Въ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ, Феликсъ Гольтъ стукнулъ въ дверь Лайонова дола, хотя слышалъ голосъ священника въ капеллѣ. Онъ стоялъ съ книгой подъ мышкой, очевидно увѣренный въ тонъ, что въ домѣ есть кому отворить ему дверь. И въ самомъ дѣлѣ: Эсѳирь никогда не ходила въ капеллу по вечерамъ: у нея въ толпѣ разбаливалась голова.
Феликсъ въ нѣсколько недѣль близко сошелся съ Лайономъ. У нихъ были одинаковыя политическія симпатіи; а и тѣмъ либераламъ, у которыхъ не было ни бѣлыхъ ни ленныхъ помѣстьевъ, ни арендъ, и главное участіе которыхъ въ выборахъ состояло исключительно въ извѣстномъ всѣмъ и каждому "глазѣніи," -- было что говорить, если не дѣлать. Можетъ-быть самыя лучшія, самыя пріятныя отношенія тѣ, въ которыхъ, при большомъ личномъ сходствѣ, находится много предметовъ для спора. Знакомство съ рѣзкимъ, настойчивымъ, но преисполненнымъ патріотизма и чувства Феликсомъ, составило счастливую эпоху въ жизни священника. Бесѣда съ этимъ молодымъ человѣкомъ, хотя полнымъ вѣрованій и надеждъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ полнымъ своеобразности, которую многіе сочли бы за ересь, но въ которой Лайонъ упорно видѣлъ невыбродившееся правовѣріе,-- было точно добрымъ кускомъ мяса на крѣпкіе зубы послѣ черезъ-чуръ продолжительной ѣды съ ложки. Бесѣдовать съ нимъ, для того чтобы привести его блуждающія стремленія къ доброй цѣли,-- было очень заманчиво, но можетъ-быть, еслибы Феликсъ скорѣе подчинился общему уровню, маленькій Лайонъ нашелъ бы бесѣду съ нимъ болѣе поучительной и пріятной.
Эсѳирь не такъ часто, какъ отецъ, видѣлась съ новымъ знакомымъ. Но ей онъ начиналъ казаться "забавнымъ" и потому неизбѣжно затронулъ въ ней женскую струнку тщеславія. Ей захотѣлось заставить его преклониться передъ собой. Онъ всегда возставалъ противъ нея; мало того, смотрѣлъ на нее такъ, какъ будто не видя ни малѣйшей подробности въ ея личности, какъ будто она была старухой въ чепчикѣ. Она никакъ не хотѣла допустить, чтобы онъ не удивлялся ея рукамъ, или ея лебединой шеѣ, или ея граціознымъ движеніямъ, вслѣдствіе чего ее прозывали въ пансіонѣ Калипсо (едва ли вслѣдствіе основательнаго, близкаго знакомства съ Талемакомъ). Феликсъ непремѣнно долженъ быть немножко влюбленнымъ въ нее,-- разумѣется, онъ никогда не сознается, потому что это было бы непріятно. А ужъ сдѣлаться формальнымъ поклонникомъ онъ ни въ какомъ случаѣ не захочетъ. А между тѣмъ очевидно, что вмѣсто того чтобы чувствовать себя такъ или иначе въ неловкомъ положеніи,-- онъ относился къ ней свысока, и что еще хуже -- Эсѳирь въ душѣ сама сознавала, что онъ былъ выше ея. Тѣмъ не менѣе ее возмущала мысль о его пренебреженіи; ей хотѣлось, въ порывѣ негодованія, находить какъ можно больше смѣтнаго, дурнаго въ немъ -- хотѣлось не заглядываться на разнообразныя выраженія его открытаго лица, не заслушиваться его звучнаго, добродушнаго смѣха, непремѣнно громко отзывавшагося на всякую шутку насчетъ себя самаго. Кромѣ того, она не могла не дивиться странной комбинаціи его ума, его личности съ его общественнымъ положеніемъ, съ его обстановкой. Разъ она къ собственному своему удивленію и къ удивленію отца -- вызвалась сходить съ нимъ къ м-ссъ Гольтъ успокоить ее насчетъ сына. "Какая у него мать! подумала она, когда они возвращались домой; -- онъ, правда, грубъ, рѣзокъ; но я не вижу въ немъ ничего пошлаго. Впрочемъ -- можетъ быть, еслибъ поставить его рядомъ съ безукоризненнымъ джентельменомъ..." Эсѳири очень хотѣлось имѣть въ числѣ знакомыхъ безукоризненнаго джентльмена: онъ конечно сталъ бы удивляться ей и удостовѣрилъ бы ее въ неприличности Феликса.
Въ этотъ воскресный вечеръ, когда раздался стукъ въ дверь, она сидѣла въ кухнѣ, въ уголкѣ между очагомъ и окномъ, и читала Рене. И, конечно, въ изящномъ, свѣтло-голубомъ платьѣ -- она почти всегда носила какой-нибудь изъ оттѣнковъ голубаго -- протянувъ изящныя туфельки къ огню, поглаживая тоненькими пальчиками вѣнецъ блестящихъ косъ на головѣ,-- она была замѣчательной красавицей. Когда послышался стукъ, она покраснѣла и хотѣла-было закрыть книгу и убрать ее съ глазъ долой на подоконникъ; но устояла противъ искушенія, только слегка тряхнула головой, положила ее открытой возлѣ себя на столѣ и направилась къ входной двери, отворявшейся въ кухню. Въ лицѣ у нея мелькнуло какъ будто что-то лукавое: ударъ былъ сильный; вѣроятно его нанесла чья-нибудь мощная рука.
-- Здравствуйте, миссъ Лайонъ, сказалъ Феликсъ, снимая шапку: онъ настойчиво уклонялся отъ убыточнаго, дорогого безобразія шляпы, и въ суконной шапкѣ и безъ галстука представлялъ изъ себя фигуру, надъ которою мать его плакала всякое воскресенье.
-- Боже мой, это вы, м. Гольтъ! Вамъ придется подождать. Проповѣдь еще не кончена, а потомъ будетъ еще гимнъ и молитва, а можетъ быть и еще что-нибудь задержитъ его.
-- А вы позволите мнѣ посидѣть въ кухнѣ? Я вамъ не помѣшаю?
-- О, нѣтъ, сказала Эсѳирь съ мелодичнымъ смѣхомъ. Войдите пожалуйста, если хотите дождаться отца. Я сидѣла въ кухнѣ: чайникъ такъ славно распѣваетъ. Здѣсь гораздо лучше, чѣмъ въ гостиной -- не такъ мрачно.
-- Съ этимъ я совершенно согласенъ.
-- Какъ странно! Впрочемъ, если вамъ лучше нравится кухня, и вы не хотите сидѣть со мной, я могу уйдти въ гостиную.
-- Я пришелъ собственно для того, чтобы посидѣть съ вами, сказалъ Феликсъ напрямикъ по своему обыкновенію,-- но я предвидѣлъ, что вамъ будетъ непріятно увидѣть меня. Мнѣ хотѣлось переговорить съ вами, хотя придется говорить о вещахъ далеко не пріятныхъ. Вѣдь вамъ извѣстно, что я не умѣю мягко стлать -- не умѣю хитрить и лукавить.
-- Понимаю, сказала Эсѳирь, опускаясь на стулъ.-- Садитесь пожалуйста. Вы находите, что не слѣдуетъ обходиться безъ вечерней проповѣди, и пришли прочесть мнѣ ее на дому.
-- Да, сказалъ Феликсъ, усаживаясь бокомъ на стулъ неподалеку отъ нея и глядя на нее во всѣ свои большіе свѣтло-сѣрые глаза,-- и текстомъ для этой проповѣди послужитъ то, что вы сами высказали въ наше послѣднее свиданіе. Вы сказали, что вамъ дѣла нѣтъ до того, какія у кого убѣжденія, что вы ищете въ людяхъ только порядочности. Позвольте спросить, что вы хотѣли сказать этимъ? Подъ убѣжденіями вы подразумѣвали мысли и мнѣнія людей а крупныхъ вопросахъ жизни, а подъ порядочностью -- ихъ воззрѣнія на мелочи: на одежду, манеры, удовольствія, развлеченія, украшенія,-- такъ что ли?
-- Да -- или, правильнѣе, ихъ чуткость, воспріимчивость къ такимъ вещамъ.
-- Это все равно; мысли, мнѣнія, познанія все -- это тоже чуткость, воспріимчивость къ фактамъ и идеямъ. Я понимаю геометрическую проблемму, потому что я воспріимчивъ къ взаимному отношенію линій и фигуръ; и мнѣ хотѣлось доказать вамъ, что человѣкъ одаренный воспріимчивостью, которую вы называете порядочностью, и лишенный воспріимчивости, которую вы зовете убѣжденіями,-- непремѣнно принадлежитъ къ низшему, мельчайшему разряду существъ: -- это не человѣкъ, а насѣкомое, чувствующее сотрясеніе стола, но не замѣчающее грома.
-- Очень хорошо-съ, я насѣкомое; а однако я замѣчаю, что вы меня громите.
-- Нѣтъ, вы не насѣкомое. Ботъ это-то и бѣситъ меня въ васъ: вы хвастаетесь мелочностью. А между тѣмъ въ васъ довольно здраваго смысла, для того чтобы понимать, какъ гнусно становиться въ ряды женщинъ, отравляющихъ мужскую жизнь отсутствіемъ всякаго серіознаго содержанія.
Эсѳирь сильно покраснѣла: ей стало досадно на выходку Феликса, хотя она показалась ей не такой грубой и рѣзкой, какъ то, что онъ высказывалъ прежде.
-- Въ чемъ же состоитъ мое ужасное преступленіе? сказала она, вставая, ставя одну ногу на рѣшетку очага и глядя на огонь. Еслибъ возлѣ нея былъ кто-нибудь другой, а не Феликсъ, ей можетъ быть показалось бы, что такая поза показываетъ ее въ выгодномъ свѣтѣ; но она была глубоко убѣждена въ полномъ его равнодушіи къ тому, чѣмъ другіе восхищались въ ней.
-- Зачѣмъ вы читаете такую чепуху по воскресеньямъ? сказалъ онъ, взявъ Рене и пробѣгая глазами страницу.
-- Отчего вы не ходите въ капеллу, м-ръ Гольтъ? Отчего вы не читаете Хау и не присоединяетесь къ церкви?
-- Между нами огромная разница: -- я знаю, отчего я этого не дѣлаю. Я вполнѣ убѣжденъ въ томъ, что могу дѣлать лучше. У меня есть свои принципы, и я унизилъ бы себя, еслибъ сталъ дѣлать то, чего я не признаю лучшимъ.
-- Понимаю, сказала Эсѳирь какъ можно беззаботнѣе, чтобы скрыть горечь.-- Я существо низшаго разряда, и не могу себя унизить.
-- Вы ни въ какомъ случаѣ не унизили бы себя, раздѣляя воззрѣнія вашего отца. Если женщина дѣйствительно считаетъ себя существомъ низшимъ, она ставитъ себя въ зависимость: она руководствуется мыслями отца или мужа. Если же нѣтъ,-- пусть она покажетъ свою силу выборомъ чего-нибудь лучшаго. Вы должны знать, что принципы отца вашего выше и лучше того, что руководитъ вашей жизнью. Вы просто изъ праздности и эгоизма пренебрегаете его ученіемъ и отдаетесь пустякамъ.
-- Очень вамъ благодарна за наставленіе. Но я что-то не помню, чтобы я когда-нибудь сообщала вамъ свои причины.
-- Да развѣ можетъ что-нибудь заслуживающее названія причины побудить кого бы то ни было увлекаться такой дребеденью -- идіотической безнравственностью, прибранной и украшенной такъ, чтобы казаться съ перваго взгляда прекрасной, съ приправкой ничтожной дозы нравоученія, точно заячья ножка, которую кладутъ на блюдо, для того чтобы гости не подумали, что ихъ подчуютъ кошачьимъ мясомъ! Посмотрите напримѣръ! "Est-ce ma faute, si je trouve partout les bornes, si ce qui est fini n'а pour moi aucune valeur?" Да, положительно ваша вина; потому что вы оселъ, а гдѣ же осламъ понимать и сознавать безконечность, да и вообще понимать чтобы то ни было. Знаете ли вы, напримѣръ, что такое ромбоидъ? О нѣтъ, такихъ вещей нельзя опредѣлять границами, у такихъ вещей нѣтъ предѣловъ. "Cependant, j'aime la monotonie des sentiments de la vie, et si j'avais encore la folie de croire au bonheur"...
-- О, пожалуйста, м. Гольтъ, не читайте съ такимъ ужаснымъ акцентомъ: ушамъ больно. Эсѳирь, изстрадавшаяся безвыходно подъ предшествовавшими ударами плети, нашла нѣкоторое утѣшеніе для себя въ этой критической выходкѣ.
-- Вотъ такъ и есть, сказалъ Феликсъ, бросая книгу на столъ и вновь принимаясь расхаживать по комнатѣ. Вы счастливы только тогда, когда вамъ удастся придраться къ слову, сбить съ толку противника и отбояриться отъ сужденія, которое могло бы имѣть для васъ очень важныя послѣдствія.
-- Надѣюсь, что я довольно понаслушалась, не сбивая васъ съ толку.
-- Не довольно, миссъ Лайонъ,-- вы еще не выслушали всего, что я намѣревался сказать вамъ. Я хочу, чтобъ вы измѣнились. Конечно грубо, неприлично говорить такія вещи. Слѣдовало бы сказать, что вы совершенство. Другой пожалуй и сказалъ бы. Но я повторяю, хочу, чтобы вы измѣнились.
-- Что же мнѣ сдѣлать, чтобы угодить вамъ? Присоединиться къ церкви?
-- Нѣтъ; но спросить у себя, не такое ли великое, священное дѣло жизнь, какимъ ее считаетъ отецъ вашъ,-- дѣло, въ которомъ вы можете быть или благословеніемъ или проклятіемъ для многихъ. Вы никогда объ этомъ не думали. Вамъ и въ голову не приходило быть чѣмъ-нибудь лучше птички, вѣчно охорашивающейся, вѣчно порхающей съ мѣста на мѣсто, по влеченію прихоти. Вы недовольны жизнью, потому что вамъ негдѣ взять мелочей, въ которыхъ вы полагаете все свое счастіе, а не потому, что въ ней миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты.
У Эсѳири сильно забилось сердце негодованіемъ, раненой гордостью и яснымъ сознаніемъ, что она не съумѣла бы возразить Феликсу. Онъ былъ оскорбительно невѣжливъ; но она чувствовала, что она унизила бы себя, высказавъ ему это, выказавъ негодованіе: такимъ образомъ она подтвердила бы его обвиненіе въ мелочности, въ суетности, бѣгающей отъ суровой правды; и кромѣ того, сквозь обиду и негодованіе проглядывало въ ней смутное сознаніе, что эта грубая выходка Феликса въ сущности гораздо болѣе для нея лестна, чѣмъ весь его предшествовавшій образъ дѣйствія. Она съумѣла совладать собою настолько, чтобы сказать обычнымъ своимъ серебристымъ голосомъ:
-- Продолжайте пожалуйста, м. Гольтъ. Я увѣрена, что эти жгучія истины должны лежать камнемъ у васъ на сердцѣ: ужъ лучше выбросить ихъ поскорѣй.
-- Да, вы правы, сказалъ Феликсъ, останавливаясь неподалеку отъ нея.-- Я не могу видѣть васъ на стезѣ нелѣпыхъ, безумныхъ женщинъ, отравляющихъ жизнь честныхъ людей. Мужчины не могутъ не любить женщинъ, и такимъ образомъ становятся рабами мелочныхъ побужденій мелочныхъ существъ. Такимъ образомъ подавляется, парализуется въ насъ всякое великое дѣло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ, работаютъ тѣломъ и духомъ надъ дребеденью, въ которой, нѣтъ ничего общаго съ мужского жизнью. Вотъ что дѣлаетъ женщинъ проклятіемъ; цѣлая жизнь пріостанавливается, тормозится вслѣдствіе ихъ молочности. Вотъ отчего я никогда не полюблю, а если полюблю, то никогда не выскажу, и никогда не женюсь.
Смятеніе въ душѣ Эсѳири -- обида, негодованіе, сознаніе страшной власти, которою звучали гнѣвныя слова Феликса,-- сдѣлались наконецъ невыносимыми. Она стала утрачивать самообладаніе. Губы ея дрогнули; но гордость, боявшаяся пуще всего выдать свое смущеніе, выручила ее отчаяннымъ усиліемъ. Она сильно ущипнула себѣ руку, чтобы хотя отчасти превозмочь тревогу, и сказала презрительнымъ тономъ:
-- Меня, право, глубоко трогаетъ ваше довѣріе....
-- Ага! вотъ теперь вы обидѣлись и разсердились на меня. Я этого ожидалъ. Женщины не любятъ мужчинъ, говорящихъ имъ правду.
-- Мнѣ кажется, что вы черезъ - чуръ хвастаете своей правдой, м. Гольтъ, сказала Эсѳирь, выходя наконецъ изъ себя.-- Очень нетрудно быть правдивымъ, когда не стоятъ за то, чтобы неоскорблять другихъ и обходить самихъ себя молчаніемъ. Говорить правду -- часто значитъ не болѣе ни менѣе, какъ быть дерзкимъ.
-- Вы стадо-быть назвали бы дерзостью, еслибъ я сталъ тащить васъ за подолъ изъ колодца?
-- Вамъ непремѣнно слѣдуетъ основать секту: вы призваны быть проповѣдникомъ. Право жаль будетъ, если вамъ придется всю жизнь ограничиваться однимъ слушателемъ.
-- Я вижу теперь, что я сдѣлалъ глупость. Я думалъ, что у васъ болѣе широкая и глубокая душа, что въ васъ можно разбудить, расшевелить какое нибудь хорошее чувство, хорошее стремленіе; но я расшевелилъ въ васъ только тщеславіе -- и ничего больше. Я ухожу. Прощайте.
-- Прощайте, сказала Эсѳирь, не глядя на него. Онъ не отворилъ двери немедленно. Онъ должно-быть нѣсколько разъ надѣвалъ и снималъ шапку. Эсѳири ужасно хотѣлось накинуть на него арканъ и остановить его, сказать ему что-нибудь; самая ея досада дѣлала этотъ уходъ еще болѣе досаднымъ; потому что за нимъ было послѣднее слово, и слово очень горькое. Но вотъ задвижка щелкнула, и дверь за нимъ затворилась. Она побѣжала къ себѣ въ спальню и залилась слезами. Бѣдная дѣвушка! Въ ней странно противорѣчили побужденія и влеченія въ эти первыя минуты. Она не могла вынести мысли о неуваженіи Феликса, какъ не могла вынести мысли о покорности передъ его обвиненіемъ. Ее возмущало сознаніе его превосходства, и вмѣстѣ съ тѣмъ она сознавала себя въ новой зависимости отъ него. Онъ былъ невоспитанъ, грубъ; онъ позволилъ себѣ неслыханную дерзость; и вмѣстѣ съ тѣмъ его негодующія, оскорбительныя слова были для нея лестны: онъ думалъ, что она заслуживала большаго вниманія, чѣмъ остальныя женщины. Онъ позволилъ себѣ невыносимую, непростительную дерзость, говоря ей, что онъ никогда не полюбитъ, никогда не женится, какъ будто бы ей было до этого дѣло; какъ будто бы онъ воображалъ себя способнымъ внушить привязанность, которая побудила бы любую женщину выдти за него замужъ, немедленно вслѣдъ за такой эксцентрической выходкой. Неужели онъ вообразилъ, что она видитъ въ немъ человѣка, который могъ бы влюбиться въ нее?-- жениться на ней?. Но если онъ любитъ ее, и если это заставляетъ его желать, чтобы она измѣнилась... Этотъ новый видъ дерзости угомонилъ немножко негодованіе Эсѳири; хотя она была вполнѣ увѣрена въ томъ, что не любитъ ого, что никогда низачто не полюбитъ такого педагога, такого учителя, ужъ не говоря ничего о его другихъ странностяхъ. Но онъ хочетъ, чтобы она измѣнилась. Въ первый разъ въ жизни Эсѳирь почувствовала сильный ударъ самолюбію. Она узнала, что есть человѣкъ, которому она кажется пошлой, мелочной, эгоистичной. Каждое слово Феликса врѣзывалось ей въ память. Она почувствовала себя лицомъ къ лицу съ незнакомымъ, невиданнымъ, призракомъ самоосужденія, и ей показалось, что въ ней разомъ умерли всѣ невинныя прихоти, которыми она тѣшилась до сихъ поръ, не останавливаясь на вопросахъ внутреннихъ. Желаніе отца видѣть ее достойнымъ членомъ церкви никогда сильно ее не затрогивало; она видѣла, что онъ и безъ того ее обожалъ. Онъ никогда не говорилъ, чтобы она дѣлала что-нибудь унизительное, но скорбѣлъ только о томъ, что она недостаточно думаетъ о небесахъ. Разговоры о "Іерусалимѣ" и о "славѣ", молитвы добраго старика-отца, мысли и побужденія котораго казались ей чѣмъ-то подобнымъ "Жизни пр. Доддриджа", которую она отложила въ сторону, не прочитавъ до конца,-- не затрогивали ея самоуваженія и самодовольства. Но теперь въ ней проснулось вмѣстѣ со всѣмъ, другимъ и новое пониманіе отца. Правда ли, что его жизнь, такъ много лучше, выше ея жизни? Она не можетъ измѣниться такъ, какъ бы хотѣлъ Феликсъ; но она сказала себѣ, что онъ ошибся, если вообразилъ ее неспособной на. благородныя, возвышенныя побужденія.
Она услышала, что отецъ вошелъ въ домъ, утерла слезы и сошла къ нему внизъ.
-- Хочешь чаю, папа? Какъ у тебя горитъ голова, сказала она, ласково поцѣловавъ его въ лобъ и приложивъ къ нему свою холодную руку.
Лайонъ немножко удивился; такая порывистая нѣжность была не въ ея характерѣ; это напоминало ему ея мать.
-- Милое, дорогое дитя мое, сказалъ онъ съ чувствомъ, дивуясь сокровищамъ, кроющимся въ нашей грѣховной природѣ.