Приблизительно в то же время желтая коляска, запряженная парой вороных коней, крупной рысью повернула с улицы генерала Мансильи на улицу Потоси, затем, проехав немного по улице Отцов, остановилась позади Сан-Хуана перед домом, ворота которого походили на врата ада, из-за множества изображенных на них красных языков пламени.
Из коляски, опершись крошечной ручкой в палевой перчатке на плечо лакея, выпорхнула молодая девушка, лет семнадцати-восемнадцати. Она была удивительно красива: из-под полей ее большой соломенной шляпы капризно выбивались светлые кудри, нежно обрамляя изящный овал ее личика; широкий, немного низкий лоб и большие, лучистые и ясные глаза небесно-голубого цвета, тонкая линия темных бровей, как будто выведенных кистью, прямой и тонкий нос и маленький, улыбающийся рот, с яркими и пухлыми губами -- все это, вместе взятое, создавало прелестнейшее личико, какое только может представить себе фантазия художника. Стройный стан, грациозные движения, изящный элегантный туалет, обличали в ней особу высшего общества, в ее походке было нечто воздушное, мечтательное, небрежное, что против воли заставляло любоваться ею.
Молодой женщине пришлось прибегнуть к помощи платка и духов, чтобы не лишиться чувств, когда она пробиралась сквозь толпу негритянок, мулаток, уток, кур и всякой живности, здесь были и нескольких рослых мужчин, одетых с ног до головы в красное, и, судя по виду, предназначавшихся для виселицы. Этот люд занимал и переднюю, и часть двора, прилегавшего к дому, который принадлежал донье Марии-Хосефе Эскурра, невестке дона Хуана Мануэля Росаса. Незнакомка с трудом добралась до дверей прихожей, где она надеялась заставить кого-нибудь доложить о себе хозяйке дома.
Она увидела лишь двух мулаток и трех негритянок, сидевших на полу и настолько грязных, что их ноги и платья марали белые половики, покрывавшие пол. Они громко и дружески болтали с долговязым солдатом в красном плаще. Эти шестеро нагло и с любопытством оглядели вошедшую, на которой не было никаких отличительных знаков федерации, которыми сами они были увешаны с ног до головы. Только кончики крошечного банта из розовых лент, едва заметно выглядывавшие слева из-под широких полей шляпы, могли быть названы федералистским знаком.
На минуту воцарилось молчание.
-- Сеньора донья Мария-Хосефа у себя? -- спросила девушка, не обращаясь ни к кому в отдельности.
-- Да, у себя, но она занята! -- небрежно отозвалась одна из мулаток.
С минуту молодая девушка колебалась, но затем подойдя к одному из окон, выходивших на улицу, она его открыла и позвала своего слугу.
Как только тот появился на пороге прихожей, она сказала:
-- Идите постучитесь в калитку внутреннего двора этого дома и спросите у сеньоры доньи Марии-Хосефы, может ли она принять сеньориту Аврору Барроль.
Повелительный тон этого приказания и нравственное превосходство, которое люди высокого происхождения всегда имеют над чернью, в каких бы условиях они не находились, тотчас же подействовали и на присутствующих здесь разнокалиберных субъектов, после недавней революции вообразивших, что они вправе считать себя равными людям высокого происхождения, грабить и убивать которых им слишком часто разрешали.
Донья Аврора, в которой наш читатель уже без сомнения узнал лукавую красавицу, так жестоко игравшую с сердцем бедного дона Мигеля, ждала недолго.
Минуту спустя появилась опрятно одетая служанка и вежливо попросила ее обождать одну минуту в зале, затем, обращаясь к пяти федеративным дамам, сидевшим на полу, объявила, что сеньора не может их выслушать ранее, чем после обеда, и приказала им прийти позже.
Они повиновались, но одна из них, уходя, бросила злобный взгляд на невольную виновницу их неудачи. Но донья Аврора ни разу даже не взглянула на странных посетительниц невестки губернатора Буэнос-Айреса.
Прислуга удалилась, а солдат, не получивший никакого приказания, счел себя вправе усесться на пороге зала, донья Аврора осталась одна.
Молодая женщина села на единственную в комнате софу и на минуту закрыла глаза руками, как бы желая отдохнуть от всего, что пришлось увидеть.
Между тем в соседней комнате донья Мария-Хосефа спешила отпустить двух служанок, с которыми она беседовала; при этом она складывала в кучу более двадцати поданных ей сегодня поутру прошений. Прошения сопровождались разными подарками, в числе которых утки и куры, толпившиеся в передней, занимали не последнее место; все эти прошения она должна была передать лично его превосходительству Ресторадору, хотя отлично знала, что Росас даже не взглянет на них. Донья Мария-Хосефа спешила, -- говорим мы, -- отпустить служанок, потому что сеньорита Аврора Барроль, о которой ей доложили, принадлежала к одной из древнейших аристократических фамилий Буэнос-Айреса, издавна дружившей с семьей Росаса.
Впрочем, в последнее время, под предлогом отсутствия главы семьи, жена и дочь господина Барроля избегали частых сношений с семьей Росаса.
Вероятно, читатель пожелает узнать, какого рода дело могла иметь донья Мария-Хосефа со всеми этими мулатками и негритянками, постоянно толпившимися у нее.
Об этом мы упомянем дальше, а теперь ограничимся лишь сообщением, что в сердце невестки Росаса таилось много семян зла. Так же, как события 1833 и 1835 годов в истории Буэнос-Айреса были бы не понятны без упоминания жены дона Хуана Мануэля Росаса, которая, хотя и не была безусловно злой женщиной, но обладала необычайной склонностью к интриге, точно так и события 1839, 1840 и 1842 годов были бы не понятны, если бы мы не вывел и здесь личность доньи Марии-Хосефы Эскурра, влияние которой было громадно и деятельность которой ощущались в течение всего этого времени.
Эти сестры поистине крупные политические личности в истории Буэнос-Айреса.
Природа, очевидно, совсем не предназначала невестку Росаса для тихих наслаждений семейным счастьем. Сильная жажда деятельности и бешеные политические страсти волновали душу этой женщины, а обстоятельства и некоторые условия ее семейной жизни, в том числе и общественное положение ее зятя, смуты и волнения аргентинского общества, открыли ей обширную арену действий. Никогда существо без определенных целей и способностей, с очень посредственным умом не оказывало столь крупных услуг тирану, как эта женщина Росасу, всегда предоставляя ему случай удовлетворить его собственную злобу и ярость.
В ее действиях не было расчета, она совершала поступки под влиянием искренней страсти, глубокого фанатизма и преданности делу федерации и своему зятю. Она питала какую-то слепую, безумную ненависть к унитариям и была, так сказать, живым воплощением этой страшной эпохи переворотов общественных и частных, созданных диктатурой жестокого Росаса.
Но вот дверь зала отворилась, и крошечную ручку доньи Авроры пожали сальные, грязные пальцы давно не мытых рук доньи Марии-Хосефы. Это была маленькая, худенькая женщина с хитрым лицом и крошечными глазками, горевшими каким-то мрачным огнем и никогда не останавливавшимися ни на чем, а постоянно бегавшими из стороны в сторону. Почти совершенно седые нечесаные волосы прикрывала огромная наколка из ярко-красных лент. Ей было не более сорока восьми лет, но под влиянием пожиравших ее страстей она состарилась настолько, что казалась почти старой женщиной.
-- Какое чудо! А почему же донья Матильда не приехала с вами? -- спросила донья Мария-Хосефа, усаживаясь рядом с доньей Авророй на софу.
-- Мать моя не совсем здорова и очень сожалеет, что не может сама приехать к вам, потому поручила мне засвидетельствовать ее почтение.
-- Если бы я не знала донью Матильду и всю ее семью, я бы подумала, что она стала унитаркой, потому что теперь их узнают по замкнутому образу жизни. А знаете ли вы, почему эти дуры заперлись у себя?
-- Нет, сеньора, как же я могу это знать?
-- Они запираются и не высовывают носа на улицу исключительно потому, что не хотят надевать установленного федерального девиза, да еще из опасения, что их не обольют дегтем. Что за ребячество?! Я бы гвоздем приколотила им эти девизы к головам, чтобы они не могли их снимать ни дома, ни... Ах, да ведь и вы, Аврора, не носите девиза так, как это требуется.
-- Однако я ношу его, сеньора.
-- Да, вы его носите, но так, будто его вовсе нет, так его носят унитарки. Вы дочь француза, но это не причина, чтобы и вам стать такой же отвратительной, как все они, да, вы носите девиз, но...
-- Я его ношу, и это все, что я обязана делать, сеньора, -- решительным тоном перебила ее девушка, пытаясь завладеть темой разговора, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить нрав этой алчной фурии.
-- Вы же видите, что я ношу девиз, -- продолжала она, -- кроме того, я привезла вам вот эту маленькую лепту, которую моя мать желает преподнести женскому госпиталю через ваше уважаемое посредничество.
Донья Аврора вынула из кармана бумажник из крокодиловой кожи, достала оттуда четыре банковых билета и вручила их донье Марии-Хосефе, это были ее карманные деньги, которые отец давал ей каждый месяц, с тех пор как ей исполнилось четырнадцать лет.
Донья Мария-Хосефа развернула билеты и глаза ее на мгновение округлились при виде цифры сто на каждом из них, свернув их в трубочку, она поспешно, с видимым чувством удовлетворенной алчности спрятала деньги за корсаж.
-- Вот это федерально! -- воскликнула она. -- Передайте от меня вашей матушке, что я сегодня же сообщу о ее великодушном поступке дону Хуану Мануэлю, а завтра утром я непременно вручу эти деньги сеньору дону Хуану Карлосу Росадо, эконому женского госпиталя.
-- Мать моя была бы вам очень благодарна, если бы вы совсем не упоминали об этой маленькой жертве. Все мы знаем, что сеньор губернатор не может заниматься такими пустяками: война поглощает теперь все его время, и, если бы вы и Мануэлита не были постоянно при нем, он положительно не мог бы справиться один со всеми делами.
Похвала всегда бывает более приятна злым, чем добрым, поэтому донья Аврора окончательно очаровала донью Марию-Хосефу.
-- Да, да, мы ему помогаем, как можем! -- сказала она, поджимая под себя ноги.
-- Я, право, не знаю, как Мануэлита не захворает, проводя все ночи без сна, как мне передавали, ведь, она этого в конце концов не выдержит! -- сочувственно добавила донья Аврора.
-- Конечно, она обязательно захворает, ведь и сегодня ночью, например, она легла часа в четыре.
-- Но, к счастью, теперь нам, кажется, не предстоит никаких особых событий.
-- Гм! Сразу видно, что вы не занимаетесь политикой: теперь-то больше, чем когда-либо, можно ожидать каких-нибудь событий..
-- Конечно, я не могу знать всех секретов, которые известны вам и Мануэлите, но мне казалось, что Энтре-Риос, где находится театр войны, далеко от нас, а здешние унитарии вряд ли решатся на что-либо против правительства.
-- Ах, дитя! Вы только и знаете про ваши ленты, банты, шляпы, а унитарии стараются бежать.
-- О, этому, конечно, помешать нельзя! Ведь берег так велик!
-- Вы полагаете, что помешать нельзя?
-- Да, я так думаю.
-- Да, да, да! -- и она расхохоталась, демонстрируя при этом три мелких желтых зуба. -- А знаете ли вы, скольких арестовали сегодня ночью?
-- Нет, не знаю, сеньора! -- с деланным равнодушием отвечала донья Аврора.
-- Четверых.
-- Ну, эти, конечно, не убегут, вероятно, они теперь в тюрьме.
-- Нет, лучше этого.
-- Лучше! Что же такое? -- воскликнула донья Аврора, уже знавшая об участи четырех несчастных унитариев от сеньоры Мансилья, которая, однако, ни словом не упомянула о том, кому из них удалось бежать.
-- Да лучше... добрые федералисты расстреляли их.
-- А-а... их расстреляли!
-- Они, конечно, поступили прекрасно, но при этом случилась маленькая неприятность.
-- Ну, ведь такими мелочами вы не интересуетесь.
-- Нет, иногда интересуюсь: дело в том, что один из них бежал.
-- Об этом не стоит беспокоиться, его, наверное, скоро разыщут, потому что у нашей полиции опыт в этом деле. Говорят, что сеньор Викторика обладает положительно гениальными способностями, -- настаивала хитрая маленькая дипломатка, желая этим задеть донью Марию-Хосефу.
-- Викторика! Ах, дорогая, не говорите глупостей, ведь, это только я, я одна все делаю.
-- Я и сама всегда так думала и полагаю, что и в данном случае вы будете несравненно полезнее, чем сеньор начальник полиции.
-- О, в этом вы можете не сомневаться!
-- Да, но только ваши многочисленные занятия могут помешать вам...
-- Нет, мне ничто не может помешать, правда, я часто и сама не понимаю, как мне на все хватает времени. Вот уже два часа, как я вернулась от Хуана Мануэля, и больше знаю об этом беглеце, чем этот хваленый Викторика.
-- Неужели! Всего за каких-нибудь два часа находясь дома!
-- Да! -- подтвердила донья Мария-Хосефа, одной из главных слабостей которой было желание похвастать своими подвигами и покритиковать действия начальника сыскной полиции.
-- Я вам верю, потому что это говорите мне вы, -- сказала донья Аврора, стараясь выпытать секреты этой женщины, -- вы, конечно, послали сотню человек за ним в погоню.
-- Нет, я просто послала за Кордовой, который выдал их, но эта скотина не знает ни имени, ни даже наружности беглеца, тогда я позвала солдат, которые участвовали в этом ночном деле, и вот тут на пороге сидит тот, который доставил мне необходимые сведения... вот вы сейчас увидите... Пика-до! -- крикнула она.
Вошел солдат и со шляпой в руке подошел к софе.
-- Скажи мне, Пикадо, что ты можешь мне сказать об омерзительном и диком унитарии, который бежал сегодняшней ночью?
-- Я знаю, что у него на теле должно быть несколько меток, и что одна из них свежая на левом бедре! -- отвечал он со зверским выражением на лице.
-- Чем он был ранен?
-- Саблей, удар был режущий.
-- А ты уверен в том, что говоришь?
-- Caray! Уверен ли я?! Да я сам нанес ему этот удар, сеньора!
Донья Аврора испуганно откинулась в угол софы.
-- Узнал бы ты его, если бы увидал, Пикадо? -- продолжала расспрашивать донья Мария-Хосефа.
-- Нет, сеньора, но если б услышал его голос, то узнал бы непременно.
-- Прекрасно, можешь идти, Пикадо!
-- Вы слышали, -- продолжала невестка Росаса, обращаясь к девушке, которая не пропустила ни слова из того, что говорил бандит. -- Вы слышали? Он ранен в левое бедро, это важная деталь, что вы на это скажете?
-- Признаюсь, сеньора, я не совсем то понимаю важность сообщенных солдатом сведений.
-- Как, вы не понимаете?
-- Я полагаю, что раненый находится теперь на излечении у себя или же в другом доме, а потому нет никакой возможности опознать его по ранам.
-- Ах, дитя, -- воскликнула донья Мария-Хосефа, -- ведь эта рана дает мне три разных способа отыскать его!
-- Три!
-- Да, три, слушайте и учитесь: первый способ -- доктора, делающие перевязки, второй -- аптеки, доставляющие лекарства, и третий, -- дома, в которых внезапно появляются больные, поняли вы теперь?
-- Если эти способы вы считаете надежными, то верно они таковы, я же не понимаю, как таким путем можно что-либо узнать.
-- У меня есть в запасе и другие, если эти не помогут.
-- Еще другие?
-- Конечно. Эти первые пригодны для розыска сегодня и завтра, а в понедельник я надеюсь, вырву хоть одно перо из крыльев моей птицы.
-- Я очень опасаюсь, что вы, сеньора ни перьев, ни птицы не увидите -- с легкой полунасмешливой улыбкой сказала донья Аврора, стараясь подзадорить свою пылкую собеседницу.
-- Вот в понедельник сами увидите!
-- Почему же в понедельник?
-- Почему? А как вы думаете, сеньорита, разве из раны унитариев не течет кровь?
-- Да, сеньора, вероятно из их ран течет не меньше крови, чем из ран остальных людей, хотя признаюсь, что ран и крови я никогда не видела.
-- Дикие унитарии не люди, нинья! [Нинья -- малышка, ласковое обращение к девушке.]
-- Не люди!
-- Нет, не люди, это псы смердящие или лютые звери, и я без малейшего содрогания готова по колена стоять в их крови!
Нервная дрожь мгновенно пробежала по всем членам девушки, но она сдержалась.
-- Так вы согласны с тем, что из их ран течет кровь? -- продолжала донья Мария-Хосефа.
-- Да, сеньора, с этим я, конечно, согласна.
-- Что они марают кровью свои перевязки и простыни и те полотенца, о которые вытирает руки хирург?
-- Да, вероятно, но признаюсь, я совсем не понимаю того, что вы мне говорите.
Действительно, донья Аврора, несмотря на свое живое соображение, не могла угадать той мысли, которая таилась за всеми этими словами.
-- Прекрасно! Скажите, в какой день обычно отдают прачкам грязное белье?
-- Обычно в первый день недели.
-- Часов в восемь--девять утра, а часов в десять отправляются на реку, теперь поняли вы меня?
-- Да! -- отозвалась донья Аврора, не помня себя от ужаса, который внушала ей эта женщина.
-- Будь эта прачка унитарка или федералистка, все одно -- стирать белье приходится при всех, а я уже приняла необходимые меры!
-- План ваш прекрасен! -- воскликнула молодая девушка, делая над собой невероятное усилие, чтобы казаться беспечной и довольной.
-- Прекрасный, это несомненно, и я убеждена, что он и за целый год не возник бы в мозгу Викторики!
-- И я так думаю! -- подтвердила донья Аврора.
-- А тем более не придет бы подобная мысль кому-нибудь из этих безмозглых унитариев, которые воображают, что все знают и на все пригодны!
-- О, в этом нет ни малейшего сомнения! -- радостно воскликнула донья Аврора.
Всякая другая на месте доньи Марии-Хосефы поняла бы истинный смысл этой фразы -- молодая девушка воздала должное унитариям, людям высшего общества, к которому по рождению и воспитанию принадлежала и она.
-- Ах, милая моя Аврора, никогда не выходите замуж за унитария! Они не только поганые и омерзительные, но и дураки еще и самый глупый федералист всегда проведет их!
Ах, кстати, мы заговорили о браках? Как здоровье сеньора дона Мигеля, его теперь нигде не видно?
-- Он совершенно здоров, сеньора.
-- Я очень рада, хочу дать вам добрый совет -- берегитесь, смотрите в оба.
-- Мне смотреть в оба, чтобы не проглядеть чего? -- осведомилась донья Аврора, женское любопытство которой невольно было затронуто.
-- О, да вы, верно, догадываетесь сами, влюбленные всегда так проницательны.
-- Но что же вы хотите, чтобы я угадала!
-- Прекрасно. Вы не любите дель Кампо?
-- Сеньора!
-- Не старайтесь скрыть то, что я знаю.
-- Ну, если вы знаете...
-- Да, я знаю и должна предупредить вас, что на берегу есть мавры [Местная поговорка, означающая, что следует остерегаться. (Примеч. автора.)], не обманитесь, ведь я люблю вас как свою дочь.
-- Обмануться? Я вас не понимаю, сеньора! -- сказала донья Аврора в смущении, пытаясь скрыть свое волнение, чтобы узнать секрет.
-- О ком могу я говорить, как не о доне Мигеле?
-- О, Мигель! Нет, это невозможно, сеньора, он никогда меня не обманет!
-- И я желала бы так думать, но у меня есть некоторые сведения.
-- Сведения?
-- Да, даже доказательства. Неужели вы не догадываетесь сами? Скажите правду, ведь от меня ничто не утаится.
-- Нет, я все-таки не понимаю, в чем дело!
-- Росаса это, положим, касается только косвенно, зато к дону Мигелю имеет прямое отношение!
-- Вы полагаете?
-- Известная Эрмоса, двоюродная сестра известного Мигеля, знакомая даже более известной Авроре, в этом вполне убеждена. Поняли вы меня теперь, моя безгрешная голубка? -- с улыбкой сказала старая женщина, лаская своей грязной костлявой рукой обнаженное плечико девушки.
-- Я почти понимаю, что вы подразумеваете, но думаю, что во всем этом есть ошибка! -- гордо ответила донья Аврора, хотя сердечко ее обливалось кровью.
-- Я никогда не ошибаюсь, сеньорита! Скажите, кто посещает эту донью Эрмосу, красавицу вдову, одиноко живущую в своей кинте? [Кинта -- дача, загородный дом.] Дон Мигель! А как вы полагаете, что делает у своей кузины, красавицы и молодой вдовы, очаровательный дон Мигель? И почему живет так одиноко донья Эрмоса, про то, конечно, знает дон Мигель. Зачем этот красавец ездит изо дня в день к свой кузине, а каждый вечер к вам? Такова мода у наших молодых людей: все они делят свое время на всех. Но что с вами? Вы побледнели!
-- Нет, ничего! -- ответила донья Аврора, бледная как жемчужина.
-- Ба! -- воскликнула старая женщина, громко рассмеявшись. -- Я еще не все сказала вам.
-- Не все?
-- Я не желаю никого огорчать! -- сказала она и снова громко рассмеялась, довольная, что причинила страдание донье Авроре.
-- Я ухожу, сеньора! -- сказала девушка, вставая со своего места.
-- Бедняжка! Смотрите, нарвите ему хорошенько уши и не поддавайтесь обману, -- повторила старуха, смеясь все громче.
-- Я ухожу, сеньора, -- сказала Аврора, едва держась на ногах.
-- Ну хорошо, дитя мое, прощайте. Поклоны вашей матушке, пусть она поправляется скорей для того, чтобы я имела удовольствие видеть и ее у себя. Прощайте, да смотрите в оба!
И, продолжая смеяться, она проводила донью Аврору до дверей, идущих на улицу. Бедная девушка вскочила в экипаж с такой поспешностью, как будто за ней гнались фурии; еще минута в обществе этой женщины, -- и она лишилась бы чувств. Свежий воздух и движение экипажа помогли ей очнуться. Тогда она принялась размышлять.
-- Действительно, -- подумала она, -- Мигель часто катается верхом и никогда не говорит мне, где он проводит послеобеденное время. Вчера он вышел из дома в девять часов утра, а где он был? Почему он никогда не предлагал мне познакомить меня со своей кузиной? А эта женщина, которая все знает и которая придумывает такие дьявольские способы, чтобы все разузнать и выведать, эта женщина говорила с такой уверенностью, что трудно сомневаться, мало того, она упоминала о доказательствах, ведь у нее нет причины делать мне зло, обманывать меня. Ах, это правда! Правда! Боже мой! -- И она залилась слезами.
Ревность возродила в ее мозгу тысячи разных воспоминаний, соображений и сомнений. Бледная и взволнованная, с глазами, полными слез, думая только о том, что говорил дон Мигель о своей кузине, восхваляя ее таланты, красоту и ум, донья Аврора вернулась домой, решившись поделиться своим горем с матерью. В ее жизни не было ни другой любви, помимо любви к дону Мигелю, ни другой дружбы, помимо дружбы со своей матерью.
Но госпожи Барроль не было дома. Аврора осталась одна в гостиной в ожидании визита дона Мигеля, который должен был явиться с минуты на минуту.