Хосе обменялся со странно раскрашенным краснокожим быстрым взглядом, в который вмещалась вся ненависть, на какую способно человеческое сердце. Между ними легко бы могла завязаться жестокая ссора, если бы на парадном дворе не появился владелец асиенды, спеша приветствовать гостей.
-- Гляди за шквалом, матрос, -- шепнул дон Фернандо на ухо товарищу, -- тут надо держать ухо востро.
-- Будьте спокойны, ваше сиятельство, -- почтительно ответил буканьер, низко склонившись к гриве своей лошади, быть может чтобы лучше скрыть насмешливую улыбку, адресованную испанцу.
Асиендадо дон Хесус Ордоньес был человеком средних лет, среднего роста и средней полноты, с правильными чертами и смуглым цветом лица, проницательным взглядом, закрученными кверху усами, ртом одновременно насмешливым и сладострастным; лицо его выражало то хитрое добродушие, что чаще всего не дает наблюдателю составить себе определенное мнение о человеке, с которым имеет дело; впрочем, он был радушен, приветлив, любезен во всех отношениях и соблюдал законы кастильского гостеприимства со всеми своеобразными его требованиями: путешественники не только были вежливо приняты, но еще и приветствованы с изъявлениями живейшей радости.
-- Добро пожаловать в мое бедное жилище, кабальеро, -- сказал асиендадо с усердным поклоном. -- Вам, вероятно, известна наша поговорка: гость Богом послан, он вносит в дом радость и счастье. Итак, повторяю, добро пожаловать в мою плохенькую хижину! Все, что в ней находится, в вашем распоряжении, как и ваш слуга дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро.
Эта речь была произнесена так быстро, не переводя духа, что дон Фернандо не имел времени вставить ни слова.
-- Покорнейше благодарю, кабальеро, -- наконец ответил он, сходя с лошади и бросая повод Хосе, -- не имею слов выразить вам свою признательность за любезный прием. С час назад неподалеку отсюда меня с моим доверенным слугой и проводником-индейцем на пути застигло землетрясение. Поставленный перед невозможностью продолжать путь, я решился просить у вас приюта на несколько часов, принося извинение за беспокойство.
-- Извинение! -- вскричал асиендадо. -- Вы, верно, шутите! Ведь это мне следует извиняться за то, что я не могу оказать вам достойный прием: землетрясение нас совсем переполошило, мои люди до сих пор еще не совсем опомнились от страха, все в беспорядке, но мы приложим все усилия, чтобы доставить вам возможное удобство.
После этого обмена любезностями асиендадо, предшествуемый мажордомом, рослым детиной с видом висельника, в черном бархате с ног до головы, толстой золотой цепью на шее и эбеновой тростью в руке -- знаками его достоинства, -- повел гостей в обширную комнату, где собирался оставить вновь прибывших, лично удостоверившись, что тут имеется все для них необходимое.
-- К ужину позвонят через час, -- сказал он и сделал движение, чтобы уйти.
-- Позвольте, сеньор, -- возразил гость, удерживая его, -- я вам еще не назвал себя.
-- Для чего? Вы мой гость, и мне этого достаточно.
-- Вам, может быть, достаточно, но не мне, сеньор! Позвольте поблагодарить вас за вашу любезную предупредительность, но пользоваться ею я не намерен. Я -- граф Фернандо Гарсиласо де Кастель-Морено, прибыл недавно в Чагрес и отправляюсь в Панаму, куда меня призывают важные вопросы -- частные и политические.
Асиендадо почтительно снял шляпу, отвесил поклон до земли и дрожащим от волнения голосом вскричал:
-- Граф Гарсиласо де Кастель-Морено, племянник его светлости вице-короля Новой Испании, родственник губернатора Кампече и испанский гранд первого ранга! О, ваше сиятельство, какая честь моему бедному дому, какое счастье для меня, что вы соблаговолили принять мое гостеприимство!
С этими словами он попятился к двери, не переставая кланяться, и наконец вышел в сопровождении мажордома, растерявшегося не меньше своего господина.
Дверь затворилась, и два авантюриста остались одни.
Мигель принес чемоданы и поставил их на стулья. Дон Фернандо тотчас принялся одеваться с помощью товарища, который добросовестно и со всем должным подобострастием исполнял свою роль слуги.
Береговые братья уже давно были знакомы с обычаями в испанских домах, они прекрасно знали, что в них имеются миллионы потайных дверей, скрытых лестниц и невидимых окошечек, через которые можно подсматривать и подслушивать, и потому соблюдали всякую осторожность.
И хорошо сделали -- во всяком случае, на этот раз, -- что были предусмотрительны: за ними подсматривали самым тщательным образом. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы намерение тут крылось дурное -- имя и титул, которые присвоил себе молодой человек, произвели положительное впечатление на достойного асиендадо, сельского жителя, не привыкшего принимать знатных гостей, и он подсматривал за своим гостем и подслушивал его разговоры, чтобы хорошенько уяснить себе, Как обращаются вельможи с людьми своего круга.
Вероятно, он остался очень доволен тем, что увидел, потому что удалился с сияющим лицом, радостно потирая руки.
Гость и его слуга постоянно говорили по-испански, и все, что было сказано между ними, только утвердило то высокое мнение о них, которое асиендадо составил себе с первой минуты.
Дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро, родом из Бургоса, еще очень молодым приехал в Америку искать счастья. Ступив на почти девственную землю Нового Света, этот юный искатель золота, лет тринадцати или четырнадцати, никак не более, обладал только сильным желанием обогатиться, не имея ни гроша в кармане. Однако он не падал духом, напротив, он перепробовал чуть ли не все профессии, прошел одну за другой почти все испанские колонии и был поочередно матросом, солдатом, погонщиком мулов, рудокопом, разносчиком и Бог весть чем еще. Лет пятнадцать длился этот довольно пестрый образ жизни, подробности которого, однако, для всех остались тайной -- достопочтенный юноша был очень скромен относительно собственных дел, -- когда в один прекрасный день он явился в Панаму на собственном корабле, груз которого принадлежал ему одному.
Но это уже не был прежний ньо Хесус Ордоньес, он влез в новую шкуру: был богат, разыгрывал вельможу и величал себя пышным титулом -- дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро, который казался ему громким, и потому он окончательно присвоил себе его.
К тому же он был женат на прелестной молодой женщине с кротким и грустным лицом, которая внушала сочувствие с первого взгляда; у нее была премиленькая двухлетняя дочка, резвая хохотушка, по имени Флора, отцом которой, разумеется, был дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро.
Была ли эта дама счастлива со своим мужем? Это казалось сомнительным. Нередко ее видели с покрасневшими глазами, уверяли даже, что заставали плачущей тайком, когда она целовала свою девочку и прижимала ее к сердцу. Она никогда не жаловалась, и если кто решался спрашивать ее, она ловко переводила разговор на другое, старалась улыбнуться и прикидывалась веселой, хотя никого не могла обмануть этим.
Как бы там ни было, все эти предположения, в сущности, ни на чем фактическом не основывались, ни одно слово, ни взгляд, ни даже движение не подтверждали подозрений людей праздных, любопытных или приятелей вновь прибывшего -- он разыгрывал важную роль в Панаме, в силу своего богатства пользовался почетом, и перед ним даже заискивали. Впрочем, как бы ни поступал дон Хесус Ордоньес де Сильва-и-Кастро в своем доме, чего никто не знал, в обществе он был очарователен, любезен, внимателен и с достоинством пользовался своим честно ли, бесчестно ли приобретенным состоянием.
Закончив дела, которые удерживали его в Панаме, он объявил, что край ему понравился и он намерен поселиться здесь окончательно, но чтобы не оставаться в бездействии в свои года, приобретет поместье, где и будет заниматься сельским хозяйством.
В это же время богатый землевладелец в колонии, собираясь переехать обратно в Испанию, продавал все свое имущество, в числе которого находилась великолепная асиенда в нескольких милях от Чагреса, с обширными угодьями, лесом, пахотной землей и множеством лошадей и различного скота.
Асиенда эта называлась дель-Райо и была построена в эпоху открытия Нового Света одним из грозных товарищей Эрнандо Кортеса [Эрнандо Кортес -- завоеватель ацтекской империи.], поселившимся в этой колонии, почти совершенно тогда неизвестной. Об этом искателе приключений шли странные рассказы; поговаривали, что в стенах этого мрачного жилища происходили ужасающие сцены, чудовищные оргии, злодейства, от которых волосы становились дыбом, и смерть первого владельца будто бы сопряжена была со страшными обстоятельствами, которые так никогда до конца и не разъяснились. С той поры грозная таинственность витала над этим домом, народ сторонился его и, как говорили шепотом и крестясь, по временам там слышались непонятные говор и стук, наводя на всех неизъяснимый ужас.
Настоящий владелец никогда не жил на асиенде; раз он прибыл туда, заявив о намерении поселиться, но не провел и двух суток на ней, как ускакал с поспешностью бегства и без оглядки помчался обратно в Панаму, предоставив доверенному слуге управление этим обширным и великолепным поместьем.
При такой худой славе асиенда продавалась со всеми угодьями за сто пятьдесят тысяч пиастров -- цену весьма умеренную, тогда как настоящая стоимость ее была по крайней мере в пять или шесть раз больше; но владелец боялся, что даже и за эту небольшую сумму не найдет покупателя.
На его счастье, об этой продаже прослышал дон Хесус. Авантюрист был не робкого десятка, чтобы придавать значение, по его собственному выражению, рассказам мамок. При его жизни, исполненной самых удивительных приключений, он не мог испугаться толков, более или менее основательных, относительно старого дома.
Ему понадобилась асиенда, и такая была в продаже за умеренную цену. Поместье вполне соответствовало его желаниям, он вступил в переговоры с владельцем, выторговал уступку в двадцать пять тысяч пиастров и тут же на месте сполна выплатил золотом всю требуемую сумму, вследствие чего сделался законным владельцем асиенды дель-Райо.
Были лица, которые отважились на попытку отговорить его от этого приобретения, утверждая, что он не замедлит раскаяться, но почтенный испанец только улыбался и пожимал плечами, решения же своего держался с упорством, которое составляло основу его характера. В сущности, покупка была для него очень выгодна, он приобретал за ничто, так сказать, поместье стоимостью миллиона в три-четыре, против этого нечего было возразить, все замолчали, но предсказывали ему в будущем всякого рода несчастья.
Однако, судя по всему, эти предсказания со временем не сбывались. К великому изумлению всех приятелей и знакомых, дон Хесус благоденствовал, проживая в своем новом доме.
Не интересуясь более общими толками, новый асиендадо сделал все надлежащие распоряжения, чтобы уехать из Панамы и поселиться на асиенде дель-Райо. По прошествии недели после заключения сделки однажды утром, на заре, он выехал из Панамы с женой и дочерью в сопровождении многочисленной прислуги, хорошо вооруженной и на добрых лошадях, и направил путь к асиенде, куда прибыл на четвертый день около трех часов пополудни.
Переезд совершился не быстро, так как, хотя асиенда находилась всего в четырнадцати милях от города, дороги были непроходимые или, вернее, их не существовало вовсе. Кроме того, за доном Хесусом тянулось до двадцати мулов, навьюченных самыми разными вещами, пять-шесть телег, запряженных волами, а в паланкине еще находились его жена и дочь.
Служанки были кое-как размещены в телегах. Такой многочисленный, а в особенности тяжелый караван с величайшим трудом выбирался из оврагов и трясин, в которых вязнул на каждом шагу, надо было буквально пролагать себе путь топором и заступом, и только благодаря громадным, почти нечеловеческим усилиям они наконец благополучно достигли асиенды.
Величественный вид великолепного, чисто феодального здания порадовал глаза и сердце нового помещика, который не ожидал увидеть такое чудное жилище. По своей привычке он весело потер руки и совершенно спокойно, без малейшей заботы о том, что может готовить ему будущее в этом Замке, въехал вскачь на парадный двор, где мажордом и все пеоны, работавшие на асиенде, с нетерпением ожидали своего нового господина, чтобы почтительно приветствовать его и засвидетельствовать всенижайшую преданность.
Дон Хесус был не таков, чтобы терять время на всякий вздор; поздоровавшись с пеонами и раздав им несколько реалов, он отправился в сопровождении мажордома осматривать дом от подвала до чердака, надворные строения, домовую церковь, конюшни и людские.
Теперь радость его уже не знала пределов и превратилась в восторг. Все было в порядке и в наилучшем виде, мебель и вся обстановка в доме имели новый лоск, точно купленные накануне. Дон Хесус горячо выразил свое удовольствие мажордому и едва ли не в первый раз в жизни изменил принятое им решение. Он сказал мажордому, что оставляет его у себя и что от него самого будет зависеть, служить ли ему в этом доме до самой смерти. Мажордом рассыпался в изъявлениях благодарности с тем большим жаром, что знал о прежнем намерении хозяина отказать ему.
Владелец асиенды указал, какие комнаты будет занимать сам, какие отводит жене с дочерью, велел приготовить их к вечеру и, все более и более довольный своей покупкой, завершил осмотр асиенды в самом блистательном расположении духа.
Мажордом не пропустил ни одной комнаты обширного здания, куда бы ни вводил нового хозяина -- разумеется, отчасти желая продемонстрировать, как он заботился о порядке в доме. Итак, обход длился долго, но кому же наскучит осматривать свои богатства?
Уже с добрых два часа асиендадо и его мажордом поднимались по лестницам и спускались вниз, поворачивали по коридорам то направо, то налево, стучали в стены, отворяли потайные двери и сходили по тайным лестницам, так как дом, построенный в древнефеодальном вкусе, был, так сказать, с двойным дном: потайные комнаты и неизвестные проходы присутствовали в гораздо большем числе, чем те, что имели окна и двери, выходящие на свет Божий.
Наконец новый владелец и мажордом дошли до правого флигеля здания, построенного в виде сарацинской башни, увенчанной вышкой, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Дон Хесус уже хотел выйти опять на парадный двор, когда порыв сквозняка внезапно ворвался в залу, заколыхал занавеси, и одна из них, вероятно плохо закрепленная, упала, представив всеобщим глазам дверь, так искусно вделанную в стену, что заметить ее можно было только при тщательном осмотре; впрочем, дверь эта, очевидно, не отворялась уже давно и в ней не было следов замка или ручки.
Асиендадо взглянул на мажордома. Тот стоял бледный, весь дрожа, холодный пот выступил у него на лбу крупными каплями.
-- Куда ведет эта дверь? -- спросил дон Хесус.
-- Не знаю, -- нерешительно ответил мажордом.
-- Отвори ее.
-- Этого нельзя сделать.
-- Почему?
-- Сами изволите видеть, сеньор, в ней нет ни ручки, ни замка, она давно заделана. Зовут ее, сам не знаю почему, дверью Мертвеца. Прежний владелец, говорят, велел заложить ее кирпичом.
Дон Хесус постучал в дверь рукояткой своего кинжала, и действительно, звук был глухой и отрывистый, словно шел от сплошной стены.
Асиендадо покачал головой и спросил вполголоса:
-- И ты ничего больше не знаешь об этой двери?
-- Если верить преданию, за ней находятся -- по крайней мере, находились, -- ходы и лестницы, которые шли вокруг всего дома и вели в каждую комнату.
-- Вот это мне больше нравится, я люблю ясность во всем!
-- Что же касается подземелий, о которых говорится в предании, то они, как мне кажется, существуют в одном лишь воображении пеонов и краснокожих, самых легковерных людей на свете.
-- Это правда, продолжай.
-- Хотя асиенда эта построена на вершине довольно высокой горы, она не имеет подвалов. Впрочем, вам должно быть известно, сеньор, что в Америке погреба обыкновенно устраиваются не под зданиями.
-- Вот тебе и на!
-- По тому же преданию, -- продолжал мажордом, -- подземные ходы идут далеко в землю, и выходы их раскинуты на большое расстояние один от другого.
-- Это не совсем приятно: получается, будто ты находишься в своем доме, да не у себя.
-- О! -- с живостью вскричал мажордом. -- Это предание не может быть справедливо!
-- Почему же?
-- Вот уже десять лет, сеньор, как я один живу на асиенде, и сам составил ее подробный план. Раз сто я осматривал дом самым тщательным образом, мало-помалу открыл все тайники, все потайные двери -- это просто убежища на случай нападения врасплох. В этой же стороне здания нет ни малейшего признака потайной лестницы, я сам удостоверился в этом; кроме того, потайных дверей нет и в тех комнатах, которые вы выбрали.
-- Это справедливо. Дальше.
-- Я хотел убедиться в этом полностью и, будучи самовластным хозяином на асиенде, приказал исследовать всю местность вокруг. Я сам наблюдал за этими обходами; они простирались на пять, на шесть и даже на семь миль вокруг асиенды.
-- И ничего не открыли?
-- Ровно ничего, сеньор.
-- Стало быть, в толках нет ни тени правды?
-- Что до меня, то я убежден в этом!
-- Надеюсь вскоре убедиться в этом сам. Вели двум-трем пеонам прийти с инструментами, чтобы отомкнуть эту дверь.
Мажордом склонил голову и вышел. Через четверть часа он вернулся с тремя пеонами.
-- Выньте эту дверь, ребята, -- сказал асиендадо, -- но смотрите, осторожно, по возможности чтобы не попортить ее.
Пеоны принялись за дело.
В несколько минут дверь была снята с петель; за ней оказалась глухая стена.
-- Ты прав, -- обратился владелец асиенды к мажордому. Через полчаса все опять было на прежнем месте, а затем хозяин и слуги удалились.
В первый же день по прибытии дон Хесус освоился в доме, точно он целый год прожил на асиенде.
Вечером после сытного ужина дон Хесус вышел из столовой в сад, чтобы освежиться. Ночь была дивная, звездная, месяц светил ярко, и все было видно, как днем.
Асиендадо расхаживал взад и вперед, разговаривая с мажордомом, -- он намеревался со следующего же дня начать обзор своих владений и отдавал приказания, чтобы лошади были готовы с рассветом.
Во время разговора он машинально поднял голову и вскрикнул от изумления.
В зале Мертвеца светился огонек.
-- Видишь? -- указал дон Хесус мажордому.
-- Что это значит? -- прошептал тот, крестясь.
-- Ей-богу, сейчас мы это узнаем! -- вскричал асиендадо. Дон Хесус был храбр; не колеблясь ни мгновения, он увлек за собой растерявшегося мажордома и быстрым шагом направился к правому флигелю.
Вдруг свет померк. Дон Хесус остановился.
-- Я с ума сошел! -- вскричал он, расхохотавшись. -- Я принял за огонь лунный луч, отразившийся в стеклах.
Мажордом покачал головой с видом сомнения.
-- Ты не веришь мне, -- продолжал дон Хесус. -- Я сейчас докажу тебе, что прав.
Он вернулся на прежнее место, где стоял, и огонек появился снова.
-- Видишь? -- спросил он.
Потом он опять перешел на то место, с которого свет не был виден, и действительно, он исчез. Эту проделку он повторил несколько раз с одинаковым успехом.
-- Теперь можно пойти лечь спать, -- наконец решил асиендадо, -- и не думать больше о всех этих глупостях.
На следующий день он, не говоря о причинах, велел приготовить себе другие комнаты, в отличие от тех, которые выбрал сначала и в которых провел ночь, и отправился объезжать своих фермеров и пастухов. Мажордом заметил, что он бледен, чем-то расстроен, дико озирается по сторонам и порой содрогается от малейшего звука. Как хорошо вышколенный слуга, он оставил эти замечания при себе и не выдал их ни единым словом.
Прошло несколько лет. Дон Хесус только изредка ездил в Чагрес или в Панаму для сбыта товаров с асиенды, кож и зерна. Поездки его никогда не длились дольше, чем это было необходимо. Едва он заключал сделку или делал покупку, как тотчас же поспешно возвращался домой.
Донья Лусия, жена его, жила очень уединенно, она почти не выходила из своих комнат и посвящала себя исключительно воспитанию дочери, которую любила страстно.
Иногда в тихую погоду она выходила в сад, садилась в рощице из магнолий, апельсинных деревьев и яблонь и проводила несколько часов в задушевных беседах со своей дорогой Флорой и капелланом асиенды, достойным пастырем, согласившимся оставить свой монастырь в Панаме, чтобы похоронить себя в этом пустынном месте.
Отцу Санчесу было лет сорок восемь -- сорок девять, но от подвижнического образа жизни и многочисленных лишений, которым он подвергал себя, волосы его побелели до времени, лицо сделалось изможденным, его кроткий взгляд дышал святостью, и сердце было в полном соответствии с его святым видом. Хотя он никогда не говорил о себе, однако при взгляде на него не трудно было понять, что большое горе смолоду навек разбило это великодушное сердце, одаренное редкой чувствительностью, подобно всем избранным натурам, для которых жизнь -- одно продолжительное страдание; отец Санчес имел редкий дар не только сочувствовать страданию ближнего, но и приносить утешение, не докучая и не навязываясь при этом.
Все жители асиенды глубоко чтили отца Санчеса, донья Лусия любила его, как отца, и внушала любовь к нему своей дочери. Сам дон Хесус Ордоньес, который мало кого уважал, опасался и любил его в одно и то же время, не давая себе ясного отчета в этом двойственном чувстве к достойному капеллану.
Между тем донья Лусия стала все более и более слабеть, в течение нескольких месяцев силы постепенно оставляли ее, она худела и бледнела, но не жаловалась и, по-видимому, не слишком страдала.
Однажды она слегла.
Дон Хесус, вообще мало обращавший внимания на жену, решился, однако, на этот раз войти в ее спальню и по просьбе доньи Лусии пробыл с ней наедине около двух часов.
Что говорили друг другу супруги во время этого продолжительного разговора?
Этого никто не узнал.
Когда дон Хесус вышел из спальни супруги, он был бледен и сильно расстроен, как бы вследствие глубокого страдания или бессильного гнева.
Он тотчас вскочил на лошадь и в сопровождении слуги помчался сломя голову в Чагрес.
Едва за доном Хесусом затворилась дверь, как к донье Лусии вошли отец Санчес и донья Флора.
Флоре тогда было тринадцать лет; высокая, стройная, почти уже сложившаяся девушка, она обладала красотой матери с добавлением искорки решительности в бархатистых черных глазах.
Эти три лица провели всю ночь в задушевной беседе. На рассвете донья Флора, измученная бессонной ночью, несмотря на все усилия противиться сну, наконец заснула на груди умирающей матери.
Бедная женщина поцеловала ее в лоб.
-- Стало быть, так надо? -- прошептала она с грустью.
-- Надо, -- кротко ответил священник.
-- Увы! Увижу ли я ее когда-нибудь?
-- Увидишь, если повинуешься мне.
-- Клянусь! Но мне страшно, Родригес.
-- Потому что вера твоя слаба, бедная дорогая дочь моя! Сам Господь повелевает тебе моим голосом принести эту жертву.
-- Да будет Его воля! -- с невыразимой грустью сказала донья Лусия. -- Ты будешь охранять ее, отец мой?
-- Пока она не будет счастлива и что бы ни случилось!
-- Даже если бы этот человек захотел воспротивиться?
-- Успокойся, моя дорогая, он меня должен бояться, а не я его.
-- Господь принял твой обет, отец мой.
-- И поможет мне сдержать его, дочь моя.
Вскоре после десяти часов вечера из Чагреса во весь опор примчался дон Хесус. С ним приехал доктор. У ворот стоял отец Санчес, грустный, но спокойный.
-- Донья Лусия?.. -- только и смог сказать асиендадо.
-- Скончалась при заходе солнца, -- глухо ответил священник.
Не слушая дальше, дон Хесус соскочил с лошади и бросился в дом, крикнув доктору:
-- Пойдемте!
Когда он вошел в комнату умершей, им овладело странное волнение.
Донья Лусия лежала на кровати спокойная, улыбающаяся, как птичка, сложившая крылышки, она точно спала.
Донья Флора, стоя на коленях у изголовья матери, держала ее руку в своей и горько рыдала.
Поглощенная своим горем, девушка не заметила присутствия отца.
Комната вся была в черной драпировке с серебряными крапинами, четыре толстые свечи горели в подсвечниках -- две у изголовья, две в ногах кровати; на столе стоял канделябр с девятью зажженными свечами из розового воска.
Несмотря на это освещение, дальние концы комнаты оставались во мраке -- так она была обширна.
-- Исполните свой долг, -- приказал дон Хесус доктору прерывающимся голосом.
Тот повиновался. С минуту он стоял, наклонившись над телом доньи Лусии, потом поднял голову, взял полынную ветвь, обмакнул ее в серебряную чашу со святой водой, набожно осенил себя крестным знамением, окропил тело, прошептав короткую молитву, и сказал дону Хесусу:
-- Теперь все было бы напрасно: она отдала Богу душу! Асиендадо с минуту оставался как громом пораженный, без воли, без голоса.
Отец Санчес стоял рядом, устремив на него странный взгляд.
Вдруг дон Хесус поднял голову, дико осмотрелся вокруг и дрожащим, хриплым голосом сказал:
-- Выйдите все!
-- Сын мой, -- кротко возразил священник, -- долг велит мне молиться у тела бедной покойницы.
-- Выходите, говорю вам, -- повторил дон Хесус словно в забытьи, -- уведите ребенка, я один хочу провести ночь у изголовья моей умершей жены.
Священник склонил голову, тихо приподнял девочку и увел ее с собой.
Доктор уже вышел.
Оставшись один, дон Хесус бросился к двери и запер ее на задвижку, потом медленно вернулся к кровати.
Он скрестил руки на груди и в течение нескольких минут не отрывал глаз от покойницы.
-- Это должно было случиться, -- прошептал он, -- она умерла, несомненно умерла! Наконец!.. Теперь все кончено!.. Кто может обвинить меня? -- вскричал он со страшной усмешкой. -- Она умерла -- да, умерла! Кто осмелится?.. С ума я сошел, что ли?.. Есть еще одно: этот ящичек... проклятый ящичек, ключ от которого она всегда носила на шее... А если бы она выболтала! Кому же? Она не видела никого в этом отдаленном краю. Надо скорее покончить с этим! Где же он, этот ящичек?.. Может, снять с нее ключ? -- пробормотал он, бросив взгляд на мертвое тело. -- Но к чему спешить? Ведь она не помешает мне взять его сейчас... Скорее, надо отыскать ящичек!
Тут он с грубым цинизмом, возмутительным в подобную минуту и в подобном месте, стал открывать один за другим шкафы, выдвигать ящики из комодов, рыться в белье, одежде и золотых вещах с жадным упорством гиены, отыскивающей добычу.
Поиски длились долго, не раз асиендадо был вынужден прерывать свое чудовищное дело, лицо его окаменело, пот струился с висков, движения были порывисты, не раз взгляд его невольно устремлялся на бедную покойницу, которая лежала на своем ложе спокойная и прекрасная, и содрогание ужаса пробегало по его телу.
Вдруг он испустил крик радости: он схватил в судорожно сжатые пальцы серебряный с резьбой ящичек.
-- Наконец-то! -- взревел он, точно тигр.
Он стал поспешно швырять обратно в комоды и шкафы платья, разбросанные им на полу, потом перенес ящичек на стол.
-- Теперь все кончено, -- сказал он, -- не бросить ли его в огонь? Нет, он не скоро сгорит, лучше взять ключ.
Однако он не трогался с места, невольный ужас охватывал его при мысли о таком святотатственном насилии над мертвым телом.
-- Ба! -- вскричал он вдруг. -- Я дурак! Чего мне опасаться?
-- Божьего правосудия! -- ответил громкий голос. Асиендадо затрепетал, и глаза его устремились на то место, откуда раздались слова.
-- Кто это говорит? -- пробормотал он. Ответом ему было молчание.
Тогда произошло страшное, необъяснимое явление.
Свечи мало-помалу стали меркнуть, и комната наконец погрузилась в совершенный мрак, только луч месяца в окне проливал слабый свет, от которого все предметы представлялись смутно.
Несколько белых фигур медленно выделились из мрака и тихо скользили по паркету, приближаясь к асиендадо без малейшего шума.
Одно из привидений протянуло руку и коснулось его лба.
Как будто почувствовав прикосновение раскаленного железа, дон Хесус со страшным криком упал навзничь.
-- Смотри, не убей дочери своей, как убил жену! -- произнес глухой и грозный голос. -- Господь, тронутый мольбами твоей жертвы, вершит свое правосудие! Кайся, презренный убийца!
Дальнейших слов дон Хесус уже не слышал; с криком, скорее похожим на предсмертную агонию, он лишился чувств.
Когда он пришел в себя, свечи догорали в канделябре, толстые свечи в больших подсвечниках горели по-прежнему, яркий солнечный свет играл на стене, образуя фантастические арабески.
-- Мне пригрезилось! -- пробормотал он и провел рукой полбу, покрытому холодным потом. -- Какой страшный сон!
Вдруг он испустил крик ярости -- ящичек исчез со стола! Машинально глаза его обратились на кровать: она была пуста. Тело доньи Лусии исчезло!
-- О, я погиб! -- вскричал он. Кинувшись к двери, он торопливо отпер ее.
-- Идите, идите сюда, отец мой! -- вскричал асиендадо, бросаясь в объятия капеллана.
Оба вернулись в спальню и заперли за собой дверь.
Около часа после того дон Хесус вышел из комнаты и вскоре вернулся, сам неся гроб.
Слуги на асиенде не могли надивиться на страстную любовь их господина, который не хотел дозволить, чтобы кто-нибудь, кроме него, касался той, утрата которой сразила его таким горем.
Похороны устроили в тот же день.
На следующее утро дон Хесус заперся в спальне жены, где происходили непонятные явления, целых четыре часа он тщательно осматривал стены и ничего не открыл. Не существовало ни малейшего следа потайной двери!
Донья Флора пожелала переселиться в комнату матери, и дон Хесус согласился на это, уступая убеждению отца Санчеса, которому страшная тайна, доверенная асиендадо, почти давала право повелевать в доме, хотя он не пользовался им.
Три года прошло после этих событий, когда на асиенде дель-Райо появились авантюристы, испрашивая у хозяина убежища и встретив самое радушное гостеприимство.
Донье Флоре минуло шестнадцать лет. Красота ее вполне соответствовала тому, что можно было ожидать, но она имела вид холодный и строгий, ее бледное лицо напоминало мраморную статую, между бровями легла маленькая морщинка, задумчивый взгляд иногда устремлялся на отца с неизъяснимым выражением ненависти и гнева.
Асиендадо боготворил или прикидывался, что боготворит ее, он не стеснял ее ни в чем и с почти детской покорностью повиновался малейшим ее прихотям.
Надо сказать, что в страшную ночь, проведенную им в комнате покойницы, волосы его совершенно побелели.
Отец Санчес был, как и прежде, тих и кроток, сострадателен и покорен судьбе.
Вот что мы можем в нескольких словах поведать о доне Хесусе Ордоньесе де Сильва-и-Кастро, владельце асиенды дель-Райо, и о некоторых событиях из его жизни.