Вотъ письмо, которое Гвендолина нашла у себя на столѣ:
"Милое мое дитя!
Вотъ прошла уже недѣля, какъ я напрасно жду отъ тебя вѣсточки. Ты въ послѣдній разъ писала, что Лангены хотѣли ѣхать въ Баденъ. Какъ тебѣ не стыдно быть настолько легкомысленной, чтобы не увѣдомить меня о своемъ новомъ адресѣ? Я опасаюсь, что это письмо не дойдетъ до тебя. Во всякомъ случаѣ, ты должна была возвратиться домой уже въ сентябрѣ, а теперь я прошу тебя пріѣхать, какъ можно скорѣе, потому что если-бъ ты израсходовала всѣ свои деньги, то я не могла-бы тебѣ ничего выслать, а занимать у Лангеновъ ты не должна: мнѣ нечѣмъ имъ заплатить. Да, дитя мое, вотъ грустная вѣсть, къ которой я не умѣю тебя подготовить, какъ слѣдуетъ. Насъ поразило страшное несчастіе. Ты не имѣешь никакого понятія о дѣлахъ и этого не поймешь, но Грапнель и К° обанкротились на милліонъ и мы, т. е. тетка Гаскойнъ и я, совершенно разорены. У твоего дяди остался только его пасторскій доходъ, но все-же, продавъ лошадей и помѣстивъ гдѣ-нибудь мальчиковъ, они могутъ еще существовать. У меня-же не осталось ничего. Все, что нажилъ нашъ бѣдный отецъ, должно итти въ уплату долговъ. Сердце разрывается при мысли, что я должна писать объ этомъ тебѣ; но чѣмъ скорѣе ты это узнаешь, тѣмъ лучше. Конечно, нельзя не сожалѣть, что ты уѣхала именно въ это время; но я никогда не буду упрекать тебя, милое дитя мое, и, если-бъ только могла, я избавила-бы тебя отъ всякихъ непріятностей. По дорогѣ домой ты можешь на свободѣ подготовиться къ ожидающей тебя здѣсь перемѣнѣ. Можетъ быть, намъ немедленно придется оставить Офендинъ, такъ-какъ я полагаю, что м-ръ Гейнсъ возьметъ его обратно. Конечно, мы не можемъ поселиться въ пасторскомъ домѣ: тамъ нѣтъ свободнаго угла. Мы будемъ принуждены переѣхать въ какую-нибудь бѣдную хижину и жить милостями дяди Гаскойна, пока не представится какого-нибудь мѣста. Я не въ состояніи уплатить теперь даже жалованья слугамъ и долги въ лавки. Будь тверда, дитя мое, и покорись волѣ Божіей, хотя, правда, очень тяжело примириться съ мыслью, что мы всѣмъ этимъ обязаны преступному легкомыслію м-ра Лосмана. Твои бѣдныя сестры только плачутъ и ни въ чемъ не могутъ мнѣ помочь. Если-бъ ты была здѣсь, быть можетъ, блеснулъ-бы лучъ свѣта въ отуманившей насъ черной тучѣ. Я никакъ не могу повѣрить, чтобъ ты была рождена для бѣдности. Если Лангены останутся еще заграницей, то найди кого-нибудь, съ кѣмъ ты-бы могла вернуться; но, во всякомъ случаѣ, пріѣзжай какъ можно скорѣе къ твоей горюющей и любящей тебя матери
Фанни Давило".
Первое впечатлѣніе, произведенное на Гвендолину этимъ письмомъ, было сокрушающее. Слѣпая увѣренность, что ея судьба должна быть блестяща, и что всякое затрудненіе само собою сгладится, укоренилось въ ея сознаніи еще крѣпче, чѣмъ въ умѣ ея матери, благодаря ея молодой крови и внутреннему сознанію своего превосходства. Ей такъ-же трудно было вдругъ повѣрить, что ее ждали бѣдность и унизительная зависимость, какъ почти недостижимо было ея цвѣтущимъ физическимъ силамъ леденящее сознаніе о неизбѣжности смерти. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ она стояла неподвижно; потомъ быстро сдернула съ головы шляпку и машинально посмотрѣла въ зеркало. Ея гладкіе свѣтло-каштановые волосы были въ порядкѣ, точно она сейчасъ причесалась для бала; она имѣла полное право, какъ это дѣлала нерѣдко, полюбоваться собою (совершенно позволительное удовольствіе); но теперь она не сознавала своей красоты и безчувственно смотрѣла въ пространство, точно ей послышался какой-то страшный звукъ, и она ждала съ трепетомъ его объясненія. Потомъ она бросилась на красный бархатный диванъ, перечитала два раза письмо и, бросивъ его на полъ, задумалась.
Подперевъ подбородокъ руками, она сидѣла неподвижно, но не плакала. Она хотѣла серьезно обдумать свое положеніе и скорѣе смѣло, отпарировать ударъ, чѣмъ предаться глупому отчаянію. Сердце ея не болѣло за "бѣдную маму!" -- ея мать никогда, повидимому, не пользовалась благами жизни,-- и если въ эту минуту она могла кого-нибудь сожалѣть, то только себя. Но все ея существо теперь было преисполнено не сожалѣніемъ, а злобой и жаждой сопротивленія; ее бѣсила мысль, что она проиграла всѣ свои деньги въ рулетку, тогда какъ, улыбнись ей счастье еще въ этотъ день, она могла-бы повести домой значительную сумму денегъ или, продолжая игру, пріобрѣсть цѣлое состояніе, которое обезпечило-бы все ея семейство. Даже теперь это было еще возможно! Хотя у нея оставалось только четыре соверена, но она могла заложить свои золотыя вещи, что на германскихъ водахъ не считается позоромъ; даже не получивъ этого рокового письма, она, по всей вѣроятности, рѣшилась-бы заложить свое этрусское ожерелье,-- которое она, по счастливой случайности, давно уже не надѣвала,-- чтобы имѣть право сказать, что живетъ широко и беззаботно, а не скучно и глупо. Съ десятью соверенами въ карманѣ и съ прежнимъ счастьемъ, которое, она была убѣждена, должно вернуться къ ней, она могла-бы сдѣлать многое. Для нея, пожалуй, лучше было остаться еще нѣсколько дней и продолжать игру. Если ея родственники и не одобрятъ способа пріобрѣтенія ею денегъ, то все-же деньги у нея будутъ.
Воображеніе Гвендолины рисовало ей блестящія перспективы подобной рѣшимости, хотя и не такъ убѣдительно и неопровержимо, какъ обыкновенно бываетъ со страстными игроками. Она взялась за рулетку, побуждаемая не страстью къ игрѣ, а желаніемъ испытать, есть-ли у нея эта страсть; ея умъ былъ въ состояніи вполнѣ трезво взвѣсить всѣ случайности. Блестящая картина выигрыша плѣняла ее, но возможность проигрыша представлялась ей столь-же ясно, со всѣми тяжелыми для ея гордости послѣдствіями. Она рѣшилась скрыть отъ Лангеновъ несчастіе, разразившееся надъ ея семействомъ, и тѣмъ избавить себя отъ ихъ состраданія; но если-бъ она заложила свои золотыя вещи, то ее непремѣнно осыпали-бы вопросами и упреками. Единственный путь избѣгнуть невыносимыхъ для нея непріятностей было -- заложить ожерелье на слѣдующее утро, какъ можно ранѣе, сказать Лангенамъ, что мать требуетъ ея немедленнаго возвращенія безъ всякаго предлога, и въ тотъ-же вечеръ уѣхать въ Брюссель. Правда, у нея не было горничной, и Лангены могли воспротивиться ея отъѣзду безъ приличной спутницы, но ея рѣшимость была непреклонна.
Она не легла спать, зажгла всѣ находившіяся въ комнатѣ свѣчи и стала поспѣшно укладывать свои вещи. Въ головѣ-же ея по-прежнему тѣснились противоположныя мысли о могущихъ произойти на слѣдующій день затрудненіяхъ; то ей мерещились непріятныя объясненія и прощанье съ Лангенами, быстрое путешествіе къ грустно преобразившемуся родительскому дому, то ее соблазняла возможность остаться еще одинъ день и снова попытать счастья въ рулетку. Но въ глазахъ ея рулетка теперь была неизбѣжно связана съ ироническимъ взглядомъ м-ра Деронда, а этотъ взглядъ какъ-то неминуемо велъ къ проигрышу. Образъ этого злого генія, отвратившаго отъ нея счастье, побудилъ ее рѣшиться на немедленный отъѣздъ, и потому она уложила всѣ свои вещи, чтобъ отнять у себя всякую возможность остаться.
Она пришла въ свою комнату ровно въ двѣнадцать часовъ, а когда послѣднія вещи были уложены, уже блѣдные лучи утра, проникая чрезъ сторы, стушевывали мерцаніе свѣчей. Стоило-ли ложиться? Холодная ванна могла достаточно ее освѣжить, а легкіе слѣды усталости подъ глазами дѣлали ее еще интереснѣе. Къ шести часамъ она была уже совершенно готова; одѣвшись въ сѣрое дорожное платье и держа въ рукахъ поярковую шляпу, она рѣшила, что выйдетъ изъ дома тотчасъ-же, какъ наступитъ время, когда дамы отправлялись къ источнику. Сидя у окна, облокотясь на спинку стула, въ позѣ, точно нарочно выбранной для портрета, она посмотрѣла въ зеркало. Себялюбіе можетъ существовать безъ самодовольства, даже вмѣстѣ съ чувствомъ недовольства собою, которое тѣмъ сильнѣе, чѣмъ эгоизмъ пламеннѣе; но Гвендолина не знала этой внутренней борьбы. Она наивно восхищалась своей счастливой особой, за что, конечно, никто, кромѣ самого жестокосердаго святоши, не станетъ упрекать молодую дѣвушку, ежедневно видѣвшую пріятное отраженіе своей особы въ лести друзей и въ зеркалѣ. Даже теперь, въ первую минуту горя, когда она отъ нечего дѣлать смотрѣла на свое изображеніе, лицо ея, мало-по-малу, приняло самодовольное выраженіе. Ея прелестныя губы все болѣе и болѣе складывались въ улыбку; наконецъ, она, протянувшись къ зеркалу, поцѣловала холодное стекло. Какъ могла она вѣрить въ горе? Если-бъ оно разразилось надъ ея головою, она чувствовала достаточно силы побороть его или убѣжать, какъ она уже однажды сдѣлала. Все казалось ей болѣе вѣроятнымъ, чѣмъ подчиненіе горю или даже непріятностямъ.
Баронесса Лангенъ никогда не выходила изъ своей комнаты до завтрака, такъ-что Гвендолина могла совершенно безопасно воротиться со своей ранней прогулки по Оберъ-Штрассе, гдѣ находился магазинъ золотыхъ дѣлъ мастера, который, безъ сомнѣнія, былъ открытъ послѣ семи часовъ. Въ это время всѣ лица, съ которыми она не желала-бы встрѣтиться, или гуляли у источника, или еще спали; только изъ оконъ отеля "Czavina" можно было прослѣдить за нею до магазина Винера. Но и это обстоятельство ее мало безпокоило, тѣмъ болѣе, что она могла зайти къ золотыхъ дѣлъ мастеру и для того, чтобъ купить понравившуюся ей вещь. Эта искусная ложь блеснула въ ея головѣ при мысли, что въ отелѣ жилъ Деронда.
Въ эту минуту она была уже далеко на Оберъ-Штрассе и поспѣшно шла своей обычной волнистой походкой, при чемъ вся ея фигура и платье граціозно извивались, прельщая всѣхъ, за исключеніемъ очень немногихъ, находившихъ въ ней что-то змѣиное и возстававшихъ противъ поклоненія змѣямъ. Она не оглядывалась по сторонамъ и, войдя въ магазинъ, такъ хладнокровно предложила свое ожерелье м-ру Винеру, что онъ замѣтилъ только ея гордую осанку и значительную величину бирюзы. Три главные камня принадлежали къ цѣпочкѣ, носимой нѣкогда ея отцомъ, но она не знала отца и находила, что удобнѣе всего ей было разстаться именно съ этимъ ожерельемъ. Повидимому, суевѣріе прямо противорѣчитъ раціонализму и не можетъ существовать вмѣстѣ съ нимъ; но рулетка развиваетъ романтичное суевѣріе относительно шансовъ игры и въ то-же время самый прозаичный раціонализмъ во всемъ, что касается человѣческихъ чувствъ, преграждающихъ путь къ пріобрѣтенію денегъ для игры. Гвендолина только сожалѣла, что она могла прибавить къ своимъ четыремъ соверенамъ не болѣе девяти новыхъ. Но она была гостьей Лангеновъ и, слѣдовательно, ей ничего не приходилось платить за квартиру и столъ, а тринадцати совереновъ было болѣе чѣмъ достаточно для возвращенія домой; даже если-бъ она рѣшилась поставить три соверена на игорномъ столѣ, то все-же остальныхъ хватило-бы для путешествія, такъ-какъ она намѣревалась ѣхать день и ночь. Возвратившись домой, она прошла въ залу и стала тамъ, дожидаться завтрака, рѣшившись сказать Лангенамъ, что получила письмо отъ матери, желавшей ея возвращенія, что она намѣрена ѣхать, но еще не опредѣлила дня своего отъѣзда. Закрывъ глаза отъ усталости, она съ нетерпѣніемъ ожидала прихода Лангеновъ и придумывала, какъ-бы ей отложить свою поѣздку, хотя-бы на одинъ день.
Вдругъ дверь отворилась; она быстро вскочила; это былъ слуга, который подалъ ей небольшую посылку, только-что принесенную на ея имя. Гвевдолина рзяла посылку и поспѣпіно ушла въ свою комнату. Она теперь была блѣднѣе и взволнованнѣе, чѣмъ даже по прочтеніи письма матери. Что-то говорило ей, прежде, чѣмъ она открыла посылку, что это было только-что заложенное ею ожерелье. Дѣйствительно, въ батистовомъ платкѣ лежало завернутое ожерелье, а внутри находился лоскутокъ бумаги, на которомъ было поспѣшно, но четко написано карандашемъ: "Посторонній человѣкъ, нашедшій ожерелье миссъ Гарлетъ, возвращаетъ его съ надеждою, что она болѣе не рискнетъ его потерять".
Гвендолина вспыхнула отъ злобы и отъ оскорбленной гордости. Въ платкѣ былъ оторванъ уголъ, на которымъ могла быть мѣтка, но образъ посторонняго ей человѣка ясно рисовался въ ея воображеніи. Это былъ Деронда. Онъ, должно-быть, видѣлъ, какъ она вошла въ магазинъ, послѣдовалъ туда за нею и выкупилъ ожерелье. Онъ позволилъ себѣ непростительную дерзость и поставилъ ее въ ужасное положеніе. Что ей было дѣлать? Конечно, она не могла открыто признать, что онъ прислалъ ей ожерелье, и возвратить его по адресу; этимъ путемъ она поставила-бы себя въ еще худшее положеніе, если-бъ ея догадка оказалась ошибочной. Даже если-бъ "посторонній человѣкъ" былъ дѣйствительно Деронда, то она не могла сознаться передъ нимъ, что знаетъ, кто поступилъ съ нею такъ дерзко, не могла встрѣтиться съ нимъ послѣ подобнаго признанія. Онъ, конечно, зналъ, что поставитъ ее въ самое унизительное, безпомощное положеніе; онъ началъ съ того, что иронически смотрѣлъ на нее, а теперь принялъ на себя роль непрошеннаго ментора. Горькія слезы злобы выступили на глазахъ Гвендолины. Никто еще никогда не смѣлъ обращаться съ нею иронически и презрительно. Одно было для нея ясно: это то, что ей необходимо тотчасъ уѣхать. Она не могла показаться въ общественной залѣ, а тѣмъ менѣе у игорнаго стола, гдѣ ее, быть можетъ, ожидалъ Деронда.
Среди этихъ мрачныхъ размышленій раздался стукъ въ дверь: завтракъ былъ готовъ. Гвендолина съ сердцемъ бросила ожерелье, платокъ и лоскутъ бумаги въ свой нессесеръ, вытерла глаза, и, подождавъ нѣсколько минутъ, пока къ ней возвратилось ея самообладаніе, спокойно сошла внизъ. Она прямо объявила своимъ друзьямъ, что получила письмо отъ матери, которая требовала ея возвращенія по причинѣ, какъ она опасалась, непріятной для нея. Она всю ночь укладывалась и теперь совсѣмъ готова къ отъѣзду. Эти слова вполнѣ объяснили слѣды усталости и слезъ на ея лицѣ. Какъ она и ожидала, Лангены сначала возмутились противъ ея желанія ѣхать одной, но Гвендолина упорствовала; она рѣшила, что сядетъ въ дамскій вагонъ и преблагополучно доѣдетъ одна; она, какъ имъ извѣстно, не изъ трусливыхъ.
Такимъ образомъ, Гвендолина не появилась болѣе у рулетки, а въ тотъ-же день, въ четвергъ, отправилась въ Брюссель и въ субботу утромъ благополучно прибыла въ Офендинъ, съ которымъ она и ея семейство должны были вскорѣ проститься навсегда.