Любовь к смешному, юмор безобидный, без сатиры и злобы, юмор, лучшими образцами которого являлись "Женитьба" Гоголя и рассказы Слепцова, и понимание смешного было нечто так же сближавшее нас с Соловьевым, как склонность к отвлеченному и фантазия.
У Соловьевых все смеялись громко, привлекая внимание, но смех Володи Соловьева был поистине поразителен. Очень трудно передать его словами, и вместе с тем для всякого знавшего его он был совершенно неразделен с впечатлением о нем, с его лицом и фигурой, в которых было так много красоты и отличия от других, а также и с душой его -- глубокой и любящей смешное. Если бы не было этого смеха, был бы изменен самый его образ; внешность его была необыкновенна, как бы не от мира сего, и именно любовь к смешному, цитирование Козьмы Пруткова, остроты и каламбуры в письмах и на словах и этот его смех, странный, дикий, но такой заразительный и искренний, как бы было то, что соединяло его с людьми, с толпой, с землей.
Услышав что-нибудь очень смешное, он вскрикивал, положительно пугая всех, и закатывался, запрокидывая голову. При этом бледное, строгое лицо его и глаза принимали даже удивленное выражение, точно он сам был не рад. Громко, как в припадке коклюша, он переводил дух и опять "заливался", вскрикивая и взвизгивая. "Володя, что это такое!" -- говорила Поликсена Владимировна. "О Господи, батюшка! Ведь это и нехорошо так смеяться!" -- покачивая головой, замечала наша тихая, смирная няня, разливая чай и пугаясь его смеха за несколькими дверями.
У моего меньшого брата, которого Соловьев любил за его врожденный комизм, была поговорка: когда он хотел выразить, что преувеличенная похвала имеет обратное действие, он называл ее соловьевским смехом. Когда где-нибудь на балконе дачи Соловьев сидел, погруженный в какие-то свои мысли, -- встанет, бывало, его маленький тезка и пойдет развалистой, подрагивающей походкой старого брюзгливого генерала или, кому-то подражая, произнесет проникновенно: "Видел я во сне женщину -- неописанной красоты", или обнимет мать и, руководствуясь не мыслями, а где-то слышанными словами, произнесет с чувством: "Мама, ты безукоризненно честная женщина", -- Соловьев вдруг завопит и пойдет заливаться и захлебываться. А мальчик сконфузится.
Товарищи старших братьев сочинили оперетку, с хорами и дуэтами на известные мотивы, -- "Тезей Афинский". Пьеса имела успех у любителей глупости, и ставили ее много раз -- и всегда были опасения, чтоб не отнеслись к ней так, как моя мать, которая говорила: "Совестно глядеть на такую галиматью". Владимир Соловьев не пропускал ни одного представления, и всегда его сажали вперед для одобрения актеров. И чем глупее было место, тем громче захлебывался и кричал он от неудержного хохота. И, бывало, стоят актеры, отвернутся и трясутся от смеха.
Раз, однако, не спас положения и его смех.
Решили поставить "Тезея Афинского" в зале частной гимназии за плату в чью-то пользу. Собралась публика нарядная, незнакомая и не предупрежденная об ожидавшем ее.
Начали играть, петь -- на лицах недоумение, даже неудовольствие и почти обида. По обыкновению, хохочет Соловьев, но смех его как бы усиливает общее недоумение. Актеры стараются, придумывают всякие трюки -- молчание... И наконец -- в довершение всего -- в сцене, где царь Минос, услыша о намерении Тезея убить Минотавра, падает от смеха на пол, -- венец позора: три серьезные барышни, курсистки, слушательницы брата, интересовавшиеся увидеть профессора на сцене, встали все трое и, демонстративно пролезая через стулья, ушли... И остался молчаливый, недоумевающий зал, болтающий на полу ногами Минос и взвизгивающий, захлебывающийся и громко переводящий дух смех Соловьева.