Вечеромъ Лайонъ отправился посѣтить нѣкоторыхъ больныхъ прихожанъ, и Эсѳирь, просидѣвшая цѣлый день надъ немногими вещественными воспоминаніями о своихъ родителяхъ, сидѣла одна внизу, въ атмосферѣ, пропитанной ароматами ранняго обѣда, неизбѣжными въ маленькомъ домѣ. Богатые люди, не знающіе такихъ мелочныхъ, вульгарныхъ подробностей, едва ли могутъ представить себѣ ихъ значеніе въ исторіи большинства человѣческихъ существъ, въ которыхъ чуткость нервъ и органовъ не соотвѣтствуетъ внѣшнимъ условіямъ жизни. Эсѳирь такъ страдала отъ этихъ "ароматовъ", что обыкновенно старалась избѣгать ихъ, уходя наверхъ или вовсе изъ дому, но въ этотъ вечеръ они особенно угнетали ее, потому что она была, измучена долго продолжавшимся волненіемъ. Отчего она не выходила на свѣжій воздухъ по обыкновенію? Вечеръ былъ тихій и ясный -- одинъ изъ тѣхъ мягкихъ ноябрскихъ вечеровъ -- такихъ отрадныхъ за городомъ, въ открытомъ полѣ,-- когда солнце золотитъ потемнѣвшую, позасохшую листву молодыхъ дубковъ, и послѣдніе желтые листья вязовъ сыплются дождемъ подъ свѣжимъ, но не суровымъ вѣтеркомъ. Но Эсѳирь сидѣла молча и недвижно на софѣ -- блѣдная, съ раскраснѣвшимися глазами, небрежно отбросивъ назадъ локоны и опершись локтемъ на жесткій волосяной валекъ, къ которому она обыкновенно не могла прикоснуться безъ содроганія. Глаза ея пристально глядѣли на пустую улицу. Вошла Лидди.
-- Миссинька, вы что-то невеселы; если не хотите прогуляться, лучше подите да лягте.
Она никогда, еще не видѣла локоновъ въ такомъ безпорядкѣ, и ей почему-то подумалось, что въ окрестности ходитъ тифъ. Но упрямая миссинька только головой тряхнула.
Эсѳирь ждала -- не вѣроятности -- простой возможности, которая сдѣлала бы кухонный чадъ болѣе сноснымъ. Должно быть черезъ полчаса представилась эта возможность, потому что она измѣнила положеніе, чуть не вскочила съ мѣста, опять сѣла и внимательно прислушалась. Что если
Лівди ему откажетъ? Ей придется побѣжать вслѣдъ за нимъ и воротить его? Отчего же нѣтъ? Такія вещи весьма возможны и позволительны, когда несомнѣнно, что между людьми нѣтъ ничего кромѣ дружбы. Но Лидди открыла дверь и сказала:
-- М. Гольтъ, миссъ. Онъ спрашиваетъ, можно ли ему войдти? Я сказала ему, что вы не въ духѣ.
-- Ахъ, Лидди, попросите его войдти.
-- Я не сталъ бы настаивать, сказалъ Феликсъ, пожимая ей руку,-- еслибъ не освоился съ привѣтливостью Лидди. Но вы какъ будто нездоровы? прибавилъ онъ, садясь на другой конецъ софы.-- Или скорѣе, вы кажетесь чѣмъ-то очень разстроенной. Вы не посѣтуете на меня за то, что я это замѣчаю?
Онъ говорилъ очень ласково и смотрѣлъ на нее внимательнѣе и участливѣе, чѣмъ когда-либо прежде, когда волосы у нея были въ безукоризненномъ порядкѣ.
-- Вы совершенно правы. Я не больна. Но я очень много волновалась все это утро. Отецъ разсказывалъ мнѣ про мою мать и передалъ мнѣ вещи, принадлежавшія ей. Она умерла, когда я была очень маленькимъ ребенкомъ.
-- Такъ стало-быть ничего не случилось тревожнаго или горестнаго для васъ и м. Лайона. Мнѣ было бы очень прискорбно узнать это.
Эсѳирь провела рукою по глазамъ, прежде чѣмъ отвѣчать:
-- Я право не знаю, что это такое: горе или что-нибудь превосходящее всякую извѣстную мнѣ радость и потому совершенно для меня новое. Я стала видѣть то, чего и не подозрѣвала прежде -- такую глубь въ сердце отца...
И, говоря это, она взглянула на Феликса, и глаза ихъ очень серіозно встрѣтились.
-- День такой славный, сказалъ онъ,-- вамъ слѣдовало бы походить по воздуху. Позвольте мнѣ пройдтись съ вами вдоль рѣчки до Малыхъ Треби.
-- Я сейчасъ надѣну шляпку, сказала Эсѳирь, ни мало не колеблясь, хотя они еще никогда не гуляли вмѣстѣ.
Правда, чтобы дойдти до поля, имъ пришлось проходить черезъ улицу; и когда Эсѳирь увидѣла нѣсколько знакомыхъ лицъ, она подумала, что ея прогулка наединѣ съ Феликсомъ непремѣнно подастъ поводъ къ толкамъ -- особенно потому, что онъ былъ въ фуражкѣ, въ старыхъ, толстыхъ сапогахъ, безъ галстука и съ самодѣльной палкою въ рукѣ. Эсѳирь и сама немножко изумилась, когда очутилась на улицѣ рядомъ съ нимъ. Такъ течетъ наша жизнь: рѣка кончается незамѣтно, гдѣ начинается море, и ужъ нельзя больше выпрыгнуть на берегъ.
Пока они шли по улицѣ, Эсѳирь ничего не говорила. Феликсъ, напротивъ, говорилъ съ обычной своей находчивостью. какъ будто онъ дѣлалъ это нетолько для того, чтобы развлечь ее: -- о слабой груди Джоба Теджа, о томъ, что этой маленькой, бѣленькой обезьянкѣ не придется долго жить; потомъ о жалкой пародіи на вечернюю школу, которую ему такъ трудно было устроить въ Спрокстонѣ, и о незврачности самой деревушки,-- впрочемъ это еще земной рай въ сравненіи съ Глазговомъ, гдѣ свѣту Божьяго ровно на столько, сколько необходимо для того, чтобы разглядѣть злобу на женскихъ лицахъ.
Но скоро они вышли въ поле, на дорогу къ Малымъ Греби, то тянувшуюся вдоль рѣки, то стлавшуюся черезъ луга, то пробиравшуюся колеей между посѣвовъ.
-- Ботъ и пришли! сказалъ Феликсъ, когда они перешли черезъ деревянный мостъ и вступили подъ тѣнь вязовыхъ стволовъ.-- Какъ здѣсь хорошо! Въ такіе солнечные осенніе дни чувствуешь себя какъ-то меньше несчастнымъ.
-- Меньше несчастнымъ! Это еще что? сказала Эсѳирь, улыбаясь съ легенькимъ оттѣнкомъ лукавства,-- я поймала васъ на противорѣчіи. Я не разъ слышала ваши возгласы противъ унывающихъ, грустящихъ людей. Еслибъ я сказала то, что вы сейчасъ произнесли, вы бы прочли мнѣ длинную мораль.
-- Очень можетъ быть, сказалъ Феликсъ, сбивая верхушки травы, по слабости, свойственной человѣчеству вообще, когда ему доводится идти мимо травы съ палкой въ рукѣ.-- Но я вѣдь нисколько не оправдываю и въ себѣ грусти. Я не измѣряю свою силу отрицаніемъ того, что во мнѣ есть, и не думаю, что душа моя должна быть сильна, потому что она больше предана праздному страданію, чѣмъ плодотворной дѣятельности. Такъ дѣлаютъ только ваши любимые герои, байроно-желчнаго стиля.
-- Я не признаю ихъ своими любимыми героями.
-- Я слышалъ, какъ вы отстаивали, оправдывали господъ въ родѣ Рене, неспособныхъ ни на что житейское, конечное, опредѣленное, но воображающихъ, что для нихъ создана безпредѣльность. Это все равно что хвастать тошнотой и рвотой, какъ доказательствомъ крѣпкаго желудка.
-- Позвольте, позвольте! Вы лавируете, чтобы уйдти отъ отвѣта. Я обвиняю васъ въ томъ, что вы сказали, что вамъ невесело, что вы несчастны.
-- Да! сказалъ Феликсъ, пожавъ плечомъ и засовывая лѣвую руку глубоко въ карманъ,-- какъ я сознался бы во многомъ другомъ, чѣмъ тоже нельзя гордиться. Дѣло въ томъ, что мудрено теперь быть счастливымъ на бѣломъ свѣтѣ; есть конечно пути и средства, да только я-то на нихъ низачто не рискну. Я не говорю, чтобы не стоило жить: жить стоитъ всякому, у кого есть смыслъ и чувство и сила смѣлая. И самые лучшіе люди тѣ, которые радуются жизни, потому что жизнь такъ безотрадна и тяжела и что они, болѣе сильные и способные, могутъ помогать тѣмъ, кто нуждается въ помощи. У такихъ людей должно быть очень много душевныхъ силъ и очень мало личныхъ потребностей и привычекъ. Но мнѣ еще далеко до уровня того, что я считаю самымъ лучшимъ. Я часто алкаю, жажду и кляну свою долю.
-- Такъ зачѣмъ же вы обрекли себя на такую суровую жизнь? сказала Эсѳирь, и тотчасъ же испугалась своего вопроса.-- Мнѣ кажется, вы точно нарочно выбрали себѣ самую тяжкую долю.
-- Нисколько, отвѣчалъ Феликсъ коротко и рѣшительно.-- Моя жизнь сложилась очень просто и сама собою. Ее обусловили обстоятельства, такія же несомнѣнныя и очевидныя, капъ вотъ эти колья въ изгороди. А вѣдь и изгородь-то какая рогатая, нескладная, прибавилъ Феликсъ, перешагнувъ черезъ нее.-- Не помочь ли вамъ, или вы сами?
-- Я могу обойдтись и безъ помощи, благодарю васъ.
-- Все было очень просто, продолжалъ Феликсъ, когда они пошли дальше.-- Я находилъ необходимымъ прекратить торговлю травами и декоктами. Но считалъ себя вмѣстѣ съ тѣмъ обязаннымъ содержать мать, а, разумѣется, въ ея годы трудно разстаться съ мѣстомъ, къ которому привыкъ.
-- Извините, что я позволю себѣ судить васъ, но развѣ вы не могли бы жить также честно и почтенно при занятіи, требующемъ нѣкотораго образованія и развитія?
-- Вы не знаете ни моего прошлаго, ни моей натуры, отрѣзалъ Феликсъ.-- Я рѣшалъ вопросъ только за себя, а не за другихъ людей. Я другихъ не осуждаю, и нисколько не воображаю, чтобы я былъ лучше ихъ; только условія у нихъ иныя. Я низачто не хотѣлъ уклониться отъ труда и общаго бремени жизни; я только не хотѣлъ участвовать въ свалкѣ изъ-за денегъ и положенія. Всякій воленъ называть меня дуракомъ и говорить, что для прогресса человѣчества необходимы и свалки и бѣгъ на-перегонку. Я предпочитаю оставаться въ рядахъ несчастныхъ.
Эсѳирь не возражала ни слова. Они молча вышли черезъ ворота въ рощу, гдѣ не было высокихъ деревьевъ, а. только тонкостволые подростки да кустарникъ, такъ что солнечные лучи падали безпрепятственно на мшистые промежутки..
-- Посмотрите, какъ красивы на солнцѣ березовые стволы, сказалъ Феликсъ.-- Вотъ старый стволъ, на который никто видно не польстился. Не присядемъ ли мы немножко?
-- Хорошо, мшистый грунтъ съ разбросанными, сухими листьями, отличный коверъ. Эсѳирь сѣла и сняла шляпку, чтобы освѣжить голову. Феликсъ тоже сбросилъ шапку и прилегъ на мохъ, опираясь спиною о лежачее дерево.
-- Мнѣ хотѣлось бы походить на васъ, сказала она, глядя на кончикъ ноги своей, который теребилъ кустикъ моху.-- Я никакъ не могу не думать и не сокрушаться о томъ, что лично до меня касается, а ты, кажется, вовсе о себѣ не думаете.
-- Жестоко ошибаетесь, сказалъ Феликсъ.-- Я оттого и отрекся отъ такъ называемыхъ земныхъ благъ, что я человѣкъ очень честолюбивый, съ ненасытными страстями, что меня малымъ не удовлетворить. Покрайней мѣрѣ это послужило главнымъ поводомъ. Все зависитъ отъ того, что впервые разбудитъ въ человѣкѣ сознаніе -- какъ первыя, сознательныя впечатлѣнія жизни отразятся на его умѣ и сложатся тамъ въ представленіе, такое же неотступное, какъ неотступно угрызеніе совѣсти въ преступникѣ или механическая проблемма въ изобрѣтательной головѣ. У меня образовалось такимъ путемъ два неотвязныхъ впечатлѣнія: одно изъ нихъ картина того, чѣмъ я низачто на свѣтѣ не хотѣлъ бы сдѣлаться. Я рѣшился никогда не улыбаться притворно, не строить натянуто торжественныхъ минъ, не лгать по профессіи, изъ-за личныхъ выгодъ; не пускаться на дѣла, въ которыхъ пришлось бы смотрѣть сквозь пальцы на всякую подлость и оправдывать плутовство, какъ часть системы, измѣнить которую я не въ силахъ. Разъ вступивъ на арену борьбы изъ-за успѣха, мнѣ захотѣлось бы непремѣнно побѣждать -- я сталъ бы отстаивать неправду, я самъ незамѣтно, невольно сдѣлался бы тѣмъ, что теперь, издали, кажется мнѣ гадкимъ, гнуснымъ. И еще гаже, еще гнуснѣе то, что я дѣлалъ бы все это, какъ дѣлаетъ большинство вокругъ меня -- изъ-за смѣшныхъ, мизерныхъ призовъ -- можетъ быть даже только изъ-за того, чтобы блистать въ двухъ, трехъ гостиныхъ, добиться правъ, быть выбраннымъ въ церковные старосты, сдѣлаться мужемъ вѣчно недовольной жены и отцомъ нѣсколькихъ безпрокихъ дѣтей.
Сердце Эсѳири мучительно сжалось -- сознаніемъ разстоянія между нею и Феликсомъ -- сознаніемъ совершенной своей пошлости въ сравненіи съ нимъ.
-- Другое представленіе, коломъ засѣвшее у меня въ головѣ, сказалъ Феликсъ, послѣ молчанія.-- Жизнь отверженныхъ -- жизнь голодная и преступная. Я никогда низачто не буду такой презрѣнной тварью. Старинные католики были отчасти правы, признавая двѣ дисциплины для спасенія души. Одни призваны подчиняться высшей дисциплинѣ и добровольно отрѣкаться отъ того, что имѣетъ для другихъ силу закона.
-- Вы, кажется, еще строже, еще взыскательнѣе моего отца.
-- Нѣтъ! Я ратую только противъ подлости или жестокости; но я нахожу необходимымъ мириться съ меньшей, бѣдной долей. Такова участь большинства. Я пожелалъ бы меньшинству счастья, да только оно не нуждается въ моихъ пожеланіяхъ.
Опять наступило молчаніе. Щеки Эсѳири пылали, несмотря на вѣтеръ, развѣвавшій ея волосы. Она чувствовала сильное внутреннее возбужденіе -- настояніе видѣть вещи въ свѣтѣ, далеко не отрадномъ, не радужномъ. Когда Феликсъ приглашалъ ее гулять, онъ казался такимъ добрымъ, такимъ чуткимъ къ ея стремленіямъ и желаніямъ, что она вообразила себя ближе къ нему, чѣмъ когда-либо; но когда они вышли изъ дому, онъ какъ будто забылъ обо всемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ она сознавала, что малодушно выказывать нетерпѣніе. Ратуя такимъ образомъ съ собственными своими маленькими побужденіями, она глядѣла на березовые стволы такъ упорно, что наконецъ вовсе перестала различать предметы, перестала сознавать, какъ долго они просидѣли, не говоря ни слова. Она не замѣтила, что Феликсъ измѣнилъ немного положеніе, оперся локтемъ о стволъ, поддерживая рукою голову, повернутую къ ней. Вдругъ онъ сказалъ, тише обыкновеннаго:
-- Вы очень красивы.
Она вздрогнула и взглянула на него, какъ будто ища въ лицѣ его объясненія неожиданной выходки. Онъ смотрѣлъ на нее совершенно спокойно, какъ набожный протестантъ могъ бы смотрѣть на изображеніе Богородицы, съ благоговѣніемъ, скорѣе внушаемымъ типомъ, чѣмъ изображеніемъ. Тщеславіе Эсѳири вовсе не было польщено: она чувствовала, что, такъ или иначе, Феликсъ станетъ упрекать ее.
-- Я думаю, продолжалъ онъ, все еще глядя на нее, -- какая громадная нравственная сила могла бы быть въ женщинѣ, въ которой душевныя совершенства были бы въ полной гармоніи съ внѣшней красотою. Любовь къ такой женщинѣ слилась бы въ мужчинѣ въ одинъ потокъ со всѣми другими великими стремленіями жизни.
Глаза у Эсѳири мучительно горѣли. Она отвернулась и сказала съ горечью:
-- Трудно женщинѣ даже пробовать быть хорошей, когда ей не вѣрятъ -- когда думаютъ, что она не можетъ ничего заслуживать, кромѣ презрѣнія.
-- Нѣтъ, милая Эсѳирь,-- Феликсъ въ первый разъ назвалъ ее по имени и, сказавъ это, положилъ широкую руку свою на ея маленькія ручки, скрещенныя на колѣняхъ,-- я не думаю, чтобы вы заслуживали презрѣніе. Когда я увидѣлъ васъ въ первый разъ...
-- Знаю, знаю, прервала его Эсѳирь, продолжая отворачиваться.-- Вы презирали меня тогда. Напрасно вы судили обо мнѣ, не зная меня хорошенько, не принимая въ расчетъ, что моя прежняя жизнь была такъ непохожа на вашу. У меня много недостатковъ. Я знаю, что я эгоистка, что я слишкомъ много думаю о собственныхъ своихъ вкусахъ и прихотяхъ и слишкомъ мало о другихъ. Но я не глупа. Я не безъ сердца. Я могу видѣть и понимать, что лучше.
-- Но вѣдь съ тѣхъ поръ какъ и узналъ васъ лучше, я и отношусь къ вамъ иначе, сказалъ Феликсъ ласково.
-- Да, правда, сказала Эсѳирь, оборачиваясь къ нему и улыбаясь сквозь слезы: -- вы относитесь ко мнѣ, какъ сердитый, взыскательный педагогъ. А вы сами всегда были благоразумны и безукоризненны? Вспомните время, когда и вы были безразсудны?
-- И очень недавно, сказалъ Феликсъ, отнимая руку и скрещивая ее съ другою рукою на затылкѣ. Разговоръ, какъ будто клонившійся къ взаимному пониманію, и такому пониманію, какого до тѣхъ поръ не было и въ поминѣ,-- порвался, какъ будто осѣкся на чемъ-то.
-- Не пойдти-ли намъ домой? спросила Эсѳирь, немного погода.
-- Нѣтъ, сказалъ Феликсъ умоляющимъ голосомъ,-- останьтесь. Намъ никогда больше не придется гулять вмѣстѣ или сидѣть здѣсь.
-- Отчего такъ?
-- Да оттого, что я вѣрю въ предчувствія. Въ старинныхъ розказняхъ о призракахъ и снахъ, руководящихъ людьми, есть доля правды: насъ отъ многаго ограждаетъ ясное представленіе будущаго въ нѣкоторые критическіе моменты жизни.
-- Какъ бы мнѣ хотѣлось увидѣть какой-нибудь призракъ будущаго въ такомъ случаѣ, сказала Эсѳирь, улыбаясь и стараясь расшутить какое-то смутное, печальное чувство, шевельнувшееся къ ней.
-- И мнѣ этого хочется, сказалъ Феликсъ, глядя на нее очень серіозно. Не отворачивайтесь. Смотрите на меня. Только тогда я буду знать, можно ли продолжать говорить. Я вѣрю въ васъ; но мнѣ хотѣлось бы, чтобы передъ вами предсталъ такой призракъ будущаго, чтобы вы поняли свое лучшее призваніе. Вы лишитесь быть можетъ какой-нибудь внѣшней прелести -- одного изъ вашихъ очарованій на розовой водѣ -- но спасти васъ, то-есть спасти вашу душу могъ бы только грозный призракъ грядущаго. И если онъ васъ выручитъ, вы можете сдѣлаться такой женщиной, о которой я мечталъ сейчасъ, глядя на ваше лицо, женщиной, красота которой дѣлаетъ великій жизненный подвигъ легче для мужчины, вмѣсто того чтобы отвращать его отъ серіозныхъ цѣлей. Мнѣ бы хотѣлось быть увѣреннымъ, что это совершится съ вами, хотя мнѣ едва ли придется видѣть это преобразованіе.
-- Отчего же? спросила Эсѳирь, отворачивая лицо, вопреки его просьбѣ.-- Отчего вамъ не остаться навсегда другомъ отца моего и -- моимъ другомъ?
-- Оттого, что я при первой возможности уйду въ какой-нибудь большой городъ, сказалъ Феликсъ,-- въ какой-нибудь безобразный, невѣжественный, бѣдствующій закоулокъ. Я хочу быть демагогомъ новаго рода -- честнымъ, безкорыстнымъ демагогомъ, и стану говорить народу, что онъ слѣпъ и глухъ -- никогда не нисходя до лести и потворства. Я унаслѣдовалъ отъ предковъ кровь ремесленную и хочу доказать своимъ примѣромъ, что и доля ремесленника не послѣдняя доля въ жизни, что, будучи ремесленникомъ, человѣкъ можетъ быть сильнѣе, развитѣе во всѣхъ лучшихъ отправленіяхъ натуры своей, чѣмъ еслибы онъ принадлежалъ къ лицемѣрной чванной кастѣ, обмѣнивающейся визитными карточками и гордой сознаніемъ превосходства надъ ближними.
-- Развѣ не могутъ обстоятельства измѣнить вашихъ воззрѣній? сказала Эсѳирь (она быстро вывела кой-какія заключенія изъ непрочности собственной своей доли, хотя ей низачто на свѣтѣ не хотѣлось бы, чтобы Феликсъ угадалъ эти заключенія.) -- Положимъ, что такъ или иначе вамъ ка долю выпадетъ богатство, разумѣется честнымъ путемъ -- путемъ брака или какъ-нибудь иначе -- развѣ вы не измѣнили бы образа жизни?
-- Нѣтъ, отрѣзалъ рѣшительно Феликсъ; я не хочу быть богатымъ. Я не считаю богатство благомъ. Я не рожденъ жить въ богатствѣ: я не сочувствую богатымъ, какъ классу; условія ихъ жизни ненавистны мнѣ. Множество людей обрекали себя на бѣдность, потому что видѣли въ ней единственный путь къ спасенію; я не думаю попасть на небо путемъ бѣдности, но я стою за нее, потому что она даетъ мнѣ возможность дѣлать то, къ чему у меня больше всего лежитъ сердце: я хочу дѣлать жизнь легче и отраднѣе тѣмъ немногимъ, съ которыми меня поставила судьба въ одну колею. Вѣдь считаютъ же возможнымъ и разумнымъ работать надъ благосостояніемъ своей одной семьи, хотя такія привиллегированныи семьи сплошь и рядомъ перерождаются въ идіотовъ въ третьемъ поколѣніи. Я избираю семью болѣе широкую и стадо-быть съ лучшими задатками.
Эсѳирь сказала, глядя задумчиво на одну точку:
-- Тяжелая это доля; но зато какая великая!
Она встала, чтобы идти назадъ.
-- Стало быть вы не считаете меня дуракомъ? сказалъ Феликсъ громко, вскакивая прямо на ноги и потомъ нагнувшись, чтобы поднять шапку и палку.
-- Вѣроятно вы сами подозрѣваете меня въ тупоуміи?
-- Нѣтъ, но всѣ женщины, если только онѣ не св. Терезы или не Елизаветы фрей,-- обыкновенно считаютъ подобныя вещи безуміемъ, если только онѣ не вычитали чего-нибудь подобнаго въ Библіи.
-- Женщинѣ трудно выбирать что-либо самостоятельное; она совершенно зависитъ отъ случайности, отъ того, что ей выпадетъ на долю. Она должна довольствоваться мелкими побужденіями, мелкими интересами, потому что только мелочи ей сподручны.
-- А развѣ вы считаете испытанія и лишенія лучшей долей? сказалъ Феликсъ, глядя на нее вопросительно.
-- Да, отвѣчала она, вся вспыхнувъ.
Слова эти были полны смысла, совершенно обусловленнаго внутреннимъ сознаніемъ обоихъ. Ничего личнаго, опредѣлительнаго не было сказано. Они молча прошли нѣсколько шаговъ вдоль дороги, по которой пришли; потомъ Феликсъ сказалъ потихоньку:
-- Возьмите мою руку.
Они пошли домой рука объ руку, не говоря ни слова. Феликсъ боролся, какъ только можетъ сильный человѣкъ бороться съ искушеніемъ, заглядывая за него и невѣря его лживымъ обѣщаніямъ. Эсѳирь боролась, какъ борется женщина съ страстнымъ желаніемъ какого-нибудь заявленія выраженія любви и съ досадой на это гнетущее желаніе, которому по всей вѣроятности не суждено осуществиться. Каждый изъ нихъ сознавалъ, что молчитъ, потому что нѣтъ силъ говорить. Такъ они дошли до улицы и очутились въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дому.
-- Смеркается, сказалъ Феликсъ; м. Лайонъ не будетъ безпокоиться о васъ?
Феликсъ вошелъ съ Эсѳирью напиться чаю, но разговоръ шелъ исключительно между нимъ и Лайономъ о продѣлкахъ по выборамъ, о глупыхъ личностяхъ на прибитыхъ объявленіяхъ и о вѣроятностяхъ выбора Тренсома, къ которому Феликсъ выразилъ полнѣйшее равнодушіе. Такой скептицизмъ сконфузилъ отчасти священника: онъ глубоко вѣрилъ въ старинные политическіе лозунги, проповѣдывалъ, что открытая подача, голосовъ, а не баллотировка угодна Богу, и охотно вѣрилъ, что видимое "орудіе" проявилось къ кандидатѣ радикалѣ, энергически возставшемъ противъ вигской замкнутости. Феликсъ, подзадориваемый духомъ противорѣчія, доказывалъ, что всеобщая подача голосовъ можетъ быть также угодна дьяволу; что онъ въ такомъ случаѣ измѣнилъ бы политику и пріобрѣлъ бы гораздо большее количество представителей въ парламентѣ.
-- Послушайте, другъ мой, сказалъ священникъ,-- вы опять пускаетесь въ парадоксы, потому что вы не станете отрицать, что вы славитесь именемъ радикала, или человѣка корня и ствола, какъ ихъ называли въ великую эпоху, когда нонконформистство было еще въ юности.
-- Радикала -- да; но я хотѣлъ бы добраться до корней поглубже всеобщей подачи голосовъ.
-- Конечно, лучше бы обойдтись безъ этого; но вѣдь эта нашъ первый шагъ изъ душнаго, темнаго царства политическаго ничтожества къ тому, что Мильтонъ называетъ "свободная атмосферой", гдѣ можетъ выработаться окончательное торжество духа.
-- Совершенно справедливо. Но пока Калибанъ будетъ Калибаномъ, вы его хоть на милліоны помножьте, онъ все-таки будетъ благоговѣть передъ каждымъ Тринкуло съ бутылкой въ рукѣ {Калибанъ и Тринкуло -- дѣйствующія лица въ драмѣ Шекспира "Буря ". Калибанъ -- полу-дикій рабъ, за бутылку водки клянется служить вѣрою-правдой всю жизнь. Зам. переводчика.}. Виноватъ, впрочемъ,-- вы кажется не читали Шекспира, м. Лайонъ?
-- Признаюсь, что я настолько заглядывалъ въ книги Эсѳири, что понимаю ваше сравненіе; но въ нихъ фантазіи такъ далеки отъ яснаго, точнаго пониманія того, что божественнымъ Промысломъ скрыто отъ разсудка и открыто вѣрѣ, что я отказался отъ дальнѣйшаго чтенія, считая его способнымъ препятствовать моимъ служебнымъ отправленіямъ.
Эсѳирь сидѣла и молчала больше обыкновеннаго. Настойчивое желаніе Феликса отдалиться отъ нея явно доказывало, что между ними было больше дружбы. Скорбя объ его отчужденіи, она не могла не замѣтить въ немъ желанія, чтобы обстоятельства сложились иначе, и чтобы она раздѣлила съ нимъ тяжелую долю. Онъ былъ для нея тѣмъ, чѣмъ никто еще до тѣхъ поръ не былъ: онъ сразу внесъ въ ея жизнь авторитетъ и любовь, обусловливавшую подчиненіе авторитету. А несмотря на то, раздраженная его желаніемъ стряхнуть съ себя всякую зависимость, она не сознавалась въ любви къ нему; она сознавалась только въ исканіи нравственной поддержки.
Эсѳирь такъ привыкла выслушивать формулы отцовскихъ вѣрованій, не понимая ихъ и не сочувствуя имъ,-- что они вовсе перестали затрогивать ее. Первый религіозный толченъ ея жизни -- первый анализъ, первое добровольное подчиненіе авторитету, первое стремленіе уразумѣть высшія побужденія и повиноваться болѣе суровой ферулѣ -- далъ, разбудилъ въ ней Феликсъ. Немудрено, что она видѣла въ разлукѣ съ нимъ неизбѣжный шагъ назадъ.
Но развѣ нельзя не разлучаться съ нимъ? Ей не вѣрилось, чтобы онъ былъ совершенно равнодушенъ къ ней.