Почти всѣ въ Треби, думая о Лайонѣ и его дочери, также удивлялись Эсфири, какъ Феликсъ. Ее не долюбливала церковь и конгрегація отца. Наименѣе взыскательные говорили, что она черезъ-чуръ жеманна и горда; болѣе строгіе судьи находили, что Лайону не слѣдовало вводить такую дочь въ кругъ богобоязненныхъ людей, что напрасно онъ увлекся суетнымъ желаніемъ сдѣлать изъ нея исключительное совершенство и послалъ ее во французскій пансіонъ, гдѣ она понабралась понятій и привычекъ нетолько свыше своего положенія, но и такихъ свѣтскихъ и суетныхъ, что они не могли бы быть допущены ни въ какомъ положеніи и званіи. Но никто не зналъ, что за женщина была ея мать, потому что Лайонъ никогда ничего не говорилъ о своей прошлой жизни. Когда въ 1825 году его избрали пастыремъ въ Треби, всѣмъ было извѣстно, что онъ вдовѣлъ уже нѣсколько лѣтъ, что при немъ жила только слезоточивая и многострадальная Лидди, и что дочь его была еще въ пансіонѣ. Эсѳирь переѣхала на житье къ отцу всего только дна года и принялась учить дѣтей но городу. Вскорѣ по возвращеніи домой, она возбудила страсть въ двухъ юныхъ диссентерскихъ сердцахъ, облачавшихся въ изящнѣйшіе жилеты -- часть туалета, въ то время игравшую очень видную роль въ Треби, судя по достоинству матеріи и личнымъ свойствамъ тѣхъ, на комъ она красовалась,-- и внушила почтительное удивленіе дѣвочкамъ различнаго возраста -- ученицамъ. Знаніе французскаго языка придало даже нѣкоторое изящество самой Треби, сравнительно съ другими ярморочными городами. Но во всѣхъ другихъ отношеніяхъ она не пользовалась большимъ кредитомъ. Почтенныя диссентерскія матроны боролись между опасеніемъ, чтобы сыновья ихъ не вздумали жениться на ней, и досадой на нее за то, что она относилась къ этимъ безукоризненнымъ молодымъ людямъ съ презрѣніемъ, совершенно невыносимымъ въ дочери священника. Нетолько потому, что такое родство возложило бы обязанность выказать исключительное христіанское смиреніе, но и потому что съ свѣтской точки зрѣнія бѣдный священникъ долженъ быть ниже содержащихъ его достаточныхъ прихожанъ. Въ тѣ времена проповѣдники, оплачиваемые добровольнымъ сборомъ, были почти на такомъ же счету, какъ духовенство, собиравшее подать натурой. Удивлялись его дарованіямъ, проливали слезы на его проповѣдяхъ подъ нарядными шляпками; но и самый жидкій чай считался достаточно хорошимъ для него; а когда онъ отправлялся на благотворительную проповѣдь въ чужой городъ, ему отводили самую дрянную спальню и подчивали самымъ дряннымъ домашнимъ виномъ. Такъ-какъ почтительность прихожанъ относилась главнымъ образомъ къ отвлеченному пастору, къ идеалу пастора, то добрые диссентеры сплошь и рядомъ подмѣшивали къ восхваленіямъ чисто духовныхъ даровъ священника значительную долю критики и презрѣнія къ бренному сосуду, содержавшему въ себѣ эти сокровища. М-ссъ Мускатъ и м-ссъ Нутвудъ, примѣняя принципъ христіанскаго равенства, говорили, что у Лайона много странностей, что ему не слѣдовало бы позволять дочери такъ неприлично тратиться на перчатки, башмаки и чулки, хотя бы эти траты оплачивались собственнымъ ея трудомъ. Что же касается до церковниковъ, приглашавшихъ м-ссъ Лайонъ давать уроки въ ихъ семьяхъ, то они съ глубокимъ сердечнымъ сокрушеніемъ распространялись при всякомъ удобномъ случаѣ о несоотвѣтственности между свѣтскими преимуществами и диссентерствомъ, между ежедневными религіозными митингами и болтовней на такомъ живомъ и суетномъ языкѣ, какъ французскій. Эсѳирь сама подумывала иногда о нелѣпомъ контрастѣ между любимыми своими занятіями и условіями своей доли. Она знала, что люди, которыхъ она считала верхомъ изящества, относились къ диссентерству съ презрѣніемъ; подруги ея во Франціи и въ англійскомъ пансіонѣ, гдѣ она была младшей учительницей, находили ужасно смѣшнымъ и дикимъ имѣть отцомъ диссентерскаго проповѣдника; а когда одна изъ ея задушевнѣйшихъ пріятельницъ по пансіону уговорила своихъ родителей взять Эсѳирь гувернанткой къ младшимъ сестрамъ,-- всѣ ея врожденныя стремленія къ роскоши, къ изяществу и презрѣніе къ ложной, мнимой порядочности усилились, развились въ средѣ богатой и безукоризненно порядочной семьи. Однако она скоро стала тяготиться зависимостью. Ей захотѣлось пожить дома съ отцомъ, хотя она во все время пребыванія въ пансіонѣ придумывала всевозможныя средства избѣгнуть этой грустной необходимости. Жизненный опытъ научилъ ее предпочитать сравнительную независимость. Но и тутъ она была недовольна своей жизнью: она оказалась въ невѣжественной, грубой, скучной средѣ, изъ которой не вітдѣла рѣшительно никакого исхода. Эслибъ даже она рѣшилась идти прямо наперекоръ отцу и отвернуться отъ ненавистныхъ диссентеровъ, посѣщеніе Требіанской церкви точно также не удовлетворило бы ее. Есеирь тяготилась не религіозными различіями, но различіями соціальными, и ея изящному, прихотливому вкусу было бы также не по себѣ въ обществѣ Весовъ, какъ и въ обществѣ Мускатовъ. Весы говорили неправильно по-англійски и играли въ вистъ; Мускаты говорили точно также неправильно и зачитывались "Евангелическимъ Магазиномъ". Нефири не нравилось ни то, ни другое, у нея была одна изъ исключительныхъ организацій: чуткая, впечатлительная до послѣдней крайности, но вмѣстѣ съ тѣмъ сильная и здоровая; она живо чувствовала тончайшіе оттѣнки въ пріемахъ, малѣйшія различія въ тонѣ и въ удареніи; у нея былъ свой собственный маленькій кодексъ понятій и представленій о запахахъ и цвѣтахъ, о внѣшности и пріемахъ, которымъ она втайнѣ осуждала или освящала всѣхъ и все. И она была очень довольна и собой и своимъ утонченнымъ вкусомъ, не сомнѣваясь въ своемъ превосходствѣ надъ всѣмъ окружающимъ. Ее тѣшило, что самыя порядочныя и самыя хорошенькія дѣвушки въ пансіонѣ говорили всегда, что ее можно принять за кровную аристократку. Еи хорошенькій подъемъ, обтянутый шелковымъ чулкомъ, узенькая пяточка въ лайковой туфелькѣ, безукоризненные ногти и тонкая изящная рука были предметами искренняго удовольствія для нея; она чувствовала, что эти природныя преимущества давали ей привиллегію употреблять только тончайшіе батистовые платки и самыя свѣжія перчатки. Всѣ ея деньги уходили на удовлетвореніе такимъ изящнымъ прихотямъ, и нельзя сказать, чтобы она страдала угрызеніями совѣсти. Она все-таки сознавала себя великодушной, она видѣла въ этомъ только признакъ щедрости. Она терпѣть не могла мелочныхъ расчетовъ при первомъ обращеніи къ сострадательности, готова была высыпать весь кошелекъ. Если она замѣчала какую-нибудь потребность или какое-нибудь желаніе у отца, она немедленно и неожиданно для него спѣшила удовлетворить ихъ. Но у добраго старика такъ рѣдки были какія-либо потребности или желанія -- кромѣ постояннаго, пламеннаго желанія видѣть ее глубоко убѣжденной въ истинахъ, которымъ самъ онъ былъ преданъ, всей душой, видѣть ее достойнымъ членомъ церкви.
Лайону казалось, что онъ любилъ эту суетную дѣвушку больше, чѣмъ слѣдовало ему, какъ священнику и блюстителю общественной нравственности. Онъ молился объ ней со слезами, смиренно упрекая себя въ ея недостаткахъ и давая себѣ слово исправлять ихъ во мѣрѣ силъ; но сходя внизъ, онъ тотчасъ же становился опять покорнѣйшимъ слугой ея малѣйшихъ желаній, оправдываясь въ душѣ тѣмъ, что рѣдкое противорѣчіе можетъ придать его нравоученіямъ совершенно ненужную, обидную рѣзкость, вопреки закону салическому и всякимъ другимъ законамъ, изобрѣтеннымъ со временъ Адама и Евы, царицы всегда были и будутъ, и въ маленькомъ темненькомъ домикѣ священника на Мальтусовомъ подворьѣ жила-была граціозная царица Эсѳирь.
Перевѣсъ, власть всегда на сторонѣ болѣе сильной воли, говорятъ многіе докторальнымъ тономъ, не допускающимъ поясненій или исключеній. Но что такое сила? Слѣпой произволъ, не знающій страха, не знающій удержа, не видящій многосложныхъ послѣдствій -- пораженій и ранъ тѣхъ, кого онъ стягиваетъ веревками? Ограниченность ума, не постигающая потребностей внѣ своихъ собственныхъ, не видящая дальше сегодняшняго дня, облекающаяся торжественной напыщенностью изъ-за всякаго пустяка и считающая великую силу самоотреченія безсиліемъ, слабостью? Есть самоотреченіе, самоуничиженіе, свойственное, доступное только широкимъ, сильнымъ, любящимъ душамъ; и сила часто синонимъ добровольнаго подчиненія неисправимой слабости.
Эсѳирь любила отца: она признавала въ немъ прямоту, честность, быстроту соображенія, несмотря на гнетъ скучной набожности, систематически искавшей въ жизни и въ исторіи все наименѣе интересное и романтичное. Но онъ ходилъ всегда въ старомъ, потертомъ платьѣ, и она не любила гулять съ нимъ, потому что, когда кто заговаривалъ съ нимъ на улицѣ, вмѣсто того чтобы сказать что-нибудь о погодѣ и пройдти дальше, онъ пускался въ отвлеченныя разсужденія о путяхъ божественнаго Промысла или принимался разсказывать какой нибудь случай изъ жизни преподобнаго Бакстера. Эсѳирь смертельно боялась казаться смѣшной даже въ глазахъ вульгарныхъ требіанцевъ. Ей думалось, что она любила бы мать больше, чѣмъ отца, и ей было жаль, что она не могла составить себѣ яснаго представленія о ней.
Въ ней сохранилось только смутное воспоминаніе объ очень далекомъ прошедшемъ, когда ей было года четыре-пять, когда чаще всего она произносила слово мама; когда тихій голосъ нашептывалъ ей ласковыя французскія слова, а она въ свою очередь повторяла эти слова тряпичной куклѣ; когда тоненькая, бѣлая рука, совсѣмъ непохожая на всѣ руки, двигавшіяся вокругъ нея впослѣдствіи, гладили ее, ласкала, одѣвала; потомъ она какъ-то очутилась съ куклой возлѣ постели, на которой лежала маыа и не двигалась; пришелъ отецъ и увелъ ее. Когда возникло ясное, послѣдовательное воспоминаніе, не было больше ни тихаго, ласкающаго голоса, ни маленькой бѣлой руки. Она знала, что мать ея была француженка, что она перешла черезъ много горестей и нуждъ, что ее звали въ дѣвушкахъ Анетой Ледрю. Отецъ не сказалъ ей больше ничего; и разъ въ дѣтствѣ, когда она предложила ему какой-то вопросъ, онъ сказалъ ей: Эсѳирь, мы будемъ пока только думать о твоей мама; мы поговоримъ о ней тогда, когда тебѣ наступитъ пора выдти замужъ и разстаться со мною; я отдамъ тебѣ ея кольцо и все, что принадлежало ей; но, безъ крайней надобности, я не могу разрывать сердца разговорами о томъ, что было и чего нѣтъ.-- Эсѳирь никогда не забывала этихъ словъ, и чѣмъ старше становилась, тѣмъ невозможнѣе казалось ей безпокоить отца распросами о прошломъ.
Онъ не любилъ говорить о прошломъ по различнымъ причинамъ. Отчасти потому, что у него не хватало духу сказать Эсѳири, что онъ въ сущности не отецъ ей: у него не хватало духу отречься отъ той нѣжности, которую вызывала въ ней вѣра въ ихъ тѣсное родство. Отчасти и потому, что онъ боялся раздражить ее сознаніемъ въ такомъ продолжительномъ обманѣ. Но были еще и другія причины его умалчиванія -- причины, которыхъ нельзя было бы передать дѣвушкѣ.
Двадцать два года тому назадъ, когда Руфусу Лайону было не болѣе тридцати шести лѣтъ, онъ былъ уважаемымъ пасторомъ большой индепендентской конгрегаціи одного изъ южныхъ приморскихъ, портовыхъ городовъ. Онъ былъ холостъ и на всѣ увѣщанія друзей, говорившихъ ему, что представителю индепендентской церкви необходимо быть женатымъ, отвѣчалъ, что св. Павелъ допускалъ бракъ въ видѣ исключенія, а не въ видѣ правила; что хотя священнику позволяется имѣть жену, но что онъ, Руфусъ Лайонъ, не желаетъ воспользоваться этимъ позволеніемъ, находя свои занятія и другіе труды своего призванія всепоглощающими и несовмѣстными съ условіями семейной жизни. О матеряхъ Израиля могутъ печься тѣ, у которыхъ нѣтъ спеціальнаго дѣла. Церковь и конгрегаціи гордились имъ; ему дѣлали различныя оваціи, съ почетомъ приглашали на ежегодныя проповѣди въ отдаленные города. Перечисляя знаменитыхъ проповѣдниковъ, упоминали и о Руфусѣ Лайонѣ, говоря, что онъ честь и слава индепендентства, что проповѣди его отличаются краснорѣчіемъ и ученостью, и что при замѣчательной учености, въ немъ несомнѣнны признаки истиннаго, духовнаго призванія. Но вдругъ этотъ ясный, блестящій свѣточъ померкъ и угасъ: Лайонъ отказался отъ мѣста и выѣхалъ изъ города.
Страшный кризисъ наступилъ для него: религіозное сомнѣніе и вновь пробудившаяся страсть слились въ одинъ бурный потокъ и парализовали въ немъ проповѣдническія дарованія. Жизнь его до тридцати шести лѣтъ была исторіей чисто религіозныхъ и ученыхъ стремленій: онъ увлекался только доктринами, аргументаціей въ пользу праваго дѣла; грѣхи его были только грѣхами личнаго тщеславія (къ такихъ формахъ, въ какихъ мыслимо тщеславіе въ человѣкѣ, избравшемъ карьеру инденендентскаго проповѣдника), или увлеченіями черезъ-чуръ неугомоннаго ума, безъ устали пытавшаго тайны, переданныя намъ откровеніемъ свыше, и такимъ образомъ препятствуя полному насыщенію души божественною правдой. Даже въ то время сравнительной молодости, его несвѣтскость, недогадливость въ мелочахъ (потому что все его вниманіе было сосредоточено на широкихъ, глубокихъ вопросахъ жизни) придавали нѣкоторую странность его пріемамъ и внѣшности. И хотя въ его выразительномъ лицѣ было много прекраснаго, вся его личность казалось такою неподходящей къ общепринятымъ условіямъ порядочности, что изящныя дамы и кавалеры обыкновенно смѣялись надъ нимъ, какъ вѣроятно смѣялись надъ Джономъ Мильтономъ въ былое время и еще больше надъ тѣмъ худенькимъ, невзрачнымъ апостоломъ, который проповѣдывалъ по улицамъ Эфеса новыя воззрѣнія на новую религію, воззрѣнія, встрѣчавшія единодушное недовѣріе.-- Руфусъ Лайонъ былъ такимъ же чудакомъ - апостоломъ митинговъ Скиперсъ-Лана. Можно ли было предположить, что такой человѣкъ сдѣлается героемъ романа? А между тѣмъ онъ дѣйствительно сдѣлался героемъ романа.
Однажды вечеромъ въ 1812 году Лайонъ возвращался съ деревенской проповѣди. Онъ шелъ обычнымъ скорымъ шагомъ, глубоко погруженный въ задумчивость, не замѣчая кустовъ и деревьевъ, тянувшихся вдоль изгороди, при слабомъ свѣтѣ луны, какъ вдругъ ему вздумалось посмотрѣть, не забылъ ли онъ взять съ собою тоненькую книжку, въ которую вписывалъ вклады. Онъ остановился, разстегнулъ верхнюю рясу и ощупалъ всѣ карманы, потомъ снялъ шляпу и посмотрѣлъ въ нее. Книги не оказывалось, и онъ уже готовъ былъ идти дальше, какъ вдругъ ему послышался тихій, нѣжный голосъ, съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ:
-- Сжальтесь надо мной!
Онъ поглядѣлъ въ сторону близорукими глазами и увидѣлъ что-то лежавшее возлѣ изгороди. Онъ подошелъ ближе и нашелъ молодую женщину съ ребенкомъ на рукахъ. Она заговорила и еще тише прежняго:
-- Я умираю съ голоду; Бога ради возьмите ребенка.
Блѣдное лицо и нѣжный голосъ говорили такъ убѣдительно, что Лайонъ, не мало немедля, взялъ ребенка на руки и сказалъ:
-- Можете вы идти возлѣ меня?
Она привстала и пошатнулась.
-- Обопритесь на меня, сказалъ Лайонъ. И такимъ образомъ они пошли потихоньку впередъ -- священникъ въ первый разъ въ жизни съ ребенкомъ на рукахъ.
Онъ не могъ ничего придумать лучше, какъ взять ихъ къ себѣ въ домъ; это былъ самый легкій способъ спасти женщину отъ неминуемой погибели и найдти средства помочь ей, впослѣдствіи болѣй существеннымъ образомъ. Она была такъ слаба, что не сказала ни одного слова, пока они не вошли въ комнату и онъ не усадилъ ее возлѣ очага. Старую служанку трудно было бы удивить какимъ-нибудь благодѣяніемъ ея господина; она молча и безпрекословно взяла ребенка, пока Лайонъ снималъ съ матери мокрый платокъ и поилъ ее теплымъ. Потомъ ему не оставалось ничего, кромѣ какъ посмотрѣть на нее, и онъ увидѣлъ прелестнѣйшее личико съ спокойной кротостью выраженія краше всякой улыбки. Она постепенно приходила въ себя, потянулась, защитила глаза изящной рукою отъ огня и посмотрѣла на ребенка, лежавшаго противъ нея, на колѣняхъ у старой служанки. Ребенокъ ѣлъ съ ложки съ большимъ удовольствіемъ и тянулся голыми ножками къ теплому камину. Когда сознаніе вызвало въ ней ясное воспоминаніе о недавнемъ бѣдствіи, она посмотрѣла на Лайона, стоявшаго возлѣ, и сказала нѣжно-прерывистымъ голоскомъ:
-- Я знала, что у васъ доброе сердце, когда вы только сняли шляпу. Вы похожи на образъ bien-aimé Saint-Jean.
Благодарный взглядъ голубыхъ глазъ изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ былъ новымъ лучемъ счастья для Руфуса; ему казалось, будто до тѣхъ поръ никогда никакая женщина не смотрѣла на него. Однако, эта бѣдняжка была очевидно темной французской католичкой -- избалованной, изнѣженной, судя по ея рукамъ. Онъ былъ въ волненіи; онъ чувствовалъ, что допрашивать ее было бы жестоко, и потому только предложилъ ей покушать немного. Она поѣла съ видимымъ удовольствіемъ, не сводя глазъ съ ребенка, потомъ въ порывѣ искренней благодарности привстала, сжала руку служанки и сказала: "О, какъ вы добры!""
Вечеръ прошелъ; сдѣлали постель для незнакомки, а Лайонъ все еще не рѣшился спросить, какъ ее зовутъ. Самъ онъ вовсе не ложился въ эту ночь. Онъ провелъ ее въ страшной борьбѣ съ сатаной. Онъ точно съ ума сошелъ. Дикія видѣнія невозможнаго будущаго приступали къ нему. Ему все чудилось, что у этой женщины есть мужъ; ему хотѣлось имѣть право называть ее своей, вѣчно любоваться на ея красоту; хотѣлось, чтобъ она любила и ласкала его. И что для массы людей было бы только однимъ изъ простительныхъ, мимолетныхъ увлеченій преходящимъ очарованіемъ, которое разсѣялось бы при дневномъ свѣтѣ, при столкновеніи съ той обыденной, будничной жизнью, которая сказывается въ обыденной будничной разсудительности,-- то для него было цѣлымъ душевнымъ кризисомъ. Онъ былъ точно въ бреду и самъ сознавалъ, что бредилъ. Эти безумныя желанія не вязались съ значеніемъ христіанскаго священника. Мало того, проникая душу его тропическимъ зноемъ, освѣщая все въ немъ самомъ и вокругъ него новымъ, небывалымъ свѣтомъ, они были несовмѣстны съ тѣмъ понятіемъ о мірѣ, которое составляло сущность его вѣры. Всѣ неугомонныя сомнѣнія, носившіяся безплотными призраками вокругъ вѣры, сильной всею мощью нравственнаго неуклоннаго убѣжденія, теперь превратились въ плоть и кровь. Пытливость вдругъ сдѣлалась смѣлой и дерзкой: то былъ ужъ не тонкій, вкрадчивый скептицизмъ, а явное богохульное безвѣріе; то была не обдуманная, холодная, анализирующая мысль, но голосъ неудержимой страсти. Однако онъ не переставалъ видѣть въ этомъ искушеніе: убѣжденіе, бывшее прежде закономъ лучшей его жизни, сохранилось въ немъ въ образѣ угрызенія совѣсти.
Борьба этой ночи была маленькимъ образчикомъ борьбы, послѣдовавшей дальше. На слѣдующее утро Лайонъ узналъ исторію своей гостьи. Она была дочерью французскаго офицера, павшаго во время русской кампаніи. Она бѣжала изъ Франціи въ Англію съ большими затрудненіями къ мужу, молодому англичанину, съ которымъ она сошлась во время его пребыванія плѣннымъ въ Везулѣ, гдѣ она жила у родныхъ, и за котораго вышла замужъ противъ желанія своей семьи. Мужъ ея служилъ въ ганноверской арміи, получилъ отпускъ, для того чтобы съѣздить въ Англію по собственнымъ своимъ дѣламъ, и былъ взятъ но подозрѣнію въ шпіонствѣ. Вскорѣ послѣ ихъ женитьбы, его перевели въ другой городъ, ближе къ берегу, и она осталась въ томительной неизвѣстности насчетъ его. Наконецъ пришло письмо, въ которомъ онъ извѣщалъ ее, что вслѣдствіе обмѣна плѣнныхъ онъ уже въ Англіи, что она должна употребить всевозможныя усилія, чтобы пріѣхать къ нему, а пусть по прибытіи въ Англію отправитъ къ нему извѣщеніе по лондонскому адресу, который оказался приложеннымъ къ его письму. Боясь сопротивленія друзей, она уѣхала тайкомъ отъ нихъ съ самымъ ничтожнымъ запасомъ денегъ. Послѣ многихъ тяжелыхъ испытаній въ дорогѣ, она пріѣхала въ Саутемптонъ совсѣмъ больная. Тутъ у нея родился ребенокъ. Она тотчасъ же написала мужу, изъ ожиданіи его отвѣта должна была заложить большую часть своего платья и цѣнныхъ бездѣлушекъ. Онъ убѣждалъ ее пріѣхать въ Лондонъ, гдѣ онъ будетъ ее ждать въ Belle Sauvage, прибавляя, что самъ онъ бѣдствуетъ и не можетъ пріѣхать къ ней, а что когда она будетъ въ Лондонѣ, они сядутъ на корабль и уѣдутъ вмѣстѣ. Пріѣхавъ въ Belle Sauvage, бѣдняжка тщетно прождала мужа три дня: на четвертый пришло письмо, написанное незнакомой рукой, и она прочла, что въ послѣднія минуты жизни, онъ просилъ друга написать ату записку, чтобы извѣстить ее о своей смерти и посовѣтовать ей возвратиться къ друзьямъ. Ей ничего больше и не оставалось, но у нея не было ни силъ, ни денегъ; въ тотъ вечеръ, когда она обратилась къ милосердію Лайона, она продала послѣднія вещи, чтобы имѣть возможность поѣсть и накормить ребенка. Она только не могла разстаться съ обручальнымъ кольцомъ и съ медальономъ съ волосами мужа и его вензелемъ. Точно такой же медальонъ, сказала она былъ и у ея мужа на часовой цѣпочкѣ, только въ немъ хранились ея волосы и былъ ея вензель. Это драгоцѣнное воспоминаніе висѣло у нея на шеѣ на шнурочкѣ, потому что она продала золотую цѣпочку, на которой прежде его носила.
Единственной гарантіей разсказа, кромѣ наивной кротости лица ея, была маленькая пачка бумагъ, оказавшихся у нея въ карманѣ и заключавшая въ себѣ нѣсколько писемъ ея мужа, письмо, извѣщавшее о его смерти, и свидѣтельство о бракосочетаніи. Все это было очень похоже на вымышленную исторію, но Лайонъ не усомнился ни на одну минуту. Онъ считалъ невозможнымъ подозрѣвать женщину съ такимъ ангельскимъ лицомъ, но онъ тѣмъ сильнѣе подозрѣвалъ ея мужа. Онъ въ душѣ порадовался, что она не сохранила у себя адреса, по которому мужъ просилъ писать къ нему въ Лондонъ, потому что это отнимало всякую возможность узнать что-нибудь о немъ. Правда, можно было бы навести справку въ Везулѣ и пригласить ея друзей къ участію въ розыскахъ. Лайонъ сознавалъ, что такъ и слѣдовало бы сдѣлать, но это могло потребовать впослѣдствіи такой тяжелой жертвы, на которую онъ не считалъ себя способнымъ, да и самой Анетъ не хотѣлось безъ крайней надобности возвращаться къ родственникамъ.
Между тѣмъ онъ видѣлъ ясно, что если даже удастся вырвать съ корнемъ безумную страсть, ему все-таки не быть больше полезнымъ и достойнымъ священникомъ, не знать душевнаго покоя. Эта женщина была ревностной католичкой; десять минутъ ея безхитростной рѣчи убѣдили его въ этомъ. Еслибъ даже ея положеніе было не такъ двусмысленно,-- соединеніе съ католичкой было бы несомнѣннымъ духовнымъ паденіемъ. Паденіемъ было ужъ и то, что ему страстно хотѣлось убѣжать въ какія-нибудь дебри, гдѣ бы не было церквей, гдѣ бы некому было упрекать его, гдѣ бы можно было жениться на этой милой женщинѣ и познать тихое, семейное счастье. Вся нѣжность, вся страсть, обыкновенно но мелочи разбрасываемыя по всей молодости, внезапно разомъ проснулись въ Лайонѣ, какъ въ нѣкоторыхъ пробуждается спеціальное призваніе позднимъ, нежданнымъ стеченіемъ обстоятельствъ. Любовь его была первой любовью непочатаго, молодаго сердца, полнаго наивнаго удивленія и благоговѣнія. Но что для одного человѣка составляетъ недостижимый идеалъ добродѣтели, то для другаго -- отступничество, дезертирство, паденіе съ пьедестала нравственнаго величія.
Кончилось тѣмъ, что Анета осталась у него въ домѣ. Онъ старался сначала вселить участіе къ ней въ почтенныхъ матронахъ конгрегаціи, смертельно боясь вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы онѣ не завладѣли ею такъ, чтобы ему не было къ ней и подступа. Но почтенныя матроны отнеслись къ дѣлу холодно: женщина эта все-таки была ни болѣе ни менѣе, какъ бродягой. Дайона находили непростительно слабымъ въ этомъ отношеніи -- попеченія его о ней казались преувеличенными и неприличными. Молодая француженка, не умѣвшая объясняться на ихъ языкѣ какъ слѣдуетъ, была въ глазахъ матронъ и ихъ мужей ничуть не достойнѣе участія и сожалѣнія всякой другой молодой женщины въ двусмысленномъ положеніи. Онѣ готовы были сдѣлать подписку, чтобы дать ей возможность отправиться на родину, или если она хочетъ остаться здѣсь, доставить ей работу и постараться обратить ее изъ папства. Дайона это ужасно обрадовало. У него теперь была причина оставить Анету у себя. Она была такъ слаба и безпомощна, что нечего было и думать предоставлять ее собственной заботѣ, собственнымъ силамъ.
Но конгрегація смотрѣла на это иначе. Она видѣла, что священникъ былъ подъ вліяніемъ злаго духа: проповѣди его утратили прежній пылъ; онъ сталъ избѣгать общества братьевъ; о немъ шли весьма неблаговидные толки. Община обратилась къ нему съ формальнымъ предостереженіемъ, но онъ отозвался на него твердой рѣшимостью настоять на своемъ. Онъ согласился съ тѣмъ, что внѣшнія обстоятельства, въ связи съ особеннымъ настроеніемъ духа, весьма могутъ препятствовать надлежащему исполненію обязанностей, и потому самое лучшее -- отказаться вовсе отъ этихъ обязанностей.
Много было сожалѣній, увѣщеваній остаться, но онъ объявилъ, что въ настоящее время ему нельзя высказаться опредѣлительнѣе; онъ желалъ только подтвердить торжественно, что Анета Ледрю, хоть слѣпая въ духовномъ отношеніи, въ отношеніи мірскомъ женщина добродѣтельная и непорочная. Больше ничего не было сказано, и онъ уѣхалъ въ дальній городъ. Тутъ онъ содержалъ Анету и ребенка на прежнія сбереженія и на то, что заработывалъ корректурами. Анета была одною изъ безпомощныхъ, ангело-подобныхъ женщинъ, принимающихъ все, какъ манну небесную: образъ обожаемаго св. Іоанна желалъ, чтобы она оставалась съ нимъ, и ей больше ничего не было нужно. Между тѣмъ Лайонъ цѣлый годъ не рѣшался сказать Анетѣ, что онъ ее любитъ: онъ боялся ея. Онъ зналъ, что она была далека отъ мысли о возможности любви между ними: ей даже и въ голову не приходило, что имъ не слѣдовало жить вмѣстѣ. Она никогда не узнала, никогда даже не спрашипала, отчего онъ покинулъ священническій санъ. Она также мало сознавала чуждый міръ, въ которомъ жила, какъ птичка въ гнѣздышкѣ: буря разразилась надъ прошлымъ и засыпала его лавиной, но она осталась цѣла и въ теплѣ -- пищи не занимать стать, и дитя цвѣтетъ здоровьемъ. Она даже какъ будто не думала ни о священникѣ, ни о необходимости окрестить ребенка; а Лайонъ также боялся говорить съ нею о религіозныхъ вопросахъ, какъ и о вопросахъ любви. Онъ боялся всего, что бы могло внушить ей отвращеніе къ нему, оттолкнуть ее отъ него. Онъ боялся посягнуть на ея беззатѣйливое, простодушное довольство. Въ эти дни его религіозныя убѣжденія не ослабѣли и не заснули; напротивъ: они были жизненнѣе, сознательнѣе, чѣмъ когда-либо. Онъ сознавалъ свое безсиліе въ тяжелой борьбѣ. Ему было ввѣрено сокровище; онъ его отбросилъ, отринулъ: онъ считалъ себя дезертиромъ. Невѣріе, скептическія мысли никогда не доходили до глубины его души и не пользовались полнымъ ея сочувствіемъ. Молитвы его переполнились сознаніемъ какой-то новой струи -- чего-то выше, сильнѣе безусловнаго повиновенія, безусловной покорности: онѣ сложились въ постоянные, непрерывные вопли и исповѣди, возроставшіе моментами до мольбы о ниспосланіи страшнаго кризиса -- пробужденія дремлющаго духовнаго сознанія, прежней духовной чуткости. Лайонъ покажется быть можетъ очень простенькой, незатѣйливой личностью, съ жалкими, узенькими теоріями; но ни одна изъ нашихъ теорій не достаточно широка для того, чтобы обнять всѣ возможныя случайности, и въ концѣ человѣческой борьбы тяжкая кара ожидаетъ тѣхъ, кто изъ фаланги героевъ падаетъ въ толпу, ради которой герои бьются и умираютъ.
Пришелъ наконецъ день, когда Анета узнала тайну Лайона. У ребенка шли зубы; онъ похварывалъ и сдѣлался безпокойнымъ. Лайонъ, несмотря на сильную работу и на потребность отдохнуть въ часы досуга, взялъ ребенка отъ матери, немедленно по возвращеніи домой, и принялся ходить съ нимъ по комнатѣ, всячески успокоивая и развеселяя его. Болѣе сильныя руки, новыя ощущенія немедленно утолили боль, успокоили тревогу, и ребенокъ заснулъ у него на плечѣ. Но боясь, чтобы малѣйшее движеніе не разбудило его, онъ присѣлъ и продолжалъ держать его на рукахъ.
-- Вы хорошо умѣете няньчить, сказала Анета одобрительно. А прежде вы никогда не няньчили?
-- Нѣтъ, сказалъ Лайонъ. У меня не было ни братьевъ, ни сестеръ.
-- Отчего вы не женились? Анетѣ до сихъ поръ не приходило въ голову предложить ему этотъ вопросъ.
-- Оттого что я никого не любилъ до сихъ поръ. Я думалъ, что никогда не женюсь. Теперь мнѣ хочется жениться.
Анета посмотрѣла на него съ удивленіемъ. Она не сообразила сразу, что она была женщиной, на которой ему хотѣлось жениться; ее поразила только мысль о возможности такой большой перемѣны въ жизни Лайона. Дремоту ея точно освѣтила молнія.
-- Развѣ вы находите невозможнымъ, страннымъ, Анета, что мнѣ хочется жениться?
-- Я не ожидала -- сказала она въ недоумѣніи. Я не знала, что вы объ этомъ думаете.
-- Вы знаете, на комъ мнѣ хочется жениться?
-- Развѣ я ее знаю? спросила она и сильно покраснѣла.
-- На васъ, Анета,-- васъ я полюбилъ больше долга. Ради васъ я все бросилъ.
Лайонъ остановился: онъ чуть-было не поддался тому, что считалъ недостойнымъ,-- чуть было не сталъ упрекать, заявлять требованія.
-- Можете ли вы полюбить меня, Анета? хотите ли быть моей женою?
Анета затрепетала и казалась невыразимо несчастной.
-- Не говорите ни слова -- забудьте это, сказалъ Лайонъ, вставая и говоря громко и энергично. Нѣтъ, нѣтъ -- я ничего не хочу -- не требую.
Порывистое движеніе разбудило ребенка; онъ передалъ его Анетѣ и ушелъ.
На слѣдующее утро онъ ушелъ на работу чѣмъ свѣтъ, на послѣдующее опять. Они почти не говорили другъ съ другомъ. На третій день Лаойнъ захворалъ и остался дома. Онъ давно изнурилъ свое тѣло до послѣдней степени: мало спалъ, недостаточно ѣлъ, постоянно тревожился. Анетѣ, пришлось ходить за нимъ, такъ-какъ у нихъ не было прислуги, и это отчасти вывело ее изъ оцѣпенѣнія. Болѣзнь была серіозная, и докторъ, услышавъ разъ, какъ Лайонъ въ бреду разглагольствовалъ на библейскомъ языкѣ, посмотрѣлъ съ любопытствомъ на Анету и спросилъ, кѣмъ она приходится больному, женой или какою-нибудь родственницей.
-- Нѣтъ, не родственницей, сказала Анета, покачивая головой. Онъ былъ добръ ко мнѣ.
-- Давно ли вы съ нимъ живете?
-- Больше года.
-- Онъ былъ прежде проповѣдникомъ?
-- Да.
-- А когда онъ пересталъ быть проповѣдникомъ?
-- Скоро послѣ того, какъ онъ взялъ меня къ себѣ.
-- Это его ребенокъ?
-- Сэръ, сказала Анета, краснѣя отъ негодованія. Я вдова.
Докторъ, какъ ей показалось, посмотрѣлъ на нее странно, но больше не предлагалъ вопросовъ.
Больному стало наконецъ лучше, и онъ началъ ѣсть. Разъ, принимая изъ рукъ Анеты тарелку, онъ замѣтилъ, что она смотрѣла на него; онъ тоже поглядѣлъ на нее и былъ пораженъ новымъ выраженіемъ въ ея лицѣ, совершенно непохожимъ на пассивную кротость, характеризовавшую ее прежде. Она положила маленькую ручку на его руку, сдѣлавшуюся теперь прозрачной и тонкой, и сказала:
-- Какая я стала умная; я продала нѣкоторыя изъ вашихъ книгъ, чтобы достать денегъ -- докторъ научилъ меня гдѣ; я была въ лавкахъ, гдѣ продаютъ шляпы, чепчики и разные другіе наряды; я все это умѣю дѣлать и могу выработать много денегъ. А когда вы поправитесь и встанете, мы станемъ работать вмѣстѣ, и вы женитесь на мнѣ, не правда ли? La petite (ребенка никогда иначе не называли) будетъ называть васъ папа, и мы никогда не разстанемся.
Лайонъ вздрогнулъ. Эта болѣзнь -- а можетъ быть иное что -- вызвали огромную перемѣну въ Анетѣ. Черезъ двѣ недѣли послѣ этого дня они повѣнчались. Наканунѣ свадьбы онъ спросилъ у нея, не видитъ ли она препятствія въ своей религіи и согласится ли она окрестить la petite и воспитывать въ протестанскомъ духѣ. Она покачала головой и сказала очень просто:
-- Нѣтъ: во Франціи, и прежде, это остановило бы меня; по теперь все измѣнилось. Я впрочемъ никогда не думала много о религіи. J'aimais les fleurs, les bals, la musique et mon mari, qui était beau. Но все это прошло. Въ этой странѣ ничего нѣтъ похожаго на мою религію. Но и здѣсь есть Господь Богъ, потому что вы такъ добры; я предоставляю все вамъ.
Ясно было, что Анета видѣла въ настоящей своей жизни родъ смерти -- существованіе на далекомъ, невидимомъ островѣ, куда ее забросило кораблекрушеніе. Она была слишкомъ апатична, слишкомъ лѣнива умственно, слишкомъ мало заинтересована, для того чтобы ознакомиться со всѣми тайнами острова. Мимолетная энергія, болѣе живое, жизненное сознаніе и симпатія, проснувшаяся въ ней во время болѣзни Лайона, скоро перешли въ прежнюю апатію ко всему, исключая ребенка. Она чахла, какъ растеніе на чужой почвѣ, въ чуждой атмосферѣ, и три года остававшейся жизни были медленной и безболѣзненной смертью. Эти три года для Лайона были періодомъ такого самоуничтоженія, на какое рѣдко бываютъ способны мужчины. Странно! страсть къ этой женщинѣ, совратившей его съ истиннаго пути до того, что онъ нарушилъ самыя торжественныя клятвы,-- эта страсть къ существу, не способному понять ни одной его мысли, довела его до такого самоотверженія, самоуничиженія, какого онъ не знавалъ даже во время самаго разгара своей благочестивой, священнической карьеры. Теперь онъ былъ чуждъ всякой лести, всякаго внѣшняго поощренія; онъ сознавалъ свое паденіе, зналъ, что его міръ позабылъ о немъ, вычеркнулъ его имя изъ списка живыхъ. Единственнымъ утѣшеніемъ была любовь, неистощимое терпѣніе, напряженная внимательность къ проблескамъ чувства въ существѣ, которое теперь стало для него дороже всего на свѣтѣ.
Наступилъ день разлуки, и онъ остался съ маленькой Эсѳирью -- единственнымъ видимымъ слѣдомъ четырехлѣтняго перерыва въ его жизни. Черезъ годъ онъ возвратился къ прежней своей паствѣ и сталъ жить еще экономнѣе прежняго, для того чтобы дать Эсѳири образованіе, которымъ она могла бы добыть себѣ кусокъ хлѣба, въ случаѣ его смерти. Французскій языкъ давался ей особенно легко, и это побудило его отправить ее во французскій пансіонъ, зная, что иностранный языкъ будетъ огромнымъ подспорьемъ въ учительской карьерѣ. Школа была протестантская, а французскій протестантизмъ пользуется громкой славой оппозиціи прелатству. Эсѳирь была обезпечена отъ католическихъ предразсудковъ; но она, какъ мы видѣли, вынесла изъ школы огромный запасъ некатолическаго тщеславія.
Репутація Лайона, какъ проповѣдника и набожнаго пастыря, воскресла; только конгрегація была несовсѣмъ довольна очевиднымъ послабленіемъ, сказывавшимся въ его воззрѣніяхъ на вопросъ спасенія. Онъ замѣтилъ это и рѣшился принять приглашеніе менѣе значительной церкви Мальтусова подворья, въ Треби Магна.
Такова была исторія Руфуса Лайона, въ то время неизвѣстная вполнѣ никому, кромѣ его самаго. Намъ теперь можетъ быть понятна снисходительность его по многимъ вопросамъ. Въ глубинѣ души онъ думалъ неотступно:
"Хоть умерла она -- дайте мнѣ думать, что она жива,
И поддерживать этимъ душу, умирающую по ней".