Перваго сентября, въ достопамятный 1832-й годъ, въ Тренсомъ-Кортѣ ждали кого-то. Въ два часа пополудни старый привратникъ открылъ тяжелыя ворота, зеленѣвшія, какъ зеленѣютъ древесные пни подъ плѣсенью, осѣдающей годами. Въ деревушкѣ Малыя-Треби, лѣпившейся на скатѣ крутой горы неподалеку отъ барскихъ воротъ, сидѣли старушки, въ праздничныхъ платьяхъ, у дверей домиковъ, обрамлявшихъ дорогу, совсѣмъ готовыя встать и отвѣсить поклонъ, какъ только покажется дорожная карета; а за околицей стояло нѣсколько ребятишекъ насторожѣ, намѣреваясь пуститься безъ оглядки къ старой церкви, смахивавшей издали на ригу, гдѣ на колокольнѣ сидѣлъ уже пономарь, готовясь грянуть въ единственный колоколъ.
Старый привратникъ открылъ ворота и препоручилъ ихъ хромой женѣ. Ему самому нужно было сходить въ Кортъ, подместь листья и заглянуть въ конюшни; потому что хотя Тренсомъ-Кортъ былъ большимъ домомъ, во вкусѣ королевы Анны, съ паркомъ, чуть ли не самымъ красивымъ въ Ломшайрѣ,-- при немъ было весьма немного слугъ. Особенно страдалъ онъ, должно быть, отсутствіемъ садовниковъ; потому что кромѣ небольшой и довольно чистенькой клумбы передъ каменной террасой у фасада, цвѣтовъ не было рѣшительно нигдѣ, и дорожки поросли травой. Много оконъ было закрыто ставнями, и подъ большой шотландской пихтой, раскинувшейся около одного изъ угловъ, иглы, падавшія годами, образовали цѣлый холмъ, какъ-разъ противъ двухъ заколоченныхъ оконъ. Всюду вокругъ стояли величественныя деревья, недвижно въ солнечномъ сіяньи, и, какъ всѣ большіе неподвижные предметы, словно способствовали увеличенію безмолвія. Только и слышались иногда шелестъ падающаго листа, тихое трепетанье лепестковъ; пролетала тяжелая ночная бабочка и вдругъ падала какъ подстрѣленная; крошечныя птички безпечно прыгали по дорожкамъ; даже кролики грызли опавшіе листья по заросшимъ тропинкамъ съ несвойственной такимъ трусливымъ созданіямъ дерзостью. Только и слышно было, что сонное жужжанье и однообразный ропотъ рѣки, протекавшей черезъ порогъ. Стоя на южной или восточной сторонѣ дома, вы бы низачто не подумали, что кого нибудь ожидали.
Но съ восточной стороны ворота подъ каменной аркой были открыты настежъ; настежь же была открыта и двойная дверь сѣней съ мраморными колоннами, статуями и съ широкой каменной лѣстницей. И самымъ явнымъ признакомъ ожиданія служило то, что изъ одной изъ дверей, выходившихъ въ пріемную, время отъ времени показывалась женщина, неслышно проходила по гладкому каменному полу, пріостанавливалась на верху лѣстницы и прислушивалась. Она ходила неслышно потому, что вся она была стройная и изящная, хотя ей было между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Она была высока, величава; сѣдые волосы ея были густы, глаза и брови темны; что-то орлиное проглядывало въ лицѣ ея, все еще прекрасномъ и женственномъ. Сильно поношенное платье плотно облегало ей станъ; тонкое кружево воротничка и небольшой косыночки, падавшей съ высокой гребенки, было въ нѣсколькихъ мѣстахъ подштопано; но дорогіе каменья сверкали на рукахъ, казавшихся изящными камнями на темномъ фонѣ платья.
М-ссъ Тренсомъ нѣсколько разъ напрасно подходила къ лѣстницѣ. Всякій разъ она возвращалась въ ту же комнату: комната была уютная, средней величины. Низенькія книжныя полки чернаго дерева тянулись вокругъ стѣнъ. То была прихожая передъ большой библіотекой, выглядывавшей изъ-за открытой двери, наполовину завѣшенной тяжелой ковровой драпировкой. Въ этой небольшой комнатѣ было довольно много потускнѣвшей позолоты на стѣнахъ и мебели, но картины надъ книжными полками были все веселаго содержанія: пастельные портреты бѣлоснѣжныхъ дамъ съ напудренными волосами, голубыми бантами и открытыми корсажами; великолѣпный портретъ масляными красками одного изъ Тренсомовъ въ роскошномъ костюмѣ реставраціи; другой портретъ Тренсома въ дѣтствѣ, съ рукою на шеѣ маленькаго пони, и огромная фламандская картина, изображавшая какое-то сраженіе, на которой собственно война составляла только синекрасный аксессуаръ огромныхъ пространствъ земли и неба; озаренныхъ солнцемъ. Можетъ быть эти веселыя картины повѣшены были здѣсь потому, что въ этой комнатѣ обыкновенно сиживала м-ссъ Тренсомъ,-- и ужъ положительно поэтому возлѣ кресла, на которое она садилась всякій разъ по возвращеніи съ лѣстницы, висѣло изображеніе молодого лица, чрезвычайно похожаго на ея собственное: безбородое, но мужественное лицо съ густыми темными волосами, нависшими на лобъ и падавшими по обѣимъ сторонамъ лица до широкаго воротничка. Возлѣ кресла ея стоялъ письменный столъ; на столѣ виднѣлась расходная книга въ кожаномъ переплетѣ, шкатулка съ разными разностями, корзинка съ работой, фоліантъ архитектурныхъ гравюръ, съ которыхъ она снимала рисунки для своего рукодѣлья, нумеръ Ломшайрской газеты и подушка для жирной собаченки, слишкомъ старой и сонной, для того чтобы принимать участіе въ тревогѣ своей госпожи, М-ссъ Тренсомъ не могла на этотъ разъ сократить скучное однообразіе дня своими обычными домашними занятіями. Она вся сосредоточилась на воспоминаніяхъ и мечтахъ: время отъ времени вставала и подходила къ лѣстницѣ, опять возвращалась, сидѣла, недвижно сложивъ руки, безсознательно поглядывая на портретъ, висѣвшій возлѣ нея, и всякій разъ, встрѣтивъ его молодые темные глаза, отворачивалась въ твердою рѣшимости не глядѣть больше.
Наконецъ, какъ будто пораженная какою-нибудь внезапною мыслью или звукомъ, она встала и быстро прошла въ библіотеку. Тутъ она остановилась въ дверяхъ, не говоря ни слова: очевидно ей хотѣлось только посмотрѣть, что тамъ дѣлалось. Человѣкъ лѣтъ семидесяти перебиралъ на большомъ столѣ множество мелкихъ ящиковъ съ насѣкомыми и разными минералогическими образцами. Его блѣдные, кроткіе глаза, впалая нижняя челюсть и тонкія слабыя очертанія всей фигуры никогда не должны были выражать много энергіи физической или нравственной; теперь же къ этому присоединялась нѣкоторая кривизна и дрожаніе членовъ, изобличавшія недавно пережитый припадокъ паралича. Старенькое платье на немъ было тщательно вычищено; мягкіе сѣдые волосы расчесаны; то былъ опрятный старичекъ. Возлѣ него прекрасная охотничья собака, тоже старая, сидѣла на заднихъ лапахъ и внимательно слѣдила за его движеніями. Когда въ дверяхъ показалась м-ссъ Тренсомъ, мужъ ея бросилъ дѣло и съёжился какъ робкое животное въ клѣткѣ, откуда бѣгство невозможно. Онъ сознавалъ въ эту минуту, что дѣлалъ дѣло, за которое его уже не разъ журили прежде -- перебиралъ всѣ свои рѣдкости, съ тѣмъ чтобы уложить ихъ въ новомъ порядкѣ.
Послѣ промежутка, но время котораго жена его стояла совершенно молча, не сводя съ него глазъ, онъ принялся укладывать ящики на мѣста въ шкафъ, находившійся подъ книжными полками въ одномъ углу библіотеки. Когда все было уложено и заперто, м-ссъ Тренсомъ ушла, и перепугавшійся старичекъ усѣлся съ собакой Немвродомъ на диванъ. Заглянувъ въ комнату черезъ нѣсколько минутъ, она увидала, что онъ обвилъ рукою шею Немврода и нашептывалъ ему что-то, какъ маленькія дѣти разсказываютъ свои горести и заботы первому попавшемуся подъ руку предмету, когда думаютъ, что ихъ не видятъ и не слышатъ.
Наконецъ звукъ церковнаго колокола достигъ до слуха м-ссъ Тренсомъ. Она знала, что за дверями уже долженъ быть слышенъ и звукъ колесъ, но не встала и не вышла за дверь. Она сидѣла неподиняшо и слушала; губы у нея побѣлѣли, руки похолодѣли и дрогнули. Неужели это сынъ ѣдетъ? Она давно перешла за пятый десятокъ, и со времени первыхъ радостей объ этомъ любимомъ мальчикѣ, жатва жизни ея была очень скудна. Неужели теперь -- когда волосы ея сѣды, зрѣніе слабо, когда многое, прежде полное прелести, стало смѣшнымъ, какъ устарѣлые мотивы ея арфы, какъ слова романса, потемнѣвшаго отъ времени,-- ей предстоитъ обильная жатва радости? Грѣховные шаги ея оправдаются результатами, стало быть милосердное Провидѣніе благословило, освятило ихъ? Сосѣди не станутъ больше соболѣзновать о ея нуждахъ, о полу-умномъ мужѣ ея, о несчастномъ первенцѣ и ея одинокой жизни: у ней будетъ богатый, умный, можетъ быть нѣжный сынъ. Да; но между ними пятнадцать лѣтъ разлуки и все, что совершилось въ эти пятнадцать лѣтъ и отодвинуло ее на задній планъ въ воспоминаніи и сердцѣ сына. Впрочемъ вѣдь дѣти часто становятся родственнѣе, нѣжнѣе, почтительнѣе, когда ихъ смягчитъ опытъ или они сами сдѣлаются родителями. Можетъ быть, еслибы м-есъ Тренсомъ ждала только сына, она не дрожала бы такъ; но она ждала и внука: и были причины тому, что она не пришла въ восторгъ, когда сынъ написалъ ей только передъ самымъ возвращеніемъ, что у него уже есть наслѣдникъ.
Но надо было мириться съ дѣйствительностью,-- вѣдь въ сущности важнѣе всего то, что сынъ возвратился. Надежды, лелѣянныя г.ъ теченіи столькихъ лѣтъ, должны наконецъ осуществиться въ немъ -- или ни въ комъ и никогда. Она еще разъ взглянула на портретъ. Юношескіе, темные глаза смотрѣли на нее ласково; но, отвернувшись отъ него нетерпѣливо и сказавъ громко: "разумѣется онъ измѣнился"! она встала будто съ трудомъ и медленнѣе прежняго прошла черезъ залу на лѣстницу.
На песчаномъ дворѣ захрустѣли колеса. Мгновенное удивленіе при видѣ простой почтовой коляски, безъ слуги, безъ багажа, выѣхавшей изъ подъ сводчатыхъ воротъ къ каменной лѣстницѣ, также мгновенно и исчезло при видѣ смуглаго лица, выглянувшаго изъ-подъ красной дорожной шапки. Больше она ничего не видѣла: она даже не замѣтила, какъ на крыльцѣ собралась маленькая группа слугъ, какъ старый буфетчикъ сбѣжалъ отстегнуть фартукъ коляски. Она услышала слово "мать!" почувствовала на щекѣ легкій поцѣлуй; но сильнѣе всѣхъ этихъ ощущеній было совершенно неожиданное, непредвидѣнное сознаніе того, что возвратившійся сынъ -- совершенно чужой для нея. Еще минуты за три, она воображала, что, несмотря на всѣ перемѣны, внесенныя пятнадцатью годами разлуки, она обниметъ его, какъ на прощаньи; но когда ихъ глаза встрѣтились, ее такъ и обдало ужасомъ. Она даже отшатнулась, и сынъ, приписавъ это весьма понятному волненію, поддержалъ ее и провелъ черезъ залу въ гостиную, заперевъ за собой дверь. Тутъ онъ опять обратился къ ней и сказалъ, улыбаясь:
-- Вы бы не узнали меня, мамашечка?
И въ самомъ дѣлѣ быть можетъ не узнала бы, еслибъ увидѣла его въ толпѣ, хотя впрочемъ посмотрѣла бы на него не безъ удивленія: сходство съ нею почти изгладилось, но зато годы придали ему другое сходство, крайне ее поразившее. Она еще не собралась отвѣтить ему, какъ глаза его небрежно и разсѣянно поднялись на портретъ, потомъ быстро обѣжали всю комнату и снова остановились на ней, когда она сказала:
-- Все измѣнилось, Гарольдъ. Я стала старухой, какъ видишь.
-- Но бодрѣй и прямѣй многихъ молодыхъ! сказалъ Гарольдъ, въ душѣ думая впрочемъ, что лѣта сдѣлали лицо его матери очень тревожнымъ и печальнымъ. Старухи въ Смирнѣ точно мѣшки. А вы не растолстѣли и не сгорбились. Отчего же я такъ расположенъ къ толщинѣ? (при этомъ Гарольдъ выставилъ широкую, жирную руку). Вѣдь помнится и отецъ былъ всегда худъ какъ селедка. А, кстати, какъ онъ поживаетъ? Гдѣ онъ?
М-ссъ Тренсомъ указала на драпировку и дала сыну уйдти одному. Она была не плаксиваго десятка; но тутъ, совершенно неожиданно для себя самой, залилась слезами. Она старалась только, чтобы слезы были неслышныя, и когда Гарольдъ вышелъ изъ библіотеки, ихъ ужъ не было и слѣда. М-ссъ Тренсомъ не искала, подобно многимъ женщинамъ, вліянія путемъ чувствительности и паѳоса; она привыкла господствовать положительными достоинствами, нравственнымъ превосходствомъ. Сознаніе, что ей приходилось вновь знакомиться съ сыномъ и что въ тридцати-четырехъ-лѣтнемъ мужчинѣ не осталось ничего отъ девятнадцати-лѣтняго юноши, легло ей на душу свинцомъ; но съ этимъ новымъ знакомствомъ примиряло ее отчасти то, что сынъ, жившій совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, должно быть думаетъ, что пріѣхалъ къ матери, съ которою можно будетъ посовѣтоваться обо всемъ и которая можетъ пополнить недостатки личной его опытности, необходимой англійскому помѣщику. Ея доля въ жизни была доля умной, хотя невсегда безукоризненной женщины, и у нея сложились свои личные самостоятельные взгляды и привычки: жизнь утратила бы всякое значеніе для нея, еслибъ ее почтительно и нѣжно устранили отъ дѣла, какъ безполезную старуху. И кромѣ того были тайны, до которыхъ сыну я ене было никакого дѣла. Вотъ отчего, когда Гарольдъ возвратился изъ библіотеки, слезъ не было и слѣда. Онъ впрочемъ не обращалъ на мать особеннаго вниманія; взглядъ его только скользнулъ по ней, по дорогѣ къ Ломшайрской газетѣ, лежавшей на столѣ. Онъ взялъ ее лѣвой рукой и сказалъ:
-- Однако! Отецъ-то какая развалина! Параличъ, должно быть? Ужасно какъ осунулся и скрючился,-- а все возится съ книгами, съ букашками, попрежнему. Что жъ, впрочемъ,-- смерть медленная и спокойная, Вѣдь ему за шестдесятъ за пять?
-- Шестдесятъ семь, со дня рожденія; но отецъ вашъ, кажется, родился старикомъ, сказала ш-ссъ Тренсомъ, немного покраснѣвъ отъ усилій подавить непрошеное волненіе.
Сынъ ничего не замѣтилъ: онъ пробѣгалъ глазами столбцы газеты.
-- Но гдѣ же твой мальчикъ, Гарольдъ? Отчего его нѣтъ съ тобой?
-- Да я его оставилъ въ городѣ, сказалъ Гарольдъ, не отводя глазъ отъ газеты. Камердинеръ мой Доминикъ привезетъ его вмѣстѣ съ остальнымъ багажемъ. Ага, вотъ какъ, не старый мой пріятель сэръ Максимъ, а молодой Дебарри -- кандидатъ отъ Ломшайра!
-- Да. Ты мнѣ ничего не отвѣчалъ на письмо, въ которомъ я спрашивала твоего мнѣнія на счетъ этого. вѣдь у насъ нѣтъ другаго кандидата тори, и ты бы навѣрное перебилъ Дебарри, еслибъ захотѣлъ.
-- Ну, едва ли, сказалъ Гарольдъ многозначительно.
-- Это отчего?
-- Да оттого, что я никогда не буду кандидатомъ торя.
М-ссъ Тренсомъ вздрогнула.
-- Какъ такъ? сказала она съ живостью,-- вѣдь не вигомъ же ты будешь?
-- Боже избави! Я радикалъ.
М-ссъ Тренсомъ затряслась и упала на спинку кресла. Вотъ первое подтвержденіе смутнаго сознанія того, что сынъ сталъ для нея чужимъ. Вотъ повость, съ которою также не вязались ея понятія объ уваженіи и сочувствіи къ сыну, какъ еслибы онъ сказалъ ей, что перешелъ въ магометанство въ Смирнѣ и что у него четыре жены вмѣсто одного сына, оставленнаго на попеченіе Доминика. Ее охватило болѣзненное чувство безполезности, ненужности давно ожидаемаго счастія -- безполезности смерти нелюбимаго Дурфи, пріѣзда и богатства Гарольда. Она знала, что были богатые радикалы, какъ были богатые евреи и диссентеры, но она всегда смотрѣла на нихъ какъ на людей, не заслуживающихъ ничего кромѣ глубокаго презрѣнія. Сэра Френсиса Бурдета она считала просто сумасшедшимъ. Ужъ лучше не спрашивать, а молча приготовиться ко всему, что можетъ быть худшаго.
-- Не хочешь ли пройдти на свою половины, Гарольдъ, и посмотрѣть, не надо ли тамъ чего измѣнить?
-- Пойдемте пожалуй, сказалъ Гарольдъ, бросая газету, которую онъ успѣлъ всю пробѣжать, пока мать переживала тяжелую внутреннюю борьбу.-- Дядя Лингонъ все еще засѣдаетъ, какъ видно, продолжалъ онъ, идя за ней по залѣ; что онъ дома?-- пріѣдетъ сюда вечеромъ?
-- Тебѣ придется побывать у него первому, если хочешь видѣть его. Ты долженъ имѣть въ виду, что пріѣхалъ въ семью со старинными понятіями. Дядя твой счелъ необходимымъ предоставить тебя исключительно мнѣ въ первые два-три часа. Онъ знаетъ, что я не видѣла тебя пятнадцать лѣтъ.
-- А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, пятнадцать лѣтъ -- шутка сказать! началъ Гарольдъ, взявъ мать подъ руку; онъ замѣтилъ въ словахъ ея какой-то намекъ. А вы все еще стройны, какъ пальма; къ вамъ чудо какъ пойдутъ шали, которыя я вамъ привезъ.
Они взошли молча по широкой каменной лѣстницѣ. М-ссъ "Грейсомъ такъ поразило открытіе радикализма въ сынѣ, что у нея пропала всякая охота говорить. Гарольдъ съ своей стороны былъ всегда такъ углубленъ въ дѣловыя соображенія, что не привыкъ, не умѣлъ отгадывать женскихъ чувствъ; и еслибъ даже онъ могъ понять, что чувствовала мать въ эту минуту, то пріостановился бы можетъ быть только на одно мгновеніе и потомъ опять пустился бы по привычной дорогѣ.
-- Я приготовила для тебя южныя комнаты, Гарольдъ, сказала м-ссъ Треисомъ, когда они проходили по галлереѣ, освѣщенной сверху и увѣшанной старинными фамильными портретами. Я думала, что тебѣ будетъ тамъ лучше, такъ какъ между всѣми или есть сообщеніе, а средняя комната можетъ быть очень хорошенькой гостиной.
-- Н-да, мебель плоховата, сказалъ Гарольдъ, оглядывая среднюю комнату, въ которую они только-что вошли; коверъ и драпировки должно быть моль поѣла.
-- Что же дѣлать, сказала м-ссъ Тренсомъ, не на что было держать слугъ для нежилыхъ комнатъ.
-- Вотъ что! Такъ вы нуждались?
-- Какъ видишь: мы живемъ такъ уже двѣнадцать лѣтъ.
-- Ахъ, чертъ побери! вѣдь у васъ остались на шеѣ долги Дурой, да еще процессъ! Стало-быть мнѣ предстоитъ удовольствіе выкупать закладную: это составитъ брешь тысячъ въ шестдесятъ. Ну, впрочемъ, что его поминать лихомъ, бѣднягу; вѣдь пожалуй пришлось бы заплатить еще больше за новое помѣстье въ Англіи. Я ужъ давно подумывалъ о томъ, какъ бы сдѣлаться англійскимъ помѣщикомъ и въ свою очередь пустить пыль въ глаза господчикамъ, которые пускали мнѣ пыль въ глаза въ Итонѣ.
-- Я перестала объ этомъ думать, Гарольдъ, когда узнала, что ты женился на иностранкѣ!
-- Такъ неужели вы хотѣли меня женить на чахоточной и жеманной англійской барышнѣ, которая повѣсила бы мнѣ на шею всю свою родню? Я терпѣть не могу англійскихъ женъ; онѣ всюду суются съ своимъ мнѣніемъ. Онѣ вѣчно вмѣшиваются не въ свое дѣло. Я никогда больше не женюсь.
М-ссъ Тренсомъ прикусила губу и отвернулась открыть заслонку. Она не хотѣла возражать на слова, которыя показывали, какая страшная бездна была между ея понятіями и внутреннимъ міромъ сына. Немного погодя, она обернулась и сказала:
-- Ты вѣроятно привыкъ къ роскоши; эти комнаты кажутся тебѣ жалкими, но вѣдь ихъ можно передѣлать, меблировать.
-- Лѣтъ, мнѣ непремѣнно нужно отдѣльную гостиную внизу, а это должно быть спальней, продолжалъ онъ, отворяя боковую дверь. Н-ну, я пожалуй просплю здѣсь ночь-другую. Но кажется внизу есть другая спальня съ небольшой комнатой рядомъ, гдѣ бы могъ помѣститься Доминикъ съ мальчикомъ. Вотъ нельзя ли ее приготовить для меня.
-- Тамъ спитъ отецъ твой. Онъ, какъ насѣкомое, не будетъ знать, куда идти, если перевести его изъ комнаты, къ которой онъ привыкъ.
-- Жаль, я терпѣть не могу ходить наверхъ.
-- Тамъ внизу есть еще одна пустая комната, комната управляющаго, можно изъ нея сдѣлать спальню. Я не могу тебѣ предложить своей комнаты, къ сожалѣнію, потому что я сплю наверху. (М-ссъ Тренсомъ умѣла иногда колоть, но у Гарольда была очень нечувствительная кожа).
-- Ну, нѣтъ, ужъ я не пойду спать наверхъ. Посмотримъ завтра комнату управляющаго, а для Доминика найдется какой-нибудь чуланъ. Ужасно досадно, что ему пришлось остаться въ городѣ, потому что некому будетъ готовить для меня. Ага, вотъ рѣка, въ которой я бывало удилъ рыбу. Я часто думалъ въ Смирнѣ купить паркъ съ рѣкой, похожей на Лапъ. Что за великолѣпный дубнякъ! Только надо срубить нѣкоторыя деревья.
-- Я сохраняла всѣ деревья какъ святыню, Гарольдъ. Мнѣ все думалось, что ты рано или поздно пріѣдешь и выкупишь имѣніе; хотѣлось сдѣлать его достойнымъ выкупа. Имѣніе безъ лѣса все равно что красавица безъ зубовъ и волосъ.
-- Браво, мамаша! сказалъ Гарольдъ, хлопнувъ ее по плечу. Вамъ-таки пришлось заботиться о дѣлахъ вовсе не женскихъ -- вѣдь отецъ такъ слабъ,-- но, Богъ дастъ, все придетъ въ порядокъ. Вы у насъ ничего не будете дѣлать, только полеживать на шелковыхъ подушкахъ да баловать внука.
-- Пожалуйста уволь отъ шелковыхъ подушекъ. Я привыкла быть на сѣдлѣ по три часа въ день, вѣдь я здѣсь главный прикащикъ: у насъ на рукахъ двѣ фермы, кромѣ дома.
-- Фью -- фью! Стало-быть Джерминъ ничего не дѣлаетъ? Ну, ужъ я всему этому положу конецъ, сказалъ Гарольдъ, покачиваясь на каблукахъ и побрякивая ключами въ карманѣ.
-- Можетъ быть, когда ты проживешь въ Англіи подольше, сказала м-ссъ Тренсомъ, краснѣя какъ дѣвочка,-- ты лучше поймешь, какъ трудно здѣсь отдавать фермы въ наймы.
-- Я очень хорошо знаю, что трудно, мамашечка. Чтобы отдавать въ наймы фермы, нужно умѣть сдѣлать ихъ привлекательными для фермеровъ. А я очень хорошо знаю, какъ трудно удовлетворять требованіямъ. Что, если я позвоню,-- придетъ кто нибудь въ родѣ лакея и съумѣетъ подать мнѣ гука?
-- Да, Гайксъ буфетчикъ и Джепсъ конюхъ, больше никого и нѣтъ въ домѣ. Вѣдь они еще при тебѣ были у насъ.
-- Какъ же, я помню Джепса -- только онъ всегда былъ олухомъ. Ужъ лучше дайте мнѣ стараго Гайкса. Это, помнится, очень аккуратная машинка; онъ всегда какъ то особенно отчеканивалъ слова. А теперь онъ долженъ быть очень старъ.
-- Ты удивительно хорошо помнишь многое изъ прежняго, Гарольдъ.
-- Я никогда не забываю мѣстностей и людей -- на что они похожи и что изъ нихъ можно сдѣлать. Весь здѣшній край лежитъ у меня въ головѣ какъ карта, и край славный, нечего сказать, только народъ-то все какой-то нелѣпый, помѣшанный на вигахъ и торіяхъ. Вѣроятно онъ такимъ жe и остался.
-- Да я первая осталась такою же, какою всегда была, Гарольдъ. До тебя въ семьѣ нашей не было ни одного радикала. Не думала я, что берегу наши старые дубы для этого. Я какъ-то не могу себѣ представить домовъ радикаловъ безъ тощихъ березокъ и чугунныхъ оградъ.
-- Да, но тощія березки радикаловъ растутъ, мамашечка, а дубы торіевъ гніютъ, сказалъ Гарольдъ весело. Вы приказали Джермину пріѣхать завтра утромъ?
-- Онъ будетъ здѣсь въ девять часовъ, къ чаю. Но я оставлю тебя съ Гайксомъ; мы будемъ обѣдать черезъ часъ.
М-ссъ Тренсомъ ушла и заперлась у себя въ уборной. Наступила пора оглянуться и дать себѣ отчетъ. Такъ вотъ оно -- свиданіе съ сыномъ, съ предметомъ такихъ долгихъ, страстныхъ ожиданій; съ сыномъ, ради котораго она рѣшилась взять на душу тяжкій грѣхъ, съ которымъ разсталась съ такой горестью, и возвращеніе котораго было лучшей надеждою ея послѣднихъ лѣтъ. Моментъ свиданія наступилъ и прошелъ; и не было ни восторга, ни даже радости; не прошло и получаса, высказано было такъ мало;-- но съ проницательной чуткостью женщины, привыкшей давать себѣ строгій отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ и впечатлѣніяхъ, м-ссъ Тренсомъ сразу увидѣла, что возвращеніе сына ничего не внесетъ свѣтлаго и отраднаго въ ея жизнь., Она остановилась передъ большимъ зеркаломъ и посмотрѣла на лицо свое съ суровымъ вниманіемъ, какъ будто бы оно было для нея совсѣмъ чужимъ, незнакомымъ. Трудно было бы придумать болѣе благообразное, даже болѣе красивое старое лицо: всѣ мелкія подробности, всѣ черты были поразительно изящны, но общій эфектъ исчезъ безвозвратно. Она видѣла впалое, изсохшее лицо и глубокія борозды скорби около рта.
-- Точно баба-яга! сказала она себѣ (она часто выражалась очень рѣзко),-- безобразная старуха я больше ничего. И онъ только это и увидѣлъ во мнѣ, какъ я увидѣла въ немъ чужаго, чуждаго мнѣ человѣка. Глупо было и ждать чего-нибудь другаго.
Она отвернулась отъ зеркала и прошлась по комнатѣ.
-- А какое сходство! сказала она чуть слышно; можетъ быть однако никто кромѣ меня не замѣтитъ этого.
Она бросилась въ кресло и задумалась. Все настоящее, дѣйствительное исчезло, отодвинулось передъ воспоминаніемъ прошлаго, возставшимъ со страшною, мучительною жизненностью. Немножко больше тридцати лѣтъ назадъ, на ея колѣняхъ лежало маленькое, кругленькое созданьице, болтая крошечными ноженками и смотря на нее со звонкимъ смѣхомъ. Она думала, что этотъ ребенокъ придастъ жизни ея новый смыслъ. Но вышло не такъ, какъ ей хотѣлось. Восторги матери продолжались не долго, и даже во время ихъ въ ней проснулось томительное, страстное желаніе, какъ ядовитое зелье, вырастающее на солнечномъ свѣтѣ,-- желаніе, чтобы ея первый безобразный, тупоумный, больной сынъ умеръ и уступилъ мѣсто любимцу, которымъ она могла бы гордиться. Такія желанія дѣлаютъ изъ жизни гнусную лотерею, въ которой всякій день можетъ вынуть пустой билетъ, въ которой мужчины и женщины, спящіе на мягчайшихъ постеляхъ, наслаждающіеся огромной долей неба и земли,-- впадаютъ въ тревогу, въ лихорадку, въ тоску, какъ всѣ пристрастившіеся къ лотереямъ. День за день, годъ за годомъ приносятъ пустые билеты, приходятъ новыя заботы, вызываютъ новыя желанія, и желанія, достижимыя только развѣ путемъ лотереи. Между тѣмъ кругленькое дитя выросло въ сильнаго юношу, любившаго многое, гораздо больше материнскихъ ласкъ, и ставившаго свою независимость выше привязанности къ ней, выше всякихъ отношеній къ ней: яйцо ящерицы: бѣлое, кругловатое, пассивное, сдѣлалось темной, смѣлой, рѣшительной ящерицей. Любовь матери сперва -- всепоглощающее наслажденіе, притупляющее всѣ другія чувства; это высшая степень развитія животной жизни, она расширяетъ область личной жизни и дѣятельности. Но въ послѣдующіе годы она можетъ существовать только на условіяхъ всякой другой старой привязанности -- то-есть на условіяхъ полнаго самоуничиженія одной стороны, умѣнья жить умомъ и опытомъ другаго. М-ссъ Тренсомъ смутно предчувствовала гнетъ этого неизмѣннаго факта. Между тѣмъ, она крѣпко держалась за вѣру въ то, что обладаніе этимъ сыномъ есть самая лучшая цѣль ея жизни; безъ этой цѣли, съ однимъ воспоминаніемъ вмѣсто спутника, жизнь была бы слишкомъ безотрадна, слишкомъ страшна для нея. Раньше или позже, какимъ бы то ни было путемъ, она вырветъ дѣдовское наслѣдіе изъ когтей закона и передастъ Гарольду. Такъ или иначе, ненавистный Дурфи, идіотъ, пристрастившійся къ недостойной жизни, сойдетъ съ дороги; развратъ убьетъ его. Между тѣмъ имѣніе обременилось долгами: перспектива наслѣдниковъ стала весьма незавидной. Гарольдъ долженъ уѣхать и сдѣлать себѣ карьеру; и этого ему самому страстно хотѣлось. Подобно всѣмъ энергическимъ натурамъ, онъ твердо вѣрилъ въ свое счастье; онъ весело простился съ нею и обѣщалъ разбогатѣть. Несмотря на всѣ прошлыя разочарованія, возможное обогащеніе Гарольда послужило почвой для воздушныхъ замковъ его матери. Счастье ему не измѣнило; но ея ожиданія не сбылись. Жизнь ея сложилась точно неудавшійся праздникъ: музыканты обманули и не пришли, гости не пріѣхали, или пріѣхали тѣ, которыхъ не ждали, и къ концу вечера не осталось ничего, кромѣ тоскливой усталости -- результата безплодныхъ усилій. Гарольдъ отправился съ посольствомъ въ Константинополь, подъ покровительствомъ знатнаго родственника, кузена матери; ему предстояло сдѣлаться дипломатомъ и проложить себѣ путь на самыя верхнія ступени общественной жизни. Но счастье его приняло другой оборотъ: онъ спасъ жизнь одному армянскому банкиру, который изъ благодарности сдѣлалъ ему предложеніе, плѣнившее его практическій умъ больше проблематическихъ надеждъ дипломатіи и знатнаго родства. Гарольдъ сдѣлался купцомъ и банкиромъ въ Смирнѣ. Бремя шло, а онъ не старался найдти возможность посѣтить родину и прежній домъ и не выказывалъ ни малѣйшаго желанія ввести мать въ свою интимную жизнь, просилъ подробныхъ писемъ объ Англіи и отвѣчалъ очень коротенькими, сухими записочками. М-ссъ Тренсомъ привыкла писать постоянно сыну, но мало-по малу безплодные годы подорвали ея надежды и стремленія; возрастающая забота о деньгахъ изнурила ее, и она больше готовилась услышать что нибудь дурное о своемъ распутномъ первенцѣ, чѣмъ отрадное и утѣшительное о Гарольдѣ. Она стала жить исключительно мелкими, непосредственными заботами и занятіями, и, какъ всѣ женщины страстныя и сильныя, которымъ жизнь не даетъ ни широкой дѣятельности, ни глубокихъ симпатій, у ней сложилось множество мелочныхъ, но упорныхъ привычекъ, множестію своеобразныхъ воззрѣній, въ которыхъ она не терпѣла противорѣчія. Она привыкла наполнять пустоту жизни приказаніями фермерамъ, раздаваніемъ лекарствъ бѣднымъ больнымъ, мелкими тріумфами въ торговыхъ сдѣлкахъ и личной экономіи и отпарированіемъ ѣдкихъ замѣчаній леди Дебарри колкими эпиграммами. Такимъ образомъ, жизнь ея проходила годами, и наконецъ желаніе, томившее ее еще въ цвѣтущую пору молодости, исполнилось -- но когда уже волоса у ней посѣдѣли, лицо стало тревожнымъ и безотраднымъ, какъ и самая жизнь ея. Между тѣмъ пришла съ Джерсея вѣсть о смерти Дурфи-идіота. Гарольдъ сталъ законнымъ наслѣдникомъ; богатство пріобрѣтенное имъ въ чужихъ краяхъ, дастъ ему возможность освободить землю изъ-подъ тяжелаго долга; теперь стоитъ вернуться домой. Жизнь ея наконецъ перемѣнится: солнце, проглядывающее изъ-за тучъ, пріятно, хотя бы ему предстояло скоро совсѣмъ закатиться. Надежды, привязанности, лучшая, сладчайшая доля ея воспоминаній -- воспрянули изъ-подъ гнета зимней спячки, и опять ей показалось великимъ благомъ имѣть втораго сына, стоившаго ей во многихъ отношеніяхъ такъ дорого. Но тутъ представились обстоятельства, на которыя она не расчитывала. Когда хорошія вѣсти дошли до Гарольда, и онъ объявилъ, что возвратится, какъ только устроитъ дѣла, онъ въ первый разъ сообщилъ матери, что женился на чужбинѣ, что гречанка жена его умерла, но что онъ привезетъ домой маленькаго мальчика -- прелестнаго внука ей и наслѣдника себѣ. Гарольдъ, сидя у себя въ Смирнѣ, воображалъ себѣ мать доброй старушкою, живущею безъ всякихъ претензій въ захолустьѣ, и думалъ, что она придетъ въ восторгъ, когда узнаетъ, что у ней есть здоровенькій, хорошенькій внукъ, и не станетъ справляться о подробностяхъ долго-скрываемаго брака.
М-ссъ Тренсомъ скомкала это письмо въ первомъ порывѣ негодованія. Но въ теченіи мѣсяцевъ, истекшихъ до возвращенія Гарольда, она приготовилась подавлять всѣ упреки и вопросы, которые могли бы огорчить или раздражить сына, приготовилась не идти противъ его желаній, каковы бы они ни были. Она все еще ждала его возвращенія съ нетерпѣніемъ; нѣжность и удовлетворенная гордость согрѣютъ ея послѣдніе годы. Она не знала, какимъ сталъ теперь Гарольдъ. Онъ конечно долженъ былъ излѣниться во многихъ отношеніяхъ; и хотя она говорила себѣ это, образъ знакомый, образъ дорогой и милый, неизмѣнно преобладалъ надъ новыми образами, вызываемыми разсудкомъ.
И такимъ образомъ, идя къ нему навстрѣчу, она думала, надѣялась обнять въ немъ прежняго сына, найдти въ немъ маленькаго оболгавшаго кумира своей страстной, бурной молодости. Не прошло и часа, какъ всѣ эти мечты и надежды безслѣдно разсѣялись. Женскія надежды -- солнечные лучи: тѣнь уничтожаетъ, убиваетъ ихъ. Тѣнь, упавшая на мечты и надежды м-ссъ Тренсомъ во время перваго свиданія съ сыномъ, была -- предчувствіе безполезности, безсилія. Если Гарольдъ выкажетъ расположеніе уклониться отъ пути, о которомъ она для него мечтала, если онъ приметъ ненавистное для нея направленіе,-- она предвидѣла, что ея слова, ея увѣщанія ни къ чему не послужатъ. Равнодушіе Гарольда ко всему, что не входило въ личные его виды, что не соотвѣтствовало личнымъ его цѣлямъ и стремленіямъ, отозвалось на ней такъ, какъ будто бы она почувствовала, что возлѣ нея опустилась огромная птица и позволила ей погладить себя по головѣ на минуту, потому только, что рядомъ съ нею лежалъ кусокъ мяса,
М-ссъ Тренсомъ вздрогнула подъ холоднымъ гнетомъ этихъ мыслей. Эта физическая реакція пробудила ее изъ разсѣянности, и она услышала наконецъ уже нѣсколько разъ возобновлявшійся легкій ударъ въ дверь. Несмотря на бодрость и подвижность и на малочисленность прислуги, она никогда не одѣвалась безъ чужой помощи, да и маленькая, чистенькая, чопорная старушка, представшая теперь передъ нею, не потерпѣла бы такого посягательства на свои исконныя права. Маленькая старушка была м-ссъ Гайксъ, жена буфетчика, исправлявшая обязанности экономки, горничной и главной стряпухи. Она поступила на службу къ м-ссъ Тренсомъ сорокъ лѣтъ тому назадъ, когда та была прелестной м-ссъ Лингонъ, и госпожа звала ее до сихъ поръ Деннеръ, какъ и въ былое время.
-- Колоколъ прозвонилъ, стало-быть, а я и не слыхала? сказала м-ссъ Тренсомъ, вставая,
-- Да, мэмъ, отвѣчала Деннеръ, вынимая изъ платянаго шкафа старое, черное бархатное платье, отдѣланное исштопанными кружевами, въ которое м-ссъ Тренсомъ всегда облачалась къ обѣду.
Деннеръ обладала проницательной зоркостью, способною видѣть сквозь самую узенькую щелочку между рѣсницами. Физическій контрастъ между высокой, надменной, темноглазой госпожей и маленькой, быстроглазенькой, дрябленькой горничной -- положительно имѣлъ сильное вліяніе на чувства Деннеръ къ м-ссъ Тренсомъ. Чувства эти сложились и развились въ нѣчто подобное поклоненію богамъ встарину, поклоненію, или правильнѣе обожанію, не нуждавшемуся въ высокой нравственности богини. По мнѣнію Деннеръ, люди бываютъ разнаго рода, и она принадлежала совсѣмъ не къ той категоріи, къ которой принадлежала ея госпожа. Умъ у нея былъ востренькій какъ иголка, и она вполнѣ сознавала всю смѣшную сторону претензій служанки, не подчиняющейся безусловно участи, поставившей надъ ней барскую власть. Она назвала бы такія претензіи стараніями червяка ходить стоймя на хвостѣ. Само собой разумѣется, что Деннеръ знала всѣ тайны госпожи своей и высказывалась передъ нею прямо и безъ всякой лести; но съ удивительной утонченностью инстинкта, никогда не говорила ничего, что могло бы м-ссъ Тренсомъ показаться неприличной фамильярностью служанки, черезъ-чуръ много знающей. Деннеръ отождествляла личное свое достоинство съ достоинствомъ госпожи своей. Она была во многомъ страшнымъ скептикомъ и преупрямая, но на нее можно было положиться, какъ на каменную гору.
Заглянувъ въ лицо м-ссъ Тренсомъ, она сразу смекнула, что встрѣча съ сыномъ была разочарованіемъ въ нѣкоторомъ отношеніи. И начала негромкимъ, проворнымъ, однообразнымъ голосомъ:
-- М-ръ Гарольдъ уже одѣлся; онъ подалъ мнѣ руку въ корридорѣ и былъ очень любезенъ.
-- Какъ онъ измѣнился, ДеннеръО Ни малѣйшаго сходства со мною.
-- Все-таки хорошъ, только загорѣлъ и возмужалъ. Удивительное, право, у него лицо. Помнится, выговорили, мэмъ, что иныхъ людей вы сразу замѣчаете, входя въ комнату, хотя бы они стояли въ углу, другихъ же напротивъ не замѣчаете, пока не наткнетесь на нихъ. Это сущая правда. А что касается до сходства, то тридцатипяти-лѣтній можетъ быть похожъ на шестидесяти лѣтняго только въ памяти людской,
М-ссъ Тренсомъ очень хорошо знала, что Деннеръ угадывала ея мысли.
-- Не знаю, право, какъ теперь пойдутъ дѣла; кажется, нельзя ожидать ничего хорошаго.
-- Напрасно, мэмъ. Во всемъ есть шансы хорошіе и шансы дурные, и наше счастье не на одной только ниткѣ держится.
-- Какая ты, право, Деннеръ! Точно французская еретичка! Для тебя, кажется, нѣтъ ничего страшнаго. А я всю свою жизнь боялась -- постоянно видѣла надъ собою что-нибудь, чего не могла допустить, не могла вынести.
-- Полноте, мэмъ, не унывайте, не показывайте тревоги, чтобы не перетревожитъ и другихъ. Къ вамъ вернулся богатый сынъ, всѣ долги будутъ уплачены, вы здоровы и сильны, у васъ такое лицо и такая фигура, что передъ вами всѣ ломятъ шапки, еще не зная, кто вы... позвольте поднять косыночку повыше... вамъ предстоитъ еще не мало радостей въ жизни.
-- Вздоръ! Какія радости можетъ дать жизнь старухѣ. У старухъ одна только радость, одно удовольствіе: мучить, надоѣдать, быть въ тягость. Какія напримѣръ у тебя радости, Деннеръ? Развѣ только то, что ты сознаешь себя моей рабой?
-- А не пріятно развѣ сознавать себя умнѣе, лучше окружающихъ? Не пріятно развѣ ухаживать за больнымъ мужемъ -- не пріятно дѣлать все хорошо? Да еслибы мнѣ дали сварить померанцовое варенье, я не умерла бы спокойно, пока не сварила бы его какъ слѣдуетъ. Вѣдь не все будни и тѣнь, бываютъ и праздники и солнышко; а я люблю солнышко, какъ кошка. По-моему, жизнь точно нашъ вистъ по вечерамъ, когда приходитъ Бенксъ съ женою къ намъ въ людскую. Я не особенно люблю эту игру, но разъ начавъ играть, люблю играть хорошо, люблю, чтобы и карты у меня были хорошія. Мнѣ пріятно знать, что будетъ дальше. Мнѣ хочется, чтобы и вы играли до конца, какъ слѣдуетъ, мэмъ, потому что ваше счастье было вѣдь и моимъ счастьемъ въ эти сорокъ лѣтъ. Но мнѣ пора идти, надобно взглянуть, какъ Китти накрываетъ на столъ. Я вамъ больше не нужна?
-- Нѣтъ, Деннеръ; я сейчасъ сойду внизъ.
И когда м-ссъ Тренсомъ спускалась по каменной лѣстницѣ, въ старомъ бархатномъ платьѣ и старинныхъ кружевахъ, ея наружность вполнѣ оправдывала комплиментъ Деннеръ. У нея былъ тотъ повелительно-царственный видъ, который возбуждаетъ особенное негодованіе и ненависть демократической, революціонной толпы. Она была такъ типична, танъ породиста, что никто не могъ бы пройдти мимо нея равнодушно: такая осанка пристала бы королевѣ, которой нужно было бы вступить на престолъ вопреки сильной оппозиціи, дерзнуть на нарушеніе трактатовъ, предпринимать смѣлые походы, захватывать новыя территоріи, стоять посреди самыхъ тяжелыхъ, безвыходныхъ обстоятельствъ и томиться тоской вѣчно жаждущаго и никогда не удовлетвореннаго сердца. А между тѣмъ заботы и занятія м-ссъ Тренсомъ невсегда были царственно-величественны. Въ послѣдніе тридцать лѣтъ она вела однообразно-узенькую жизнь -- удѣлъ всѣхъ бѣдныхъ дворянъ, никогда не ѣздящихъ въ городъ и непремѣнно неладящихъ съ двумя изъ пяти семей ближайшихъ помѣщиковъ. Въ молодости она слыла удивительно умной и даровитой, ей хотѣлось умственнаго превосходства -- она тайкомъ выхватывала лучшія страницы изъ опасныхъ французскихъ авторовъ и могла говорить въ обществѣ о слогѣ Борка, о краснорѣчіи Шатобріана, подтрунивала надъ лирическими балладами и удивлялась Thalaba Соусея. Она думала, что опасные французскіе писатели -- нечестивцы, и что читать ихъ сочиненія грѣшно; но многія изъ грѣховныхъ вещей были ей чрезвычайно пріятны, и многое несомнѣнно хорошее и добродѣтельное казалось ей пустымъ и безсмысленнымъ. Многіе изъ библейскихъ характеровъ казались ей странными и смѣшными; ее чрезвычайно интересовали разсказы о преступныхъ страстяхъ: но она тѣмъ не менѣе думала, что благо и спасеніе заключались въ молитвахъ и проповѣдяхъ, въ ученіи и обрядахъ Англійской церкви, одинаково далекой отъ пуританства и папизма,-- въ такихъ воззрѣніяхъ на этотъ и на грядущій міръ, которыя обезпечили бы, сохранили существующее устройство англійскаго общества неизмѣннымъ, ненарушимымъ, сдерживая, подавляя назойливость и недовольство бѣдныхъ. Она знала, что исторія евреевъ должна стоять выше всякой другой исторіи, что язычники разумѣется безбожники, и что ихъ религія совершенная нелѣпость, если смотрѣть на нее, какъ на религію,-- но классическое ученіе происходитъ отъ язычниковъ; греки славились скульптурой; итальянцы живописью; средніе вѣка были подъ гнетомъ мрака и папства; но теперь христіанство идетъ рука объ руку съ цивилизаціей, и земныя правительства, хотя немного запутанныя и шатающіяся въ чужихъ краяхъ, въ нашей благословенной странѣ прочно стали на принципахъ торіевъ и англійской церкви, поддерживаемыхъ преемственностью Брауншвейгскаго дома и умнымъ англійскимъ духовенствомъ. У миссъ Лингонъ была, разумѣется высшаго образованія, гувернантка, которая находила, что женщинѣ необходимо только умѣть написать складную записку и высказывать приличныя мнѣнія о предметахъ общихъ. И удивительно, какъ такое воспитаніе шло къ хорошенькой дѣвушкѣ, отлично сидѣвшей въ сѣдлѣ, умѣвшей немножко пѣть и играть, рисовать маленькія фигурки акварелью, лукаво сверкавшей глазами при какомъ-нибудь смѣломъ вопросѣ и принимавшей солидно-достойный видъ всякій разъ, когда ей случалось выкапывать что-нибудь изъ своей кладовой дѣльныхъ свѣдѣній. Но блестки остроумія и многообразныя свѣдѣнія, очень пріятныя и умѣстныя въ элегантномъ обществѣ во время нѣсколькихъ сезоновъ въ городѣ, не составляютъ еще положительнаго достоинства дѣвушки, какъ бы при этомъ она ни была хороша и свѣжа. Отрицаніе вообще всего хорошаго и честнаго, признаваемаго человѣчествомъ хорошимъ и честнымъ, далеко не надежный якорь въ морѣ житейскихъ искушеній и затрудненій. М-ссъ Тренсомъ была цвѣтущею до начала этого столѣтія, и въ теченіе долгихъ тяжелыхъ лѣтъ, минувшихъ съ тѣхъ поръ, все, на что она когда-то смотрѣла какъ ни, высшую степень образованности и талантливости, стало такимъ же безполезнымъ, безцвѣтнымъ, устарѣвшимъ, какъ какая-нибудь старомодная рѣзьба, матеріалъ которой никогда ничего не етоилъ, а форма давно стала не по вкусу живущимъ смертнымъ. Огорченія, оскорбленія, денежныя заботы, угрызенія преступной совѣсти измѣнили для нея видъ свѣта; въ утреннемъ сіяньи солнца отражалась тревога, во взглядахъ сосѣдей недоброе торжество или презрительное состраданье, а между тѣмъ годы шли, и она старѣлась. И что могло усладить дни такой ненасытной, требовательной души, какая была у м-ссъ Тренсомъ? Человѣкъ подъ гнетомъ продолжительнаго несчастія всегда найдетъ что-нибудь, что доставитъ ему нѣкоторое облегченіе. Когда жизнь кажется сотканною изъ тяжкихъ страданій, онъ съумѣетъ превратить сравнительно меньшее страданіе въ утѣху, если не въ наслажденіе. Желѣзная воля м-ссъ Тренсомъ не дала ей возможности преодолѣть или устранить тяжкія испытанія жизни и вся сосредоточилась на мелочныхъ проявленіяхъ. Она не была жестокой и невидѣла ничего привлекательнаго въ томъ, что называла удовольствіемъ старухъ,-- въ терзаніи окружающихъ; но она любила и дорожила всѣми, даже самыми ничтожными проявленіями власти, выпавшей ей на долю. Она любила, чтобы фермеръ стоялъ передъ ней съ обнаженной годовой, требовала, чтобы работа, начатая безъ ея приказанія, была передѣлана съ начала до конца; любила, чтобы ей всѣ прихожане низко кланялись, когда она по праздникамъ ходила въ церковь. Любила перемѣнять лекарства, выданныя крестьянамъ докторомъ, и замѣнять ихъ другими по своему рецепту, Еслибъ она не была такъ изящна и величественна, люди, знавшіе ея предшествовавшую жизнь, непремѣнно назвали бы ее злою, самоуправной старой вѣдьмой, съ бритвой вмѣсто языка. Но теперь этого никто не говорилъ; хотя никто не говорилъ и всей правды объ ней, никто не видѣлъ и не понималъ, что подъ этой внѣшней жизнью крылась женская болѣзненная чувствительность и боязливость, свернувшись подъ всѣми мелочными привычками и узенькими воззрѣніями, какъ какое нибудь трепещущее созданіе съ глазами, полными слезъ, и съ сердцемъ, полнымъ муки подъ кучей негоднаго мусора. Чувствительность и боязливость заговорили, затрепетали въ ней еще сильнѣе, еще громче при вѣсти о скоромъ возвращеніи сына; а теперь, когда она увидѣла его, она сказала себѣ съ горечью: "Счастливъ угорь, если его сварятъ, не сдирая шкуры. Самое величайшее счастіе, выпавшее мнѣ на долю,-- только возможность избѣгнуть величайшаго несчастія"!