-- Не понимаю! На кой чортъ насъ пригнали сюда? Любоваться боемъ, что-ли? Чего мы стоимъ? Тобольцы, Омцы, пятый, шестой -- всѣ полки въ дѣлѣ! -- кричалъ, размахивая руками, поручикъ Завадскій, стоя передъ палаткой Сафонова, который возился съ жестянкой консервовъ.
N-цы простояли весь день перваго іюня верстахъ въ пятнадцати къ сѣверу, и только въ ночь на второе ихъ спѣшно диннули къ Вафангоо. Полкъ, цѣлый день слушавшій ожесточенную канонаду, былъ уже охваченъ приподнятымъ настроеніемъ и, прибывъ въ Вафангоо, съ нетерпѣніемъ ожидалъ приказанія двинуться въ дѣло. Боевая горячка, носившаяся въ воздухѣ, взбудоражила и нижнихъ чиновъ, и офицеровъ. Люди безпокойно суетились, осматривали оружіе, напряженно слѣдили за сверкавшими надъ сопками разрывами, возбужденно толковали, бранились и нетерпѣливо поглядывали въ ту сторону, гдѣ виднѣлся небольшой значокъ надъ палаткой полкового командира.
Но приказаніе двинуться въ бой не приходило.
Подполковникъ Дубенко, котораго съ самаго утра какъ будто лихорадило, успокоился и, покрикивая на деньщика и вѣстового, готовился основательно позавтракать. Около него собрались офицеры его батальона и подтрунивали надъ нимъ, стараясь шутками скрыть охватившее ихъ волненіе.
-- Экая у васъ удивительная способность! И откуда только аппетитъ берется? Тутъ вонъ какая музыка, земля гудитъ, а вы... лукулловскій пиръ закатываете!
Дубенко плутовато-самодовольно улыбался и старательно разрывалъ жареный кусокъ баранины. Передъ нимъ стояли начатая бутылка водки, банка съ горчицей, флаконъ сои -- предметы, съ которыми онъ никогда не разставался.
-- Вотъ, фендрики, учитесь у стариковъ присутствію духа! -- съ тонкой ироніей замѣтилъ капитанъ Заленскій, подмигнувъ однимъ глазомъ. Онъ подслушалъ утромъ разговоръ Дубенки съ полковымъ докторомъ Фиферомъ, которому Дубенко дрожащимъ голосомъ сообщалъ, что у него "молотьба и рѣзь въ животѣ нестерпимая". Фиферъ, маленькій, неряшливо одѣтый, всегда подвыпившій и насмѣшливо настроенный, слушалъ Дубенку съ неописуемымъ презрѣніемъ на типичномъ еврейскомъ лицѣ, обросшемъ курчавой черной бородкой.
-- Ну, рѣзь... ну хорошо... ну молотьба... ага! Ну, кишки заворачиваетъ... ну и что изъ этого? Чего вы отъ меня хотите?.. Просто вы трусите! Испугались японцевъ! Смерти боитесь... Вся ваша болѣзнь!
-- Я думаю, ужъ не дезинтерія ли это? Можетъ, лучше въ госпиталь... а?
-- Ну и ступайте къ полковому командиру, проситесь въ госпиталь... а я со своей стороны заявлю, что...
-- Да-да! Ужъ вы, голуба моя, тово...
-- ...Что никакой дезинтеріи у васъ нѣтъ, а просто у васъ отъ страху блохи дохнутъ... .
Теперь Дубенко нѣсколько пріободрился. Онъ надѣялся, что N-цы останутся въ резервѣ до конца боя.
-- Ершентій! -- кричалъ онъ, какъ сварливая баба, на весь бивакъ гнусовымъ, женоподобнымъ голосомъ,-- ты что же это? Заморить меня захотѣлъ? Господи, что это за стерва! Издѣвается надо мной, подлецъ! А, Ершентій! Дашь ли ты мнѣ чесноку, наконецъ?!
Передъ палаткой Сафонова прискакавшій съ позиціи адьютантъ наскоро закусывалъ и разсказывалъ съ набитымъ ртомъ послѣднія новости:
-- Генералъ Г. всю ночь шелъ... обходилъ японцевъ... съ запада... Намъ бы только удержаться, пока онъ... не подойдетъ и не ударитъ имъ во флангъ... Китайцы здорово сигнализируютъ японцамъ...
-- А много ихъ, японцевъ?
-- Чортъ ихъ знаетъ! Говорятъ, ночью здоровое подкрѣпленіе получили!.. Синьковъ убитъ...
-- Н-ну? Какъ?
-- Самъ видѣлъ! Черепахинъ раненъ и взятъ японцами... Выѣхалъ съ разъѣздомъ, въ рощѣ напоролся на японцевъ... Господа, нѣтъ ли покурить у кого? потерялъ кисетъ и трубку... Да, напоролся, но не узналъ, потому на нихъ сѣрыя рубахи были... Охотники ему говорятъ: "вашбродіе, это японцы"... а онъ: "дураки, говоритъ,-- это наши, видишь, рубахи сѣрыя!" Тѣ дали ему проѣхать мимо, да сзади и шарахнули залпомъ. Черепахинъ свалился, еще одинъ охотникъ, остальные тягу дали! Раненый охотникъ все-таки выбрался ползкомъ, далъ знать нашей заставѣ... Выслали казаковъ, все перешарили -- ни живой души, только въ томъ мѣстѣ, гдѣ Черепахинъ упалъ, земля взрыта, да темлякъ оторванный нашли... Видно, не давался онъ имъ... да!..
Слушатели нахмурились.
-- Говорятъ, они раненыхъ добиваютъ! -- угрюмо замѣтилъ Кранцъ, поправляя очки.-- Это подло!
-- Да! Вчера Воронова съ своимъ отрядомъ ѣхала съ флагами Краснаго Креста, все, какъ слѣдуетъ, а они по нимъ три залпа дали! Тѣ едва ушли!..
-- Снимай палаткии! -- пронеслось вдругъ по биваку.-- Сейчасъ выступаемъ!
Разговоры оборвались, офицеры бросили ѣду и торопливо отдавали послѣднія приказанія.
Дубенко, сразу поблѣднѣвшій, говорилъ деньщику, подтягивая свои необъятныя шаровары:
-- Ты смотри, не пропади по глупости! Не растеряй ничего! Баранину и мою корзинку возьми въ обозъ и будь все время при обозѣ! А потомъ меня къ вечеру разыщи! Понялъ? Корзинку съ собой захвати!
Пока нестроевые свертывали палатки и убирали незатѣйливый походный скарбъ офицеровъ,-- стали выстраиваться роты и батальоны, и скоро весь полкъ сталъ въ ружье.
-- Смирна-а!
Передъ фронтомъ появился командиръ въ сопровожденіи прибывшаго изъ штаба ординарца. Лицо командира, землисто-блѣдное, было мрачно и подергивалось судорогой. Онъ исподлобья смотрѣлъ на солдатъ, и въ этомъ взглядѣ свѣтилась тревога вмѣстѣ съ плохо скрываемой злобой.
-- Не сладко ему, поди, приходится! -- проговорилъ Сафоновъ,-- между двухъ-то огней!.. Обязательно рѣчь держать будетъ! Онъ вѣдь не можетъ безъ этого!
Дѣйствительно, командиръ въ эту минуту осадилъ коня, провелъ рукой по "николаевскимъ" бакенбардамъ, сдѣлалъ театральный жестъ и сухимъ, деревяннымъ голосомъ началъ выкликать слова своей рѣчи, заглушаемой канонадой.
-- Ребята! Насталъ часъ... призываетъ... священный долгъ... родины... царя... Ребята!.. Надѣюсь... каждый солдатъ... присягѣ...
Лица солдатъ были угрюмо серьезны; ихъ взгляды были устремлены не на привставшаго на стременахъ командира, а на грохотавшія сопки, надъ которыми дымки разрывовъ уже стали сливаться въ бѣлоснѣжныя, кудрявыя облака. Долгая, напыщенная рѣчь, трескучія фразы безъ малѣйшей искры чувства, повидимому, не производили никакого впечатлѣнія на солдатъ. Казалось, что въ эту минуту эти двѣ съ половиною тысячи людей были охвачены одною думою, однимъ смутнымъ предчувствіемъ.
Командиръ кончилъ. Полкъ стоялъ въ угрюмомъ молчаніи.
-- Кру-гомъ!
Сверкнувъ стальною щетиной, полкъ обернулся фронтомъ къ биваку. Отецъ Лаврентій, въ старенькой эпитрахили, въ сѣрой, затасканной рясѣ, съ крестомъ въ рукахъ подошелъ къ фронту. Онъ былъ необычайно блѣденъ, зрачки свѣтлыхъ глазъ расширились, и грубо очерченныя губы дрожали. Онъ, видимо, хотѣлъ что-то сказать -- кротко и довѣрчиво смотрѣвшимъ на него солдатамъ, но сильное волненіе мѣшало ему.
Скомандовали "на молитву", и коротко остриженныя, крѣпкія головы обнажились.
Голосъ священника дрожалъ и обрывался, солдаты вторили ему, и ихъ голоса сливались въ глухой гулъ.
Когда молитва кончилась, отецъ Лаврентій сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ. Командиръ и офицеры подошли ко кресту и снова заняли свои мѣста. Отецъ Лаврентій обвелъ ряды солдатъ долгимъ прощальнымъ взглядомъ, поднялъ руку и осѣнилъ полкъ однимъ медленнымъ, плавнымъ крестнымъ знаменіемъ. Изъ переднихъ рядовъ стали выбѣгать солдаты, чтобы приложиться ко кресту, но въ это время раздалось звучное "смирна-а", волновавшіеся ряды сѣрыхъ рубахъ замерли на нѣсколько секундъ, вскинули ружья и, слегка колыхаясь, двинулись впередъ.
Отецъ Лаврентій продолжалъ осѣнять крестомъ удалявшійся полкъ, пока послѣдній не скрылся въ облакѣ пыли. Затѣмъ онъ снялъ съ себя эпитрахиль, свернулъ ее и, тихо всхлипывая, побрелъ къ станщи.
-- Господи, прости меня и помилуй,-- говорилъ онъ сквозь слезы:-- вѣкъ цѣлый молиться надобно и денно, и нощно, чтобы умилостивить Господа за великій грѣхъ нашъ, за убіеніе человѣковъ! Слыхалъ я, что и японцы въ Бога вѣруютъ, и попы у нихъ тоже есть... Молиться и слезно каяться надобно...
На станціи суетились санитары и сестры милосердія, принимая раненыхъ, которые уже заняли половину станціоннаго зданія. Адьютанты и ординарцы съ донесеніями въ безпокойствѣ ходили передъ спальнымъ вагономъ длиннаго поѣзда, занимаемаго командиромъ корпуса. Изрѣдка на площадкѣ и въ окнѣ вагона появлялась горничная, въ чистенькомъ фартукѣ, съ нарядной наколкой на головѣ, и съ таинственно-значительнымъ видомъ сообщала адьютантамъ, что "генералъ еще почиваютъ". Адьютанты выходили изъ себя, въ ожиданіи пробужденія начальника отряда, и тревожно поглядывали на положительно клокотавшія отъ ружейнаго огня и орудійнаго грома ближайшія сопки.
-- Что же это такое? -- возмущался одинъ изъ нихъ, размахивая спѣшнымъ донесеніемъ съ позиціи,-- это издѣвательство надъ людьми, надъ всѣмъ! У насъ больше часу не продержатся! Нужны либо подкрѣпленія, либо отвести людей на другую позицію! Чортъ знаетъ, что! Спать! Спать, когда тутъ дорога каждая минута!
На крышѣ вагона появился кто-то изъ нестроевыхъ и сталъ поливать водою настилку, предохранявшую крышу генеральскаго вагона отъ накаливанія. Изъ открытаго товарнаго вагона, гдѣ была устроена кухня, доносился частый стукъ и звонъ посуды: тамъ рубили котлеты, приготовляли соусы для генеральскаго завтрака.
Заморенный, тощій, изнывающій отъ зноя казакъ заглянулъ въ кухню, спросилъ чего-то, обругалъ повара и направился къ плюгавому, черномазому греку, который на платформѣ раскупорилъ ящикъ съ напитками и табакомъ и поджидалъ случая нажить рубль на рубль.
-- Давай чего-либо напиться! Квасу, пива! -- потребовалъ казакъ сиплымъ, сердитымъ голосомъ и запустилъ руку въ ящикъ.
-- Стой, стой! Казакъ! Деньги клади впередъ!
-- Что-о? Деньги? Да я тебя, сукина сына...
Грекъ пугливо отскочилъ въ сторону, а казакъ вытащилъ одну изъ бутылокъ, отбилъ шашкой горлышко и сталъ жадно глотать содержимое. Напившись и осушивъ бутылку до дна, онъ вытеръ рукавомъ катившійся по лицу потъ, свирѣпо покосился на генеральскій поѣздъ и, размахнувшись, запустилъ бутылкой въ одинъ изъ вагоновъ.
-- Сволочь проклятая! Чтобъ ты сдохъ въ своихъ вагонахъ!
Ординарцы и адьютанты оглянулись на казака, но тотчасъ же сдѣлали видъ, что ничего не замѣтили, а казакъ погрозилъ кулакомъ въ пространство и, волоча ноги, поплелся къ поджидавшей его, такой же заморенной, лошади.
Нѣсколько китайцевъ, глазѣвшихъ на поѣздъ въ концѣ платформы, вдругъ шарахнулись въ сторону, спугнутые грознымъ голосомъ: "Цуба! Вонъ! Шпіоны! Я вамъ задамъ!"
Изъ-за угла выскочилъ, Богъ вѣсть откуда взявшійся, "свѣтлѣйшій* князь Тринкензейнъ.
-- И почему эту сволочь не гонятъ? Этихъ подлецовъ надо разстрѣливать! Я сегодня съ паровоза, когда ѣхалъ сюда, послалъ одной такой собакѣ двѣ пули подрядъ! -- говорилъ князь, обмахиваясь бѣлоснѣжнымъ носовымъ платкомъ и распространяя вокругъ себя запахъ духовъ.
Князь былъ одѣтъ въ новенькій, элегантный мундиръ казачьяго полка, къ которому причислился во время войны. Съ лѣвой стороны болталась роскошно отдѣланная серебромъ и золотомъ кавказская шашка. Изъ-за обшлага выглядывала пара свѣжихъ перчатокъ.
-- А вы давно здѣсь?
-- Съ самаго утра! Пріѣхалъ на паровозѣ съ барономъ Габеномъ... Чортъ возьми, я положительно задыхался! Вы не видали нашихъ казаковъ? Понимаете, какое безобразіе: пропалъ мой казакъ съ лошадью... долженъ былъ ожидать меня на станціи, а его нѣтъ! А теперь я не могу найти мою сотню! Вообще, надо сказать, что наши знаменитые казаки -- порядочная дрянь!
-- А вы бы, князь, туда отправились! -- съ самымъ невиннымъ выраженіемъ лица посовѣтовалъ пѣхотный адьютантъ, указывая на сопки. -- Ваши казаки должны быть гдѣ-нибудь неподалеку!
-- Ну, это -- покорвѣйше благодарю! Тамъ такой балъ идетъ!.. Нѣтъ, но какъ они жарятъ! Каковъ бой! Оглохнуть можно! Впрочемъ, я думаю, это все скоро кончится! Мы ихъ отбросимъ къ чорту!
-- Мы? -- подчеркнулъ пѣхотный офицеръ.
-- Ну, конечно! -- завѣрилъ князь, не понявъ намека.-- Мнда! А знаете, хорошо бы теперь позавтракать! У меня нѣтъ ничего съ собой! Подлецъ-казакъ надулъ! И, главное, я ничего не знаю! Баронъ куда-то пропалъ... А вотъ мы сейчасъ узнаемъ! Поручикъ! Поручикъ! Сюда! -- закричалъ свѣтлѣйшій появившемуся на платформѣ офицеру. Запыленный, обливающійся потомъ стрѣлокъ, съ разстегнутымъ воротомъ сѣрой рубахи, подковылялъ, опираясь на шашку съ оборванной портупеей. Глаза, охваченные темными кругами, сверкали, какъ угольки, страдальчески и злобно; онъ безпокойно подергивалъ головою и что-то бормоталъ сухими, блѣдными губами. Кряхтя отъ боли, офицеръ опустился на платформу, гдѣ падала легкая тѣнь отъ вагоновъ, и осторожно выпрямилъ ногу.
-- А! Вы ранены? -- спросилъ князь и, вынувъ испещренный монограммами портсигаръ, протянулъ его офицеру. Тотъ молчалъ, глядя въ землю, и какъ будто не замѣчалъ князя.
-- Должно быть, оглохъ отъ выстрѣловъ! -- замѣтилъ "свѣтлѣйшій" и громче повторилъ свой вопросъ.
-- Ну къ чему вы спрашиваете? -- съ раздраженіемъ, сквозь зубы, отозвался стрѣлокъ. -- Глупый вопросъ! Какой это не раненый офицеръ броситъ своихъ солдатъ и уйдетъ съ поля? Еще спрашиваютъ!..
-- Ахъ, пожалуйста, не волнуйтесь! Вамъ нужно спокойствіе,-- наставительно отвѣтилъ князь.-- Скажите, какъ наши дѣла?
-- Наши? -- Стрѣлокъ ѣдко усмѣхнулся. -- "Наши" дѣлаютъ свое дѣло и... ложатся... много, много полегло сегодня... да! А вотъ "ваши"...-- Стрѣлокъ захлебнулся отъ охватившаго его волненія и заговорилъ порывисто, торопливо, какъ бы догоняя каждое слово:
-- Вы поймите только... поймите, какъ это назвать?! Еле добрался до станціи... спасибо -- китаецъ попался, подвелъ съ версту... Ногу ломитъ... царапина пустяковая, но кость ноетъ нестерпимо. Прилечь бы въ тѣни, передохнуть... Вижу,-- поѣздъ стоитъ; вотъ, думаю, куда заберусь! Подошелъ вонъ къ тому вагону, заглянулъ, вижу: фигура въ бѣломъ фартукѣ, на головѣ колпакъ поварской... Что за чортъ?.. Ничего не понять, откуда сіе... А тотъ этакимъ басомъ внушительно: "нельзя, говоритъ, сюда!" Я ушамъ своимъ не повѣрилъ! Какъ, говорю, нельзя? Мнѣ, раневому офицеру, говорю, нельзя въ товарный вагонъ залѣзть, въ тѣни духъ перевести?!-- "Никакъ нѣтъ,-- говоритъ,-- это поѣздъ его превосходительства командира корпуса! Самъ генералъ, говоритъ, приказали не пущать! Тутъ уже двоихъ выставили! Генералъ, говоритъ, очень гнѣвались!" Понимаете вы? "Выставили!" Раненыхъ... выставили! Это что-то ужасное, дикое... уму непостижимое!.. Въ одномъ вагонѣ, видѣлъ, корова стоитъ... генералу молоко требуется. Кухня, поваръ въ колпакѣ, жена, горничная... выставляютъ раненыхъ! Это... это... Кругомъ бойня, полосами ложатся люди, всѣ безъ головы, никакого толку, ни резервовъ, ни артиллеріи, а тутъ антрекоты, корова... куча офицеровъ безъ цѣли болтается...
Въ это время въ окнѣ вагона мелькнуло багровое, одутловатое лицо барона Габена съ сигарой въ зубахъ.
-- Э-э! Баронъ! -- замахалъ князь рукой и побѣжалъ къ вагону.
-- Боже мой! Что же это дѣлается?! -- продолжалъ стрѣлокъ, качая головой.-- Все, что вчера удалось занять, сегодня назадъ отдаемъ!.. У насъ батальонный убитъ, въ первой ротѣ командиръ раненъ въ голову, прапорщика гранатой разорвало, отъ роты человѣкъ восемьдесятъ уцѣлѣло! Когда отходили, четыре раза поворачивали фронтъ и назадъ въ штыки бросались... Да... а когда отдали сопку, и тѣ успѣли свою батарею поставить,-- тогда только подкрѣпленіе явилось!
Часамъ къ тремъ дня вся станція превратилась въ перевязочный пунктъ. Врачей не хватало, и большинство раненыхъ терпѣливо дожидалось очереди. Многіе изъ нихъ не выдерживали, валились на землю, извивались и корчились отъ страданій, задыхались отъ зноя и оглашали воздухъ воплями. На платформѣ, около вагоновъ, въ самомъ зданіи вездѣ копошились на землѣ сѣрыя рубахи, окровавленныя головы, обнаженныя руки и ноги, уродливо вспухшія, съ темными пятнами; мелькали смертельно-блѣдныя лица съ раздробленными челюстями, пробитыя груди, клокотавшія кровью; и надъ всѣмъ этимъ въ раскаленномъ воздухѣ носился тяжелый запахъ свѣжей крови, и чувствовалась зловѣщая вонь разложенія.
Все чаще и чаще мелькали мимо станціи уходившіе на сѣверъ китайцы и китаянки, нагруженные убогимъ скарбомъ. Нѣсколько казаковъ гнали группу связанныхъ за косы стариковъ.
Ихъ поймали въ то время, когда они пытались сигнализировать японцамъ насаженными на длинныя палки маленькими зеркалами, изображавшими подобіе геліографа. Изрытыя морщинами, обожженныя солнцемъ лица китайцевъ были угрюмо-безстрастны, и только, когда кто нибудь изъ казаковъ подгонялъ ихъ ударами плети,-- старики скалили зубы и злобно сверкали бѣлками косыхъ глазъ.
На небольшомъ холмѣ, близъ станціи, кучка нестроевыхъ и санитаровъ, съ отцомъ Лаврентіемъ во главѣ, хоронила убитыхъ въ огромной братской могилѣ, которая зіяла красною глиной, словно окровавленная пасть. Заупокойное пѣніе смутнымъ и печальнымъ эхомъ долетало порою между оглушительными залпами артиллеріи.
Въ сѣромъ домикѣ "питательнаго пункта" кипѣла лихорадочная работа. Профессоръ Б--нъ, сбросивъ съ себя тужурку, съ окровавленными руками, обливаясь потомъ, перевязывалъ раненыхъ, переполнившихъ маленькій домикъ. Было тяжело дышать отъ духоты и зловонія.
Сбившіеся съ ногъ санитары съ трудомъ перетаскивали трупы при помощи двухъ пожилыхъ китайцевъ. Послѣдніе проявляли необычайную нѣжность къ страдальцамъ, старались обращаться съ ними съ крайней осторожностью, и при малѣйшей своей неловкости на ихъ лицахъ сказывалось неподдѣльное огорченіе.
Одинъ изъ китайцевъ, взятый изъ ближайшей деревушки, утромъ этого дня потерялъ жену и сына: они были погребены подъ развалинами собственной фанзы, въ которую угодила шальная граната.
Тѣмъ не менѣе, онъ продолжалъ неутомимо и проворно дѣлать свое дѣло: помогалъ санитарамъ, бѣгалъ за водой, подавалъ бинты и вату, и только изрѣдка, когда онъ выпрямлялъ спину и нѣсколько секундъ стоялъ безъ дѣла, на его лицѣ появлялось какое-то тупое, окаменѣлое отчаяніе.
Вдругъ подъ окнами домика раздался оглушительный трескъ, а за нимъ -- вопли людей и ревъ животныхъ. На мгновеніе всѣ остолбенѣли, затѣмъ бросились вонъ. Густой желтый дымъ наполнялъ небольшой дворъ домика, передъ которымъ образовалась широкая, довольно глубокая, воронка. Тутъ же, на взрытой снарядомъ землѣ, еще трепеталъ и вздрагивалъ въ лужѣ крови погонщикъ-китаецъ, а въ двухъ шагахъ отъ него лежалъ, уткнувшись лицомъ въ землю, широко раскинувъ руки солдатъ-санитаръ. Въ углу двора бѣсновались и рвались съ привязи обозные мулы, а горсть обезумѣвшихъ китайцевъ металась и дико вопила.
На ближайшихъ высотахъ одинъ за другимъ сверкали огоньки, и грохотали выстрѣлы. Съ домикомъ поравнялась бѣжавшая куда-то команда полевого телеграфа.
-- Уходите! -- кричали солдаты, указывая на сѣверъ.
-- Уходи, перестрѣляютъ!
Надъ головой зашипѣли новые снаряды; они перелетали теперь долину, желѣзнодорожную насыпь и разрывались надъ небольшимъ поселкомъ, изъ котораго въ ужасѣ выбѣгали китайцы, бросая все, спасая только дѣтей. Изъ фанзы, гдѣ находились, въ ожиданіи братской могилы, трупы убитыхъ и умершихъ въ теченіе ночи, выбѣжали санитары и сестра милосердія съ бѣлымъ саваномъ въ рукахъ.
Со всѣхъ сторонъ бѣжали люди, устремляясь къ станціи.
Тамъ происходило смятеніе.
Толпа перепуганныхъ, взбудораженныхъ людей росла съ каждой минутой. Охваченные страхомъ и мыслью о собственномъ спасеніи, люди уже не обращали вниманія на раненыхъ, тѣснили ихъ, сбивали съ ногъ, наступали на лежавшихъ на землѣ, безтолково метались и кричали.
Внутри станціоннаго зданія врачи и санитары продолжали дѣлать свое дѣло, не думая, не подозрѣвая объ опасности, въ какомъ-то сверхъестественномъ увлеченіи. Ихъ блѣдныя лица съ прилипшими ко лбу волосами, невнятная, какъ бы спотыкающаяся рѣчь -- говорили о страшной физической усталости; но въ напряженномъ выраженіи глазъ, въ ихъ сверкающихъ взглядахъ -- свѣтился мощный духъ людей призванія, дошедшихъ до высшаго подъема, до полнаго самозабвенія.
На платформѣ появился комендантъ станціи; онъ бросился къ телеграфу, продиктовалъ депешу одурѣвшему отъ усталости и безсонныхъ ночей солдату-телеграфисту и ринулся въ волновавшуюся толпу.
-- Очищай мѣсто! Выноси раненыхъ! Здоровые, уходи вонъ!
-- Стойте! Господа! -- ревѣлъ онъ надтреснутымъ голосомъ, размахивая руками въ дверяхъ перевязочнаго пункта.
-- Прорвали центръ! Прорвали центръ! Отступаемъ! Сейчасъ отходитъ послѣдній поѣздъ на сѣверъ! Скорѣй выноси раненыхъ! Въ вагоны!
Врачи растерянно переглядывались. Конендантъ собирался что-то сказать, но въ эту минуту раздался взрывъ, зазвенѣли стекла, и съ потолка рухнула внизъ штукатурка и цѣлый потокъ мусора и пыли.
-- Уходи-и! Стрѣляютъ по станціи!
Не прошло и минуты, какъ охваченная паникой толпа, словно обезумѣвшее стадо, бросилась къ вагонамъ.
Тщетно пытались врачи, санитары и сестры милосердія остановить этотъ живой потокъ, чтобы размѣстить раненыхъ. Здоровые пускали въ ходъ силу, работали плечомъ и кулакомъ, и только наведенный на нихъ револьверъ коменданта нѣсколько образумилъ ихъ. Раненыхъ несли, волокли и спѣшно нагружали въ вагоны, подталкивая, подбрасывая ихъ, какъ попало, нагромождая ихъ другъ на друга. Станціонные служащіе суетились надъ снятіемъ телеграфнаго аппарата, выносили зачѣмъ-то ручные фонари. Кто-то выскочилъ на платформу съ большими станціонными часами въ рукахъ... Офицеры желѣзнодорожнаго батальона отдавали приказанія, которыхъ никто не понималъ и не слушалъ. У станціоннаго барьера стояла молодая сестра милосердія и истерически плакала. Какой-то интендантъ схватилъ ее за плечи и почти силой потащилъ къ вагонамъ. Маленькій саперный офицеръ испуганно озирался и приставалъ ко всѣмъ съ назойливымъ вопросомъ: "Гдѣ же нашъ инструментъ? Ради Бога, гдѣ нашъ инструментъ?" Плюгавый маркитантъ-грекъ, съ багровымъ отъ натуги лицомъ, взвалилъ на себя коробъ и отчаянно продирался къ одному изъ вагоновъ. Кто-то ударилъ его ногой въ животъ, грекъ полетѣлъ наземь, изъ короба посыпались бутылки, и почти въ одно мгновеніе надъ грекомъ образовалась свалка, замелькали кулаки, и раздались жалобные вопли.
Дребезжащій ревъ паровозовъ тревожнымъ призывомъ врѣзался въ гулъ и грохотъ канонады.
Новая толпа подхватила меня и увлекла за собою. Путейскіе служащіе, инженеръ, офицеры желѣзнодорожнаго батальона бросились къ паровозамъ, которые продолжали ревѣть и шипѣть. Вдоль поѣзда бѣгали и кричали оставшіеся, для которыхъ не хватало мѣста. Нѣкоторые пытались взобраться на крыши вагоновъ, усѣянныя набросанными туда вещами и аммуниціей. Люди облѣпили вагонныя ступеньки, карабкались на буфера, на цѣпи, сталкивая другъ друга, цѣпляясь за что попало... Площадки и угольные тендеры обоихъ паровозовъ были набиты станціоннымъ персоналомъ. Комендантъ станціи подалъ сигналъ и вскочилъ на подножку паровоза. Громадный поѣздъ дрогнулъ, рванулся и медленно двинулся съ мѣста. Въ это время снаряды зарѣяли надъ самымъ поѣздомъ.
У водокачки врѣзался въ землю и разорвался бризантный снарядъ, разметавъ нѣсколько тяжелыхъ бревенъ и груду кирпича. Кучка бѣжавшихъ солдатъ метнулась къ сѣрому домику и прижалась къ стѣнѣ, укрываясь отъ огня, но въ тотъ же мигъ надъ домикомъ сверкнулъ огонь, и съ него посыпались кирпичи и стекла. Излетная шрапнель разорвалась низко надъ землею, около полотна дороги, и свинцовый градъ скользнулъ по тендеру паровоза, гдѣ обезумѣвшіе люди давили другъ друга.
Вдругъ всѣ почувствовали толчокъ: передній паровозъ отдѣлился отъ поѣзда и сталъ быстро удаляться.
-- Порвали цѣпи! Сто-ой! Назадъ! -- кричали съ угольной кучи второго паровоза.
-- Механика сюда! Запасный крюкъ! Стой!
Но оторвавшійся или отцѣпленный паровозъ уходилъ полнымъ ходомъ. Кто-то изъ толпившихся на угольной кучѣ выхватилъ револьверъ и послалъ вслѣдъ уходившимъ нѣсколько пуль. Поѣздъ остановился, и большая часть его очутилась непосредственно подъ огнемъ непріятеля, который съ ожесточеніемъ стрѣлялъ по хорошо видимой цѣли, не обращая вниманія на выброшенные изъ многихъ вагоновъ флаги Краснаго Креста. Поѣздъ огласился отчаянными криками и воплями, и къ нему, пользуясь неожиданной остановкой, бѣжали со всѣхъ сторонъ кучки людей, искавшихъ спасенія. На паровозѣ происходила свалка. Пожилой механикъ, съ налившимся кровью лицомъ, вырвался изъ давки и спрыгнулъ на землю.
-- Я не могу! Я отказываюсь идти дальше! Мы порвемъ и растеряемъ весь поѣздъ! Одного паровоза мало! Я отказываюсь! Эта сволочь отцѣпилась и ушла! Подлецы!
-- Я тебѣ приказываю, веди! Становись на мѣсто!-- изступленно ревѣлъ, тряся кулаками, смертельно-блѣдный отъ страха, маленькій, брюхатый инженеръ-путеецъ.
-- Самъ веди! -- обрѣзалъ механикъ грубо:-- я отвѣчать не стану!
-- Впередъ! Давай пару! Регуляторъ! Перестрѣляютъ весь поѣздъ! -- кричали на площадкѣ.
Показалось лицо ошалѣвшаго коменданта.
-- Нельзя идти! Путь загроможденъ! Надо очистить путь! -- хрипѣлъ онъ, указывая впередъ.
Саженяхъ въ ста черезъ полотно дороги безпорядочно проносилась вереница транспортовъ и обозныхъ двуколокъ, теряя и сбрасывая на пути всевозможныя вещи. Кто-то ухватился за рукоятку ревуна и далъ нѣсколько протяжныхъ свистковъ.
Путейскій инженеръ налѣзъ на перемазаннаго углемъ полуголаго китайца-кочегара, требуя, чтобы тотъ далъ ходъ паровозу. Китаецъ, оглушенный канонадой, напуганный, дико озирался, но продолжалъ отрицательно качать обвязанной грязнымъ лоскутомъ головой и указывалъ на механика. Тогда чьи-то здоровыя руки силой повернули его лицомъ къ регулятору, ударили по головѣ, и тогда только онъ взялся за рычаги, жалобно воя и всхлипывая. Кучка солдатъ и агентовъ забѣжала впередъ и стала торопливо расчищать путь. Изъ цилиндровъ со свистомъ и шипѣніемъ вырвался паръ, и поѣздъ, наконецъ, двинулся.
Онъ медленно уходилъ, провожаемый орудійными залпами, а за нимъ, по обѣимъ сторонамъ полотна, двигалась лава отступавшихъ.
Вздымая цѣлыя тучи пыли, неслись съ грохотомъ и лязгомъ зарядные ящики, патронныя двуколки, лазаретныя ливейки, въ которыхъ тряслись и взлетали стонавшіе раненые, мчались вьючные обозы, китайскія арбы транспортовъ, скакали разрозненныя кавалерійскія части, нестроевые офицеры, интендантскіе чиновники... По сторонамъ бѣжали пѣшіе, ковыляли раненые...
Когда по близости разрывался снарядъ, взбѣшенныя животныя становились на дыбы, бросались въ сторону, давили пѣшихъ, опрокидывали повозки...
Ужасомъ вѣяло отъ этого потока гонимыхъ паникой людей и животныхъ.
Прочищая себѣ дорогу, люди яростно стегали нагайками, били шашками лошадей, наскакивали другъ на друга; болѣе сильный сбрасывалъ съ пути слабѣйшаго и мчался впередъ, оставляя послѣ себя кровавый слѣдъ, по которому проносились сотни другихъ бѣглецовъ.
Кто-то обрубилъ постромки и ускакалъ... На внезапно остановившійся орудійный передокъ налетѣли задніе ряды, произошла свалка, мелькнулъ какой-то безобразный окровавленный клубокъ и скрылся въ облакѣ желтой пыли.
Канонада грозно грохотала вслѣдъ убѣгавшимъ, и на одной изъ ближайшихъ сопокъ скоро зарѣялъ большой бѣлый флагъ съ изображеніемъ яркокраснаго, лучистаго солнца...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Небольшой походный фонарь тускло освѣщалъ намокшую отъ недавняго дождя палатку, въ которой лежалъ Тима Сафоновъ. Въ сосѣднихъ палаткахъ происходила возня, слѣва и справа слышались голоса:
-- Томпоновъ! Свѣжихъ томпоновъ! Перемѣните воду! А ты не ори и лежи смирно!
-- Ой, моченьки моей нѣту! Ваше благородіе, бросьте вы меня, ничего мнѣ не надо! Ой, не могу!
-- Ну голубчикъ, ну хорошій, ну потерпи чуточку, сейчасъ конецъ будетъ,-- ласково уговаривалъ женскій голосъ.
-- Михѣевъ! Чего зѣваешь? Тутъ повернуться негдѣ! Выноси покойниковъ, живо!
-- Воды! -- хрипѣлъ кто-то, задыхаясь,-- ради Бога! Докторъ, сестра... Господи! Да что же это такое? Вѣдь я горю! Живой горю! Никто не хочетъ! Воды!
-- Сестра! Живо сбѣгайте за попомъ! Зовите попа!
-- Перестаньте! Ну какъ не стыдно, поручикъ! Полно ревѣть! И безъ руки люди живутъ!
-- Какой роты? Имя и фамилія? Говори громче!-- допрашивалъ спокойный басъ,-- гдѣ первую перевязку сдѣлати?
-- Еще? Не могу принять! Дѣвайте, куда хотите!
-- Я не виноватъ, у меня нѣтъ мѣста!
Голоса то затихали, то становились громче; порою раздавался крикъ и стонъ, слышался монотонный голосъ священника, читавшаго отходную...
Сафоновъ заворочался и открылъ глаза.
-- Пить... воды...-- проговорилъ онъ тихо.
Утоливъ жажду, онъ приподнялся, пощупалъ перевязанную у плеча руку и покрутилъ головой.
-- Какъ это глупо вышло! Просто нелѣпо...
-- Что это глупо?
-- Да вотъ съ рукой. Я даже боя никакого не видѣлъ... въ огнѣ не былъ... только еще на позицію шлй. Сперва скорымъ шагомъ... потомъ въ лощинѣ перебѣжку надо было сдѣлать... побѣжали... и вдругъ, почти у самой сопки -- разъ!..-- обожгло! Я и не понялъ ничего... японцевъ близко не было... и только когда стали наверхъ лѣзть, слышу кто-то кричитъ: "поручикъ Сафоновъ раненъ!" Тогда и кровь замѣтилъ.. Удивительно...
-- Это шрапнель...
-- Да, послѣ первой перевязки мнѣ докторъ сказалъ... Ужасно глупая штука! Ничего не знаешь, не видишь ни огня, ни японцевъ, и вдругъ -- щелкъ! -- и готово!. Главное, я не знаю, какъ нашъ полкъ? Что съ нимъ? А-а! Докторъ!
Въ палатку пролѣзла коренастая фигура врача съ добродушно улыбавшимся, краснощекимъ лицомъ.
-- А-а! Прочухались, батенька? -- обратился онъ къ Сафонову, вытирая фартукомъ руки. -- Малость обалдѣли по первому разу? ну-ну, ничего! Пустяки! А и здорово же вы сыпанули, какъ мѣшокъ съ пескомъ! Впрочемъ, оно понятно! Крови у васъ порядочно выпустили...
-- Докторъ, скажите... я все-таки не могу сообразить...
-- Ну вотъ! Сейчасъ вамъ соображать надо!
-- Во-первыхъ, лежите смирно и не вертитесь! Вотъ такъ! Соображать нечего. Наклали намъ по загривку -- и конченъ балъ! А васъ нашъ фельдшеръ подцѣпилъ, на линейку взялъ... Кабы не онъ, изъ васъ отбивная котлета получилась бы! Все эта паника проклятая надѣлала... Это вамъ наука впередъ: не падать въ обмороки, когда улепетывать приходится! Не дѣвица же вы, въ самомъ дѣлѣ.
-- Какъ я вамъ благодаренъ...
-- Очень мнѣ нужна ваша благодарность! Лучше лежите смирно и не разговаривайте! Поняли?..
Докторъ присѣлъ на ящикъ съ медикаментами, снялъ фуражку и сталъ концомъ фартука вытирать вспотѣвшій лобъ.
-- Фу, заморился! И наколотили же эти макаки народу -- просто рукъ не хватаетъ!
-- А нашего полка много раненыхъ? -- спросилъ Сафоновъ.
-- Молчите! Вашъ полкъ прикрывалъ отступленіе и еще не прибылъ...
-- Докторъ... вы не знаете... нѣтъ ли тутъ моихъ товарищей-раненыхъ? Капитанъ Заленскій... поручикъ Завадскій... Кранцъ...
-- Да заткнитесь вы, наконецъ!.. Успѣете узнать о товарищахъ! Да... гм... успѣете! У меня,-- въ раздумьѣ, послѣ недолгаго молчанія заговорилъ докторъ,-- у меня младшій братъ въ первой артиллерійской бригадѣ... юнецъ почти... круто имъ пришлось... Третья и четвертая батареи были прямо засыпаны снарядами! Изъ шестнадцати орудій тринадцать выбиты и брошены на мѣстѣ... Я вотъ тоже о немъ, о братѣ, ничего не знаю... На то война, батенька мой, чтобы люди умирали! Одного жалѣть не приходится! Да... А ежели разобраться хорошенько, такъ не тѣхъ жалѣть надо, что полегли, а тѣхъ, что живы остались! Тѣ сдѣлали свое дѣло и ушли на покой... для нихъ, батенька, уже нѣтъ ни японцевъ, ни войны, ни "царя и отечества"... А этимъ -- много еще страдать предстоитъ!
-- Антонъ Антонычъ! Вы здѣсь?
Въ палатку заглянуло блѣдное, изнеможенное лицо съ большими, лихорадочно блестѣвшими, глазами.
-- Сейчасъ одного полковника принесли... или ампутировать, или совсѣмъ бросить... безъ васъ тамъ ничего не выходитъ, я уже не могу больше...
-- Такъ я и зналъ... не хватаетъ рукъ... Ну, отдохните, что съ вами дѣлать! Вотъ познакомьтесь -- докторъ Гольдинъ.
Антонъ Антонычъ ушелъ, Гольдинъ сѣлъ на его мѣсто.
-- Да, я прямо заявляю: я больше уже не могу! Никакого толку! Десятки врачей сидятъ гдѣ-то въ Харбинѣ и еще, Богъ знаетъ, гдѣ, безъ дѣла, а тутъ... я никуда не гожусь!
-- Какъ это не годитесь? Почему?
-- Ну, потому что я акушеръ! Понимаете, акушеръ! Это моя спеціальность. Когда меня посылали сюда, въ Маньчжурію, я имъ доказывалъ, убѣждалъ, говорилъ, что я не гожусь для этого дѣла! Понимаете? Я не сумѣю, какъ слѣдуетъ, простой перевязки сдѣлать! Но развѣ же могли мнѣ повѣрить? Моя фамилія Гольдинъ! Понимаете? Еврейская фамилія! Этого уже довольно! Ей Богу, вы не повѣрите, какъ это тяжело! Лучше бы я взялъ винтовку и пошелъ бить япопцевъ! Честное слово! Вотъ еще есть докторъ Блюмъ.. Тоже еврей... совсѣмъ несчастный человѣкъ! Пятьдесятъ лѣтъ ему, лѣтъ пятнадцать просидѣлъ въ деревнѣ гдѣ-то, въ глуши, подъ Кишиневомъ, давно забылъ всю медицину... старой школы лекарь... Ну и вотъ его взяли тоже сюда... теперь не знаютъ, что и дѣлать съ нимъ! Понимаете -- пьетъ! Страшно пьетъ! Днемъ ходитъ и самъ съ собой разговариваетъ, а то еще шашкой размахиваетъ и бѣгаетъ... понимаете, все ему собаки кажутся... Несчастье!
Сафоновъ задремалъ. Гольдинъ опустилъ голову на руки и закрылъ глаза.
Я вышелъ изъ палатки и среди мглистаго мрака сталъ пробираться въ ту сторону, гдѣ тускло мерцали станціоввые фовари и пыхтѣлъ паровозъ.
Ванцзялинъ, куда отошли войска послѣ боя, превратился въ громадный госпиталь. Повсюду лежали раненые,-- на носилкахъ и просто на землѣ, въ станціонномъ проходѣ, подъ навѣсомъ, подъ открытымъ небомъ. Мертвецы въ бѣлыхъ саванахъ длиннымъ рядомъ тянулись вдоль желѣзнодорожной насыпи и ждали, когда для нихъ будетъ вырыта братская могила. Среди раненыхъ сновали санитары, врачи, офицеры разныхъ частей, мелькали бѣлые платки сестеръ милосердія. Всѣ были какіе-то пришибленные, говорили сдержанно и тихо, и эта всеобщая робость и угнетенность страннымъ образомъ подчеркивали присутствіе мертвецовъ, которые, казалось, одни были здѣсь молчаливыми, но властными хозяевами.
Солдатъ-телеграфистъ, выпучивъ покраснѣвшіе отъ безсонницы глаза, нервно работалъ на аппаратѣ, а вокругъ него толпились и напряженно ожидали извѣстій и приказаній комендантъ станціи и штабные офицеры. На грязномъ полу спали, растянувшись, два пѣхотныхъ офицера.
У телефона поручикъ желѣзнодорожнаго батальона переговаривался съ Ляояномъ:
-- Такъ точно... человѣкъ около восьмисотъ, говорятъ... Если не подобрать сегодня ночью, завтра японцы... Такъ точно... Сколько успѣемъ... не хватаетъ людей... Слушаю-съ!..
-- Господа! -- обратился онъ ко всѣмъ,-- командующій разрѣшилъ! Двадцать вагоновъ! Сейчасъ отправимся подъ Вафангоо! Тамъ сотни неподобранныхъ раненыхъ и убитыхъ! Ѣдемъ! Кто съ нами?
Но желающихъ оказалось мало.
-- Смотрите, попадетесь вы прямо въ руки къ японцамъ! У нихъ охраненіе не чета нашему! -- говорили офицеры.
Прошло около часу, пока составили поѣздъ для "экспедиціи". Передъ товарвыми вагонами стояли немногочисленные ея участники: три сестры милосердія, нѣсколько санитаровъ и два врача. Въ одномъ изъ нихъ я узналъ Гольдина.
-- И вы, докторъ?
-- А какъ же! Отпросился у старшаго! Тамъ я буду полезенъ... раненыхъ таскать... вы-жъ видите, людей совсѣмъ нѣтъ! Одни устали до смерти, другіе просто не хотятъ... Это ужасно! Нѣтъ ни носилокъ,-- всего три-четыре штуки,-- ни фонарей... Едва достали двѣ бутылки краснаго вина для раненыхъ.
Подбѣжалъ поручикъ съ краснымъ фонаремъ въ рукѣ.
-- Ѣдемъ! Я взялъ два факела на всякій случай... Полѣзайте, господа, въ вагоны!
Мы съ Гольдинымъ вскочили на тормазъ передняго вагона. На паровозѣ, который былъ позади поѣзда, погасили всѣ фонари.
Съ тихимъ звономъ толкнулись буфера, лязгнули цѣпи, и поѣздъ, осторожно крадучись, тронулся на югъ. Медленно проплыли мимо бѣлѣвшіе вдоль насыпи мертвецы, тускло освѣщенные шатры полевого лазарета, чьи-то коновязи съ догорающимъ костромъ, громыхнула стрѣлка съ сѣроватой фигурой часового, и поѣздъ очутился среди глубокаго мрака.
Было что-то мрачное въ этомъ поѣздѣ, ползущемъ съ какой-то зловѣщей медлительностью, въ глухомъ гудѣніи колесъ, въ погребальномъ звонѣ буферовъ, въ молчаливой тьмѣ вокругъ; а низко нависшее, затянутое тучами небо какъ бы придавило землю и дышало на нее мучительной, безысходной тоской.
Что-то бѣлое замелькало у тормазной площадки.
-- Кто это? Кто?
-- Руку! Дайте скорѣе руку! -- услышали мы взволнованный женскій голосъ. Гольдинъ нагнулся и втащилъ на тормазъ сестру милосердія.
-- Что это вы? Что случилось?
-- Не могу одна въ пустомъ, темномъ вагонѣ... страшно! Этотъ мракъ... мерещатся разные ужасы... я и выпрыгнула! Мнѣ все кажется, что кто-то есть въ этомъ мракѣ! Кто-то смотритъ на меня большими-большими глазами, такими холодными и неподвижеыми!
Она сжалась, пугливо подобрала подъ себя ноги и вдругъ расплакалась.
-- И чего вы плачете? Бросьте плакать! -- нервно раздражаясь, говорилъ Гольдинъ. -- Ну зачѣмъ пошли на это дѣло, если вы такая?.. И такъ всѣмъ тяжело!
-- Ахъ, Боже мой! Да не могу же я... поймите вы! У меня вся душа...
-- Ну, я знаю это! Знаю! У васъ очень добрая душа, мягкое, чувствительное сердце... Знаю... старая пѣсня! Ну, а здѣсь ничего этого не надо! Понимаете? Не надо! Поѣзжайте назадъ, въ Россію, съ вашей доброй душой и мягкимъ сердцемъ! Тамъ можете и плакать, сколько угодно, и страдать! А здѣсь... здѣсь надо вотъ что! -- Гольдинъ потрясъ кулакомъ.-- Да! Понимаете? Ну, а если останетесь здѣсь, такъ потеряете все! И добрую душу, и мягкое, отзывчивое сердце, и все -- все! Слышите? Потеряете безвозвратно! Навсегда! А вмѣсто этого -- вами овладѣетъ злоба! Да! Злоба и ненависть! У-у, какая ненависть! Ваше сердце сдѣлается сухимъ и черствымъ, какъ солдатскій сухарь! Да! И на вашей душѣ будетъ вотъ такая темная ночь, какъ эта!
-- У-ужасъ! Одинъ у-ужасъ! -- жалобно протянула сестра, схватившись за голову и раскачиваясь, словно отъ сильной боли.-- Эти жертвы... вѣдь они ни въ чемъ не виноваты! Эти страданія... за что? Сегодня прапорщикъ плакалъ у меня... онъ хотѣлъ жить! И все спрашивалъ меня, умолялъ сказать правду... а смерть уже была въ его глазахъ! Онъ все надѣялся, ждалъ... Смерть, смерть! Безобразная, отвратительная! Боже мой! Кому это надо? А тамъ... сестры, жены, матери... Тысячи, сотни тысячъ... Господи-Господи! Вѣдь есть же Богъ?
-- Что? Вы говорите, Богъ? -- снова раздражаясь, переспросилъ Гольдинъ.
-- Ну-да! Да! Богъ! Любящій, Справедливый!.. Развѣ Его нѣтъ? Вы думаете, Его нѣтъ?
Гольдинъ нервно и ѣдко усмѣхнулся.
-- Богъ!.. Ну-да! Слушайте, сестра, что я вамъ разскажу! Когда я жилъ студентомъ,я былъ бѣднякъ, часто голодалъ и не имѣлъ угла, да... и нужда заставила меня жить даромъ у одного сумасшедшаго старика-скульптора! Понимаете? Я позировалъ ему за это моимъ тощимъ тѣломъ! Онъ когда-то былъ бездарнымъ профессоромъ, а потомъ спился! И этотъ злой и дрянной старикъ не могъ простить людямъ своей бездарности! И знаете, что онъ дѣлалъ? Онъ вылѣпилъ себѣ великое множество статуэтокъ, человѣческихъ фигуръ, для которыхъ я позировалъ моимъ тѣломъ! Онъ создалъ себѣ цѣлый маленькій міръ! Да! И онъ лѣпилъ ихъ цѣлыми днями и лѣпилъ съ наслажденіемъ! У меня часто ныли мои кости, и болѣло все тѣло! И когда его одолѣвала злоба, тогда онъ напивался пьянъ и начиналъ разговаривать съ этими фигурками! Понимаете? Онѣ были для него живыя! Понимаете? И на нихъ этотъ сумасшедшій старикъ вымещалъ тогда свою злобу! Онъ устраивалъ настоящій судъ и расправу: онъ бралъ старый ремень и начиналъ хлестать несчастныя фигурки! И каждый разъ мнѣ казалось, что онъ хлещетъ мое худое тѣло, и мнѣ было больно! Онъ издѣвался надъ ними всякими способами, плевалъ на нихъ, потомъ приходилъ въ настоящее бѣшенство: швырялъ ихъ объ землю, топталъ ногами обломки и бѣсновался до тѣхъ поръ, пока не сваливался съ ногъ, и тогда засыпалъ среди полнаго разгрома! Да! А потомъ онъ опять начиналъ лѣпить, и вся исторія начиналась снова! Да! Я не вытерпѣлъ и сбѣжалъ отъ этого старика!.. Ну такъ вотъ и вашъ Богъ...
Въ это время поѣздъ остановился. Къ тормазу подбѣжалъ поручикъ съ фонаремъ.
-- Возьмите фонарь, господа! Спрячьте его! Дуракъ механикъ не такъ идетъ! Я пойду самъ на паровозъ, а вы пожалуйста слѣдите, и когда надо остановить, помахайте фонаремъ! Я буду наблюдать!
Поѣздъ снова тронулся и пошелъ нѣсколько скорѣе.
Сестра притихла и какъ-будто дремала. Молчалъ и Гольдинъ.
Вдругъ окружавшій насъ мракъ какъ-будто сталъ оживать. Слѣва и справа послышалось шуршанье и смутные, едва уловимые голоса. Сперва -- словно отдаленный шумъ моря, затѣмъ все ближе и явственнѣе, и, наконецъ, отчетливо раздался металлическій лязгъ и нестройный хоръ стоновъ, которые медленно плыли во тьмѣ намъ навстрѣчу.
Въ одномъ мѣстѣ черныя тучи разорвались и образовали длинную, узкую зеленовато-синюю полосу полусвѣта, холоднаго и безжизненнаго, какъ взглядъ мертвеца, и тогда я увидѣлъ, что по обѣимъ сторонамъ пути медленно двигалась безконечная вереница сѣрыхъ человѣческихъ фигуръ, словно тѣни мертвецовъ, идущія въ Валгаллу, въ скандинавской сагѣ...
Но тяжелый запахъ человѣческаго тѣла, пота и крови говорилъ о людяхъ.
-- Что это? Никакъ, вагоны идутъ?
-- Вагоны! -- послышались истомленные, угрюмые голоса.
-- Дорогу взрывать... саперы...
-- А можа, за ранеными?
-- Дожидайся! Очень имъ надобно!
Одни голоса уходили назадъ и замирали, на смѣну имъ приближались другіе.
-- Куда вагоны-то идутъ? -- спросилъ кто-то.-- Есть тутъ люди?
-- Раненыхъ подбирать,-- отвѣтилъ Гольдинъ.
-- Вишь ты! Когда надумали!
-- А гдѣ вы раньше-то были?
-- Что, выспались ...., ...., ...?!
-- Гляди, вагоны не растеряйі
-- Всѣхъ не подберешь! Вагоновъ не хватитъ!
Голоса звучали глубокой укоризной; въ нихъ чуялось сдерживаемое негодованіе. Стоны приближались... Гольдинъ подалъ фонаремъ сигналъ; поѣздъ остановился.
-- Стой! Давай раненыхъ! Санитарный поѣздъ! -- пронеслось среди солдатъ. Во тьмѣ поднялась суматоха. Со всѣхъ сторонъ неслись крики солдатъ, офицеровъ и жалобныя мольбы раненыхъ.
-- Братцы! Возьмите меня! Ради Христа возьмите!
-- Пятая рота! Стрѣлки! Подноси командира!
-- Ребята! Неси фельдфебеля!
-- Архиповъ гдѣ? Давай Архипова!
-- Братцы! Канаву гляди! Канаву!
-- Покойниковъ-то забирайте! Покойниковъ! Нести некому!
-- Давай фонарей!
-- Носилки! Скорѣй носилки!
При трепетномъ и скудномъ свѣтѣ нѣсколькихъ фонарей стали поднимать на высокую насыпь и грузить въ вагоны раненыхъ.
Не хватало свѣта и носилокъ, не было приспособленій, и раненые подвергались новымъ пыткамъ и мученіямъ, прежде чѣмъ попадали въ вагоны, и ихъ вопли и стоны покрывали голоса суетившихся людей.
-- Погодите! Стойте! -- раздался хриплый, но властный голосъ. Изъ сѣрой толпы солдатъ вышелъ генералъ Г., командовавшій въ бою лѣвымъ флангомъ и теперь отступавшій вмѣстѣ съ своей частью. Его лобъ и подбородокъ были забинтованы; на плечи была накинута покрытая грязью солдатская шинель.
-- Берите только тяжело раненыхъ! Мы еще ничего... А впереди -- сотнями! Много убитыхъ! Не забудьте полковника взять, версты двѣ отсюда. Ну, ребята, впередъ! Не унывай! Теперь недалеко!...
Поѣздъ двинулся дальше. Впередъ были высланы два санитара съ факелами. Они стаскивали съ пути попадавшіеся трупы, аммуницію, подбирали обезсиленныхъ раненыхъ. Почти на каждой верстѣ поѣздъ останавливался и забиралъ новый окровавленный и стонущій живой грузъ, и тогда снова сыпались упреки и брань обозленныхъ, голодныхъ и заморенныхъ солдатъ.
Небольшой персоналъ экспедиціи давно переутомился и дѣлалъ свое дѣло, напрягая послѣднія силы. Когда поѣздъ добрался до послѣдняго русскаго поста, ночь уже поблѣднѣла, и впереди обрисовались занятыя непріятелемъ высоты Вафангоо. Было холодно, и моросилъ мелкій дождь.
Изъ сторожки вышелъ солдатъ пограничной стражи.
-- Тамъ, за рельсами... съ версту, не болѣе... Тобольскій полкъ. Одинъ онъ только и остался тутъ... послѣднимъ отошелъ, у нихъ много раненыхъ!..
Часть персонала осталась у поѣзда, мы же съ Гольдинымъ и сестрой отправились искать тобольцевъ. Ноги глубоко вязли въ рыхлой и липкой землѣ, тѣло дрожало отъ холода и дождя; мы часто скользили и падали, подталкивали и тащили другъ друга, перебираясь черезъ канавы и остатки глинобитныхъ валовъ. Усталость притупила мысль; все происходившее казалось намъ сномъ, а мы сами -- безвольными автоматами, которыми руководила какая-то неизвѣстная сила. Такъ прошли мы около версты, но этотъ путь показался намъ необычайно долгимъ. Намъ чудилось, что мы бредемъ по безграничной пустынѣ, въ которой царитъ вѣчный мракъ, а вмѣсто веба надъ зыбкой, всасывающей почвой виситъ холодная, влажная мгла, роняетъ пронизывающія насквозь слезы и тихо поетъ однообразную, безконечно печальную погребальную пѣсню. Въ одномъ мѣстѣ Гольдинъ упалъ, наткнувшись на сломанное колесо, фонарь погасъ, и мы пошли, ощупывая каждую пядь земли, протянувъ впередъ руки, какъ слѣпые. Свѣтло-сѣрое платье и бѣлый платокъ сестры казались призракомъ среди мрака. Вдругъ Гольдинъ остановился. Справа донесся протяжный стонъ.
-- Дайте спичекъ! Мои размокли! -- обратился Гольдинъ ко мнѣ.-- Бивакъ долженъ быть здѣсь...
Засвѣтили фонарь и двинулись по направленію стона. Скоро мы должны были снова остановиться. Казалось, что вся земля вокругъ насъ была вспахана чудовищнымъ плугомъ. Словно старыя могилы громаднаго кладбища, чернѣли лежавшіе среди болота люди. Мы нечаянно наступили на одпу изъ фигуръ, и она быстро приподвялась. Желтый свѣтъ фонаря упалъ на перепуганное, блѣдное, бородатое лицо, забрызганное грязью.
-- Кто тутъ?.. Господи! Что это, братцы мои?..-- лепеталъ солдатъ, заслоняясь рукой отъ свѣта.
-- Ну-ну... свои! Раненые гдѣ? Намъ надо раненыхъ... докторъ гдѣ, вашъ докторъ? -- тормошилъ Гольдинъ солдата. Тотъ долгое время тупо смотрѣлъ на насъ, очевидно, плохо соображая.
-- Раненыхъ... много! И убитыхъ много! -- проговорилъ, наконецъ, солдатъ.
-- Доктора намъ надо вашего или санитара, кто тутъ есть?
-- Не могу знать... спать хочу,-- пробормоталъ солдатъ и грузно опустился на землю.
Мы стали перелѣзать черезъ спящихъ, заморенныхъ до безчувствія людей, пытаясь разспросить о раненыхъ, разыскать доктора. Многіе вскакивали на ноги и искали оружіе, принимая насъ за японцевъ, и намъ приходилось ихъ успокаивать.
Сестрѣ удалось упросить одного ефрейтора сходить за докторомъ и разбудить нѣсколько человѣкъ.
Докторъ, маленькій, согбенный, судорожно кутался въ промокшій дождевой плащъ, трясъ головою и скалилъ стучавшіе зубы.
-- Раненыхъ вамъ... раненыхъ? -- бормоталъ онъ скороговоркой.-- Вездѣ раненые... и здѣсь, и тамъ... берите... ищите... и на землѣ, и въ двуколкахъ... Я самъ не могу вамъ... не могу... ноги не стоятъ... я уйду, оставьте меня...
-- Дайте намъ хоть санитара, фельдшера,-- надо же перенести... Гдѣ у васъ носилки?
-- Нѣтъ! Ничего у меня нѣтъ! Оставьте меня!-- жалобно, чуть не плача, взвизгнулъ докторъ.-- Оставьте меня! Я не могу! Я съ ума сойду отъ всего этого!
Онъ круто повернулся и почти побѣжалъ, наступая на солдатъ, спотыкаясь и падая.
-- Что же теперь дѣлать? Всѣ заморены, докторъ этотъ, кажется, сумасшедшій... Неужели оставить такъ? Вѣдь тутъ масса раненыхъ! Слышите? Стонутъ! -- со слезами говорила сестра,-- вонъ кто-то кричитъ... Господи, что же это?
Мы стали пробираться дальше и скоро нашли лазаретную линейку, изъ которой несся сдавленный вопль. Гольдинъ отдернулъ намокшую холстину, поднялъ фонарь и невольно попятился... Широко раскорячивъ ноги, упираясь локтями въ стѣнки повозки, сидѣлъ, откинувшись назадъ, застывшій трупъ солдата, дико пялилъ на насъ выпученные стекляные глаза и какъ-будто собирался плюнуть въ насъ кровавою пѣной, сочиншейся изо рта и стекавшей по бородѣ. А изъ-за него выглядывалъ придавленный мертвецомъ раненый съ залитымъ кровью лицомъ. Онъ былъ въ горячкѣ, бредилъ и стоналъ...
-- Скорѣе освободить! Этотъ мертвецъ его задушитъ!-- заволновался Гольдинъ,-- давайте его вытаскивать! Давайте! Скорѣй! Тотъ раненъ въ голову!
Но мертвецъ не хотѣлъ поддаваться нашимъ усиліямъ; давно застывшее тѣло упрямо торчало въ томъ же положеніи и только слегка покачивалось.
Сестра слабо вскрикнула, опустилась на землю и расплакалась.
-- Не надо... не надо,-- приговаривала она пугливо:-- это ужасно... слышите? Не надо!..
Вдругъ налетѣлъ вѣтеръ, рванудъ холстину линейки, хлестнулъ ею по лицу мертвеца и погасилъ фонарь. Дождь усилился и окуталъ насъ холодной, непроницаемой мглою.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .