ДИНА НАВѢЩАЕТЪ ЛИЗБЕТУ.
Въ пять часовъ Лизбета сошла внизъ съ большимъ ключемъ въ рукѣ: это былъ ключъ отъ комнаты, гдѣ лежалъ ея умершій мужъ. Весь этотъ день -- если не считать нѣсколькихъ приступовъ бурнаго горя,-- она была въ непрерывномъ движеніи, отдавая свой послѣдній долгъ мертвому тѣломъ съ такимъ благоговѣніемъ и точностью, какъ будто совершала религіозный обрядъ. Она достала свой небольшой запасъ бѣлья, много лѣтъ хранившійся у нея для этой торжественной цѣли. Казалось, это было только вчера,-- а между тѣмъ сколько воды съ тѣхъ поръ утекло!-- когда она сказала Тіасу, гдѣ лежитъ это бѣлье, чтобъ онъ зналъ, гдѣ его взять, когда умретъ она, потому-что она была старше его. Затѣмъ ей предстояла уборка и чистка: каждая вещь въ священной комнатѣ должна была быть доведена до идеальной чистоты и уничтоженье всѣ слѣды будничныхъ, повседневныхъ занятій. Маленькое окошко, до этого дня свободно пропускавшее лунный свѣтъ но зимамъ, и теплые лучи восходящаго лѣтняго солнца -- потому-что развѣ можетъ свѣтъ потревожить сонъ рабочаго человѣка -- теперь необходимо было завѣсить чистой бѣлой простыней, ибо этотъ сонъ былъ одинаково священенъ и подъ голыми балками крестьянской избы, и подъ оштукатуреннымъ потолкомъ. Лизбета заштопала даже давнишнюю, едва замѣтную дырочку въ клѣтчатомъ пологѣ кровати, потому-что каждая минута была дорога, и мало уже оставалось минутъ, когда она еще могла оказать услугу или доказать свою любовь къ мертвому тѣлу, которому во всѣхъ своихъ мысляхъ она приписывала нѣкоторую долю сознанія. Наши мертвецы не умираютъ для насъ, пока мы ихъ не забыли: покойникъ можетъ чувствовать обиду, его можно больно оскорбить; онъ знаетъ наши потаенныя мысли, знаетъ, какъ болитъ наше сердце, когда мы глядимъ на пустое мѣсто, гдѣ онъ такъ недавно сидѣлъ,-- видитъ всѣ поцѣлуи, которые мы расточаемъ бездушнымъ вещамъ, напоминающимъ о немъ. А старая женщина, крестьянка и подавно вѣритъ, что ея покойники сохраняютъ сознаніе. Во дни своего благоденствія Лизбета часто думала о томъ, какъ ее похоронятъ, и всегда желала, чтобы похороны были "хорошія", въ неясномъ ожиданіи, что она будетъ чувствовать, какъ ее понесутъ на кладбище, и видѣть мужа и сыновей, идущихъ за ея гробомъ; и теперь она знала, что главная задача ея жизни -- позаботиться, чтобы Тіаса -- ужъ если ему было суждено умереть прежде,-- похоронили какъ слѣдуетъ, подъ Бѣлыми Кустами, гдѣ (какъ ей приснилось однажды) она сама лежала въ гробу,-- лежала и видѣла надъ собой солнце, и вдыхала благоуханіе бѣлыхъ цвѣтовъ, такъ густо покрывавшихъ кусты въ то воскресенье, когда она ходила принимать молитву послѣ рожденія Адама.
Но теперь она сдѣлала въ комнатѣ смерти все, что только могло быть сдѣлано сегодня,-- сдѣлала своими руками (сыновья помогали ей только поднимать тѣло): она наотрѣзъ отказалась послать въ деревню за подмогой (впрочемъ, она и никогда не любила общества сосѣдокъ), а любимица ея Долли, старая ключница мистера Бурджа, которая съ самаго утра, какъ только услыхала о смерти Тіаса, пришла ее утѣшать,-- такъ плохо видѣла, что не могла ей быть особенно полезна. И вотъ, Лизбета заперла дверь и, какъ была, съ ключемъ въ рукѣ, въ изнеможеніи опустилась на стулъ, стоявшій не на мѣстѣ, посреди кухни, гдѣ въ обыкновенное время она ни за что бы не стала сидѣть. Кухня была сегодня въ полномъ забросѣ: весь полъ былъ перепачканъ слѣдами грязныхъ башмаковъ, а углы завалены платьемъ и другими неподходящими предметами. Но то, что въ другое время было-бы нестерпимо для Лизбеты съ ея привычкой къ чистотѣ и порядку, теперь казалось ей совершенно естественнымъ: такъ и должно было быть; каждая вещь должна смотрѣть непривычно-безпорядочно и уныло теперь, когда ея старикъ кончилъ жизнь такъ печально; ея кухня не должна имѣть такого вида, какъ будто ничего не случилось. Адамъ, измученный усталостью и волненіями этого дня послѣ безсонной, утомительной ночи, уснулъ на лавкѣ въ мастерской, а Сетъ возился въ черной кухнѣ: онъ развелъ огонь изъ лучинокъ и кипятилъ въ чайникѣ воду, въ надеждѣ уговорить мать выпить чашку чаю -- роскошь, которую она рѣдко себѣ позволяла.
Когда Лизбета сошла въ кухню и опустилась на стулъ, тамъ не было ни души. Мутными, ничего не видящими глазами она озиралась кругомъ, на грязь и безпорядокъ, уныло выступавшіе въ яркихъ лучахъ вечерняго солнца. Такая обстановка вполнѣ гармонировала съ смутнымъ состояніемъ ея духа -- неразлучнымъ спутникомъ первыхъ часовъ внезапно посѣтившей насъ скорби, когда бѣдная человѣческая душа уподобляется путнику, котораго перенесли соннаго и положили между развалинами огромнаго города, и который просыпается въ изумленіи и ужасѣ, не понимая, начинается, или кончается день, не понимая, зачѣмъ и откуда взялась эта картина безнадежнаго разрушенія, и отчего самъ онъ испытываетъ такое отчаяніе при видѣ ея.
Въ другое время первою мыслью Лизбеты было-бы: "А гдѣ-же Адамъ?", но теперь внезапная смерть мужа возвратила ему первое мѣсто въ ея привязанностяхъ,-- то мѣсто, которое онъ занималъ двадцать шесть лѣтъ тому назадъ. Она забыла его недостатки, какъ забываемъ мы печали нашего отлетѣвшаго дѣтства, и вспоминала только доброту молодого мужа и терпѣливую кротость старика. Ея глаза блуждали, ничего не видя, пока не вошелъ Сетъ. Онъ сталъ прибирать разбросанныя вещи и готовить для матери чай на небольшомъ кругломъ сосновомъ столѣ.
-- Что это ты собираешься дѣлать?-- спросила она его довольно брюзгливо.
-- Я хочу, чтобъ ты выпила чашечку чаю, мама,-- отвѣчалъ ласково Сотъ:-- это тебя подкрѣпитъ. А я пока приберу вещи; тогда здѣсь станетъ все таки уютнѣй и веселѣй.
-- Веселѣй! Какъ можешь ты говорить о весельѣ! Оставь, оставь. Умеръ твой бѣдный отецъ, и нѣтъ для меня больше ни радости, ни веселья,-- заговорила она, и вмѣстѣ со словами полились слезы.-- Тридцать лѣтъ я на него стирала и штопала, своими руками стряпала ему обѣдъ, и онъ всегда былъ благодаренъ мнѣ за всякую малость. А какъ онъ заботился обо мнѣ, когда я бывала больна или когда мнѣ приходилось няньчиться съ груднымъ ребенкомъ!.. Самъ приносилъ мнѣ наверхъ теплое молоко, и всегда съ радостью, какъ будто такъ и надо. Помню, захотѣлось мнѣ одинъ разъ провѣдать мою больную сестру (она и умерла вскорѣ послѣ того, въ ближайшія святки); такъ онъ всю дорогу, до самаго Варсонъ-Века, несъ мнѣ ребенка,-- а Адамъ былъ претяжелый мальчишка, за двоихъ ребятъ вѣсилъ;-- цѣлыхъ пять миль пронесъ, и хоть-бы слово -- даже не пожаловался... И подумать только, что онъ утонулъ въ томъ самомъ ручьѣ, черезъ который мы съ нимъ переходили вдвоемъ, когда шли домой изъ подъ вѣнца... А какъ онъ тогда хорошо все для меня устроилъ!.. Полочекъ вездѣ понабилъ, и съ такой гордостью показывалъ мнѣ!-- онъ зналъ, что мнѣ это будетъ пріятно. И вотъ, теперь онъ^меръ, а я и не знала, когда онъ умиралъ, спала себѣ спокойно въ постели, какъ будто мнѣ и дѣла до него нѣтъ! Ахъ, зачѣмъ я осталась жива и дожила до того, чтобъ видѣть его мертвымъ! Воображали-ли мы съ нимъ, что такъ кончится, когда мы поженились?-- тогда мы думали, что будемъ счастливо жить... Оставь, сынокъ, оставь! Не хочу я чаю,-- теперь мнѣ хоть никогда не ѣсть и не пить. Когда одинъ конецъ моста провалился, другому незачѣмъ стоять. Лучше и мнѣ умереть -- слѣдомъ за моимъ старикомъ. Кто знаетъ -- можетъ быть, я ему нужна тамъ?
Здѣсь причитанія Лизбеты перешли въ громкіе стоны, и она закачалась взадъ и впередъ на своемъ стулѣ. Сетъ, всегда робѣвшій передъ матерью отъ сознанія, что онъ не имѣетъ на нее никакого вліянія, понималъ, что всякія попытки съ его стороны успокоить ее будутъ безполезны, пока не пройдетъ этотъ приступъ бурнаго горя. Поэтому онъ вышелъ опять въ черную кухню, подложилъ въ огонь свѣжихъ лучинокъ и принялся складывать отцовское платье, сушившееся тамъ еще съ утра: онъ боялся оставаться съ матерью, чтобъ не раздражить ее еще больше.
Между тѣмъ Лизбета, покачавшись и постонавъ нѣсколько минутъ, разомъ стихла и потомъ сказала про себя, но такъ, что Сетъ услышалъ:
-- Пойду погляжу, гдѣ Адамъ,-- не понимаю, куда онъ дѣвался. Надо, чтобъ онъ сходилъ со мной наверхъ попрощаться съ покойникомъ, пока еще не стемнѣло... Недолго намъ осталось смотрѣть на него,-- минуты уходятъ, какъ тающій снѣгъ.
Сетъ вошелъ въ кухню и, видя, что мать поднялась со стула, сказалъ:
-- Адамъ уснулъ въ мастерской, мама. Ты лучше его не буди. Онъ совсѣмъ измучился отъ работы, а тутъ еще это горе...
-- Не буди! Кто-жъ собирается его будить? Развѣ я разбужу его тѣмъ, что погляжу на него? Вотъ уже два часа, что я его не не видала. Я, кажется, уже успѣла забыть, что онъ превратился въ большого мужчину изъ грудного младенца, котораго отецъ носилъ на рукахъ.
Адамъ спалъ на лавкѣ, сидя, положивъ одну руку и голову на длинный верстакъ, стоявшій посреди мастерской. Казалось, онъ присѣлъ на нѣсколько минутъ отдохнуть и уснулъ, даже не успѣвъ перемѣнить своей позы человѣка, измученнаго трудомъ и печальными думами. Лицо его, немытое со вчерашняго дня, было покрыто какимъ-то сѣроватымъ налетомъ; спутанные волосы свѣсились на лобъ, и закрытые глаза запали, какъ это всегда бываетъ послѣ безсонницы и слезъ. Лобъ былъ наморщенъ, и на всемъ лицѣ лежала печать утомленія и страданія. Джипъ, бывшій тутъ же, обнаруживалъ всѣ признаки безпокойства: онъ сидѣлъ на заднихъ лапахъ, упершись передними въ полъ и положивъ морду на вытянутую ногу хозяина, и то лизалъ его безпомощно свѣсившуюся руку, то поглядывалъ на дверь и прислушивался. Бѣдный песъ былъ голоденъ и волновался, но не хотѣлъ бросить хозяина и нетерпѣливо ждалъ какой-нибудь перемѣны. Благодаря такому настроенію Джипа, намѣреніе Лизбеты не будить Адама не привело ни къ чему: волненіе Джипа было слишкомъ велико и требовало исхода. Какъ только Лизбета вошла въ мастерскую и подошла къ сыну, стараясь не шумѣть, несчастный несъ тявкнулъ короткимъ, рѣзкимъ лаемъ; въ тотъ-же мигъ глаза Адама открылись, и онъ увидѣлъ, что мать стоитъ передъ нимъ. Это было почти продолженіемъ его сна, ибо въ своихъ лихорадочныхъ грезахъ онъ почти-что буквально переживалъ все случившееся въ этотъ день, и мать съ ея бурной скорбью все время была передъ нимъ. Единственной разницей между его снами и дѣйствительностью было то, что во снѣ онъ видѣлъ также и Гетти, и присутствіе ея какъ-то странно переплеталось съ событіями, съ которыми она не имѣла ничего общаго. Она была у ручья, когда они вынимали изъ воды мертвое тѣло; она приходила въ ихъ домъ, что очень сердило его мать; потомъ онъ шелъ въ Треддльстонъ къ коронеру подъ проливнымъ дождемъ, и она встрѣтилась ему на дорогѣ въ своемъ хорошенькомъ платьицѣ, вся промокшая. Но во всѣхъ этихъ грезахъ всякій разъ, какъ появлялась Гетти,-- непремѣнно появлялась и его мать, такъ-что когда онъ открылъ глаза, онъ нисколько не удивился, увидѣвъ ее подлѣ себя.
-- Охъ, сынокъ, сынокъ,-- сейчасъ-же начала Лизбета, возвращаясь къ своимъ жалобамъ, ибо свѣжее горе чувствуетъ потребность примѣшивать свою утрату и свои сѣтованія ко всякой перемѣнѣ обстановки и къ каждому новому событію,-- некому теперь, кромѣ твоей старухи матери, мучить тебя и висѣть у тебя камнемъ на шеѣ: твой бѣдный отецъ никогда больше не будетъ тебя сердить, да и матери пора-бы отправиться вслѣдъ за нимъ -- и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, потому-то я никому теперь не нужна. Старое платье годится развѣ на то, чтобъ заплатать имъ другое, а больше ни на что не годится. У тебя скоро будетъ жена, которая станетъ тебя обшивать и стряпать на тебя; она сумѣетъ тебѣ угодить лучше твоей старухи матери, и я буду обузой для васъ -- торчать у камина, какъ бѣльмо на глазу (Адамъ сморщился и безпокойно задвигался на лавкѣ: пуще всего онъ боялся, какъ-бы мать его не заговорила о Гетти). Конечно, кабы отецъ былъ живъ, мнѣ не пришлось-бы уступать другой свое мѣсто: онъ никогда-бы этого не допустилъ,-- онъ не могъ-бы обойтись безъ меня, все равно какъ одна половина поясницъ -- куда она годна безъ другой?... Охъ, отчего мы не умерли вмѣстѣ,-- тогда глаза мои не видѣли-бы этого дня, да и хоронить-бы проще -- обоихъ заразъ.
Тутъ Лизбета пріостановилась, но Адамъ продолжалъ сидѣть въ тягостномъ молчаніи: сегодня у него не хватало духа говорить съ матерью раздражительно, а между тѣмъ эта жалоба, помимо его воли, раздражала его. Бѣдная женщина не могла знать, какъ больно она огорчаетъ сына, какъ не можетъ знать раненая собака, что ея вой разстраиваетъ нервы ея господину. Какъ всякая изливающаяся въ жалобахъ женщина, она жаловалась въ надеждѣ, что ее начнутъ утѣшать, и когда Адамъ ничего ей не отвѣтилъ, это только подстрекнуло ее къ новымъ жалобамъ, еще болѣе горькимъ.
-- Я знаю, безъ меня тебѣ будетъ лучше; ты будешь свободенъ идти куда хочешь, жениться на комъ тебѣ вздумается. И женись,-- развѣ я запрещаю? Приведи въ домъ кого хочешь. Я ей худого слова не скажу, рта никогда не раскрою. Когда человѣкъ состарился и ни на что больше не годенъ, онъ долженъ быть благодаренъ, если его поятъ и кормятъ,-- хоть и съ попреками, а и за то спасибо. И если даже тебѣ полюбится безприданница и мотовка, и будетъ все изъ дому тащить,-- хотя ты могъ-бы жениться на дѣвушкѣ, которая сдѣлаетъ тебя человѣкомъ.-- я и тогда ничего не скажу. Отецъ твой умеръ, утонулъ,-- а что я безъ него?-- старая ручка отъ сломанаго ножа -- ничего больше!
Не въ силахъ выносить долѣе, Адамъ молча поднялся съ лавки и прошелъ изъ мастерской на кухню. Но Лизбета пошла за нимъ слѣдомъ.
-- Ты развѣ не сходишь наверхъ взглянуть на отца? Теперь я его прибрала, и ему будетъ пріятно, если ты придешь на него посмотрѣть: онъ такъ всегда радовался, когда ты былъ ласковъ съ нимъ.
Адамъ сейчасъ-же повернулся къ ней и сказалъ:
-- Да, мама, пойдемъ наверхъ.-- Сетъ, или и ты съ нами.
Они ушли наверхъ, и минутъ на пять все стихло... Но Адамъ не возвратился на кухню: онъ былъ такъ измученъ, что чувствовалъ себя не въ силахъ выдержать новый взрывъ сварливаго материнскаго горя, и потому ушелъ къ себѣ и легъ. А Лизбета, какъ-только вошла, сѣла опять на свой стулъ, накрыла голову передникомъ и принялась стонать и плакать, и качаться, какъ прежде. Сетъ подумалъ: "Теперь мы побывали наверху, и она скоро успокоится", и отправился опять на черную кухню наблюдать за огнемъ, все еще надѣясь уговорить мать выпить чаю.
Лизбета качалась такимъ образомъ минутъ пять или больше, издавая тихій стонъ съ каждымъ новымъ размахомъ своего тѣла, какъ вдругъ на плечо ей тихонько легла чья-то рука, и нѣжный голосъ сказалъ:
-- Дорогая сестра, Господь послалъ меня къ тебѣ попытаться, не могу-ли я утѣшить тебя.
Лизбета затихла, прислушиваясь, но не отнимая перелива отъ лица. Голосъ былъ незнакомый. Не душа-ли ея умершей сестры пришла къ ней съ того свѣта, чтобъ утѣшить ее? Она дрожала и не смѣла взглянуть.
Дина-же, думая, что этотъ короткій перерывъ былъ уже самъ по себѣ облегченіемъ для горюющей женщины, не прибавила больше ни слова, а только тихонько сняла свою шляпку и потомъ, сдѣлавъ предостерегающій знакъ Сету, который, услыхавъ ея голосъ, вошелъ съ бьющимся сердцемъ, положила руку на спинку стула Лизбеты и наклонилась надъ ней: ей хотѣлось только дать почувствовать бѣдной женщинѣ, что подлѣ нея есть живая душа, которая жалѣетъ ее.
Мало по малу Лизбета пришла въ себя настолько, что опустила передникъ и робко открыла свои помутившіеся отъ слезъ темные глаза. Чистое, блѣдное лицо съ любящими сѣрыми глазами, совершенно ей незнакомое -- вотъ все, что она увидѣла въ первый моментъ. Удивленіе ея еще усилилось: можетъ быть это ангелъ? Но въ эту минуту Дина опять положила руку ей на плечо, и взглядъ старой женщины обратился теперь на эту руку. Это была маленькая рука -- гораздо меньше ея собственной, но она не была ни бѣла, ни нѣжна, ибо Дина никогда во всю свою жизнь не надѣвала перчатокъ, и руки ея съ ранняго дѣтства носили слѣды тяжелаго труда. Съ минуту Лизбета внимательно разглядывала руку и, наконецъ, поднявъ глаза на лицо, проговорила, немного успокоившись отъ испуга, по съ удивленіемъ въ голосѣ:
-- Такъ вы простая работница?
-- Да. я Дина Моррисъ; я работаю на бумагопрядильнѣ, когда живу дома.
-- А--а, протянула Лизбета все еще съ удивленіемъ.-- Вы вошли такъ тихо, точно тѣнь, и когда вы заговорили со мной, я подумала: не духъ-ли это? У васъ почти такое лицо, какъ у того ангела, что сидитъ у гроба Господня въ новой библіи Адама.
-- Я пришла теперь съ Большой Фермы. Вы знаете мистрисъ Пойзеръ? Она мнѣ тетка. Она слышала о вашемъ великомъ горѣ и очень васъ жалѣетъ. Я пришла узнать, не могу-ли я чѣмъ-нибудь вамъ помочь; я вѣдь знаю обоихъ вашихъ сыновей -- Адама и Сета, и знаю, что у васъ нѣтъ дочерей; и когда здѣшній священникъ разсказалъ мнѣ, какъ отяготѣла на васъ десница Господня, мое сердце стало рваться къ вамъ, и я услышала голосъ, повелѣвавшій мнѣ идти и замѣнить вамъ дочь въ вашей печали, если вы позволите.
-- Ахъ, теперь я знаю, кто вы:-- вы методистка -- какъ Сетъ; онъ мнѣ говорилъ о васъ, сказала Лизбета, начиная опять волноваться, потому-что изумленіе теперь прошло и острая скорбь снова вступала въ свои права.-- Я знаю, вы будете стараться меня убѣдить, такъ-же, какъ онъ, что горе очень хорошая вещь. Но вы напрасно потратите слова: моя боль не станетъ легче отъ словъ. Вы никогда не заставите меня повѣрить, что для меня было-бы хуже, еслибъ мой старикъ умеръ спокойно, въ своей постели,-- разъ ужъ ему было суждено умереть,-- и еслибъ священникъ помолился за его грѣшную душу, и я бы сидѣла возлѣ него и попросила-бы его забыть тѣ злыя слова, что я говорила ему въ сердцахъ иной разъ, и поила -бы съ ложечки бульономъ, покуда онъ могъ бы глотать.... А онъ.... онъ умеръ одинъ, въ холодной водѣ, и мы были такъ близко отъ него и ничего не знали... и я спала, какъ будто онъ былъ мнѣ не ближе какого-нибудь бродячаго поденщика, который забрелъ къ намъ неизвѣстно откуда.
Тутъ Лизбета опять заплакала и закачалась на стулѣ, а Дина сказала:
-- Да, дорогая моя, ваше горе велико, и только человѣкъ съ очень черствымъ сердцемъ рѣшился-бы сказать, что вамъ легко его нести. Не облегчить вашу скорбь послалъ меня Господь, а поплакать съ вами, если вы позволите, Еслибъ у васъ былъ накрытъ столъ для пира, и вы -бы веселились съ друзьями, тогда вы навѣрно позволили-бы мнѣ придти и сѣсть за вашъ столъ и радоваться вмѣстѣ съ вами потому-что считали-бы, что мнѣ пріятно раздѣлить вашу трапезу и ваше веселье; но мнѣ пріятнѣе раздѣлить вашу скорбь и ваше бремя, и было-бы тяжелѣе, еслибъ вы отказали мнѣ въ этомъ. Вы меня не прогоните? Вы не сердитесь на меня за то, что я пришла?
-- Нѣтъ, нѣтъ: кто вамъ сказалъ, что я сержусь? Я рада, что вы пришли, спасибо вамъ за это.-- Сетъ, что-же ты не предложишь ей чаю? Ты тутъ все суетился, чтобы меня напоить, когда мнѣ это вовсе не нужно, а теперь и не подумаешь угостить гостью.-- Садитесь, садитесь. Я очень вамъ благодарна, что вы пришли, потому-что я понимаю, какая-же вамъ была корысть сдѣлать этакій конецъ по мокрымъ полямъ, чтобъ навѣститъ такую старуху, какъ я?... Вы вотъ сейчасъ сказали, что у меня нѣтъ дочерей. Да, нѣтъ, и никогда не было, и я не жалѣю, потому -- какой толкъ отъ дѣвченокъ? Я всегда желала имѣть сыновей: мальчика, какъ выростетъ, самъ о себѣ промыслитъ. Да впрочемъ что-жъ?-- женятся мои мальчики, и будутъ у меня дочери -- больше, чѣмъ надо... Ну вотъ и чай, наливайте сами, какъ знаете,-- мнѣ все равно; у меня сегодня никакого нѣтъ вкуса во рту -- все какъ трава.
Дина ни словомъ не заикнулась о томъ, что она уже напилась чаю, и приняла угощеніе очень охотно: ей хотѣлось какъ нибудь заставить самоё Лизбету подкрѣпиться хоть нѣсколькими глотками пищи, въ которой она такъ нуждалась послѣ цѣлаго дня поста и тяжелой работы.
Сетъ былъ такъ счастливъ присутствіемъ Дины въ домѣ, что невольно подумалъ: "Я, кажется, согласился-бы не видѣть всю жизнь ничего кромѣ горя, лишь-бы она была постоянно со мной". Правда, онъ тутъ-же упрекнула, себя за эту мысль: вѣдь онъ почти радовался смерти отца. Но радость быть съ Диной все таки восторжествовала: это было почти то-же, что дѣйствіе климата, которому нельзя противустоять. Наполнявшее его чувство такъ замѣтно отразилось на его лицѣ, что это не ускользнуло отъ вниманія его матери, пока она пила свой чаи.
-- Теперь я понимаю, Сетъ, отчего ты можешь говорить, что горе -- хорошая вещь: я вижу, тебѣ оно на пользу, сказала она.-- У тебя такой видъ, точно ты никогда не зналъ, что такое забота и горе,-- по крайней мѣрѣ не больше, чѣмъ когда ты былъ груднымъ младенцемъ и таращилъ глаза, лежа въ люлькѣ. Ты у меня всегда былъ смирный: проснешься, и лежишь себѣ тихонько, открывши глаза, а Адамъ такъ бывало минутки не полежитъ спокойно, если не спитъ. Ты всегда былъ какъ куль съ мукой -- ничѣмъ тебя не проймешь. Впрочемъ твой бѣдный отецъ былъ совершенно такой-же.-- А знаете (тутъ Лизбета повернулась къ Динѣ) -- у васъ съ нимъ совсѣмъ одинаковый взглядъ; я думаю, это оттого, что оба вы методисты. Вы не подумайте, что я васъ за это осуждаю) вѣдь я понимаю: какая вамъ нужда горевать обо мнѣ, а между тѣмъ видно, что вамъ жалко. Ну что-жъ, если методисты такъ любятъ горевать, они счастливые люди: на свѣтѣ вдоволь горя. Жаль, что они не могутъ взять его все на себя и снять съ плечъ тѣхъ, кому оно въ тягость. Я бы охотно подѣлилась своимъ: пока былъ живъ мой старикъ, я не знала ни минуты покоя, а теперь, когда его нѣтъ, я рада-бы сызнова пережить все самое худшее, лишь-бы онъ былъ со мной.
-- Да, сказала Дина, старательно избѣгая противорѣчить Лизбетѣ, ибо проникавшая ее -- въ самыхъ ничтожныхъ ея словахъ и поступкахъ -- вѣра въ Божественное указаніе всегда выражалась у нея тѣмъ тонкимъ женскимъ тактомъ, который имѣетъ своимъ источникомъ живое, всегда готовое сочувствіе чужому страданію;-- да, и я тоже помню, когда умерла моя милая тетя, какъ мнѣ недоставало по ночамъ ея кашля -- она постоянно кашляла въ послѣднее время,-- и какъ мучительна была для меня эта тишина, наступившая съ ея смертью.... Ну, а теперь, моя дорогая, выпейте еще чашечку и скушайте чего-нибудь.
-- Какъ-же это, проговорила Лизбета уже не такимъ брюзгливымъ тономъ, принимая отъ нея чашку:-- развѣ у васъ нѣтъ ни отца, ни матери, что вы такъ горевали по теткѣ?
-- Нѣтъ, я никогда не знала матери и отца; тетя взяла меня груднымъ ребенкомъ и воспитала. У нея не было дѣтей,-- она никогда не была замужемъ,-- и она любила меня, какъ свое родное дитя.
-- Да, нелегко, я думаю, было ей, одинокой женщинѣ, выростить ребенка. Теленка выпоить -- и то трудъ не малый. Но должно быть вы были спокойнымъ ребенкомъ: у васъ такое лицо, точно вы никогда въ жизни не сердились.... Что-же вы сдѣлали, когда умерла ваша тетка? И отчего не переѣхали жить въ наши мѣста?-- вѣдь мистрисъ Пойзеръ вамъ тоже приходится теткой.
Видя, что Лизбета забыла на минуту о своемъ горѣ, Дина стала разсказывать ей о себѣ,-- сказала, что ей съ ранняго дѣтства приходилось много трудиться, разсказала, что за мѣсто Сноуфильдъ, и какъ тамъ трудно живется рабочему люду,-- словомъ, все то, что по ея мнѣнію могло заинтересовать ея собесѣдницу. Старуха слушала и позабыла брюзжать, безсознательно поддаваясь успокоительному вліянію лица и голоса Дины. Немного погодя, ее убѣдили позволить прибрать кухню. Дина настаивала на этомъ въ томъ разсчетѣ, что чувство порядка и покоя приведетъ Лизбету въ болѣе мягкое настроеніе духа, и тогда ей, Динѣ, будетъ легче уговорить ее помолиться, а молитва,-- она знала,-- принесетъ ей облегченіе. Между тѣмъ Сетъ ушелъ колоть дрова: онъ догадывался, что Динѣ хочется остаться наединѣ съ его матерью.
Лизбета слѣдила за Диной, пока та быстро и безшумно двигалась по комнатѣ, и наконецъ сказала:
-- Да, вы понимаете, что такое чистота. Я не побоялась-бы взять васъ въ дочери: вы-бы не стали мотать жалованье мужа на наряды и на всякіе пустяки. Вы совсѣмъ не то, что наши здѣшнія дѣвушки. Должно быть народъ въ Сноуфильдѣ не такой, какъ въ нашей сторонѣ.
-- Это правда, тамъ большинство животъ иначе, сказала Дина;-- тамъ занимаются разной работой: кто ходитъ на бумагопрядильню, а кто работаетъ въ рудникахъ по окрестнымъ деревнямъ. Но сердце человѣческое вездѣ одно и то-же; есть и у насъ, какъ и повсюду, дѣти свѣта и дѣти грѣшнаго міра. Только у насъ тамъ больше методистовъ, чѣмъ у васъ.
-- Я никогда-бы не подумала, что между методистками встрѣчаются такія женщину, какъ вы. Есть тутъ у насъ одна методистка -- и очень ревностная, какъ говорятъ,-- жена Билля Маскери; но на нее совсѣмъ непріятно смотрѣть,-- хуже чѣмъ на жабу.... А знаете, о чемъ я думаю?-- я думаю: отчего-бы вамъ не остаться у насъ ночевать? Мнѣ хотѣлось-бы видѣть васъ и завтра. Но можетъ быть васъ ждутъ дома, у Пойзеровъ?
-- Нѣтъ, отвѣчала Дина,-- меня не станутъ ждать; я съ удовольствіемъ останусь, если хотите.
-- Вотъ и чудесно! У насъ мѣста довольно; моя кровать стоитъ наверху, въ маленькой коморкѣ надъ черной кухней, вы можете лечь со мной. Я буду рада поговорить съ вами вечеромъ,-- вы такъ пріятно говорите. Когда я васъ слушаю, мнѣ вспоминаются наши ласточки, когда бывало поутру онѣ тихонько такъ защебечутъ подъ окномъ. Онѣ жили у насъ подъ крышей прошлой весной. Ахъ, какъ любилъ ихъ мой старикъ!... да и Адамъ тоже; но въ этомъ году онѣ не прилетѣли.... Можетъ быть и онѣ тоже умерли
-- Ну вотъ, кухня и прибрана, сказала Дина.-- А теперь, милая матушка -- потому-что вѣдь я ваша дочь на сегодня: вы сами сказали,-- мнѣ-бы хотѣлось, чтобъ вы умылись и надѣли чистый чепчикъ. Помните, что сдѣлалъ Давидъ, когда Господь взялъ отъ него его сына? Пока ребенокъ былъ еще живъ, онъ постился и молился, и просилъ Бога пощадить его, и не хотѣлъ ни ѣсть, ни пить, а всю ночь пролежалъ на землѣ, прося Бога за ребенка. Но когда онъ узналъ, что сынъ его умеръ, онъ поднялся съ земли, умылся и умастилъ свое тѣло, и надѣлъ чистое платье, и ѣлъ и пилъ, и когда его спрашивали, отчего онъ пересталъ скорбѣть, когда дитя умерло, онъ отвѣчалъ: "Доколѣ дитя было живо, я постился и плакалъ, ибо думалъ: кто знаетъ, не помилуетъ-ли меня Господь, и дитя останется живо? А теперь оно умерло; зачѣмъ-же мнѣ поститься? Развѣ я могу возвратить его? А пойду къ нему, а оно не возвратится ко мнѣ?
-- Ахъ, какъ это вѣрно сказано! проговорила Лизбета.-- Да, мой старикъ не возвратится ко мнѣ, а я пойду къ нему,-- и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.... Ну, дѣлайте со мной что хотите; чистый чепчикъ вонъ тамъ, въ верхнемъ ящикѣ; сейчасъ я пойду на черную кухню и умоюсь.-- А ты, Сетъ, досталъ-бы пока новую библію Адама -- ту, что съ картинками,-- а она намъ прочитаетъ главу.... Да, очень хорошія это слова: "Я пойду къ нему, а оно не возвратится ко мнѣ".
Лизбета замѣтно успокоилась, и Дина и Сетъ мысленно благодарили за это Бога. Только этого и добивалась Дина, и ея неисчерпаемое состраданіе, при полномъ отсутствіи навязчивости, оказало-таки свое дѣйствіе.съ юныхъ-лѣтъ пріобрѣла опытность въ обращеніи съ болящими тѣломъ и духомъ,-- пріобрѣла эту опытность въ средѣ людей, ожесточенныхъ нуждой, закоснѣлыхъ въ невѣжествѣ, и это дало ей тонкое чутье въ распознаваніи путей и пріемовъ, какими надо было дѣйствовать на каждаго: она умѣла смягчить человѣка и довести его до сознательнаго желанія понять слова Небеснаго утѣшенія или предостереженія. Какъ объясняла это сама Дина -- "Господь никогда не предоставлялъ ее самой себѣ, но ей всегда было дано знать, когда нужно молчать и когда -- говорить". И развѣ не всѣ мы согласны въ этомъ съ Диной? Развѣ не называемъ мы вдохновеніемъ всякую быструю мысль и благородный порывъ? И если мы прослѣдимъ въ мельчайшихъ подробностяхъ душевный процессъ, порождающій въ насъ такія мысли и такіе порывы, мы непремѣнно скажемъ вмѣстѣ съ Диной, что самыя высокія наши мысли и наши лучшіе поступки всегда бываютъ намъ "даны".
Скоро въ маленькомъ коттеджѣ раздались слова горячей молитвы. Вѣра, любовь и надежда царили въ тотъ вечеръ въ его скромной кухонкѣ. И бѣдная, изстрадавшаяся старуха Лизбета -- не уловивъ ни одной опредѣленной идеи, и даже не путемъ религіознаго чувства,-- пришла къ смутному сознанію добра и любви, и того, что надъ нами, за предѣлами нашей скорбной жизни, есть высшая справедливость. Она не поняла глубокаго значенія скорби, но въ эти минуты, подъ всепокоряющимъ вліяніемъ душевной чистоты Дины, она чувствовала, что надо смириться и терпѣть.