ въ Лаціумѣ, другой въ Умбріи.
Въ Римѣ возлагали большія надежды на эту двойную экспедицію и никто не сомнѣвался, что на этотъ разъ удастся покончить разъ на всегда съ этой унизительной войной.
Узнавъ о движеніи своихъ враговъ, Спартакъ форсированнымъ маршемъ повелъ свою армію въ Самніумъ, намѣреваясь напасть на Геллія, котораго разсчитывалъ встрѣтить между Аквилою и Корфиніемъ.
Однако, дойдя до Аквилы, онъ узналъ чрезъ преданныхъ ему рабовъ, что Геллій все еще стоитъ въ крѣпости Агнапа въ ожиданіи прибытія своей кавалеріи и что раньше пятнадцати дней онъ ни въ какомъ случаѣ не выступитъ въ поле.
Тогда Спартакъ повернулъ назадъ и пошелъ на Умбрію, гдѣ ждалъ его консулъ Лептулъ. Онъ разсчитывалъ, что, разбивъ консульскую армію, онъ можетъ либо снова вернуться, чтобы раздѣлаться съ Гелліешъ, или-же, не обращая на него вниманія, идти прямо на По.
Въ нѣсколькихъ переходахъ отъ непріятеля Спартакъ остановился и, занявъ сильную позицію, сталъ ждать нападенія. Чрезъ своихъ развѣдчиковъ онъ зналъ, что консулъ Лентулъ, полный вѣры въ свою непобѣдимость, горитъ желаніемъ поскорѣй сразиться съ нимъ и потому Спартакъ не сомнѣвался, что ему не долго придется ждать нападенія римлянъ.
Желая хорошенько ознакомиться съ полемъ будущей битвы, на другой день Спартакъ во главѣ двухъ тормъ {Торма равнялась пятистамъ коней.} конницы выѣхалъ на рекогносцировку. Совершенно одинъ задумчиво ѣхалъ онъ впереди своего отряда и, казалось, не замѣчалъ ничего окружающаго. Насколько можно было судить по его наружности, мысли его не были слишкомъ веселыя. Почтительно молчали гладіаторы, не смѣя нарушить размышленій своего вождя.
О чемъ-же онъ думалъ?
Съ нѣкотораго времени Окноманъ сдѣлался неузнаваемъ. Вѣчно угрюмый и мрачный, онъ сталъ держать себя со Спартакомъ совсѣмъ не такъ, какъ до сихъ поръ. На послѣднемъ военномъ совѣтѣ, гдѣ обсуждалось, что слѣдуетъ предпринять послѣ отказа Катилины, Окноманъ одинъ возставалъ противъ предложенія Спартака уйти за Альпы. Возражая ему, онъ употреблялъ выраженія рѣзскія и обидныя, говорилъ о какой-то унизительной диктатурѣ, которую и безъ того слишкомъ долго терпѣли, о какомъ-то новомъ рабствѣ, установившемся между ними благодаря разнымъ своекорыстнымъ вліяніямъ.
Въ первую минуту Спартакъ вскочилъ съ своего мѣста, возмущенный намеками германца, но потомъ, успокоившись, онъ старался кроткими и спокойными словами урезонить дикаря. Но Окноманъ, видя, что Криссъ, Граникъ и прочіе вожди склоняются на сторону Спартака, окончательно вышелъ изъ себя и съ бѣшенствомъ убѣжалъ изъ палатки, не желая больше присутствовать на совѣщаніи своихъ товарищей.
Уже нѣсколько дней Спартакъ ломалъ себѣ голову, желая угадать причину такой непонятной перемѣны въ Окноманѣ, котораго любилъ, горячо и искренно, какъ стараго товарища и друга, дѣлившаго съ нимъ всѣ радости и невзгоды восьми послѣднихъ лѣтъ. Напрасно добивался онъ откровеннаго объясненія съ нимъ: германецъ, до сихъ поръ столь открытый и прямодушный, теперь сталъ угрюмъ и скрытенъ, избѣгалъ встрѣчи съ нимъ и въ его присутствіи казался смущеннымъ и недовольнымъ.
Дѣло въ томъ, что Окноманъ, постоянно подстрекаемый Эвтибидою противъ Спартака, чувствовалъ, что вся его злоба гаснетъ въ присутствіи этого человѣка, всегда неизмѣнно добраго, искренняго и безгранично-скромнаго. Честная совѣсть германца инстинктивно возмущалась противъ коварныхъ инсинуацій гречанки и онъ невольно поддавался обаянію благородной личности своего бывшаго друга и напрасно силился настроить себя враждебно къ нему. Ботъ почему онъ былъ такъ сумраченъ и угрюмъ въ его присутствіи.
Самому Спартаку и въ голову не приходило, какова была истинная причина охлажденія къ нему Окномана. Эвтибида тщательно скрывала свои отношенія къ вождю германцевъ, такъ-что въ гладіаторскомъ лагерѣ никто ничего не подозрѣвалъ о нихъ и всѣхъ менѣе самъ Спартакъ. Онъ даже забылъ почти о существованіи Эвтибиды, потому-что хитрая гречанка нарочно устраивала такъ, чтобъ никогда не попадаться ему на глаза.
Вернувшись печальный и задумчивый въ лагерь, Спартакъ тотчасъ-жe послалъ одного изъ своихъ контуберналіевъ пригласить къ себѣ Окномана.
Молодой человѣкъ вышелъ, но почти тотчасъ-же вернулся назадъ и сказалъ:
-- Я встрѣтилъ Окномана по дорогѣ; онъ самъ идетъ къ тебѣ.
Черезъ минуту въ дверяхъ палатки дѣйствительно показалась столь знакомая Спартаку фигура германца.
-- Привѣтъ тебѣ, верховный вождь нашъ! угрюмо сказалъ онъ.-- Мнѣ нужно поговорить съ тобою.
-- И мнѣ тоже, прервалъ его Спартакъ и, дружески пожавъ ему руку, прибавилъ:
-- Говори-же, чего ты хочешь, братъ мой?
-- Я хочу, началъ угрожающимъ голосомъ Окноманъ, опуская, однако, глаза въ землю,-- я хочу сказать тебѣ... что мнѣ надоѣло быть игрушкою въ твоихъ рукахъ... Если ужь быть рабомъ, то лучше римскимъ...
-- О, боги! вскричалъ Спартакъ, поднимая руки къ небу.-- Въ своемъ-ли ты умѣ Окноманъ?..
-- Да, въ своемъ! воскликнулъ Окноманъ, устремляя на него свои маленькіе гнѣвные глаза.
-- Но если ты въ своемъ умѣ, то объясни-же, ради всѣхъ боговъ ада,-- когда я игралъ, какъ игрушкою, тобою или кѣмъ-нибудь изъ нашихъ товарищей?
-- Я этого не могу сказать... не знаю, было-ли когда-нибудь... бормоталъ Окноманъ, снова опуская глаза въ видимомъ смущеніи.-- Ну да однимъ словомъ... я вѣдь тоже человѣкъ...
-- Разумѣется, и при томъ благороднѣйшій и храбрѣйшій изъ всѣхъ, какихъ я только знаю, отвѣчалъ Спартакъ, устремляя на германца пристальный взглядъ, который, казалось, проникалъ до глубины его души.-- Но только къ чему ты все это говоришь? прибавилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы.-- Развѣ я когда-нибудь пытался ослабить твое значеніе въ нашемъ войскѣ?.. Какъ могъ ты подумать это? Чѣмъ я возбудилъ въ тебѣ такія подозрѣнія? Чѣмъ оскорбилъ тебя? Чѣмъ согрѣшилъ я противъ тебя или противъ нашего дѣла?
-- Оскорбилъ меня... согрѣшилъ... какъ-бы тебѣ сказать... говоря правду... оскорбить ты меня ничѣмъ не оскорбилъ... и противъ нашего дѣла ничѣмъ не согрѣшилъ... Можно сказать даже... напротивъ... ты всегда былъ для насъ отличнымъ вождемъ... даже великимъ... непобѣдимымъ... толпы рабовъ ты превратилъ въ образцовое войско... Ты велъ его отъ побѣды къ побѣдѣ и не сомнѣваюсь, что подъ твоимъ начальствомъ оно останется побѣдоноснымъ и впредь...
Такъ говорилъ Окноманъ, не будучи въ состояніи заглушить въ себѣ голоса своей совѣсти, боровшейся съ подстрекательствами Эвтибиды. Рѣчь его, сперва сердитая и раздраженная, мало-помалу становилась мягче и мягче и послѣднее слово онъ произнесъ съ оттѣнкомъ нескрываемаго энтузіазма.
-- Но въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ, въ свою очередь, Спартакъ,-- что значитъ эта перемѣна въ тебѣ? Ты всегда былъ моимъ лучшимъ другомъ, я любилъ тебя какъ родного брата, тебѣ первому довѣрялъ я всѣ свои планы и надежды и вдругъ въ послѣднее время ты избѣгаешь меня, не хочешь говорить со мной, точно мы злѣйшіе враги!..
-- Нѣтъ, нѣтъ, не говори этого! вскричалъ Окноманъ, не будучи въ состояніи сдерживать долѣе своего чувства.-- Никогда я не былъ и не буду твоимъ врагомъ!."
-- Ты разсердился на меня на послѣднемъ совѣтѣ, продолжалъ Спартакъ.-- Но вѣрь мнѣ, что если я предложилъ идти за Альпы, то только потому, что послѣ долгаго и глубокаго размышленія я убѣдился, что, сражаясь въ Италіи, невозможно одержать окончательной побѣды надъ Римомъ. Взять Римъ!.. Разрушить городъ, котораго не могъ разрушить Пирръ и Ганибаллъ! Неужели ты думаешь, что у меня не трепещетъ сердце въ груди при одной мысли объ этомъ?.. Но Римъ въ Италіи -- то-же, что Антей, который, будучи брошенъ на землю, встаетъ вдвое сильнѣйшимъ. Мы разобьемъ съ великими трудами и потерями, римское войско -- Римъ вышлетъ противъ насъ чрезъ нѣсколько дней другое, третье, четвертое, вышлетъ, наконецъ, пятдесятъ, семьдесятъ легіоновъ, которые раздавятъ насъ окончательно. Поднимемъ противъ него разомъ всѣ угнетенные народы, ворвемся въ Италію во главѣ семисотъ, восьмисотъ тысячъ войска и тогда уже окружимъ и разрушимъ до основанія этотъ проклятый городъ! Всякая иная война кончится неминуемымъ торжествомъ римлянъ. Митридатъ будетъ разбитъ, какъ былъ разбитъ Ганибаллъ; народы Рейна, парфяне, будутъ завоеваны, какъ завоеваны были греки, карфагеняне, иберійцы. Только общій союзъ всѣхъ народовъ можетъ вырвать съ корнемъ этого гигантскаго паразита.
Такъ говорилъ страстнымъ, убѣжденнымъ голосомъ Спартакъ, устремивъ вдохновенный взоръ на Окномана. Очарованный горячимъ краснорѣчіемъ своего вождя, подавленный его нравственнымъ величіемъ, германецъ протянулъ къ нему руки и внѣ себя отъ волненія воскликнулъ:
-- О, прости, прости, Спартакъ! Ты не человѣкъ, а полубогъ!
-- Нѣтъ, но я счастливѣйшій изъ смертныхъ, потому-что мнѣ удалось возвратить себѣ сегодня такого друга какъ ты! проговорилъ разстроганный Спартакъ, раскрывая свои объятія.
Окноманъ бросился къ нему на шею,
-- О, Спартакъ, шепталъ онъ,-- я люблю и уважаю тебя еще больше чѣмъ прежде.
Нѣсколько минутъ они оставались въ объятіяхъ другъ друга, не произнося ни слова.
Первымъ прервалъ молчаніе Спартакъ и голосомъ, еще дрожавшимъ отъ волненія, спросилъ:
-- Ну, а теперь скажи мнѣ, зачѣмъ ты пришелъ?
-- Зачѣмъ пришелъ?.. Не знаю, право, отвѣчалъ Окноманъ, смущаясь, -- да и къ чему вспоминать объ этомъ...
Но тотчасъ-же онъ съ живостью прибавилъ:
-- Впрочемъ, разъ ужь я пришелъ и ты хочешь непремѣнно что-нибудь для меня сдѣлать, то прошу тебя назначить мнѣ и моимъ германцамъ самый опасный постъ въ ближайшей битвѣ съ консуломъ Лентуломъ.
Спартакъ ласково посмотрѣлъ на своего друга и весело проговорилъ:
-- Ты все тотъ-же! Хорошо, я дамъ тебѣ самый опасный постъ.
-- Обѣщаешь?
-- Обѣщаю, сказалъ Спартакъ, протягивая руку Окноману.-- Ты вѣдь знаешь, что въ моемъ сердцѣ одинаково нѣтъ мѣста ни страху, ни лжи.
Дружески разговаривая между собою, оба вождя вышли на преторію и направились затѣмъ къ становищу германцевъ. Тудаже вслѣдъ за ними пришелъ и Арториксъ. Будучи посланъ нѣсколько дней тому назадъ съ тысячью всадниковъ на рекогносцировку, онъ только-что вернулся въ лагерь и, узнавъ, что Спартакъ ушелъ вмѣстѣ съ Окноманомъ, отправился вслѣдъ за пиніи въ лагерь германскихъ легіоновъ.
-- Привѣтъ тебѣ вождь нашъ! сказалъ онъ, завидѣвъ Спартака.-- Къ Геллію пришла часть его кавалеріи и онъ двинулся уже въ походъ и нападетъ на насъ не позже какъ дней черезъ пять.
Спартакъ задумался. Извѣстіе было очень важно. Послѣ нѣсколькихъ минутъ размышленія онъ сказалъ:
-- Завтра мы снимемся съ лагеря и послѣ-завтра къ полудню дойдемъ до Камерина. Лентулъ прибудетъ туда не раньше какъ послѣ-завтра вечеромъ или на слѣдующій день рано утромъ. Мы успѣемъ отдохнуть и съ свѣжими силами нападемъ на утомленные войска. Газбивъ его, тотчасъ-же бросимся на Геллія, которому не избѣжать той-же участи. Затѣмъ мы уже безпрепятственно двинемся на По. Какъ ты объ этомъ думаешь, Окноманъ?
-- Планъ прекрасный, достойный такого полководца какъ ты, отвѣчалъ Окноманъ.-- Не сомнѣваюсь, что чрезъ двѣ недѣли мы разобьемъ обоихъ консуловъ, какъ разбили Ореста и Варинія.
Затѣмъ Окноманъ пригласилъ Спартака въ свой шатеръ, гдѣ они долго пировали вмѣстѣ съ контуберналіями предводителя германцевъ. Только одинъ изъ нихъ но присутствовалъ за дружескимъ столомъ -- это была Эвтибида, имѣвшая слишкомъ много причинъ избѣгать встрѣчи со Спартакомъ.
Но лишь только гости ушли, она вышла изъ маленькой коморки, расположенной въ углу палатки Окномана и, устремивъ на него свои зеленые глаза, полные ненависти и презрѣнія, вскричала:
-- Такъ-то? Такъ-то? Спартакъ снова осѣдлалъ тебя, какъ всадникъ свою лошадь, и снова твоя спина будетъ ему служить подножкою?..
-- А! Опять! глухимъ и угрожающимъ голосомъ проговорилъ Окноманъ, бросая на дѣвушку сверкающій взглядъ.-- Когда перестанешь ты, наконецъ, отравлять мнѣ душу своими подлыми клеветали? Когда ты, наконецъ, успокоишься проклятая фурія?
-- Спасибо, спасибо! Такъ мнѣ и слѣдуетъ зато, что я, дура, люблю тебя, тогда-какъ ничего, кромѣ презрѣнія, ты по заслуживаешь. Спасибо, спасибо! Ты отлично платишь мнѣ за мою любовь!
-- Но объясни мнѣ, почему для того, чтобъ любить тебя, мнѣ необходимо ненавидѣть Спартака, благороднѣйшаго и честнѣйшаго изъ людей?
-- Благороднѣйшаго и честнѣйшаго изъ людей! съ ироніей повторила Эвтибида.-- Я тоже, глупый ты человѣкъ, была обманута этой фальшивой добродѣтелью; я тоже считала Спартака, героемъ, путь не богомъ, хотя голова у меня и не чета твоей. Но потомъ, противъ воли, я должна была убѣдиться, какъ дважды два четыре, что въ немъ нѣтъ ничего, кромѣ честолюбія, что всѣ его добродѣтели -- притворство. Ты-жe съ твоей бараньей головой...
-- Эвтибида! зарычалъ Окноманъ.
-- Ты, же съ твоей бараньей головой, дерзко продолжала дѣвушка, не спуская съ него своихъ кошачьихъ глазъ,-- ты ничего не видишь; ты поешь ему гимны, валяешься у его ногъ какъ презрѣнный рабъ.
-- Эвтибида! вскричалъ, едва сдерживаясь, германецъ.
-- Я не боюсь твоихъ угрозъ! воскликнула куртизанка,-- потому-что ты такъ-же трусливъ, какъ и глупъ.
-- Эвтибида! громовымъ голосомъ крикнулъ Окноманъ, вскакивая со своего мѣста и бросаясь на нее съ сжатыми кулаками.
-- Ну что-жъ! смѣло проговорила молодая дѣвушка, идя къ нему на встрѣчу.-- Убей меня! Чего-жъ ты ждешь, доблестный гладіаторъ? Раздави, задуши въ своихъ безобразныхъ лапахъ слабую дѣвушку! Это будетъ вполнѣ достойно такого храбреца какъ ты. Ну, чего-жъ ты колеблешься? Смѣлѣй, впередъ!
При этихъ новыхъ оскорбленіяхъ, Окноманъ, отуманенный виномъ и гнѣвомъ, уже поднялъ свои могучія руки надъ головой дерзкой гречанки, но вдругъ остановился и задыхающимся голосомъ проговорилъ:
-- Уйди, уйди, Эвтибида, ради всѣхъ твоихъ боговъ, пока я не потерялъ еще послѣдній остатокъ разсудка!
-- И это все, что ты можешь сказать мнѣ? Это все, что ты можешь отвѣтить женщинѣ, которая тебя любитъ, единственной, которой ты дѣйствительно дорогъ?.. Не думала я, что такъ заплатишь ты мнѣ за мою преданность, за всѣ мои заботы о твоемъ счастьи!..
Она остановилась на минуту, какъ-бы подавленная наплывомъ чувствъ, затѣмъ дрожащимъ голосомъ продолжала:
-- Да, мнѣ слѣдовало молчать, слѣдовало спокойно смотрѣть какъ тебя унижаютъ... Но развѣ я могла?.. И за это ты меня оскорбляешь... прогоняешь... Ну, что-жъ... я уйду... прощай, прощай на-вѣки!
Она громко зарыдала.
Этого было болѣе чѣмъ достаточно, чтобы окончательно сбить съ толку простодушнаго германца. Гнѣвъ его уступилъ мѣсто сперва сомнѣнію, потомъ состраданію. Наконецъ, онъ подошелъ къ плачущей дѣвушкѣ и нѣжно проговорилъ:
-- Прости, прости меня, Эвтибида. Я самъ не знаю, что я говорилъ. Прости и не покидай меня.
-- Оставь меня! гордо воскликнула куртизанка.-- Оставь меня. Я не могу оставаться долѣе съ тѣмъ, кто такъ насмѣялся надъ моей любовью! Прощай.
-- Нѣтъ, нѣтъ, я не отпущу тебя, воскликнулъ Окноманъ, хватая ее за руки и нѣжно увлекая въ глубину палатки.-- Выслушай меня, прошу тебя... это говорилъ не я, а гнѣвъ, который наслалъ на меня волкъ Фенрисъ {Одно изъ злыхъ божествъ въ религіи германцевъ.}. Прости меня Эвтибида... клянусь тебѣ... но выслушай-же меня, умоляю тебя...
-- Нѣтъ, нѣтъ, прощай, я не хочу ничего слушать... Оставь меня. Я не могу оставаться съ тобой. Ты, можетъ быть, и въ другой разъ бросишься, чтобъ задушить меня...
-- Никогда, никогда!.. Неужели ты считаешь меня способнымъ... Нѣтъ, выслушай меня, погоди... Не то клянусь тебѣ Торомъ и Одиномъ, что прежде, чѣмъ ты переступишь порогъ моей палатки, я перерѣжу себѣ горло вотъ этимъ ножомъ.
Съ этими словами онъ выхватилъ кинжалъ, висѣвшій у него на поясѣ.
-- О, нѣтъ, нѣтъ, ради боговъ! вскричала въ притворномъ ужасѣ Эвтибида, простирая руки къ германцу.
-- Твоя жизнь слишкомъ дорога мнѣ... прибавила она взволнованнымъ голосомъ.-- Я такъ люблю тебя...
-- Эвтибида, милая Эвтибида, прости мнѣ мою безумную вспышку... прости, прости!..
-- О, золотое сердце! О, благородная душа! воскликнула растроганнымъ голосомъ молодая дѣвушка, бросаясь на шею гиганту. Я тоже вѣдь должна просить у тебя прощенія за тѣ обиды, которыя наносила тебѣ въ припадкѣ гнѣва.
Не помня себя отъ счастія, Окноманъ прижималъ къ своей груди любимую дѣвушку, покрывая лицо ея страстными поцѣлуями.
-- Я такъ люблю тебя, шептала Эвтибида.-- Я не могла-бы жить безъ тебя...
-- О, милая, добрая, великодушная Эвтибида!..
Долго оставались они въ объятіяхъ другъ друга, не произнося ни слова.
-- Вѣрить-ли ты въ мою любовь? сказала, наконецъ, Эвтибида, освобождаясь отъ его объятій.
-- О, вѣрю, вѣрю, больше чѣмъ въ Одина, больше чѣмъ въ собственное существованіе.
-- А если вѣришь, то можешь-ли ты сомнѣваться хоть на минуту, что я желаю тебѣ добра?
-- Да развѣ я когда-нибудь сомнѣвался въ этомъ?
-- Разумѣется. Иначе ты не могъ-бы вѣрить ложному другу, обманывающему и тебя и всѣхъ твоихъ товарищей, больше чѣмъ женщинѣ, которая тебя любитъ больше всего на свѣтѣ и думаетъ только о твоемъ счастіи и величіи.
Окноманъ вздохнулъ и, ничего не отвѣтивъ, всталъ и началъ ходить по палаткѣ.
Эвтибида взглянула на него изподлобья и, сѣвъ на табуретку, стала играть серебряннымъ браслетомъ, изображавшимъ змѣю, грызущую собственный хвостъ.
Такъ прошло минуты двѣ.
-- Развѣ я предостерегаю изъ-за какой-нибудь личной выгоды? тихо сказала Эвтибида, какъ-будто разговаривая сама съ собою. Развѣ я стараюсь предохранить тебя отъ увлеченія слишкомъ довѣрчиваго и благороднаго сердца изъ какого-нибудь разсчета?
-- Но кто-же тебѣ говорилъ, что ты дѣйствуешь изъ разсчета? Кто могъ даже подумать это? воскликнулъ Окноманъ, останавливаясь передъ дѣвушкой.
-- Ты! сказала строгимъ голосомъ куртизанка.-- Ты!
-- Я? вскричалъ ошеломленный германецъ, ударяя себя рукою въ грудь.
-- Да, ты! Что-нибудь одно: либо я люблю тебя и желаю тебѣ добра -- въ такомъ случаѣ ты долженъ вѣрить мнѣ. Если-же ты вѣришь Спартаку -- тогда значитъ я лгунья и предательница!
-- Да нѣтъ-же, нѣтъ! воскликнулъ чуть не со слезами бѣдный колоссъ, который не былъ силенъ въ діалектикѣ и никакъ не могъ вырваться изъ тисковъ этой неумолимой дилеммы.
-- Изъ-за чего я стала-бы измѣнять тебѣ -- это понять довольно трудно, продолжала Эвтибида.
-- Но, обожаемая Эвтибида, я не только не могу этого понять, я даже мысли объ этомъ допустить не могу. Вѣдь ты столько разъ давала мнѣ самыя несомнѣнныя доказательства любви и преданности!.. Но, извини меня... я вмѣстѣ съ тѣмъ никакъ не могу допустить... никакъ не могу понять, изъ-за чего сталъ-бы измѣнять намъ Спартакъ?..
-- Изъ-за чего?.. Изъ-за чего? воскликнула Эвтибида, вскакивая съ своего мѣста.-- Съумасшедшій! Онъ еще спрашиваетъ...
Затѣмъ, постоявъ минуту въ безмолвіи, она многозначительно спросила:
-- Скажи мнѣ, простодушный ты человѣкъ, не разсказывалъ-ли вамъ самъ Спартакъ, какъ послѣ битвы при Фонди консулъ Лукуллъ приходилъ къ нему и предлагалъ ему квесторство въ испанскомъ войскѣ или префектуру въ Африкѣ, если только онъ согласится измѣнить вамъ?
-- Да, разсказывалъ. Но ты знаешь сама, какъ отвѣтилъ онъ Лукуллу на это предложеніе.
-- А знаешь-ли ты, простакъ, почему онъ такъ ему отвѣтилъ? Потому, что предложенная ему награда не соотвѣтствовала услугѣ, которую отъ него требовали.
Окноманъ снова сталъ ходить по палаткѣ, опустивъ голову и не говоря ни слова.
-- Потому-что ему мало званія квестора или префекта.
Окноманъ молчалъ.
-- Теперь ему снова сдѣлали подобныя-же предложенія, но вдвое, втрое выгоднѣйшія и онъ ничего вамъ не сказалъ.
-- А ты почелъ знаешь? съ удивленіемъ спросилъ Окноманъ, останавливаясъ передъ Эвтибидой.
-- А Рутилій, отправленный имъ въ Римъ къ Катилинѣ, развѣ, ты думаешь, ѣхалъ къ одному Катилинѣ?
-- Но вѣдь мы сами...
-- Знаю, что вамъ втолковалъ этотъ хитрый человѣкъ. Но flто сейчасъ-же догадалась, что онъ ѣдетъ, чтобы снова завязать переговоры съ консулами.
Окноманъ снова молча заходилъ но палаткѣ.
-- Если-бъ не такъ, то зачѣмъ было посылать Рутилія, именно Рутилія, латинца родомъ, а не кого-нибудь другого?
Окноманъ молчалъ.
-- Почему послѣ загадочной смерти Рутилія ничего не сказавши никому изъ васъ, такихъ-же вождей, какъ и онъ самъ, онъ посылаетъ въ Римъ своего любимца Арторикса? Почему именно Арторикса, любовника своей сестры Мирцы?..
Послѣ минутной паузы Эвтибида съ удвоенной энергіей продолжала:
-- Почему лишь только вернулся Арториксъ, онъ сталъ требовать, чтобъ вы непремѣнно рѣшили покинуть Италію и уйти за Альпы?
Окноманъ остановился передъ Эвтибидой и сталъ упорно смотрѣть на одинъ изъ колышковъ, которыми палатка была прибита къ землѣ.
-- Развѣ это естественно? Развѣ это разумно? продолжала неумолимая Эвтибида.-- Какъ? Римъ, побѣждаемый въ Испаніи Серторіемъ, въ Азіи Митридатомъ, не знаетъ откуда взять новые легіоны, чтобы отправить противъ нихъ. Въ эту ужасную для; него минуту мы стоимъ чуть не подъ его стѣнами съ семьюдесятью тысячами побѣдоноснаго, испытаннаго войска, и вдругъ, вмѣсто того, чтобъ идти на беззащитный городъ, мы бѣжимъ отъ него, точно послѣ пораженія!.. Развѣ это естественно? Развѣ это логично?..
Окноманъ все еще молчалъ, только отъ времени до времени онъ началъ чуть замѣтно кивать головою.
-- Лентулъ, Геллій, двѣ арміи! Все это выдумки для оправданія и объясненія его постыднаго бѣгства. Геллій, Лентулъ! Но кто ихъ видѣлъ? Почему сегодня на рекогносцировку отправился онъ самъ? Почему нѣсколько дней тому назадъ онъ выслалъ для наблюденія за мнимымъ войскомъ второго консула того-же Арторикса? Почему опять-таки Арторикса? Почему не кого-нибудь другого?
-- Твоя правда! Да, твоя правда! прошепталъ чуть-слышно Окноманъ.
-- Такъ чего-же ты медлишь! вскричала съ дикой энергіей Эвтибида.-- Или ты хочешь, чтобы тебя и твоихъ вѣрныхъ германцевъ измѣннически завели въ какія-нибудь горныя тѣснины, гдѣ вы должны будете позорно сложить оружіе, чтобы потомъ быть брошенными на растерзаніе дикимъ звѣрямъ въ циркѣ.
-- Ну, нѣтъ, клянусь молотомъ Тора! вскричалъ Окноманъ, стукнувъ кулакомъ но столу.-- Нѣтъ, я не дамъ повести себя на убой вмѣстѣ съ моими храбрыми легіонами! Нѣтъ... сегодня-же, сейчасъ-же я уйду вонъ изъ лагеря измѣнника...
-- А за твоими германцами уйдутъ галлы, иллирійцы и самниты. У него останутся только ѳракійцы и греки. Ты будешь верховнымъ вождемъ и тебѣ, тебѣ одному достанется слава осады и взятія Рима... Ступай, ступай. Подними тихонько свои легіоны, а также и гальскіе, и уйдемъ изъ лагеря сегодня-же ночью...
Такъ говорила Эвтибида, помогая Окноману надѣвать латы и шлемъ. Когда-же германецъ былъ совершенно готовъ, она тоже вооружилась и сказала ему за прощанье:
-- Иди къ своимъ, а я прикажу осѣдлать коней.
Нѣсколько минутъ спустя, затрубили трубы германскихъ легіоновъ и черезъ какіе-нибудь полчаса всѣ десять тысячъ германцевъ уже выстроились въ боевой порядокъ, готовые къ выступленію.
Подъѣхавъ къ воротамъ, Окноманъ приказалъ сторожевому посту отворить ихъ, что тотчасъ-же и было исполнено, и его легіоны тихо стали выходить въ поле.
Однако, звукъ трубъ разбудилъ галловъ, стоявшихъ бокъ о бокъ съ германцами и они тоже выбѣжали изъ палатокъ и начали строиться въ боевой порядокъ, полагая, что вѣроятно на нихъ неожиданно напали римляне. Такимъ образомъ мало-по-малу по всему лагерю поднялась тревога.
Однимъ изъ первыхъ выскочилъ изъ палатки самъ Спартакъ и, увидѣвъ бѣгущаго солдата, спросилъ его, въ чемъ дѣло.
-- Кажется, римляне! отвѣчалъ тотъ.
-- Какъ? Откуда? Какимъ образомъ? спросилъ пораженный удивленіемъ Спартакъ.
Но тотчасъ-же онъ бросился къ себѣ въ палатку и зная, что на войнѣ все возможно, поспѣшно вооружился и направился къ центру лагеря.
Здѣсь онъ узналъ, что Окноманъ выводитъ своихъ германцевъ и что прочіе легіоны собираются послѣдовать его примѣру, полагая, что приказъ о выступленіи данъ самимъ Спартакомъ.
-- Что-бы это значило! воскликнулъ фракіецъ.-- Неужели-же?.. Да нѣтъ, прервалъ онъ самого себя, -- этого быть не можетъ!
При свѣтѣ факеловъ, мелькавшихъ то тамъ, то сямъ, онъ направился быстрыми шагами къ главнымъ воротамъ. Послѣдніе ряды втораго легіона уже проходили сквозь нихъ, когда Спартакъ, протолкавшись впередъ, вышелъ за валъ. Тамъ, окруженный своими контуберналіями, стоялъ Окноманъ, слѣдя за дефилированіемъ своихъ легіоновъ. Онъ бросился къ нему.
Но еще раньше Снаргака туда подбѣжалъ другой человѣкъ, въ которомъ по голосу онъ тотчасъ-же узналъ Крисса.
-- Окноманъ, что ты дѣлаешь? Что случилось? Куда ты идешь? кричалъ галлъ еще издали.
-- Иду вонъ изъ лагеря предателя, отвѣчалъ громкимъ голосомъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ германецъ.-- И если ты не хочешь быть измѣннически преданнымъ въ руки враговъ вмѣстѣ со своими легіонами, то уходи со мною и мы вмѣстѣ пойдемъ на Римъ.
Криссъ собирался отвѣчать на эти неслыханныя слова, но подоспѣвшій въ эту минуту Спартакъ перебилъ его.
-- О какомъ предательствѣ говоришь ты, Окноманъ, на кого намекаешь? спросилъ онъ.
-- О тебѣ говорю, на тебя намекаю, отвѣчалъ Окноманъ.-- Мы возстали противъ Рима и я хочу идти на Римъ и вовсе не намѣренъ вести своихъ германцевъ на Альпы, чтобы попасть -- разумѣется, по несчастной случайности -- въ какое-нибудь ущелье, гдѣ насъ изрубятъ въ куски римляне.
-- Клянусь Юпитеромъ-Громовержцемъ, вскричалъ внѣ себя отъ гнѣва Спартакъ,-- если ты шутить, то твоя шутка можетъ очень дорого тебѣ стоить.
-- Я не шучу, клянусь Фреей, матерью боговъ, а говорю то, что думаю.
-- Такъ, стало-быть, ты считаешь меня измѣнникомъ? сказалъ Спартакъ глухимъ голосомъ.
-- Не только считаю, но и объявляю объ этомъ передъ всѣмъ войскомъ.
-- Ты лжешь, презрѣнный пьяница! крикнулъ Спартакъ громовымъ голосомъ и, выхвативъ изъ ноженъ свой грозный мечъ, бросился на Окномана.
Окноманъ, пришпоривъ коня тоже бросился на Спартака съ обнаженнымъ мечомъ. Но тотчасъ-же онъ былъ окруженъ своими контуберналіями, тѣмъ временемъ какъ Криссъ, схвативъ подъ уздцы его коня, закричалъ:
-- Окноманъ, если ты дѣйствительно не лишился разсудка, какъ это можно думать по твоимъ поступкамъ, то ты самъ измѣнились, подкупленный римскимъ золотомъ...
-- Криссъ! вскричалъ, дрожа отъ гнѣва, Окноманъ.
-- Да, клянусь всѣми богами неба и ада, только человѣкъ, подкупленный римлянами, можетъ поступать, какъ поступаешь ты...
Въ эту минуту Спартакъ, растолкавъ кучку военачальниковъ, собравшихся вокругъ него, подошелъ къ Окноману и спокойно вложилъ свой мечъ въ ножны. Нѣсколько мгновеній онъ молча смотрѣлъ въ лицо Окноману, наконецъ, сказалъ:
-- Если-бы кто-нибудь другой, а но ты произнесъ то, что ты сказалъ въ эту минуту, онъ былъ-бы уже мертвъ. Тебѣ-же я прощаю. Тутъ какая-то адская интрига, идущая, безъ сомнѣнія, изъ Рима. Можешь уходить. Бросай дѣло твоихъ братьевъ и твои знамена. Я-же здѣсь, предъ лицомъ твоихъ легіоновъ и всего войска, клянусь прахомъ моего отца, памятью моей матери, головой сестры, всѣмъ, что есть святого на землѣ, что не только неповиненъ въ тѣхъ гнусностяхъ, которыя ты на меня возводишь, но даже не понимаю, о чемъ ты говоришь. Если-же я хоть однимъ домысломъ измѣнилъ дѣлу освобожденія моихъ братьевъ, то пусть испепелитъ меня молнія Юпитера, пусть имя мое перейдетъ въ отдаленнѣйшее потомство съ позорнымъ клеймомъ измѣны; пусть будетъ оно проклинаться изъ рода въ родъ наравнѣ съ именами братоубійцы Тіеста, отцеубійцы Медеи и презрѣннаго Долопа!
Клятва эта, произнесенная громкимъ и твердымъ голосомъ, въ которомъ звучала глубокая искренность и правда, произвела сильное впечатлѣніе на всѣхъ окружающихъ и, казалось, даже на суевѣрнаго Окномана.
Но въ эту минуту неожиданный звукъ трубъ третьяго легіона (перваго гэльскаго), раздавшійся неподалеку отъ главныхъ воротъ лагеря, заставилъ всѣхъ присутствующихъ обратиться въ ту сторону,
-- Что это значитъ? спросилъ ошеломленный Криссъ.
-- Боги! это сигналъ нашихъ легіоновъ! воскликнулъ Арториксъ.
-- Фуріи ада! вскричалъ Спартакъ, блѣднѣя какъ полотно,-- неужели уходятъ также и галлы?
Всѣ бросились къ воротамъ.
Тогда Эвтибида, стоявшая все время съ опущеннымъ забраломъ, совершенно спрятавшись со своимъ маленькимъ и стройнымъ варварійскимъ скакуномъ за массивной фигурой германца, взяла его коня подъ уздцы и оба они поскакали догонять германскіе легіоны, уже успѣвшіе отойти довольно далеко.
Подбѣгая къ воротамъ, Спартакъ и Криссъ увидѣли сотню запоздалыхъ германскихъ всадниковъ, ѣхавшихъ на встрѣчу. Завидѣвъ обоихъ военачальниковъ, они вскричали:
-- Вотъ Спартакъ!
-- Вотъ измѣнникъ!
-- Убьемъ его!
Схвативъ луки, они пустили въ нихъ тучу стрѣлъ.
-- Вотъ вамъ измѣнники, Криссъ и Спартакъ!
Спартакъ и Криссъ едва успѣли прикрыть лица щитами, куда вонзилось по нѣсколько стрѣлъ. Крисъ-же, бросившись впередъ, чтобы заслонить собою своего друга, крикнулъ:
-- Именемъ нашего дѣла заклинаю тебя:-- спасайся!
Однимъ прыжкомъ Спартакъ перелетѣлъ чрезъ широкій ровъ, окаймлявшій дорогу и полемъ побѣжалъ къ лагерю. Криссъ послѣдовалъ его примѣру, не теряя ни минуты времени. Германскіе всадники бросились на нихъ, но увидя передъ собою ровъ, повернули коней и поскакали догонять свои легіоны.
-- Будьте вы прокляты, дезертиры! воскликнулъ Криссъ.
-- И пусть консулъ Геллій изрубитъ васъ въ куски! прибавилъ Спартакъ внѣ себя отъ гнѣва.
Оба вождя снова побѣжали къ лагернымъ воротамъ, гдѣ Арториксъ и Борториксъ съ величайшимъ трудомъ, просьбами и угрозами, удерживали третій легіонъ, желавшій идти вслѣдъ за германцами. Однако, появленіе Крисса заставило галловъ смириться. Онъ заговорилъ съ ними на ихъ родномъ языкѣ и называя ихъ измѣнниками и бунтовщиками, грозилъ, что завтра-же откроетъ виновниковъ этого постыднаго возмущенія и прикажетъ распять ихъ посреди лагеря. Галлы притихли, какъ ягнята, и покорно повернули назадъ по командѣ любимаго и почитаемаго вождя.
Однако, при послѣднихъ словахъ мужественный галлъ вдругъ поблѣднѣлъ, зашатался и упалъ-бы на землю, если-бы его не поддержалъ Спартакъ.
-- О, боги! вскричалъ съ горечью фракіецъ,-- тебя ранили, когда ты защитилъ меня своимъ тѣломъ!
Дѣйствительно, Криссъ получилъ двѣ раны -- одну въ ногу, другую въ правый бокъ и отъ потери крови лишился чувствъ.
Тотчасъ-же онъ былъ перенесенъ въ свою палатку, гдѣ врачъ, осмотрѣвъ его раны, сказалъ трепещущему Спартаку, что они не представляютъ никакой опасности.
Всю ночь Спартакъ просидѣлъ у изголовья друга, погруженный въ самыя мрачныя размышленія. Его одинаково терзала мысль о непостижимой измѣнѣ Окномана и объ участи десяти тысячъ германцевъ, которые ушли вмѣстѣ съ нимъ.
Лишь только занялась заря, Спартакъ приказалъ сниматься съ лагеря и двинулся по направленію къ Каверину.
Туда-же шелъ и консулъ Лентулъ съ своими легіонами.
Консулъ Лентулъ Клодіанъ, хотя и не былъ особенно свѣдущъ въ военномъ дѣлѣ, но зато какъ патрицій родомъ, отличался несомнѣнной гордостью истиннаго римлянина. Онъ ни на минуту не сомнѣвался, что четыре римскихъ легіона, составлявшіе около двадцати-четырехъ тысячъ человѣкъ, вмѣстѣ съ двѣнадцатью тысячами союзниковъ, разобьютъ на-голову въ какія-нибудь четыре часа, хотя-бы и стотысячную толпу презрѣнныхъ рабовъ и гладіаторовъ, плохо вооруженныхъ, не имѣвшихъ понятія ни о дисциплинѣ, ни о чести.
Поэтому, расположившись лагеремъ на скатѣ отлогаго холма, онъ произнесъ передъ своими войсками гордую рѣчь, которая должна была воспламенить ихъ патріотизмъ, и на другой день смѣло пошелъ на гладіаторовъ.
Въ исходѣ битвы трудно было сомнѣваться. Обладая арміей почти вдвое многочисленнѣйшей, Спартакъ въ какіе-нибудь три часа охватилъ консульскіе легіоны съ обоихъ фланговъ и римляне, несмотря на всю свою храбрость, должны были быстро отступить, чтобы не подвергнуться нападенію съ тылу.
Замѣтивъ замѣшательство враговъ, Спартакъ сталъ лично во главѣ резерва и ударилъ на центръ римлянъ съ такой стремительностью, что ряды ихъ окончательно растроились и они бросились бѣжать въ свой лагерь. Но гладіаторы, преслѣдуя ихъ по пятамъ, овладѣли лагеремъ, обозомъ, знаменами и всей казной консула.
Жалкіе остатки легіоновъ Лентула бѣжали частью въ Сеннонію, частью въ Этрурію. Въ числѣ послѣднихъ находился и самъ консулъ.
Несмотря на радость, возбужденную этой блестящей побѣдой, значеніе которой еще болѣе усиливалось тѣмъ, что она была одержана надъ однимъ изъ двухъ верховныхъ главъ государства, Спартака не покидала тревожная мысль объ участи двухъ германскихъ легіоновъ. Консулъ Геллій находился всего въ нѣсколькихъ переходахъ отъ нихъ и было весьма мало вѣроятно, чтобы онъ не провѣдалъ объ ихъ отдѣленіи и не пожелалъ воспользоваться случаемъ одержать надъ ними такую вѣрную и легкую побѣду.
Поэтому на слѣдующій-же день рано утромъ Спартакъ двинулъ свои войска обратно къ Аскулуму, выславъ, по обыкновенію, кавалерію далеко впередъ, чтобы собрать заблаговременно всѣ нужныя свѣденія о непріятелѣ.
На первой-же стоянкѣ къ нему прискакалъ Мамилій, начальникъ всей его конницы, и сообщилъ, что, по собраннымъ имъ свѣденіямъ Окноманъ расположился лагеремъ на горѣ, близь Норціи, и что консулъ Геллій, узнавъ, что отрядъ германцевъ въ десять тысячъ человѣкъ по причинѣ внутреннихъ раздоровъ, отдѣлился отъ Спартака {Плутархъ. Жизнь Марка Красса.}, форсированнымъ маршемъ идетъ на германцевъ, чтобы изрубить ихъ въ куски.
Давъ всего тесть часовъ отдыха своимъ легіонамъ, Спартакъ около полуночи снялся съ лагеря и черезъ Крутыя горы повелъ свои войска кратчайшимъ путемъ къ Норціи.
Но пока Спартакъ пробирался по каменистымъ Апенинскимъ горамъ, консулъ Геллій Публикола уже прибылъ къ Норціи поздно ночью съ двадцатью восемью тысячами человѣкъ и на другой день чуть свѣтъ стремительно напалъ на Окномана, который безразсудно принялъ бой при столь неравныхъ условіяхъ.
Жестока и кровопролитна была сѣча и въ теченіи двухъ слишкомъ часовъ германцы, одушевленные примѣромъ своего вождя, съ безпримѣрной храбростью выдерживали напоръ втрое сильнѣйшаго непріятеля.
Тогда Геллій послалъ одинъ изъ своихъ легіоновъ въ тылъ гладіаторамъ и, чтобы вѣрнѣе окружить ихъ, приказалъ когортамъ, сражавшимся въ центрѣ, податься немного назадъ. Это движеніе чуть не повлекло за собой пораженія римлянъ, потому-что германцы, думая, что враги ихъ дѣйствительно подаются, ударили на нихъ съ такой силой, что римляне, уже и безъ того нѣсколько разстроенные послѣднимъ движеніемъ, должны были отступать уже не притворно, а взаправду.
Но въ ту-же минуту легкая римская пѣхота напала на оба фланга гладіаторовъ, а третій римскій легіонъ, предшествуемый далматинскими пращниками, показался у нихъ съ тылу. Увидѣвъ, что имъ нѣтъ больше спасенія, германцы рѣшились погибнуть, какъ слѣдуетъ воинамъ, и, послѣ ожесточеннаго сопротивленія, продолжавшагося около трехъ часовъ, они пали всѣ до послѣдняго {Плутархъ.}, нанеся не малый уронъ и римлянамъ.
Однимъ изъ послѣднихъ погибъ Окноманъ, убившій собственноручно одного изъ военныхъ трибуновъ и множество простыхъ солдатъ.
Окруженный горою труповъ, онъ продолжалъ сражаться, несмотря на множество ранъ. Наконецъ, пораженный нѣсколькими мечами въ спину, онъ съ яростнымъ крикомъ упалъ рядомъ съ Эвтибидой, которая давно уже лежала на землѣ.
Но не успѣла окончиться эта битва, или, скорѣе, это побоище, какъ пронзительный звукъ трубъ далъ знать побѣдителю о приближеніи новаго врага.
Это былъ Спартакъ. Преодолѣвъ невѣроятныя трудности, легіоны его только-что прибыли на мѣсто битвы и онъ, не давъ имъ ни минуты отдыха, строилъ ихъ въ боевой порядокъ и, проходя передъ рядами, одушевлялъ свои войска на месть за избитыхъ братьевъ.
Консулъ Геллій, не теряя времени, перестроилъ свои легіоны и перемѣнилъ фронтъ, чтобы встрѣтить новаго врага.
Бои закипѣлъ съ новою силою.
Прибытіе Спартака отвлекло римлянъ въ другую сторону, поэтому поле, усыпанное тѣлами германцевъ, совершенно опустѣло.
Среди ужасныхъ грудъ человѣческихъ труповъ раздавались только отъ времени до времени стопы и крики раненыхъ и умирающихъ. Между нихъ мучился въ предсмертной агоніи и Окноманъ, плавая въ лужѣ собственной крови. Однако, близость смерти не остановила біенія его сердца и въ предсмертномъ хрипѣніи онъ все еще повторялъ имя любимой дѣвушки.
И Эвтибида слышала этотъ призывъ.
Нападеніе Геллія было такъ неожиданно, что она не успѣла ни дезертировать къ римлянамъ, ни удалиться отъ мѣста битвы. Будучи вынуждена, такимъ образомъ, принять участіе въ сраженіи, она сочла болѣе безопаснымъ, при первой ранѣ, упасть на землю, притворившись мертвою. Такъ она и лежала среди груды труповъ до самаго конца битвы. Теперь-же она тихо поднялась и, оторвавъ лоскутъ отъ своей туники, стала перевязывать себѣ рану на лѣвой рукѣ.
-- О, Эвтибида, обожаемая Эвтибида! пробормоталъ Окноманъ умирающимъ голосомъ.-- Ты жива? Жива? О... какъ я счастливъ!.. Эвтибида... пить... пить хочу... у меня все горитъ внутри... глотокъ воды...
Эвтибида, не обращая на него никакого вниманія, пристально смотрѣла въ даль, туда, гдѣ кипѣла новая битва.
Сквозь облако смерти, окутывавшее уже его глаза, Окноманъ увидѣлъ дѣвушку, спокойно слѣдившую за битвой съ перевязанной лѣвой рукой. Несмотря на оцепенѣніе агоніи, онъ замѣтилъ, что рана ея очень легкая. Ужасное подозрѣніе мелькнуло въ его головѣ, по онъ тотчасъ-же отогналъ его отъ себя и, чуть слышно, прошепталъ:
-- О, Эвтибида, поцѣлуй меня... на прощаніе!..
-- До тебя-ли мнѣ теперь! воскликнула гречанка, вставая съ своего мѣста и устремляя на умирающаго взглядъ, который сказалъ ему все.
-- О, проклятіе! зарычалъ Окноманъ и, сдѣлавъ отчаянное усиліе, приподнялся до половины.
-- О, фурія ада. Теперь я все понимаю... Спартакъ невиненъ... Ты все лгала... Будь-же ты проклята, будь про...
Онъ упалъ бездыханный.
Эвтибида, не обращая на него вниманія, шла къ тому мѣсту, откуда раздавался грохотъ новой битвы.