Фабрика
Фелисите кончила тем, что стала запирать в течение дня на ключ мансарду одинокого мальчика, и посылала его играть в сад. Последний уменьшался после каждого захвата и превратился в какой-то лужок, на который выходили окна дома. Лоран, выгнанный из своей мансарды, пользовался благоприятным моментом, чтобы очутиться на фабрике.
Полторы тысячи фабричных рабочих, были подчинены правилам, отличавшимся драконовской суровостью. За малейшую провинность назначались штрафы, вычеты из заработной платы, или расчёты рабочих, без всякой возможности жаловаться. Там царила суровая справедливость; не было беззакония, но управляли какая-то военная дисциплина, кодекс карательных мер, не пропорциональный для провинностей, весы, всегда наклонённые в сторону хозяев.
Лорана утомляли шум и движение бесчисленных работ, которые вызывались приготовлением свечей, начиная с обработки зловонных органических веществ, воловьего и бараньего сала, откуда не без труда выделяется белый и мраморный стеарин, вплоть до упаковки свечей в ящики и нагрузки на телеги.
Лоран спускался в помещения, где топят, входил в отделения машин, переходил от чанов, где очищают грубый материал, растопляя его по несколько раз, к прессам, где, избавившись от дурных веществ, этот материал, скрытый между кожами животных, снова твердеет.
Он посещал фабрику по всем её уголкам, проникал в мастерские с отравленным воздухом и оставался подолгу в смертоносных местах. Он взбирался на лестницы, проходил по узким мосткам. Котлы обдавали его лицо своим влажным дыханьем. Машины, рычаги и маховые колёса на полном ходу, свистели, ворчали, ревели, заставляли вздрагивать большие каменные клетки, в которые их медные и стальные части, уродливые и циклопические, с странными формами, погружались наполовину, точно замурованные заживо гиганты.
Там Лорану нечего было бояться. Он знал, что как раз в том месте, где чудовище расправляется, и двигается, точно Анселад, под своим вулканом, оно наименее безопасно. Неусыпность его сторожей поддерживалась его рычанием. В ту минуту, когда он хочет вырваться, разрушить и уничтожить всё, что находится вокруг его, его выдаёт счётчик, или собравшийся пар, становясь безобидным, исчезает через предохранительные клапаны.
Опасность находится дальше, -- в помещениях, где механическое чудовище точно прибегает к хитрости. Не достигая ничего своими криками и поражающими жестами, и не имея возможности отомстить за себя одним ударом, общею катастрофою тем людям, которые покорили его силу, оно скрывает свои приёмы и хватает свои жертвы одна за другой.
Через отверстия, сделанные в стенах и в потолке простые кожаные ремни направляются от главной массы, точно длинные руки спрута, и приводят в движение приборы, находящиеся наверху. Эти длинные ремни наматываются и разматываются с таким изяществом и с такою лёгкостью, что они отгоняют всякую мысль О силе И бешенстве. Они двигаются так быстро, что кажутся неподвижными. Бывают моменты, когда их совсем не видно. Они исчезают, словно улетают, исполняют с каким-то послушанием те услуги, которые от них требуют, возвращаются на место отправления, снова исчезают, не утомляясь всё одним и тем же путешествием и одними и теми работами. Они проделывают мильоны, миллиарды раз скучную операцию, с какою то очаровательную ловкостью и сдержанностью. Во время их пути, они производят шум, едва ли более громкий, чем удар крыльев птицы или мурлыканье сладострастной кошечки, а если встать вблизи их прохода, то их движение нежно и почти ласково дует на вас.
Это настолько приятно, что можно забыть об их нападениях, и подумать, что они укачивают, словно песнь за прялкой. Но они находятся всегда на стороже, терпеливы, точно подстерегающие пантеры; они пользуются малейшей рассеянностью, забывчивостью, минутою мечты и отвлечения, случайной беспечностью их укротителей, мимолётной необходимостью повернуться к ним спиной и ослабить набег.
Они могут воспользоваться даже небрежным костюмом. Достаточно для них широкой рубашки, распущенной блузы, неловкого шага, даже неудобной складки. Захватив кусок одежды, двигающиеся ремни тянут к себе человека и уносят его в своём кружении, несмотря на его крики, его вес и сопротивление. Напрасно он борется. В какую нибудь одну минуту они подвергают его целому ряду пыток. Он распластывается на колёсах, изрубленный, изрезанный, разделённый на куски, с содранной кожей, искромсанный, ампутированный, выброшенный, в виде отдельных частей, на расстоянии нескольких метров, точно камень из пращи, или выдавленный, как лимон, между зубчатыми колёсами, из которых брызжет его кровь, мозг на охваченных ужасом товарищей. Счастливы те, кто избавится от этого, лишившись только одного члена, оставшись с изуродованной рукой, сломанной в десяти местах ногой, сделавшись калекою на всю жизнь!
Бежать к убийце? Остановить его движение? Человек бывает изрезан или уничтожен прежде, чем у других рабочих будет время заметить его оплошность.
Если останавливают коварную машину, то, исключительно, чтобы вычистить её, чтобы стереть всякий след её хищения, осмотреть её зубцы, вылощить её зубчатые колёса, гладкие ремни, придать ей снова вид ручной кошки.
Можно ли удивляться тому, что рабочие, доведённые до крайности, во время стачки и красных мечтаний, уничтожают машины, которые не удовлетворяясь тем, что разоряют и обесценивают рабочия руки, раздробляют и сокращают их!
Но фабрика не всегда сводила счёты с своими слугами таким открытым и быстрым образом. В числе помещений, где растирались сала, одно отделение пользуется дурной репутацией; отделение где, вырабатывается акреолин, бесцветное и летучее вещество, едкие пары, которые наносят вред рабочим. Напрасно терпеливые работники сменялись каждые сорок восемь часов и пользовались время от времени продолжительным отпуском, чтобы побороть и обезвредить действие яда, в конце концов, ужасное вещество одерживало верх над их предосторожностями и лишало их зрения.
* * *
В тех условиях жизни, в которых находился Лоран, он быстро узнавал все изнанки промышленной жизни. В общем зрелище и сцены на фабрике внушали ему больше ужаса, чем поклонения.
Он приписывал этой фабрике, безукоризненному зданию, где были применены все успехи механики и химии, где осуществлялись чудеса изобретения -- тайное, роковое и пагубное влияние. Он почувствовал глубокое сострадание, инстинктивную и безграничную любовь к этому миру парий, трудившихся с такою храбростью и с таким самоотвержением и не боявшихся, за ничтожную заработную плату, ни увечий, ни болезней, ни уродств, ни смерти, ни ужасных орудий, которые обращались против них, ни даже той атмосферы, которой они дышали. Точно сама природа, -- вечный сфинкс, -- взбешённая за то, что у неё сумели вырвать её тайны, вымещала на этих простых помощниках те дефекты, которые причиняли ей учёные.
С этими рабочими, боязливый мальчик быстро сходился. Когда он встречал их, запачканных, потных, задыхавшихся и они снимали перед ним фуражку, он осмеливался заговаривать с ними. Их живописная и твёрдая речь, их грубые, и свободные движения, после мелочных преследований, насмешек, умалчивания, и скрытых мучений, выдержанных им в доме Добузье, вызывали у него как бы ощущение порыва свежего и быстрого ветра, после пребывания в теплице среди роскошных растений и одуряющих ароматов. Он знал, что их считали низшими существами и чувствовал себя солидарным с ними; его угнетаемая слабость сходилась с их пассивной силой; этот, выбитый из своего круга, ребёнок подходил к тем, кого эксплуатировали. А эти высокие, широкоплечие молодцы, истопники, машинисты, выгрузчики, мастера, столь здоровые и нежные, ласково обращались с одиноким мальчиком, духовно заброшенным, лишённым всякой нежности, с маленьким кузеном их патрона, Гильома, челядь которого, видя пример Фелисите, глядя на него, пожимала плечами, точно перед обузою их дома, точно перед "четвертью господина".
Таким образом, вся фабрика вскоре узнала его.
Одно из отделений, в особенности, нравилось ему, хотя несколько и смущало его.
Это был в первом этаже главного корпуса огромный зал, где работали триста работниц.
Большинство из них были свежие, толстощёкие и весёлые девушки; у всех был чистенький вид, на всех были надеты синие юбки, лиловые кофточки, а волосы, были красиво зачёсаны или спрятаны под маленький, гладкий чепчик. Так как было там жарко, над машинами, и так как они ретиво работали, то многие из них, чтобы легче дышать расстегивались, несмотря на строгие правила и на целый дождь штрафов, назначавшихся неохотно, но во имя дисциплины одним из помощником мастера, бывшим солдатом. Оживлённое щебетание господствовало на птичнике, как там над однообразным и правильным карканьем машин.
Эти женщины обязаны были придавать окончательную отделку свечам, выходившим из литейных форм, отполировать их, навести на них блеск, классифицировать их. Они быстро работали по две, три за столами, покрытыми различными приборами, свечами, доставляемыми подъёмными снарядами, переходили от одного стола к другому, и передавая из рук в руки, приближали свечи к окончательному виду, предназначенному для украшения люстр и канделябров... Паркет, постоянно навощённый обломками стеарина, был такой же скользкий, как паркет зала, предназначенного для танцев. Толстые девушки и их станки отражались в нём, как в зеркале и эти отражения, это количество людей, вместе с шумом словно ошеломляли Лорана каждый раз, как он поднимался на лестницу, покрытой улитками, столь же жирными, как и самый пол и входил в зал.
Это происходило обыкновенно вечером, после обеда. Его появление каждый раз вызывало целую сенсацию. Немного бесстыдные личики поднимались и оборачивались по направлению к маленькому непрошенному гостю. Лоран же, немного смущённый этими [40 ]взглядами, пробирался, однако, между длинными столами в глубину зала, где на чём-то, вроде кафедры, словно царил помощник мастера, его друг. Там, под покровительством этого ищейки, ласково встречавшего его, он овладевал собою. Он осмеливался выдерживать пытку этой тысячи чёрных или голубых глаз, и начинал также улыбаться всем этим весёлым и толстощёким лицам. Он решался даже подойти к ним и следить за быстрой работой этих розовых рук, столь же шелковистых, как самый стеарин. Часто одна из работниц, получив позволение мастера, сопровождала его в соседний зал, предлагала ему из склада взять этикетки или какой нибудь образец из многочисленных ящиков; если же он не брал, она черпала за него. Лоран уходил тогда с целым ассортиментом красивых этикеток, золочённых или хромолитографированных. К сожалению, дня через два, Фелисите отнимала их у него. Так как она намекала на присвоение без спроса, или на кражу, Лоран, в конце концов, отказывался от составления коллекций, чтобы не навлечь неприятностей на добрых лиц, даривших ему их.
Какие легкомысленные были эти работницы! Вечером их отпускали на четверть часа раньше мужчин. Лёжа на постели, Лоран слышал, как колокол возвещал о конце работы. Сейчас же подымался словно шум, подталкивание друг друга попугаев, которые устремляются вдаль. Но, выйдя наружу, они медлили, тихо ходили взад и вперёд. Колокол снова звонил. Мужчины выходили в свою очередь, более тяжеловестно, но посмеиваясь меньше громким смехом.
Через несколько минут на конце улицы, поднимались смешанные крики неистовых женщин и грубых браконьеров.
Лоран дрожал от этих криков. "Ах, жестокие! Они дерутся!" Наивный мальчик ничего не понимал из этих ругательств, из этого прерывистого и нервного смеха, из этого общего шума, который делал ещё более мрачным меланхолический характер этого позорного предместья.
На другой день, те девушки, которые сильнее всех кричали, казались весёлыми, смелыми, радостными, точно ничего и не произошло; а в залах первого этажа мужчины казались тоже спокойными, весёлыми, довольными собою, толкали друг друга под локоть в знак сочувствия, обменивались подмигиванием глаз, сочно прищёлкивая языком.
На какие таинственные подвиги намекали эти нескладные молодцы?