Любовь к смешному не оставляла Соловьева и среди всех тягот жизни и сильных затруднений денежных, а также частых болезней; приключившаяся болезнь глаза пугала его больше всего. Он был прав, говоря, что для него вопрос о глазах был вопросом жизни и смерти более, чем для многих. Болезнь прошла, а о докторах и их советах он рассказывал с обычным своим смехом. Уведомлял между прочим Поликсену Владимировну, умолявшую его съездить к Боткину, об этой поездке: "А я, представьте себе, вчера ездил в Финляндию к Боткину, чтобы он мне объяснил, отчего меня каждый день рвет. Он после внимательного исследования никаких настоящих болезней во мне не нашел, а одну только общую "иннервацию", от которой, как радикальное средство, посоветовал жениться или, по его выражению, "спариться" и жить спокойно. А за неудобоисполнимостью этого совета прописал пилюли"50.
Юмористически относился он и к собственным неудачам и обычно, в связи с ними, к вопросам общеполитическим. По поводу различных событий и новостей вечно раздавался его смех.
Насколько мало подходила к Соловьеву обычная мерка для определения его политического направления, показывают его друзья, которых было множество и которые принадлежали к самым разнообразным лагерям, большею частью правым. Один из его близких друзей был Афанасий Афанасьевич Шеншин-Фет. Соловьев искренне и глубоко любил его и подолгу у них живал в деревне. Он восхищался его поэтическим творчеством, считал его поэтом, принадлежащим к числу самых первоклассных.
А. А. Шеншин бывал и у нас. С огромной библейской бородой и длинным носом, он точно сошел с какой-нибудь картины, изображающей фарисеев и саддукеев. Он давно страдал астмой и обыкновенно говорил задыхаясь, голосом хриплым, медленно, серьезно и с необыкновенным внутренним комизмом, который возбуждал общий смех, и всем казалось, что говорит он потехи ради. Сидит, бывало, и характеризует учение Толстого, с которым был лично близок. "Так ведь это что ж Лев Николаевич... ведь это вот тоже у нас был дядька, -- говорил он задыхаясь, хрипло, медленно и веско. -- Тоже все нас поучал нравственной жизни. Но результата никакого. Потому что голословно. Начнет, бывало: "Надо любить папашу, мамашу... дя-я-деньку!" -- и Фет восклицал скучным голосом с сонно-притворным пафосом, в нос, и продолжал: -- И в самом тоне -- такая скука, что совершенно никакой любви, а кажется, что убил бы его".
Афанасий Афанасьевич был помещиком Курской губернии. Убеждения его были самые консервативные, даже совершенно ретроградные, он был вполне солидарен с тогдашними "Московскими ведомостями", и когда он рассказывал о мужиках, то смех подымался общий. Сидят, бывало, все и прислушиваются к его медлительной речи, всегда негромкой и усталой. Но иной раз кто-нибудь и попадется и начнет спорить с искренним возмущением. Тогда уже интерес поднимается общий, а Фет с тем же равнодушным видом, твердо и медленно говорит такие, на взгляд всех, возмутительные вещи, что начинается целый поединок.
Соловьева увеселяли сцены из жизни Фета в деревне, и он рассказывал о том, как толпа мужиков у его балкона долго вела с ним разговор, который закончился неожиданной угрозой Фета -- застрелить их из "поганого ружья", если они не уйдут.
Мужики, расходясь, сказали Соловьеву: "Ишь, Афанасьич, старый черт, -- хотел нас застрелить из поганого ружья".
А. А. Фет был близок и гр. Толстому, и С. П. Хитрово, и князю Цертелеву. В сыновней любви и нежности к нему Соловьева чувствовалось что-то лично важное для него. Любовь к поэзии Фета, которого он называл в письмах "мой истинный, антиутилитарный поэт" 51, придавала их отношениям особую значительность. Соловьева возмущало отношение к Фету критики, и он говорил о чувстве "обиды и стыда за русское общество", когда ни о переводе "Фауста" Фета, ни о его "Вечерних огнях" не было отзывов. Фет и его жена -- тихая, кроткая, благоразумная Марья Петровна -- платили и ему заботой и большой привязанностью. Соловьев постоянно посещал их, живал в деревне и скучал за границей "по милому воробьевскому обществу".