Вечером Орион поехал к правителю Египта Амру. Он мчался через понтонный мост на своем лучшем коне. Два года назад на том месте, где мусульманская резиденция Фостат примыкала теперь к старинному форту Вавилон, расстилались только поля и сады. Новое поселение возникло очень быстро, как будто выросло из земли. Дома вытягивались стройной линией вдоль улиц и вокруг площадей; в гавани красовались корабли и лодки; на рынке шла оживленная торговля, а в центре нового городка строилась мечеть с огромным двором, окруженным двойной колоннадой. Эта местность едва напоминала Египет. Можно было подумать, что какой-нибудь волшебник перенес часть Медины из Аравии на берег Нила.
Люди, животные, дома и лавки носили чужеземный отпечаток; и если Орион встречал здесь своего соотечественника, то, как правило, в лице работника или счетовода на службе у арабов, которые так скоро обжились в недавно завоеванной стране. До отъезда юноши в Константинополь на том месте, где теперь возвышался красивый дом Амру, напротив недостроенной мечети, стояла пальмовая роща, принадлежавшая Георгию. Где сновали тысячи мусульман с чалмами на головах, в своих национальных одеждах, частью пешком, частью на богато разукрашенных конях, и где длинные вереницы верблюдов свозили на стройку каменные плиты, прежде встречалась только скрипучая запряженная волами арба, всадник на осле или на неоседланной лошади, а иногда отряд буйных греческих воинов. Вместо языка его предков или греческих завоевателей Ориону слышалась теперь повсюду резкая гортанная речь сынов пустыни. Если бы при нем не было собственного невольника, то сын мукаукаса не знал бы, как объясниться с людьми в своем отечестве. У дома Амру конторщик-египтянин сообщил, что его господин уехал на охоту и ожидает гостя в своей загородной резиденции. Это красивое здание, выстроенное на известковой возвышенности за фортом Вавилон и Фостатом, служило первоначально жилищем для префектов императора. Амру перевез сюда своих жен, детей и любимых коней. Здесь он чувствовал себя привольнее, чем в городском доме, где были расположены также и присутственные места, тем более что строящаяся мечеть заграждала вид на реку, тогда как загородный замок стоял на открытой местности.
Когда Орион подъехал к нему, солнце стояло уже очень низко, а правитель еще не вернулся с охоты, и привратник советовал юноше обождать своего господина.
Сын мукаукаса пользовался большим почетом даже в Византии; небрежный прием со стороны наместника халифа задел его гордость. Кровь бросилась ему в лицо, однако он счел за лучшее покориться и подавить свое негодование. Мысль о том, что одно слово Амру может поставить его наряду с высшими сановниками государства, невольно искушала юношу, но он постарался отогнать ее и молча последовал за провожатым на террасу, защищенную от солнца сетью виноградной листвы.
Орион сел на мраморную скамью у перил и стал рассеянно смотреть вдаль, на знакомые окрестности. Он часто бывал здесь ребенком и в первые годы молодости. Эта красивая картина развертывалась перед ним сотни раз, но теперь она особенно сильно подействовала на воображение юноши. "Существует ли на свете более изобильная и плодородная страна, чем мое отечество? -- спрашивал он себя. -- Где найдется река, равная многоводному Нилу? Недаром воспет он греческими поэтами! Сам великий Цезарь так пленился красой Нила и так желал открыть его источники, что был готов уступить за это свое господство над целым миром. А эти обширные поля? От их плодородия зависело благосостояние или нищета могущественнейших городов на земном шаре. Даже царственный Рим и Константинополь опасались голода в неурожайные годы в Египте. Где найти такое прилежное земледельческое население и такую ученость в привилегированном классе? Гигантские сфинксы и пирамиды по ту сторону Нила, за разоренным родимым Мемфисом, у подножия Ливийских гор, представляют древнейшие памятники человеческою творчества".
Орион был внуком тех, кто создал эти бессмертные произведения; может быть, в нем текла кровь фараонов, погребенных в исполинских мавзолеях. Потомки их покорили полмира и собирали с него богатую дань. Сын мукаукаса чувствовал себя польщенным, когда в Византии хвалили его чистое греческое произношение и воспитание на эллинский лад, но теперь он сознавал, что не может гордиться ничем, кроме своей национальности.
Глубоко дыша, Орион смотрел на запад. Заходящее солнце как будто хотело еще разукрасить его родную страну, обливая янтарным блеском поля, реку и пальмовую рощу, городские крыши и даже голые утесы и пирамиды. Уступы известковых скал просвечивали, точно ледяные глыбы, а пылающий солнечный диск как будто медленно таял, скрываясь за их гребнем. Его косые лучи, развертываясь гигантским веером по небу, казалось, соединяли родимую долину миллионами золотых нитей с безоблачным небом -- обителью божества, которое одарило Египет щедрее всех других стран.
Освободить от иноземного ига этот благословенный уголок земли и свой народ, возвратить ему прежнее могущество и величие, ниспровергнуть полумесяц и заменить его крестом, изгнать мусульман и покорить себе Восток, по примеру великого Сезостриса [62], -- вот подвиг, достойный внука Менаса, сына великого и справедливого мукаукаса Георгия! Воображение юноши рисовало Паулу, которая, как вторая Зенобия [63], поддержит его на трудном поприще, готовая ко всему великому.
Поглощенный заманчивыми мечтами о будущем, он давно уже отвернулся от панорамы Нильской долины и опустил глаза. Неожиданно его размышления были нарушены звуком человеческих голосов; он взглянул вниз с высокой террасы и увидел около двадцати египетских рабочих. Эти свободные люди, не знавшие рабства, шли теперь на работу против воли, с тупой покорностью и не думая ни о каком сопротивлении, хотя вся власть над их страной сосредоточивалась в руках одного араба. Такое зрелище подействовало на взволнованную душу Ориона, как проливной дождь на пылающий костер, как град на молодые всходы. Его глаза, только что горевшие воодушевлением, презрительно обратились на жалких рабов, которые являлись, однако, его соплеменниками. Губы юноши сложились в презрительную улыбку, потому что он не считал достойной своего гнева эту толпу порабощенного народа, который был когда-то великим. Ему невольно приходили на ум недавние исторические события, красноречиво доказавшие постыдную трусость и малодушие египтян. Как теперь один Амру, так прежде три греческих префекта управляли несчастной страной. Египетские крестьяне отличались удивительной покорностью. В Александрии и Мемфисе его соотечественники спокойно переносили чужеземное иго и смиренно уступали дорогу грекам, пока завоеватели не касались религиозных верований.
Едва это случилось, египтяне восстали, наделали много шуму, но первая же неудача охладила их воинственный пыл. С таким народом немыслимо победить сильного, смелого завоевателя. Ориону не оставалось ничего иного, как поступить на службу к неприятелю, чтобы по возможности облегчить участь своих собратьев. Так делал его мудрый отец, который предпочел уступить Египет арабам.
"Жалкие выродки!" -- с досадой пробормотал молодой человек.
Не уйти ли ему из сада, не показать ли высокомерному арабу, что нашелся хоть один египтянин, способный возмутиться оказанным ему пренебрежением? Да, сын мукаукаса не может перенести незаслуженной обиды! Лучше умереть смертью бунтовщика или сделаться изгнанником, чем терпеть унижение! В эту минуту снова раздались шаги, и Орион увидел людей, шедших к нему с фонарями. Вероятно, то были посланные Амру, которые проводят его сейчас к своему повелителю, а наместник халифа, утомленный охотой, примет его, лежа на диване, и будет объясняться с ним, как с вольноотпущенником. Однако Орион ошибся; великий полководец шел сам к своему гостю; люди со светильниками должны были освещать дорогу не ему, а "любезнейшему сыну его покойного друга".
Гордый правитель Египта был в эту минуту самым радушным хозяином, как требовал священный закон гостеприимства. Полководец заговорил с Орионом по-гречески; он еще в молодости научился этому языку, провожая однажды караван в Александрию. Прежде всего Амру извинился перед посетителем за то, что заставил его дожидаться, и порицал недогадливых слуг, которым следовало провести приезжего господина в дом и угостить его с дороги. Проходя по саду, араб положил руку на плечо юноши и рассказал о своей неудаче на охоте: лев, попавшийся ему, хотя был ранен стрелой, но успел скрыться.
-- Однако, -- весело прибавил араб, -- если нам не удалось догнать хищника, зато мне досталась более благородная добыча.
Орион отвечал любезностью на любезность. Приятный голос полководца, звучавший искренностью, и благородное обращение невольно нравились молодому человеку, располагая его к личности героя. В ярко освещенной комнате, увешенной дорогими персидскими коврами, Амру предложил ему ужин. Сын Георгия сел на диван рядом с хозяином и его приближенным, Обадой, человеком атлетического сложения. Арабы уселись по восточному обычаю, поджав под себя ноги. Великан не понимал по-гречески и только изредка позволял себе замечания на родном языке, а хозяин переводил их Ориону, когда это было кстати. Слова Обады не нравились сыну мукаукаса, так же как его внешность и манеры.
Приближенный Амру родился невольником и достиг высокого положения благодаря собственной энергии. Он жадно утолял голод и, казалось, был совершенно поглощен едой, что не мешало ему, однако, внимательно следить за разговором, хотя он и притворялся непонимающим. Поднимая глаза от кушаний, голиаф так закатывал их, что виднелись одни белки. Когда же он смотрел на Ориона, его взгляд сверкал недобрым огнем. Присутствие этого человека, который славился своей храбростью и умом, стесняло гостя; юноша не понимал слов Обады, но тон его речи заставлял краснеть египтянина и стискивать зубы от гнева. Чем обаятельнее действовала на Ориона личность полководца, тем более возмущала его грубость и недоброжелательство приближенного. Молодой человек сознавал, что их беседа пошла бы гораздо непринужденнее с глазу на глаз. Сначала Амру расспрашивал посетителя о его пребывании в Константинополе и о его покойном отце. Эти вопросы, казалось, очень интересовали хозяина, но Обада резко прервал Ориона, обратившись с каким-то замечанием к своему начальнику; тот быстро отвечал ему по-арабски и разговор принял другое направление. Помощнику правителя не понравилось, что хозяин позволяет молодому египтянину толковать о пустяках, вместо того чтобы перейти прямо к делу. Но полководец возразил ему, что того требует обычай образованных народов и что сын Георгия хорошо образован и его приятно послушать.
Мусульмане не пили ничего, но Ориона угощали превосходным вином, однако он пил немного. Тут Амру упомянул, наконец, о похоронах мукаукаса, о враждебности патриарха и прибавил, что он сегодня утром говорил с Вениамином и удивлялся его недружелюбному отношению к своим единоверцам. Орион объяснил причины вражды патриарха к покойному отцу. Вениамин боялся, что его обвинят в предательстве: он шел против греков и способствовал их изгнанию, не препятствуя мусульманам овладеть Египтом. Ему хотелось свалить всю вину в этом перевороте на покойного Георгия.
-- А, теперь я понимаю! -- воскликнул Амру.
Кроме того, юноша напомнил о личной ссоре между умершим мукаукасом и патриархом по поводу притязаний якобитского духовенства на имущество монастыря святой Цецилии. Тут полководец обменялся быстрым взглядом со своим помощником и перебил Ориона вопросом:
-- Неужели после всего этого благородный Орион готов терпеть обиды от своенравного старика, оскорбившего память его отца?
-- Конечно, нет, -- возразил гордый юноша.
-- Это прекрасно! -- воскликнул араб. -- Я ожидал от тебя мужественного сопротивления. Но скажи, каким оружием намерен ты бороться против умного и могущественного врага? Ведь патриарх имеет у вас большую власть.
-- Я и сам не знаю, что предпринять, -- отвечал Орион, опуская глаза под насмешливым взглядом Обады.
Амру встал и подошел к нему.
-- Ты напрасно будешь искать оружие против Вениамина Духовенство умеет хорошо защищать свои интересы, прикрываясь благочестием и кротостью, хотя никто не уйдет от его невидимых ядовитых стрел. Берегись, Орион: глава церкви не пощадит тебя, сына мукаукаса! Если же тебе хочется отомстить за поруганную честь отца, то сделать это очень не трудно, только при одном условии.
-- Каком? -- воскликнул Орион и его глаза сверкнули огнем.
-- Перейди на нашу сторону.
-- Я с тем и приехал сюда. С сегодняшнего дня я готов служить повелителям моего отечества, арабам, повинуясь тебе и нашему общему владыке, халифу.
-- Молодец! -- воскликнул Амру, хлопнув юношу по плечу. -- Нет Бога, кроме Аллаха, и ваш Бог -- также и наш, потому что Он Един и нет ему равного. Сделавшись мусульманином, ты почти не переменишь своих взглядов -- Иисуса Христа мы также причисляем к избранникам Божиим, но никто не может сомневаться в том, что величайший из пророков есть Мухаммед; даже исторические события, очевидно, подтверждают это. Твой покойный отец был согласен...
-- Мой покойный отец!...
-- Он был согласен с тем, что мы строже держимся своей веры и усерднее исполняем религиозные обряды, чем христиане.
-- Это, пожалуй, верно.
-- Я рассказал почтенному Георгию, что запретил читать Коран на возвышении в нашей новой мечети; в храме все должны быть равны и никому не позволительно возвышаться над другими. Мукаукас с восторгом одобрил меня: учение пророка открывает небесную обитель человеку. Если ты сделаешься мусульманином, патриарх не будет иметь над тобой никакой власти. Ты принял мудрое решение -- дай твою руку, юноша, мой будущий единоверец!
Однако Орион отступил назад от протянутой руки и в замешательстве сказал:
-- Ты не так понял мое намерение, великий полководец! Твой привет для меня величайшая честь; я готов поражать мечом врагов моего владыки, халифа, готов служить тебе со всем усердием, но не могу изменить вере отцов своих.
-- Так пускай Вениамин топчет тебя и других якобитов ногами! -- с пылкой досадой воскликнул араб, махнул рукой и повернулся к Обаде с каким-то насмешливым словом, презрительно пожимая плечами.
Орион молча и нерешительно взглянул на обоих, но сейчас же оправился и сказал:
-- Выслушай меня, повелитель. Переход в мусульманство принес бы мне одну выгоду, однако я не поддаюсь соблазну; если я не изменяю своей вере, то, значит, не способен изменить и присяге на верность халифу.
-- До тех пор, пока христианский священник не заставит тебя нарушить данную клятву, -- резко перебил его мусульманин.
-- Нет, нет! -- воскликнул Орион. -- Вениамин мой враг, но я потерял любимого отца и желаю встретиться с ним за гробом.
-- И я также, -- заверил мусульманин. -- Однако ведь на том свете всего один рай и один ад: Бог также един.
-- Откуда черпаешь ты свою уверенность?
-- Из моей веры.
-- Тогда прости мне, что я держусь своей, и надеюсь увидеться с моим отцом в той области...
-- Которая, по вашему неразумному убеждению, доступна только христианским душам! А что, если на самом деле будет как раз наоборот? Что вы знаете о будущей жизни? Я читал ваши священные книги; разве она описана в них? Между тем нашему пророку Господь открыл будущее, и он описал все в подробности, что ожидает мусульманина за гробом. Вы же знаете только о своем аде; ваши священники охотнее произносят анафему, чем благословляют. Кто уклонится от их учения на один волосок, того они тотчас предают проклятию. Все мы подлежим осуждению, по их словам: они проклинают меня и мою нацию, греческих христиан и главным образом -- поверь мне юноша -- твоего отца и тебя.
-- О если бы я знал, что встречу его там! -- прервал Орион, ударяя себя в грудь. -- Я готов следовать за ним повсюду, меня не страшит и самый ад, только бы снова увидеться с отцом!
При этих словах Обада разразился громким хохотом. Амру с неудовольствием обернулся к нему, и они заспорили. Насмешка грубого воина оскорбила Ориона; ему хотелось заставить замолчать дерзкого негра, но он сдержал свой гнев.
-- Этот проницательный человек сделал дельное замечание, -- с важностью произнес полководец, переходя опять на доброжелательный тон. -- Молодой, образованный христианин, как ты, нелегко пожертвует своим счастьем на земле ради обещанного блаженства за могилой. Но так как ты готов отказаться от почестей, богатства, широкого поля деятельности и мести своим врагам, только для того чтобы встретиться после смерти с любимым отцом, значит, у тебя есть к тому особые причины. Успокойся и верь, что я по-прежнему расположен к тебе, что ты всегда найдешь во мне покровителя и друга, если откровенно выскажешься передо мной. Для нас обоих будет лучше действовать заодно, так не отказывай же в доверии пожилому человеку, который был дружен с твоим отцом, и говори!
-- В присутствии твоего приближенного -- ни в коем случае! Если он не понимает по-гречески, то почему же мои слова вызывают у него презрительные взгляды? Он осмелился даже смеяться надо мной...
-- Обада умен и храбр, к тому же он мой векил [64], -- наставительно перебил Амру. -- Если ты поступишь на службу халифа, то будешь обязан ему повиноваться. Я призвал тебя сюда, чтобы поставить свои условия, а не принимать твои, запомни это, молодой человек! Я говорю с тобой, как повелитель этой страны, как наместник Омара, твоего и моего государя.
-- В таком случае, прошу отпустить меня: я не могу быть откровенным в присутствии этого человека, поскольку уверен, что он мне враг.
-- Берегись, чтобы векил не сделался действительно твоим врагом! -- воскликнул полководец, а Обада презрительно пожал плечами.
Орион понял его жест, и хотя ему и на этот раз удалось сдержать свое негодование, но он чувствовал, что может выйти из себя каждую минуту. Не глядя на векила, юноша почтительно и низко поклонился наместнику, прося, чтобы тот отпустил его.
Амру осуждал в душе поступки негра, оскорблявшие его врожденную деликатность. Не удерживая гостя, он, однако, переменил тон и, сделавшись снова предупредительным хозяином, предложил Ориону переночевать под его кровлей. Тот вежливо отклонил приглашение и вышел из комнаты, не удостоив векила ни одним взглядом. Амру последовал за ним в прихожую. Здесь он взял руку юноши и, понизив голос, сказал искренним, отеческим тоном:
-- Ты поступил мужественно, но неблагоразумно, обнаружив свое неудовольствие. Берегись Обады. Что касается меня, то я душевно расположен к тебе.
-- Верю этому, -- отвечал Орион, тронутый участием араба. -- Теперь, когда мы одни, я не скрою ничего. Ты знал моего отца, благородный Амру! Он... был разгневан на меня и лишил своего сына отцовского благословения перед смертью...
Тут его голос прервался от волнения, и он мог продолжать только через несколько секунд:
-- Единственный легкомысленный поступок с моей стороны восстановил против меня умирающего. В горе и раскаянии припоминал я потом свою прожитую жизнь и нашел, что она была бесполезна. Я приехал сюда с готовностью посвятить свои силы для общего блага; мне нужно исправить прошлое честной деятельностью, трудными подвигами. Я хочу работать.
Амру перебил его, обняв молодого человека за плечи дрогнувшей рукой:
-- Если ты хочешь оправдаться перед тенью справедливого, благородного человека и хочешь искупить заблуждения молодости честными поступками...
-- Да, да! Именно для этого я и пришел к тебе, господин! -- с жаром прервал Орион слова полководца.
Тот незаметно кивнул головой на дверь и торопливо добавил, понизив голос:
-- Я готов помочь тебе в этом похвальном деле, ты так напоминаешь мне любимого сына, который также совершил большое преступление, но искупил свою вину геройской смертью на поле битвы, сражаясь за свою веру. Рассчитывай на меня и приведи в исполнение задуманное тобой, во мне ты нашел верного покровителя. Отправляйся теперь домой; вскоре ты получишь от меня письмо. Говорю еще раз: не раздражай Обаду, остерегайся его, а когда встретишься с ним, смири свою гордость и не выказывай ему неприязни.
Говоря таким образом, Амру печально взглянул на Ориона как будто лицо юноши напоминало ему любимые черты. Наконец, он поцеловал своего гостя в лоб и отпустил его.
Как только сын Георгия вышел из дома, наместник халифа быстрым движением откинул занавес в дверях столовой. В нескольких шагах от порога стоял векил, в смущении поправляя перевязь меча.
-- Опять подслушивал! Человек недюжинного ума, герой на поле битвы, муж совета, лев, змея и вместе с тем гнусная жаба! Когда ты вырвешь из своей души низкое коварство, мелкую зависть? Старайся быть тем, чем ты стал, а не тем, чем был, и не напоминай нам ежедневно, что ты родился от невольницы.
-- Господин! -- хриплым голосом воскликнул Обада, вращая белками. Но Амру не слушал его и продолжал тоном строгой укоризны:
-- Ты вел себя с этим юношей, как глупец, как фигляр на ярмарке, как сумасшедший!
-- Ну его в преисподнюю! Я ненавижу этого баловня счастья.
-- Завистник! Не раздражай Ориона, времена меняются и, может быть, настанет день, когда тебе придется трепетать перед ним.
-- Перед ним! -- возмутился Обада. -- Да я раздавлю его, как муху. Вот увидишь!
-- Ну нет, -- возразил Амру. -- Никто не позволит тебе этого! Сын мукаукаса поважнее для нас, чем ты, понимаешь ли? Если тебе вздумается тронуть волосок на его голове, то тебе отрежут нос и уши. Не забывай ни на минуту, что ты живешь только потому, что двое людей хранят молчание о твоих поступках. Мне поневоле пришлось напомнить тебе о том, господин векил!
Обада застонал, как раненый зверь, и пробормотал сквозь зубы:
-- Так вот как награждаются былые заслуги? Мусульманин грозит смертью мусульманину из-за христианской собаки!
-- Тебя вознаградили больше, чем ты заслуживал, -- продолжал полководец более спокойным тоном. -- Вспомни, разбойник, в чем ты каялся, прежде чем я, из-за твоего ума и храбрости, возвысил тебя до звания моего векила? Это сделано только ради торжества ислама. Если хочешь сохранить свое почетное место, то обуздай в себе дикие страсти. Иначе я сегодня же отошлю тебя в армию; а если ты окажешь неповиновение, то отправлю тебя связанным обратно в Медину со смертным приговором за поясом.
При этих словах негр глухо заворчал, но полководец продолжал дальше:
-- Всякий ребенок поймет, почему ты ненавидишь Ориона. В сыне и наследнике Георгия ты видишь будущего мукаукаса, тогда как у тебя явилась безумная мысль самому занять этот высокий пост.
-- А почему мое желание безумно? -- мрачно спросил Обада. -- Не считая тебя, кто здесь умнее и сильнее твоего векила.
-- Между мусульманами, пожалуй, никто, но благоразумие требует, чтобы мы предоставили место мукаукаса египтянину и христианину, а не тебе и никому другому из поклонников Мухаммеда; таков приказ самого халифа.
-- Неужели халифу приятно, что ты оставляешь этой кудрявой обезьяне ее миллионы?
-- Так вот чего захотелось тебе, ненасытный человек! Разве совесть не упрекает тебя за прошлое? Ты только и мечтаешь о золоте; оно -- единственная цель твоих желаний! Да, конечно, земли мукаукаса, его золотые солиды, драгоценные камни, невольники и дорогие кони -- лакомый кусок для тебя. Но, слава Богу, арабы не воры и не разбойники!
-- А кто отнял у египтянина Петруса деньги, спрятанные в колодце, и предал смерти его самого?
-- Я. Но только для того, чтобы отослать золото в Медину. Ты знаешь это очень хорошо. Петрус скрыл от нас свой капитал, и мы его осудили; а мукаукас и его сын не утаили ни одной драхмы, ни одного клочка земли, которая им принадлежала. Они честно выплатили подати, и нажитое богатство принадлежит им так же неотъемлемо, как нам с тобой наш меч, наш конь и жена. Помни, что ни одна медная монета не попадет в твои руки из богатства Ориона, клянусь всемогущим Аллахом! Нечего хвататься за рукоять кинжала. Ты не посмеешь больше оскорбить сына мукаукаса ни одним непочтительным взглядом. Не выводи меня из терпения, Обада! Иначе тебе придется искать свою голову у себя под ногами; я сказал это и не измению своему слову! Завтра утром ты объяснишь дивану свой план нового раздела страны на участки. Мне твоя мысль не особенно нравится ни в общем, ни в частностях. Я придумал еще немало других реформ.
С этими словами полководец повернулся к векилу спиной и вышел из комнаты. Когда за ним затворилась дверь, Обада сжал кулаки и погрозил ими вслед своему господину и укротителю. Глаза его сверкали бешенством, и он метался по комнате рыча, как пойманный зверь, пока не пришли невольники убирать посуду. Необузданный дикарь не любил, когда ему напоминали о том, что он утаил часть денежного транспорта, посланного наместником халифа в Медину.