Мы уже говорили, что графу дю Люку было назначено прийти в восемь часов на угол улиц Арбр-сек и Сент-Оноре. Без двадцати минут восемь он вышел из гостиницы "Единорог" и ровно в восемь был на назначенном месте. Ночь стояла темная, безлунная; моросил дождик; на улице было скользко, холодно, сыро. Граф осмотрелся вокруг. На углу улицы Арбр-сек стояли носилки. Граф подошел. Носилки были открыты. Он сел. В ту же минуту приблизился какой-то человек и завязал ему глаза мокрым платком. Затем носилки закрылись, и его довольно скоро понесли по улицам.
Только граф, к своей сильной досаде, никак не мог определить, в какую сторону его понесли, так как носильщики сначала раза три повернулись на одном месте.
-- Черт возьми! Мошенники знают свое дело, -- прошептал он, полусмеясь-полусердясь. -- Ну, да все равно, это презабавно; мне нельзя жаловаться.
Рассуждая таким образом сам с собой, он заглушал тревожное чувство, в котором не хотел себе сознаться.
Носилки по дороге несколько раз останавливались, наконец граф почувствовал, что его внесли по лестнице в комнату. Тут кто-то взял его за руку, помог ему выйти из носилок и повел его. Затем этот кто-то оставил его руку и тихонько удалился.
-- Снимите повязку, -- прозвучал нежный голос. Граф развязал платок и окинул глазами комнату. Это была небольшая гостиная с потолком в виде купола, меблированная по последней моде.
-- Клетка недурна, -- подумал Оливье, -- надеюсь, скоро явится и птичка, и на сей раз можно будет разглядеть ее.
Но граф дю Люк ошибся. Подняв голову, он увидел величественную даму в красной маске, как видел ее первый раз в ресторане. Она была в том же самом платье.
-- Хорошо! -- произнесла она по-испански, слегка дрожавшим от волнения голосом. -- Вы настоящий дворянин, граф: не задумавшись, явились по первому моему зову.
-- Вы разве в этом сомневались? -- спросил он, предложив ей руку и усадив ее на груду подушек.
-- Может быть, -- отвечала она, ласково улыбнувшись, -- но вижу теперь, что ошибалась.
-- Позволите предложить мне вам один вопрос? -- обратился к ней граф.
-- Я собираюсь позволить вам многое, -- заверила она, смеясь.
-- Parbleu! И я собираюсь всем воспользоваться, -- проговорил граф тем же тоном.
-- Ну, чего же вы прежде всего хотите, граф?
-- Чтобы вы говорили на нашем языке.
-- На нашем языке?
-- Да, я француз.
-- Но я-то иностранка и плохо говорю по-французски.
-- О, полноте!
-- Вот что: говорите вы по-французски, а я буду отвечать вам по-испански. Согласны?
-- Должен вам повиноваться.
-- Ну, сегодня вы, я вижу, будете не так суровы со мной, как в первый раз.
-- Сегодня обстоятельства совсем иные.
-- Как знать! Может быть, сегодня я еще больше ваш враг, чем тогда.
-- Победа вам легко достанется, -- обещал он, -- я сдаюсь и у ваших ног прошу пощады.
Он опустился перед ней на колени и покрывал поцелуями ее руки.
Незнакомка слабо сопротивлялась.
-- Граф, да вы с ума сошли, -- остановила его она, -- вы уж слишком торопитесь! Кто вам сказал, что я вас люблю?
-- Вы сами. Да и я люблю вас, этого для меня довольно.
-- Скоро же полюбили, -- насмешливо заметила она.
-- Истинная страсть всегда быстро приходит.
-- Да, как удар грома, -- продолжала с насмешкой дама. -- О, любезный рыцарь, какое это мне позволяет составить плохое мнение о вашем постоянстве!
-- Потому что я говорю, что люблю вас?
-- Именно. Разве вы никогда еще не любили?
-- Что ж до этого? Для вас моя жизнь началась с настоящей минуты; прошлое для вас не должно существовать.
-- А если я к прошлому-то и ревную?
-- Ревнуете? Вы -- молодая, прекрасная?
-- Но вы еще меня не видали.
-- Я догадываюсь. У вас не могло бы быть такого нежного голоса, таких шелковистых волос, такой атласной кожи, если бы вы не были молоды и хороши.
-- Смотрите, не ошибитесь, граф.
-- Докажите, что я не ошибся: снимите эту маску, она мешает.
-- Ну, нет. Как только вы увидите мое лицо, ваша страсть разлетится в прах.
-- Вы мило шутите. Но зачем вам так таиться от меня и даже не говорить своего имени?
-- У меня языческое имя, прекрасный Эндимион; меня зовут Фебея.
-- Любовь всегда ставит алтари только языческим божествам. Снимите маску, умоляю вас, моя прекрасная Диана!
-- Я вам сказала -- Фебея.
-- Фебея на небе, а мы еще на земле.
-- Ну, не стану с вами спорить; я слишком уверена, что потерплю поражение. А очень вы любили эту Диану, о которой вы говорите? Верно, и теперь любите?
-- Я не знаю, на что вы намекаете.
-- О, вы много одерживаете побед, граф Оливье дю Люк де Мовер! Ухаживаете по очереди то за блондинкой, то за брюнеткой; как осторожный поклонник, вы тихонько живете, запершись в своем замке, где сумели соединить вокруг себя самые разнообразные, хорошенькие цветки.
-- Ну вот! Опять вы принимаете на себя роль сивиллы, забывая, что вы женщина, любимая и предпочитаемая всем другим.
-- Да, в настоящую минуту. А завтра? А вчера?
-- Вчера уже прошло, а завтра, может быть, никогда и не будет существовать; будем же пользоваться настоящей минутой. Я люблю вас, моя прекрасная Фебея, и умоляю, снимите маску!
-- Граф, наш праотец Адам был выгнан из рая за любопытство. Смотрите, чтоб и с вами того же не случилось!
-- Да, но Адам был тогда не на первом любовном свидании.
-- А! -- сказала она, рассмеявшись. -- Так вы ждете, чтоб я откусила яблока и подала вам?
-- Вы угадали; это яблоко покажется мне тогда вдвое вкуснее.
-- Дайте руку, граф, и если мы не съедим этого яблока, так я вам предложу, по крайней мере, другие за ужином.
Она как-то особенно свистнула в золотой свисток, слегка оперлась на локоть графа и, подойдя к стене, прижала пружину. Отворилась потайная дверь, и они очутились в великолепно освещенной комнате.
-- Вот и райские двери, -- произнес, улыбнувшись, граф.
-- Или адские, -- возразила она.
-- Все равно, я бы хотел за ними остаться.
-- Прежде войдите.
Они вошли, и дверь за ними заперлась.
Это была роскошная, нарядная спальня, драпированная дорогой материей с серебряными и золотыми разводами, с софой из груды подушек, богатым, пушистым ковром и столиком у постели, сделанным в виде раковины, на перламутровом дне которой стояла ночная лампочка. Кровать резного дуба стояла на возвышении; легкий газ покрывал фиолетовый шелковый полог, спускавшийся из-под балдахина и перехваченный посредине золотыми аграфами. В глубине алькова видна была большая картина бледной царицы ночи, увидевшей в лесу спящего Эндимиона. Туалет, полускрытый кроватью, уставлен был множеством хрустальных флаконов, распространявших нежный аромат.
Перед софой стоял стол, накрытый на два прибора, и на нем холодный ужин и лучшие испанские вина. Канделябр в семь рожков с розовыми свечами один мог бы осветить всю комнату.
Оливье подвел незнакомку к софе.
-- Снимите же шляпу и плащ, граф, -- предложила она, садясь с улыбкой. -- Можете также снять и вашу рапиру и пистолеты. Я не в том смысле буду жестока к вам, как вы предполагаете.
Граф замялся; ему вообще было немножко неловко с этой странной женщиной.
-- Мадам... -- начал он.
-- О, не оправдывайтесь, граф! Я на вас не сержусь за это, -- она засмеялась. -- По-моему, храброму мужчине даже идет быть всегда с оружием в руках; это доказывает, что вы всегда одинаково готовы идти на любовное свидание и в битву. Ну, оставайтесь, пожалуй, при своем арсенале и садитесь сюда, рядом со мной. Или вам, может быть, больше нравится сидеть через стол от меня?
-- Вы очаровательная женщина, -- отвечал он, поцеловав ей руку и садясь возле.
-- Мне это часто говорили, но я так скромна, что никогда не верила.
-- А мне верите?
-- Еще меньше!
-- Злая!
-- Попробуйте этого вина. За ваших возлюбленных, граф!
-- То есть за мою возлюбленную?
-- Неужели вы считаете меня такой глупой, Оливье, что я хоть на минуту поверю вашей любви?
-- Так зачем я здесь, если б я вас не любил?
-- Вы забыли, граф дю Люк, что я отчасти колдунья? Я отлично знаю, зачем вы здесь... Вы несколько раз видели меня мельком, и вам никак не удавалось снять с меня маску. В последнее наше свидание я сильно заинтриговала вас и, уходя, шепнула вам два слова, которые возбудили в вас сильное желание... как бы это сказать, граф?
-- Быть столько же любимым вами, сколько и сам вас люблю.
-- Нет! Это пустяки! Говорите откровенно: вы хотели сделать меня своей любовницей, больше ничего. Трудная, по-видимому, победа надо мной должна была сильно польстить самолюбию такого волокиты, как вы, придать вам весу в глазах придворных дам, а главное...
-- Что же?
-- Послужить оружием для вашего мщения.
-- Что вы хотите сказать? -- вскричал он, побледнев, как смерть.
-- Только то, что говорю. Напрасно вы стараетесь обмануть самого себя. У вас одна любовь в сердце! Хотите, я вам скажу, кого вы любите?
-- О, ради Бога! -- сказал граф, проведя рукой по влажному лбу.
-- Всегда так бывает, -- продолжала незнакомка, как бы говоря сама с собой. -- Человек любит, думает, что и его любят, кладет всю душу, всю жизнь и счастье на эту любовь и вдруг видит, что его низко обманули! Тогда прощайте и мечты, и счастье, и будущее. Сердце разбито. Если это случается с женщиной, она уходит в монастырь, молится и умирает. Мужчина же предается светской жизни, разгулу, любовным или политическим интригам. И то, и другое -- самоубийство, только последнее вернее. Граф, выпьем за ваше здоровье и за здоровье Жанны дю Люк, вашей благородной жены!
-- О, мадам! -- воскликнул Оливье дрожащим голосом, встав с места. -- Что вы осмелились сказать! Какое воспоминание пробудить! Вижу, что вы не любите меня. Я безумно поддался чувству, которое вы мне внушили; оно так сильно, что, поклявшийся ненавидеть женщин, я позволил себе признаться вам в любви и опять повторяю свое признание! Ради Бога, убейте меня, но не трогайте еще не остывшего пепла моего сердца!
Незнакомка нервно рассмеялась.
-- А если я ревную? -- пылко произнесла она. -- Если и я вас тоже люблю?
-- Вы меня любите! -- вне себя проговорил Оливье, упав перед ней на колени.
-- Сумасшедший! -- промолвила она. -- Вы не умеете читать ни в своем сердце, ни в сердце женщины. Неужели вы не понимаете, что такая страстная женщина, как я, сказавшая вам при всех то, что я вам сказала, непременно будет ревновать и к прошедшему, и к будущему? Хочу, чтобы, сказав мне: "Я тебя люблю!" -- вы навсегда покончили с прошлым.
-- Я не знаю, кто вы, -- отвечал Оливье, -- но у меня к вам странное, безотчетное чувство, Фебея; не мучайте меня, я вас люблю!
-- Не верю, граф. Через неделю, через два часа вы будете смеяться надо мной с вашими товарищами, если бы я поверила.
-- О, как вы можете так думать?
-- А отчего же не думать? Чем вы доказали мне до сих пор вашу любовь?
-- Чем доказал?
-- Да! Послушай, Оливье, и я буду откровенна с тобой. Я тоже знатного рода; я в раннем детстве осталась сиротой, богатой, свободной. До сих пор я еще никого не любила, никто не входил сюда ко мне. Ты первый затронул мое сердце, ты будешь и последним.
Но человек, который полюбит меня, не должен любить другую женщину. Хочешь ты быть этим человеком?
-- О да, клянусь тебе страстно, -- проговорил он, покрывая поцелуями ее руки и плечи.
-- Подумай, Оливье. Когда я буду твоей, и ты ведь тоже будешь принадлежать мне. Мы будем связаны неразрывно.
-- Я люблю тебя!
-- Любишь? Хорошо, но мне нужны два доказательства этой любви.
-- Все, что хочешь, Фебея!
-- Клянешься?
-- Клянусь своим именем и честью дворянина!
-- Хорошо. Во-первых, ты не будешь стараться узнать, кто я такая, пока я сама не захочу сказать тебе это. Успокойся, я хороша, лучше, чем ты думаешь. Ты согласишься сам, когда увидишь меня. Принимаешь условие?
-- Принимаю. А во-вторых?
-- Во-вторых, мой прекрасный возлюбленный, я не хочу слушать твоих уверений в любви, пока у тебя на груди портрет другой женщины.
Граф почувствовал, что бледнеет. Глаза незнакомки жгли его.
-- Ты отказываешься? Он молчал.
-- А, вот видишь! Ты меня не любишь, я ведь говорила.
-- Так нет же, ты ошибаешься! Изволь, я сниму этот портрет, его не будет больше.
-- Нет, дай мне его сейчас.
-- Сейчас?
-- Да, -- сказала она, подняв левую руку к шнуркам маски. -- Согласен? Последний раз спрашиваю.
-- Да... согласен! -- воскликнул он, не помня себя, и, расстегнув мундир, сорвал висевший на золотой цепочке медальон. -- Бери, демон!
Незнакомка схватила медальон и быстрым движением привлекла графа к себе.
-- Приди! Я люблю тебя! -- вскричала она.
В ту же минуту канделябр упал, и в полном мраке комнаты Оливье почувствовал, как к его губам страстно прижались горячие губы незнакомки.
Около пяти часов утра на углу улиц Арбр-сек и Сент-Оноре остановились носилки, из которых вышел мужчина с завязанными глазами.
-- Не забудьте, господин, -- произнес один из носильщиков, -- что вы поклялись не снимать повязку, пока на Сен-Жермен-Л'Осерруа не пробьет пять. Вам недолго придется ждать, до пяти часов осталось три минуты.
-- Хорошо.
Носилки удалились и исчезли в темноте. Почти вслед за тем пробило пять.
-- Ах, вот и я упал с неба на землю! -- сказал со вздохом граф.
-- А, милый граф! -- воскликнул какой-то человек, все время прятавшийся в углу у стены. -- Так небо ближе к нам, чем я думал? Не сведете ли вы меня туда, а?
-- Пойдемте, пойдемте, капитан, -- отвечал, улыбнувшись, Оливье.
-- Скажите, пожалуйста, так как вы вернулись с неба, широк или узок туда путь? Говорят, он полон терний? Мне бы очень хотелось знать это.
-- Хорошо, хорошо, милый капитан, -- смущенно произнес граф, -- холодно, неприятно стоять на улице.
-- Вам сейчас, похоже, было теплее?
-- Не расспрашивайте, милый капитан, не могу вам отвечать.
-- Хорошо, хорошо, не настаиваю. Всегда ведь дают обещание, чтоб после не сдержать их. У вас еще, кажется, до этого не дошло; не станем больше об этом говорить.
-- А вы, капитан, что тут делали, карауля у стены, как аист?
-- Гулял и рассматривал вывески.
-- Вы что ж, смеетесь надо мной, капитан?
-- Нисколько. Вы ведь развлекаетесь, играя в жмурки ночью на улице. У вас свои секреты, у меня свои; не будем о них говорить, а пойдем-ка лучше домой. Как знать, вам, может быть, спать хочется?
Они ушли, смеясь, но ничего не рассказывая друг другу.