Способность предвидѣнія есть, въ сущности, вопросъ спорный, но стремленія и желанія нѣкоторыхъ людей принимаютъ иногда опредѣленную форму живыхъ образовъ; дѣло, которое они только подготовляютъ, часто является передъ ними уже совершеннымъ; событіе, желаемое или, наоборотъ, внушающее страхъ, облекается въ реальную дѣйствительность.
Это, однако, не значитъ, что они совершенно лишены способности логически мыслить. Есть такія богато одаренныя натуры, въ которыя внѣшнія впечатлѣнія такъ-же легко проникаютъ, какъ въ стовратныя Ѳивы. Правда, мы привыкли смотрѣть на крайнихъ мечтателей, какъ на экземпляры низшей породы.. Но развѣ маленькія животныя, тѣ, которыя легко спрячутся въ перчаткѣ, не единокровные братья огромнымъ четвероногимъ? Мы часто видимъ маленькихъ людишекъ, громко провозглашающихъ себя "патріотами", не понимая смысла этого великаго слова. А, такъ называемые, писатели, властители думъ! Спасутъ-ли ихъ отъ Страшнаго Суда ихъ многотомныя писанія, которыя часто бываютъ такъ-же пусты, какъ и ихъ творцы?
Къ подобнымъ мечтателямъ, которые, однако, бываютъ иногда не менѣе трезвы и логичны, чѣмъ самые разсчетливые торгаши, принадлежалъ и Мардохей, сразу поразившій Деронду, какъ любопытная загадка. Но интересъ, возбужденный въ молодомъ человѣкѣ этимъ чахоточнымъ евреемъ, очевидно, пламеннымъ изслѣдователемъ одной изъ вѣтвей человѣческаго знанія, который подобно Спинозѣ, снискивалъ себѣ пропитаніе какимъ-нибудь скромнымъ заработкомъ, не шелъ далѣе смутнаго, неопредѣленнаго любопытства, такъ-какъ стремленія его не отвѣчали какой-либо опредѣленной идеѣ занимавшей Деронду.
Встрѣча съ нимъ произвела, однако, совершенно иное впечатлѣніе на Мардохея. Впродолженіи многихъ лѣтъ чувствуя постоянный упадокъ своихъ физическихъ силъ и испытывая умственное одиночество, онъ пламенно желалъ найти какое-нибудь юное существо, которому могъ-бы передать всѣ сокровища своего ума, найти душу, настолько близкую, чтобъ она въ состояніи была продолжать великую работу его краткой, страдальческой жизни. Весь запасъ свѣтлыхъ иллюзій, обыкновенно отличающій чахоточнаго больного, былъ сосредоточенъ въ Мардохеѣ не на физическомъ желаніи возстановить свое я, а на пламенномъ стремленіи воскреснуть въ лицѣ другого,-- стремленіи, первоначально выросшемъ изъ мрачнаго разочарованія и постепенно превратившемся въ надежду, даже въ увѣренность.
Постоянно изучая физіономію людей съ одной неизмѣнной цѣлью, онъ, наконецъ, опредѣлилъ себѣ ясно то, чего искалъ. Изслѣдуя тайныя причины неудачъ и преградъ, встрѣченныхъ имъ на своемъ пути, онъ пришелъ къ тому убѣжденію, что этотъ подозрѣваемый, высшій человѣкъ долженъ былъ представлять совершенный съ нимъ контрактъ. Обладая всѣми элементами, необходимыми для сочувствія дѣлу Мардохея, такой еврей, образованный, нравственно развитый, съ пламенной энергіей и живой воспріимчивостью, долженъ былъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, отличаться физической красотой и здоровьемъ, быть изящнымъ человѣкомъ, привыкшимъ къ свѣтскому обществу, одареннымъ живымъ краснорѣчіемъ, свободнымъ отъ лишеній и нищеты. Такому человѣку надлежало доказать во-очію, что блескъ и величіе доступны и евреямъ, а не оплакивать судьбу своего, народа, погибающаго среди нищеты и рабскаго безсилія, съ отличительной печатью отверженной рассы на лицѣ, какую носилъ на себѣ Мардохей.
Составивъ въ своемъ умѣ идеалъ отыскиваемаго человѣка, Мардохей часто бродилъ по картиннымъ галлереямъ, англійскимъ и заграничнымъ, стараясь найти дорогой ему образъ въ благороднѣйшихъ и возвышеннѣйшихъ типахъ человѣческой красоты, доступной еврейской рассѣ. Но эти прогулки всегда оканчивались только разочарованіемъ, потому что очень мало такихъ знаменитыхъ картинъ, на которыхъ изображено юное, красивое, величественное лицо, мыслящее и способное на какой-бы то-ни было подвигъ. Многіе посѣтители еще до сихъ поръ помнятъ его истощенную фигуру и впалые глаза, горѣвшіе какимъ-то страннымъ блескомъ, когда онъ стоялъ передъ какой-нибудь картиной, останавливавшей на себѣ его вниманіе. Онъ носилъ обыкновенно суконную шапку, оттороченную мѣхомъ, которую ни одинъ физіономистъ-художникъ не посовѣтовалъ-бы ему снять. Но посѣтители смотрѣли на него, какъ на нѣсколько страннаго еврея, по всей вѣроятности, торгующаго старыми картинами, и Мардохей, когда замѣчалъ на себѣ эти взгляды, прекрасно понималъ, какое впечатлѣніе онъ производитъ на зрителей.
Горькій опытъ доказалъ ему, что къ идеямъ человѣка въ. рубищѣ относятся съ недовѣріемъ, если ихъ, подобно Петру-Пустыннику, не возвѣщать народу посредствомъ колокольнаго звона. Но этотъ еврей былъ слишкомъ уменъ и благороденъ для того, чтобы приписывать свое духовное одиночество исключительно предразсудкамъ другихъ: онъ понималъ, что нѣкоторыя стороны его характера способствовали этому не въ меньшей степени,-- и, потому-то, въ его воображеніи такъ властно и прочно занялъ мѣсто образъ того другого, неизвѣстнаго, олицетворявшаго собой цвѣтущую жизнь, который по представленію каббалистовъ, долженъ былъ появиться для усовершенствованія человѣчества и для того, чтобы воспринять все продуманное и прочувствованное имъ за всю его угасающую жизнь. Сокровенныя думы его сердца (этотъ странный оборотъ здѣсь вполнѣ умѣстенъ) казались ему слишкомъ тѣсно связанными съ жизнью, чтобъ онѣ могли исчезнуть безслѣдно не имѣя будущности, и, по мѣрѣ того какъ образъ этотъ, созрѣвалъ въ его мозгу, любовь къ нему, созерцательная и благодарная, все болѣе и болѣе росла въ его душѣ. Сосредоточивая всѣ свои мысли на одномъ этомъ предметѣ, Мардохей, наконецъ, дошелъ до того, что въ области его фантазіи этотъ идеальный юноша уже представлялся ему медленно приближающимся къ нему изъ голубой дали, озаренный золотистыми лучами восходящаго или заходящаго солнца.
Мардохей очень любилъ нѣкоторыя красивыя мѣста Лондона, и во время заката или восхода солнца онъ часами простаивалъ на какомъ нибудь мосту, съ интересомъ слѣдя за кипучею дѣятельностью города. Даже когда онъ сидѣлъ согнувшись надъ работой, онъ изъ своего окна смотрѣлъ на. черныя крыши и разбитыя окна сосѣднихъ домовъ, а мысленно уносился далеко, туда, гдѣ горизонты шире, гдѣ небосвѣтлѣе, и въ такія минуты черты долго жданнаго воскресителя возставали передъ нимъ особенно живо. Въ чертахъ, этихъ свѣтились: молодость, красота, разумъ, достоинство, словомъ -- все то, что сохранилось въ его воспоминаніяхъ о лицахъ, которыя онъ видѣлъ среди евреевъ Голландіи и Богеміи. Онъ мечталъ о немъ, какъ мечтаетъ дѣвушка освоемъ будущемъ возлюбленномъ, со страстнымъ желаніемъ олицетворить себя въ немъ и слиться съ нимъ. Видѣніе превратилось для него въ товарища и собесѣдника, съ которымъ онъ дѣлился мыслями не только на яву, но и во снѣ, въ томъ легкомъ снѣ, про который можно сказать: "я сплю, но сердце мое бодрствуетъ", когда тривіальныя событія вчерашняго дня переплетаются съ планами далекаго будущаго.
Въ послѣднее время жажда воплотить въ другомъ существѣ свою идеальную жизнь становилась въ немъ все тревожнѣе и пламеннѣе, по мѣрѣ того, какъ яснѣе приближалась минута его физической смерти. А между тѣмъ, преемникъ еще не явился, преемникъ, который спасъ-бы трудъ Мардохея отъ забвенія и предоставилъ-бы ему подобающее мѣсто въ наслѣдіи родного народа.
Многіе сочтутъ это нездоровымъ преувеличеніемъ собственныхъ заслугъ, полагая, что высшее достоинство человѣка выражается въ словахъ: "Не я,-- такъ другой", когда человѣкъ не придаетъ своей жизни особаго значенія. Но нѣтъ, это не такъ! Болѣе благородная натура стремится быть создателемъ, дѣйствующимъ лицомъ, а не зрителемъ; сильная любовь благословляетъ, вмѣсто того, чтобъ смотрѣть на благословенія другихъ и, пока солнце будетъ свѣтить на землѣ, будетъ жить и чувство, съ гордостью говорящее человѣку:-- "Я виновникъ совершившагося!" Поэтому, не теряя своей увѣренности въ конечномъ появленіи идеальнаго юноши, которому надлежало спасти его духъ, Мардохей дѣлалъ и самыя скромныя попытки оставить послѣ себя хоть какой-нибудь слѣдъ своей умственной работы.
Уже около двухъ лѣтъ онъ жилъ у Эзры Когана, подъ кровомъ котораго всѣ добродушно смотрѣли на него, какъ на нѣчто среднее между чернорабочимъ, учителемъ, вдохновеннымъ идіотомъ, несчастнымъ объектомъ для благотворительности, набожнымъ человѣкомъ и -- опаснымъ еретикомъ. По мѣрѣ того, какъ сынъ Когана, Яковъ, подросталъ и обнаруживалъ раннія способности къ ловкимъ комерческимъ предпріятіямъ, Мардохей началъ его учить еврейской этикѣ. Видя привязанность ребенка, который, однако, смотрѣлъ на него свысока, принимая его услуги, за услуги купленнаго на рынкѣ раба, Мардохей возымѣлъ даже намѣреніе сдѣлать его орудіемъ для передачи будущему поколѣнію своихъ возвышенныхъ идей, которыя онъ, однако, никогда, даже намеками, не выдавалъ его слишкомъ практическимъ родителямъ. Послѣ каждаго урока англійской грамоты и ариѳметики, онъ заставлялъ ребенка, усаживая его у себя на колѣняхъ и обѣщая какія-нибудь игрушки, учить наизусть одну еврейскую поэму, въ которой онъ, еще юношей, излилъ всѣ пламенныя стремленія своей души.
"Эти слова запечатлѣются въ умѣ ребенка,-- думалъ онъ;-- это своего рода книгопечатаніе".
Яковъ исполнялъ волю своего учителя и старательно выговаривалъ слова текста, не понимая ихъ смысла. Порою это его очень забавляло и, если онъ въ эту минуту не находилъ для себя другого развлеченія, то онъ вслѣдъ за учителемъ выкрикивалъ подъ рядъ всѣ окончанія словъ, со стономъ вырывавшихся изъ глубины души бѣднаго Мардохея, до тѣхъ поръ, пока этотъ послѣдній не задыхался отъ волненія. Чаще всего маленькій Яковъ въ такія минуты занимался тѣмъ, что выворачивалъ карманы своей куртки или брюкъ, разыскивая, нѣтъ-ли въ нихъ чего-нибудь, надувалъ щеки и, откидывая назадъ голову, выкраивалъ преуморительную рожу, или-же хватался одной рукой за свой носъ, а другой -- за носъ своего учителя, какъ-бы для того, чтобы убѣдиться, который изъ нихъ длиннѣе. Мардохей при этомъ нисколько не сердился на своего ученика, а, наоборотъ, съ удовольствіемъ прислушивался къ его словамъ, радуясь тому, что онъ ихъ такъ безошибочно произноситъ.
Но иногда мальчику это показывалось слишкомъ скучнымъ, и онъ соскакивалъ съ колѣнъ учителя, бросался на полъ, скакалъ на одной ногѣ, ходилъ на четверенкахъ, ползалъ на животѣ -- и въ такомъ видѣ продолжалъ пищать и визжать, коверкая стихи, которые были написаны когда-то Мардохеемъ кровью его сердца. Но вдохновенный учитель, съ терпѣніемъ пророка прощалъ ему всѣ эти шалости, и на слѣдующій день снова усаживалъ его къ себѣ на колѣни, снова читалъ ему вслухъ то, что легло его мозгъ и волновало его сердце, думая въ душѣ: "Можетъ быть, настанетъ день, когда онъ пойметъ смыслъ заученныхъ словъ и послѣдуетъ за тѣмъ, чему они учатъ. Такъ бываетъ и съ цѣлыми народами".
Маленькому Якову все это чрезвычайно нравилось, тѣмъ болѣе, что, по окончаніи урока, онъ могъ грозными тирадами ново-еврейской поэзіи до слезъ запугивать своихъ маленькихъ сестеръ и обращать въ бѣгство громаднаго кота. Мардохей все терпѣливо переносилъ и попрежнему продолжалъ свои странные уроки, пока одно неожиданное обстоятельство не положило имъ конецъ.
Однажды Мардохей читалъ ему вслухъ отрывокъ изъ одной своей поэмы; чахоточный голосъ его дрожалъ отъ волненія сильнѣе обыкновеннаго, когда онъ декламировалъ еврейскіе стихи приблизительно слѣдующаго содержанія;
Прочь забвеніе, изсушающее сердце!
Прочь елей и вино изъ виноградниковъ враговъ:
Пустынна и одинока гора Нево;
Въ сердцѣ ея -- могила; чуднымъ блескомъ
Свѣтятся тамъ погребенный кивотъ
И златокрылый херувимъ; тамъ лица
Не мѣняютъ торжественной своей красоты,
И крѣпкія крылья простерты надъ нимъ.--
Заключенный въ тѣсную гробницу
Лежитъ тамъ завѣтъ. Одиночество и мракъ --
Мое покрывало, а сердце мое -- могила!..
О, Гавріилъ, ударь по крышкѣ гроба,--
И пробуди въ немъ снова, духъ живой!
Послѣднія слова Мардохей не прочелъ, а прокричалъ вдохновеннымъ голосомъ,-- и замеръ.
Яковъ, между тѣмъ, случайно увидалъ на улицѣ бродячихъ гимнастовъ, и его дѣтское воображеніе тутъ-же занялось подражаніемъ ихъ головоломнымъ упражненіямъ; и когда Мардохей взглянулъ на Якова, который пересталъ вдругъ повторять слова, онъ, къ своему ужасу, увидѣлъ, что мальчикъ стоитъ на головѣ, стараясь языкомъ поднять съ полу мѣдную монету. Какъ ни привыкъ Мардохей къ страннымъ забавамъ ребенка, но эта непонятная выходка показалась ему дьявольской насмѣшкой надъ всѣмъ, что ему было такъ дорого и свято.
-- Дитя, бѣдное дитя!-- воскликнулъ онъ сдавленнымъ голосомъ и, закрывъ глаза, откинулся въ изнеможеніи на спинку кресла.
-- Что съ вами?-- спросилъ испуганный Яковъ, быстро подбѣгая къ нему, и, не получивъ отвѣта, началъ съ безпокойствомъ теребить его за руку.
Мардохей открылъ глаза; они дико и злобно блестѣли.
-- Дитя!-- произнесъ онъ глухимъ шопотомъ и схватилъ ребенка за плечи,-- твое поколѣніе проклято! Вы превратите золотыя крылья ангеловъ въ деньги и въ дорогія кольца для презрѣнныхъ женщинъ! Вы перемѣните свое имя, но ангелъ возмездія, съ огненнымъ мечемъ въ рукахъ, васъ признаетъ, и сердца ваши будутъ мрачными могилами для вашихъ мертвыхъ желаній, которыя превратятъ вашу жизнь въ мерзость запустѣнія!..
Суровый видъ и окрикъ Мардохея странно поразили Якова своей необычайностью. Они заключали въ себѣ столько скрытой злобы, что терпѣливый, кроткій до сихъ поръ, товарищъ принялъ вдругъ въ глазахъ мальчика форму грознаго страннаго волшебника. Впалые, темные глаза, хриплые, свистящіе звуки и тонкіе, судорожно сжатые пальцы наполнили мальчика такимъ ужасомъ, что ребенокъ былъ увѣренъ, что еще минута,-- и весь домъ превратится въ развалины. Но когда прошла первая минута испуга, мальчикъ разразился плачемъ; этотъ взрывъ дѣтской печали разомъ привелъ Мардохея въ себя, и онъ нѣжно прижалъ ребенка къ своей груди.
Однако, эта сцена сильно подѣйствовала на пламеннаго энтузіаста, который, несмотря на свою увлекающуюся натуру, стличался трезвымъ умомъ и постоянно упрекалъ себя за ложно направленную энергію. Онъ понялъ, что стыдно изливать свою душу передъ ребенкомъ, который не способенъ ни выслушать его, ни понять. Тѣмъ болѣе стремился онъ теперь къ тому, чтобы, найти друга, съ которымъ его связывали бы чувства любви и взаимнаго пониманія.
Въ подобномъ-то настроеніи, онъ впервые увидалъ Деронду въ книжной лавкѣ. Лицо и вся фигура молодого человѣка поразили его необычайнымъ сходствомъ съ тѣмъ идеаломъ, который онъ постоянно носилъ въ своемъ сердцѣ.
Тѣмъ большее отчаяніе почувствовалъ онъ, когда Деронда сказалъ, что онъ не еврей. Неужели великой надеждѣ, столь одухотворявшей Мардохея, предстояло такое разочарованіе? Но, когда онъ увидалъ въ тотъ-же день Деронду за столомъ у Когановъ, отрицаніе имъ еврейскаго происхожденія потеряло для Мардохея всякое значеніе, и первое впечатлѣніе, произведенное на него Дерондой, воскресло съ новой силой.
Это второе свиданіе, при еще болѣе странной обстановкѣ, казалось, вполнѣ ручалось за осуществленіе его надеждъ; спрашивая, знаетъ-ли незнакомецъ еврейскій языкъ, онъ совершенно забылъ объ отсутствіи въ немъ другихъ необходимымъ условій для его идеала. Но рѣшительное "нѣтъ" вновь повергло Мардохея въ самое мрачное и, на этотъ разъ, уже безнадежное отчаяніе.
Первые дни послѣ неожиданной встрѣчи съ Дерондой были чрезвычайно тяжелы для Мардохея; онъ теперь походилъ на матроса погибающаго въ морѣ корабля, который, съ радостью замѣтивъ на горизонтѣ парусъ, съ ужасомъ убѣждается, что онъ не движется, и -- безнадежно повторяетъ; "Это мнѣ только померещилось". Но все-же дорогой, желанный образъ воплотился въ дѣйствительность, принялъ живую форму; плодъ теоретическихъ идей осуществился въ чемъ-то реальномъ. Естественно, что этотъ образъ уже не выходилъ изъ духовнаго кругозора энтузіаста, и ему даже показалось, что лицо Деронды именно и есть лицо такъ долго и такъ страстно призываемаго друга и помощника. Мало-по-малу разочарованіе и отчаяніе уступили мѣсто утѣшающей надеждѣ. Теперь онъ постоянно видѣлъ Деронду, вездѣ: во снѣ и на яву, въ сумеркахъ заката и въ лучезарномъ свѣтѣ рождающагося дня.
Мардохей зналъ, что незнакомецъ придетъ для выкупа своего перстня, и желаніе снова его увидѣть съ теченіемъ времени перешло въ увѣренность, что онъ непремѣнно его увидитъ. Такимъ образомъ, весь январь прошелъ для Мардохея въ томъ нервномъ волненіи, когда впечатлительные люди не могутъ взяться ни за какое серьезное дѣло, ежеминутно ожидая какой-нибудь важной перемѣны въ своей судьбѣ. Онъ не могъ продолжать учить Якова еврейской поэзіи, не могъ посѣщать и маленькаго клуба, гдѣ онъ также старался проводить свои идеи. Одного только просила его душа въ эти дни напряженнаго ожиданія -- мирнаго, поэтическаго зрѣлища рѣки при пурпурныхъ лучахъ заходящаго солнца, нѣжно отражавшихся въ водѣ, которая какъ будто дышетъ жизнью, способной превратить всякое горе въ радость и утѣшеніе.