ГЛАВА XXXIV.
Недѣлю спустя послѣ волненія въ Треби, Гарольдъ Тренсомъ пріѣхалъ въ Тренсомъ-Кортъ. Онъ возвратился изъ города, чтобы провести рождественскіе праздники въ своемъ прелестномъ деревенскомъ домѣ, впрочемъ далеко не въ праздничномъ расположеніи духа. Онъ не попалъ въ парламентъ; но еслибъ это было его единственной досадой, у него хватило бы настолько смысла и такта, чтобы безъ ропота перенести ее, какъ переносятъ многіе, и заплатить восемь или девять тысячъ, составлявшихъ дѣну увѣренности въ томъ, что ему не придется сидѣть въ слѣдующемъ парламентѣ. Но разочарованія и огорченія въ жизни, также какъ радости и утѣшенія, не могутъ быть цѣнимы порознь; и самый умный, самый милый изъ людей можетъ подвергнуться такому совпаденію разнообразныхъ непріятностей, изъ которыхъ каждая усиливаетъ впечатлѣніе другой, что они вызовутъ въ немъ нѣчто въ родѣ болѣзни. Гарольдъ не сталъ бы особенно печалиться о ничтожномъ требіанскомъ возстаніи, еслибы даже за нимъ послѣдовало увеличеніе расходовъ по графству; но оборотъ, принятый теперь возмущеніемъ, подалъ поводъ къ размышленіямъ очень горькимъ во многихъ отношеніяхъ. Какимъ образомъ возникли эти неустройства и какимъ путемъ доросли до мятежа, никто хорошенько не зналъ, а несмотря на то, вся укоризна пала на радикальную партію, то-есть на Тренсома и его агентовъ; и въ этомъ отношеніи кандидатство и его результаты сильно уронили кредитъ Гарольда въ графствѣ, то-есть произвели совершенно противоположный исходъ тому, что было предметомъ его завѣтныхъ стремленій. Кромѣ того, Гарольда сильно мучила участь Феликса Гольта. Память его, всегда хорошая, особенно живо сохранила жалобу Феликса Гольта на возбужденіе и подкупъ спрокстонцевъ и непріятную сцену, произшедшую вслѣдствіе этого въ конторѣ Джермина, когда человѣкъ подъ именемъ Джонсона объяснилъ ему невозможность измѣнить дѣло, такъ сильно подвинутое впередъ, и повернуть телѣгу, уже начавшую скатываться съ горы. Припомнивъ негодующія и пророческія слова Феликса Гольта объ опасности возбуждать людей къ безпорядкамъ спаиваньемъ, Гарольдъ не могъ отбояриться отъ мысли, что преступленія, въ которыхъ обвиняли Феликса, были роковымъ стеченіемъ обстоятельствъ, вызванныхъ не добровольнымъ сообществомъ съ мятежниками, но вслѣдствіе дурно истолкованныхъ стремленій противодѣйствовать имъ. И эта мысль, сначала мимолетная, потомъ возросшая въ убѣжденіе, въ одинъ изъ фазисовъ перешла въ непріятное сознаніе, что у него въ рукахъ находится доказательство, которое современемъ можетъ оправдать Феликса -- и поставить его самаго и его агентовъ въ свѣтъ далеко незавидный. Очень можетъ быть, что еще кто-нибудь доставитъ равносильное доказательство въ пользу Феликса -- маленькій болтливый диссентерскій проповѣдникъ напримѣръ; но во всякомъ случаѣ дѣло съ спрокстонцами будетъ приведено въ полную ясность. Человѣкъ, потерпѣвшій неудачу въ какомъ-нибудь неправомъ, сомнительномъ дѣлѣ, едва ли можетъ найдти утѣшеніе въ томъ, что другіе люди, ему близкіе, смотрятъ на это дѣло, какъ на нѣчто весьма извинительное и даже естественное. Неликая разница состоитъ въ томъ, что онъ потерпѣлъ неудачу и что лучи свѣта исключительно падаютъ на его дурныя дѣла.
Въ этомъ отношеніи Гарольдъ чувствовалъ себя жертвой. Могъ ли онъ препятствовать продѣлкамъ своихъ агентовъ? Въ этомъ частномъ случаѣ онъ пытался пойдти противъ нихъ, и усилія его оказались тщетными. Начать съ того, что онъ не любилъ двухъ главныхъ своихъ агентовъ; а теперь въ этомъ послѣднемъ фазисѣ событій сталъ питать къ нимъ самое искреннее нерасположеніе. Джерминъ съ своимъ Джонъ Джонсономъ прибавилъ эту безобразную, грязную исторію требіанскихъ выборовъ къ давно накопившемуся списку неудовольствій и оскорбленій, за которыя Гарольдъ твердо рѣшился отплатить. Ему попалось на глаза нѣсколько объявленій, намекавшихъ на какія-то позорныя одолженія, когда-то оказанныя Джерминомъ Тренсомамъ. Если эти намеки не ограничиваются избирательными намеками, тѣмъ болѣе основаній на глазахъ свѣта строго наказать Джермина за всѣ злоупотребленія по управленію семейными дѣлами и за безцеремонное обращеніе съ его наслѣдственной собственностью. И свѣтъ конечно увидитъ все это въ самомъ непродолжительномъ времени. Холодный, самоувѣренный, надменный адвокатъ дорого поплатится за всѣ свои продѣлки въ прошломъ, и такимъ образомъ прекратятся всякія дальнѣйшія сношенія съ нимъ. Теперь, по окончаніи выборовъ, Гарольдъ намѣревался заняться частными дѣлами, пока все не придетъ въ полный порядокъ подъ личнымъ его наблюденіемъ.
Въ это утро онъ сидѣлъ но обыкновенію въ кабинетѣ своемъ, теперь заново и весьма изящно отдѣланномъ. То было всего только третье утро перваго Рождества, проведеннаго имъ на англійской родинѣ послѣ пятнадцати-лѣтняго отсутствія.-- и родина, и самый домъ этотъ казались ему невыразимо милыми и дорогими. Бѣлая изморозь лежала на широкихъ аллеяхъ и на пестрой листвѣ гигантскихъ деревъ. Огромныя полѣнья сухаго дуба пылали въ каминѣ, подъ ногами стлался теплымъ мохомъ коверъ; онъ позавтракалъ съ большимъ аппетитомъ, и ему предстояло наполнить утро интересными занятіями крупнаго землевладѣльца. По всему дому шаги терялись безшумно но коврамъ или тонкимъ циновкамъ; сѣни и лѣстницы постоянно отоплялись, всюду было достаточно слугъ, постоянно занятыхъ дѣломъ и умѣвшихъ дѣлать все какъ слѣдуетъ. Смѣтливый Доминикъ, былъ всегда подъ рукой, чтобы предупреждать и исполнять всѣ требованія господина своего и его кроткое, всегда ясное лицо распространялось улыбкой по всему дому, вселяя въ сумрачные англійскіе умы -- убѣжденіе въ томъ, что жизнь -- легкое и пріятное бремя, нѣчто въ родѣ мягкаго и легкаго пуховаго одѣяла. Старый м. Тренсомъ запасся новыми силами и храбростью со времени пріѣзда Доминика и маленькаго Гарри и съ тѣхъ поръ какъ Гарольдъ настоялъ на томъ, чтобы онъ катался всякій день. М-ссъ Тренсомъ сама показалась на новомъ, свѣжемъ фонѣ, въ новомъ платьѣ изъ богатой матеріи. И хотя, несмотря на то, она не казалась счастливою, Гарольдъ или не замѣчалъ этого, или снисходилъ къ этому, какъ къ неизбѣжной слабости старыхъ женщинъ, въ жизни которыхъ такъ много однообразія и лишеній. "Наши умы усвоиваютъ себѣ странности и угловатости, какъ и тѣла наши, думалъ Гарольдъ, и лѣта упрочиваютъ ихъ въ насъ. Бѣдная мать! Признаюсь, мнѣ бы не хотѣлось самому быть старой женщиной. Для того чтобы помириться съ такою жизнію, нужно или много мелочныхъ, суетныхъ интересовъ, или быть любящей бабушкой множества внуковъ и внучекъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы она больше любила Гарри. Она должно быть имѣетъ кой-какія подозрѣнія насчетъ его матери, и въ этомъ отношеніи также строга и неумолима, какъ въ своемъ торизмѣ. Впрочемъ я дѣлаю все, что могу: мудрено было бы сказать, что ей теперь недостаетъ чего-нибудь для совершенно спокойной и роскошной жизни".
И въ самомъ дѣлѣ, Тренсомъ-Кортъ сталъ теперь такимъ домомъ, которому бы позавидовали многія женщины. А между тѣмъ посреди всего этого изящнаго комфорта Гарольду приходилось утѣшать и ободрять себя ожиданіемъ близкой и давно-желанной мести. Онъ несомнѣнно былъ не такъ ясенъ и веселъ, какъ обыкновенно, и мать, постоянно внимательно за нимъ наблюдавшая, не осмѣливаясь предлагать вопросовъ, видѣла достаточно намековъ и признаковъ, чтобы быть убѣжденной, что между нимъ и Джерминомъ собирается какая-то гроза. Она не смѣла предлагать вопросовъ и между тѣмъ не могла устоять отъ искушенія, чтобы не сказать чего-нибудь горькаго по поводу неудачи Гарольда на выборахъ, отдаляя такимъ образомъ, съ чисто женской безтактностью, еще больше его довѣріе. Такимъ образомъ бѣдныя женщины, власть которыхъ заключается исключительно въ ихъ вліяніи, самопроизвольно превращаются въ нѣчто подобное разстроеннымъ фортепьянамъ и только гонятъ отъ себя мужчинъ.
Въ это утро Гарольдъ приказалъ принести письма къ нему во время завтрака, чего онъ обыкновенно не дѣлалъ. Мать увидѣла дѣловыя письма изъ Лондона, которыхъ онъ очевидно поджидалъ съ большимъ нетерпѣніемъ, и замѣтила вмѣстѣ съ тѣмъ, что письмо, принесенное клеркомъ наканунѣ, назначало свиданіе между Тренсомомъ и Джерминомъ въ Тренсомъ-Кортѣ въ это утро въ одинадцать часовъ. Она замѣтила, что Гарольдъ выпилъ кофе и оттолкнулъ тарелку съ такимъ невниманіемъ къ завтраку, которое вовсе не было въ его обыкновенныхъ привычкахъ. Она сама ничего не ѣла; глотки чая только раздражали ее; щеки ея пылали, а руки были холодны. Она все еще была молода и порывиста въ своихъ опасеніяхъ и тревогахъ: вся страстность прошлаго сосредоточилась въ страхѣ.
Когда Гарольдъ вышелъ изъ за-стола, она пошла въ длинную гостиную, гдѣ она могла угомонить тревогу расхаживаньемъ взадъ и впередъ и стараніями уловить звуки шаговъ Джермина, когда онъ войдетъ въ комнату Гарольда, рядомъ съ гостиной. Тутъ она принялась расхаживать посреди розовыхъ атласныхъ креселъ и занавѣсей; -- великая исторія этого міра сосредоточивалась для нея въ маленькой исторіи собственной ея жизни; -- мрачная тьма повсюду, исключая узенькихъ дорожекъ собственной ея участи, освѣщенныхъ рѣзкимъ свѣтомъ въ ея женской тоскѣ и тревогѣ. Наконецъ она услышала ожидаемый звонъ, и шаги, и отпиранье и запиранье двери. Не имѣя силъ ходить дольше, она упала въ большое мягкое кресло, совершенно обезсиленная и физически и нравственно. Она думала не о Божіемъ милосердіи или гнѣвѣ, но о гнѣвѣ или милости сына своего. Она думала не о томъ, что ей должна принести смерть, по только о томъ, что ей могла еще дать жизнь.