Тихо дремлетъ іюльскій полдень.
Въ накаленномъ воздухѣ ни звука, ни движенія, и вся окрестность какъ будто изнемогаетъ подъ жгучими чарами солнца. Расплавленнымъ золотомъ влилось оно въ яркую синеву безоблачнаго неба, уронило нѣсколько сверкающихъ блестокъ въ пересыхающій ручеекъ, яркими бликами подернуло скалистыя вершины и выступы горъ, а ущелья и лощины нарядило въ прозрачныя синевато-лиловыя тѣви.
Нѣжно-зеленый гаолянъ, стройный и трепетный, обливается влагой, и томный, едва уловимый шопотъ тихимъ вздохомъ проносится надъ наливающимися колосьями.
Небольшая роща маленькихъ японскихъ сосенъ съ причудливо изогнутыми вѣтвями, сбѣгая внизъ по склону горы, какъ будто остановилась на полдорогѣ и задумалась, опьяненная смолистымъ ароматомъ.
Сонливая тишина царитъ въ покинутой жителями деревушкѣ Байсязай, пріютившейся между сопокъ. Убогія глинобитныя фанзы запрятались въ яркую зелень огородовъ. Изъ-подъ широкихъ, сочныхъ листьевъ выглядываютъ и нѣжатся на солнопекѣ огромныя грушевидныя тыквы, продолговатыя дыни, длинные, изогнутые огурцы. Головки мака безпомощно наклонились къ землѣ, укрывшись бѣлыми и пунцовыми лепестками. Даже пугливая, безпокойная мимоза съ хрупкими блѣдно-розовыми цвѣтами застыла въ полуснѣ. Только одна остролистая кукуруза смѣло и гордо высилась надъ огородами и тянулась къ солнцу.
Изрѣдка старый китаецъ, оставшійся сторожить свои огороды, выходилъ изъ прохладнаго полумрака фанзы и садился на корточки подъ старымъ, развѣсистымъ вязомъ, который бросалъ на желтый песокъ синеватую узорчатую тѣнь. Набивъ трубку, китаецъ не торопясь, медлительно высѣкалъ огонь, закуривалъ и долго смотрѣлъ въ ту сторону,гдѣ сверкала на солнцѣ стальная щетина составленныхъ въ козла винтовокъ и пестрѣли по всему биваку сушившіяся солдатскія рубахи. Выколотивъ трубку о торчавшій изъ земли обломокъ могильной плиты, китаецъ поднимался лѣниво, брелъ къ огороду, внимательно оглядывался, затѣмъ, оскаливъ зубы, щурился изъ-подъ ладони на солнце и снова уходилъ въ фанзу. Было тихо и на бивакѣ N-скихъ стрѣлковъ, попавшихъ въ сторожевое охраненіе отходившей къ Ляояну арміи, послѣ занятія японцами Гайджоо, Дашичао и Хайчена.
Ни шумнаго говора, ни пѣсни, ни раскатистаго смѣха. Даже зычный голосъ ворчливаго фельдфебеля не гремѣлъ обычной бранью. Люди молча лежали въ слабой тѣни палатокъ, вяло копошились среди своего скуднаго походнаго хозяйства или безцѣльно бродили по опустѣвшей деревушкѣ.
Въ офицерскихъ палаткахъ лѣниво плелись и скоро обрывались никому не интересные разговоры. Уходъ прежняго командира, получившаго подъ Вафангоо загпдочную рану со стороны своего же фронта, новый командующій полкомъ, болѣзнь объѣвшагося бараниной Дубенки, крупный проигрышъ Завадскаго и его смерть -- всѣ эти темы были давно уже исчерпаны.
Непріятель, стоявшій недалеко, подъ Хайченомъ, не шевелился; а если иногда и появлялись его летучіе отряды, то къ нимъ относились почти съ полнымъ равнодушіемъ. Какая-то тупая скука, тоска какъ будто охватила полкъ и овладѣвала людьми все больше и больше, по мѣрѣ того какъ войска отходили къ сѣверу.
Порою какой-нибудь поручикъ, съ едва замѣтными усиками на загорѣломъ и исхудаломъ лицѣ, забирался въ сосновую рощу, раскрывалъ растрепанную книжку "Солдатскаго Чтенія", цѣлыми часами мечтательно слѣдилъ затѣмъ, какъ передвигались дрожащія тѣни въ синевѣ окрестныхъ горъ, и, пока шаловливый вѣтеръ переворачивалъ забытыя страницы,-- Богъ вѣсть, куда уносился мечтою, подъ тихій шелестъ кудрявыхъ и пахучихъ сосенъ.
Казалось, что и солдаты, и офицеры, каждый про себя, думали какую-то крѣпкую, невеселую думу, и, незримо проникшая въ ихъ головы, дума эта сквозила въ медлительныхъ движеніяхъ, въ тягучей, лѣнивой рѣчи и въ хмурыхъ, сосредоточенныхъ взглядахъ.
Одновременно съ овладѣвавшей людьми апатіей сталъ проявляться и быстрый упадокъ дисциплины, сперва среди офицеровъ, а затѣмъ и среди нижнихъ чиновъ. Чуть не каждый день кто-либо изъ офицеровъ, свободныхъ отъ дежурства, подъ благовиднымъ предлогомъ отправлялся за восемнадцать верстъ на станцію Айсандзянъ, гдѣ имѣлось жалкое подобіе буфета, содержимаго плутоватымъ грекомъ.
Въ буфетѣ можно было достать прогорклые консервы американскаго производства и, если не находилось хлѣба, въ которомъ уже давно ощущалась самая крайняя нужда, зато всѣ полки и подоконники Айсандзянскаго кабака были сплошь заставлены всевозможными спиртуозами, начиная отъ шампанскаго и кончая китайскимъ ханшиномъ. Отощавшіе, лишенные питательной, здоровой пищи, живущіе впроголодь офицеры удовлетворяли голодъ кислыми и солеными консервированными спеціями и затѣмъ жадно набрасывались на напитки. Они легко и скоро хмѣлѣли и уже по инерціи перебирались въ душную и грязную каморку буфетчика-грека, гдѣ отъ зари до зари шла самая отчаянная игра.
Здѣсь не разбирали чины и званія: азартъ сравнивалъ всѣхъ.
Прапорщикъ запаса, давно перезабывшій воинскій уставъ и мѣсяца три тому назадъ изображавшій Демосѳена по гражданскимъ дѣламъ, спускалъ все свое скромное жалованье, нерѣдко забранное впередъ за два или три мѣсяца.
Ротные и батальонные командиры играли крупнѣе. Они нѣсколько дольше удерживались съ личными средствами, и только подъ конецъ, когда азартъ окончательно убивалъ чувство совѣсти и долга, они ставили на карту кормовыя девьги довѣренныхъ имъ людей.
Естественнымъ послѣдствіемъ проигрыша являлось безшабашное пьянство, притуплявшее острое чувство досады и, быть можетъ, раскаянія.
-- Ладно! Чего тамъ! -- утѣшали въ такихъ случаяхъ другъ друга промотавшіеся отцы-командиры,-- солдатъ съ голоду не пропадетъ. На то существуютъ китайцы! Добудутъ жратва!
И злополучные китайцы сплошъ и рядомъ являлись козломъ отпущенія за командирскіе проигрыши. У нихъ отбирали жалкіе остатки чумидзы, рису или гаоляна, топтали и разоряли огороды, срывая и выкапывая еще недозрѣлые плоды и овощи, и нерѣдко, въ случаѣ сопротивленія, обозленные, полуголодные солдаты, не знавшіе, на комъ выместить безсильную злобу противъ отцовъ-командировъ,-- били китайцевъ прикладами, пыряли штыками и разоряли, а подчасъ и жгли убогія фанзы. Но самыми крупными игроками являлись обозные начальники и командиры продовольственныхъ транспортовъ; въ ихъ распоряженіи имѣлись всегда значительныя суммы денегъ, а когда ихъ не хватало,-- на сцену являлся смѣтливый поставщикъ изъ армянъ или грековъ и по сходной цѣнѣ пріобрѣталъ якобы "испортившійся" провіантъ, который затѣмъ за тройную цѣну продавался въ Ляоянѣ. Въ такихъ случаяхъ "мелкота" превращалась въ зрителей, а на зеленомъ полѣ появлялись крупныя суммы въ тысячи рублей, и, вмѣсто наличныхъ денегъ, вынимались изъ кармановъ полковыя продовольственныя ассигновки.
И нерѣдко какая-либо шальная девятка или не вовремя вынырнувшій тузъ обрекали на голодовку сотни и тысячи "сѣрой скотинки".
Часто офицеры возвращались на бивакъ полупьяные, безъ провіанта и безъ гроша денегъ. Мало-по-малу игра стала распространяться и среди нижнихъ чиновъ. Правда, здѣсь не мелькали сотни или крупныя ассигновки, но азартъ былъ такъ же великъ, если только не больше.
Играли на кусокъ мыла, на лишнюю рубаху или пару портянокъ, на табачные корешки или куски сахару, ибо эти предметы представляли громадную цѣнность въ убогомъ обиходѣ солдатской жизни на передовыхъ позиціяхъ, отдаленныхъ отъ центра.
Порою на бивакъ попадалъ обрывокъ пожелтѣвшей, истрепанной газеты изъ Россіи, и тогда люди съ удивленіемъ узнавали о сотняхъ тысячъ и милліонахъ рублей, жертвуемыхъ на нужды сражающихся. Они читали эти извѣстія, повторяли длинныя суммы цыфръ и въ то же время думали о пустомъ желудкѣ, объ изорванныхъ сапогахъ и рубахахъ, о своемъ исхудаломъ, почернѣвшемъ, заѣденномъ вшами и заросшемъ коростою тѣлѣ.
И мрачная тѣнь надвигалась на худыя, загорѣлыя лица солдатъ, и въ угрюмыхъ взглядахъ мелькалъ нехорошій, злобный огонекъ. Старые, сѣдоусые командиры хмурились и ворчали, молодежь совершенно стушевалась и старалась не замѣчать участившихся нарушеній воинскаго устава. Высшіе начальники, бригадный и дивизіонный генералы, показывались рѣдко. Они сидѣли въ своихъ фанзахъ, окруженные непроницаемой таинственностью и полные невѣдѣнія, ибо штабъ арміи и ея главные руководители, очевидно, не считали ихъ достойными довѣрія. Лишенные малѣйшей иниціативы, начальники являлись только единицами, исполнявшими заданный урокъ отъ точки до точки, и всякое проявленіе творческой мысли, личной энергіи ставилось въ вину, какъ превышеніе власти. Воинственный подъемъ, одушевлявшій рвавшуюся въ бой молодежь, уступилъ мѣсто тоскливому равнодушію и скрытому недовольству.
-- Чортъ знаетъ, что! -- говорили нерѣдко офицеры, не стѣсняясь присутствіемъ солдатъ,-- полтора мѣсяца толчемся на одномъ мѣстѣ! Отъ проклятыхъ "констервовъ" только одна рѣзь въ животѣ! Ни мыла, ни табаку! По четыре недѣли потѣешь въ одной рубахѣ! Хоть бы въ бой двивули! Вѣдь вонъ охотники говорятъ, что японцы у васъ подъ носомъ ежедневно обходятъ насъ съ восточной стороны! Къ Ляояну, видно, стягиваются... Почему бы намъ не задержать ихъ? И чего они только ждутъ, эти фазаны!
Пытались узнавать у бригаднаго генерала о ближайшемъ будущемъ. Тотъ сперва высказывалъ какія-то неясныя, смутныя соображенія, но, въ концѣ концовъ, сознался, что и онъ ничего не знаетъ...
Общее настроеніе становилось все болѣе и болѣе мрачнымъ и угнетеннымъ. Солдаты въ одиночку и группами бродили по окрестнымъ полямъ, ломали гаолянъ, отъ скуки рубили огромныя незрѣлыя тыквы, отбивали носы и руки расписнымъ богамъ въ деревенской кумирнѣ...
Однажды изъ Ляояна прибыло нѣсколько штабныхъ офицеровъ во главѣ съ франтоватымъ, еще очень молодымъ генералъ-маіоромъ, состоявшимъ при командующемъ арміею "для порученій". На нихъ была возложена миссія освидѣтельствованія отряда въ санитарномъ и продовольственномъ отношеніяхъ.
Командиръ полка попытался было обратить вниманіе генерала на жалкое состояніе ввѣренныхъ ему людей, но генералъ его оборвалъ сухо и наставительно:
-- Я пріѣхалъ сюда не ради одного вашего полка, господинъ полковникъ, и о состояніи и нуждахъ всего отряда мнѣ сообщитъ его непосредственный начальникъ!
Послѣ продолжительнаго обѣда у отряднаго начальника, генералъ со своей свитой двинулся обратно къ Айсанлзяну, такъ и не взглянувъ на поджидавшихъ его солдатъ.
Въ полуверстѣ отъ бивака кавалькада наткнулась на вылѣзавшаго изъ гаоляна бородатаго сибирскаго стрѣлка.
-- Стой, мерзавецъ! -- остановилъ его генералъ, осаживая лощадь.-- Ты что это, ослѣпъ, что ли? Не видишь, кто ѣдетъ?
-- Видѣть вижу! -- неохотно и мрачно отвѣчалъ еще не совсѣмъ отрезвившійся стрѣлокъ.
-- Такъ почему-же ты, негодяй, не отдаешь чести господамъ офицерамъ и генералу? Негодяй! Сволочь проклятая! -- вскипѣлъ генералъ и хлестнулъ солдата плеткой.
Тотъ вдругъ потемнѣлъ лицомъ и закинулъ голову.
-- Чести? Своя то честь при мнѣ находится! А куда ты свою дѣвалъ? Грабители!
Генералъ поблѣднѣлъ отъ бѣшенства и судорожно схватился за шашку. А солдатъ, казалось, разсвирѣпѣлъ отъ удара. Онъ трясся и кричалъ грубымъ, хриплымъ голосомъ:
--. Дармоѣды! Грабители! На солдатскихъ сухаряхъ деньгу наживать! Вши заѣдаютъ! Животы подвело, а куда деньги дѣлись?.. Енаралъ! Насъ бьютъ, а вы за сопками проклаждаетссь! Небось, въ Ляваянѣ-то вашему брату...
Въ это время въ воздухѣ сверкнулъ стальной клинокъ шашки, солдатъ охнулъ и грузно опустился на землю, схватившись за окровавленную голову.
На зарѣ слѣдующаго дня его вывели на пятьдесятъ шаговъ "за линейку", завязали глаза старой портянкой и двумя десятками пуль превратили въ безжизненную, залитую кровью массу.
Послѣ этого случая словно тяжелая, мрачная туча нависла надъ бивакомъ.
Только подполковникъ Дубенко оставался по-прежнему жизнерадостнымъ и подвижнымъ.
Здѣсь, въ затерявшейся среди сопокъ деревушкѣ, вдали отъ начальства, онъ далъ полную свободу своимъ привычкамъ и вкусамъ и, повидимому, вообразилъ себя не на передовыхъ постахъ аріергарда, а гдѣ-либо на мирномъ хуторѣ, подъ небомъ привольной Украйны.
Его форменная одежда была сдана деньщику, и самъ полковникъ разгуливалъ по биваку въ бѣлыхъ панталонахъ необъятной ширины и въ цвѣтной сорочкѣ. Съ утра до вечера онъ не переставалъ заботиться обѣ утоленіи своего чудовищнаго аппетита, и его крикливый и тонкій, женственный голосъ одинъ нарушалъ угрюмую тишину бивака.
-- Дуралеевъ! Позвать ко мнѣ Дуралеева! -- кричалъ онъ, появляясь на вышкѣ и безуспѣшно подтягивая падающія панталоны. Почти каждый день онъ придумывалъ своимъ солдатамъ новыя клички и прозвища, часто цинично грубыя и оскорбительныя, которыя, однако, должны были запоминаться солдатами, подъ страхомъ "гонки", а иногда и выстаиванія подъ ружьемъ...
-- Дуралеевъ! -- передавалось по всему батальону, и солдатъ, вспомнивъ о новомъ "крещеніи", со всѣхъ ногъ бросался къ командиру.
-- Ты гдѣ, сукивъ сынъ, пропадаешь? Сто разъ тебя звать? Чесноку досталъ?
-- Никакъ нѣтъ, вашскороліе!
-- Такъ я и зналъ! Какъ же я шашлыкъ ѣсть буду? Ты о чемъ думалъ, подлецъ этакой?
-- Всю роту перешарилъ, вашскороліе... нигдѣ нѣту.
-- Вотъ болванъ! А въ первую роту не ходилъ? А у завѣдующаго хозяйствомъ? Дрыхать только умѣешь, а командиръ хоть съ голоду помирай, сволочь этакая! Чтобъ мнѣ къ ужігну былъ чеснокъ! Понялъ? А то не въ очередь въ караулъ пойдешь! Пришли ко мнѣ Безголоваго!
Безголовому поручалось "во что бы то ни стало" достать курицу; затѣмъ вызывался Свинорыловъ и получалъ "разноску" за тощій видъ барашковъ...
Однажды Тима Сафоновъ, послѣ подобной сцены, закончившейся здоровымъ тумакомъ, не выдержалъ.
-- Слушайте, полковникъ, вы, чортъ знаетъ, что дѣлаете! Ну зачѣмъ вы оскорбляете солдатъ? Мало того, что вы никому не даете ни отдыху, ни сроку, такъ вы еще издѣваетесь надъ ними... Вѣдь всѣмъ вашимъ Свинорыловымъ и Дуралеевымъ въ другихъ батальонахъ проходу не даютъ. Вѣдь надъ ними смѣются!
Дубенко наклонилъ на бокъ голову, прищурился и засвисталъ.
-- Ого-го-го! Фендрикъ мнѣ нотацію читатъ вздумалъ!
-- Я вамъ, полковникъ, не нотацію читаю, а говорю то, что во мнѣ накипѣло, какъ въ человѣкѣ. Солдатъ такой же человѣкъ, какъ и мы съ вами. И у него есть и самолюбіе, и сознаніе своего достоинства.
Дубенко откинулся назадъ, ухватился за отвисшій животъ и весь затрясся отъ смѣха.
-- Самолюбіе... у солдата! Ха-ха-ха! Вотъ уморилъ... Ахъ ты, шутъ этакій! Самолюбіе... ха-ха-ха...
Сафоновъ вспыхнулъ и всталъ съ гаоляна, на которомъ лежалъ.
-- Сволочь, родненькій, да еще какая! Ты протруби двадцать шесть лѣтъ, какъ я, тогда и узнаешь. Съ нимъ, батенька мой, надо вотъ! Въ кулакѣ держать! Глупъ ты еще, родненькій, глупъ и молодъ!
-- Полковникъ! Я въ вашихъ аттестатахъ не нуждаюсь! А что касается "сволочи", такъ... я хоть и фендрикъ, но... въ послѣднемъ бою вы многимъ обязаны этой "сволочи"!
Дубенко поблѣднѣлъ, и его маленькіе, заплывшіе глазки засвѣтились злобой. Онъ судорожно сталъ подергивать панталоны и, брызгая слюной, прошипѣлъ:
-- Какъ-съ? Что-съ? Я имъ обязанъ? Чѣмъ же это я обязанъ, интересно бы знать?
-- Чѣмъ? -- Сафоновъ, колеблясь, запнулся, но потомъ рѣшительно махнулъ рукой.-- Да всѣмъ, коли на то пошло! Когда насъ изъ резерва потребовали въ цѣпь, васъ нигдѣ найти не могли. Люди подъ перекрестный огонь попали, а васъ въ оврагѣ подъ сопкой нашли, съ пустой бутылкой. За это человѣкъ двадцать жизнью заплатили, а васъ эта "сволочь" своей грудью отстояла! Такъ ужъ лучше о "сволочи" и не заикаться!
-- Молчать! Щенокъ! Мальчишка!! Р-рапортъ цодамъ!..-- захрипѣлъ Дубенко, тряся кулаками.
-- Подавайте! Я все равно умирать сюда пришелъ!
Сафоновъ вышелъ за околицу деревушки и побрелъ по узкой тропинкѣ, исчезавшей въ высокомъ гаолянѣ. Съ нѣкоторыхъ поръ въ немъ стала сказываться потребность уединенія. Забравшись куда-нибудь подальше отъ бивака, онъ ложился и весь отдавался воспоминаніямъ и думамъ.
Передъ нимъ проходили боевые эпизоды, походныя сцены, и вмѣстѣ съ ними являлись мысли, новыя и тревожныя, возникали вопросы -- странные, какъ ему казалось, часто мучительные вопросы, на которые онъ не находилъ отвѣта. Онъ не пускался въ откровенныя бесѣды съ товарищами, и иногда ему чудилось, что многіе изъ нихъ носятъ въ себѣ такія же мысли и сомнѣнія и ревниво скрываютъ ихъ другъ отъ друга, стараясь казаться спокойными и равнодушными. Онъ замѣтилъ, что и однообразныя, на первый взглядъ, солдатскія лица измѣнились за это время. Что-то новое сквозило въ глазахъ безотвѣтнаго сѣраго стада, послѣ послѣднихъ боевъ и безпрерывнаго отступленія. Ему казалось, что всѣ эти люди, собранные съ разныхъ концовъ, обезличенные и подогнанные подъ одну мѣрку, превращенные въ какую-то безсмысленную, автоматическую массу, вдругъ получили какое-то откровеніе, узнали нѣчто новое, поняли что-то такое, чего не понимали прежде, и глубоко задумались надъ этимъ откровеніемъ.
Онъ сошелъ съ тропинки и прилетъ на прогалинѣ, зеленѣвшей длинною, узкою лентою. Съ обѣихъ сторонъ тихо шелестѣлъ вѣчно трепещущій, высокій и стройный гаолянъ и нашептывалъ думы. Вверху, въ дѣвственной лазури, застыло, розоватое по краямъ, бѣлое облачко. Въ концѣ прогалины нѣжно синѣли далекія горы.
Сафоновъ вспомнилъ, какъ много лѣтъ тому назадъ онъ забирался въ густую рожь, гдѣ синѣли васильки, и упивался чтеніемъ большой книги. Въ ней описывалась война и подвиги ея героевъ. Какъ волновалась тогда его грудь, какія чувства пробуждались въ душѣ! Мертвыя буквы оживали! Онъ воплощался въ каждаго изъ героевъ, онъ спасалъ жизнь командировъ, заслоняя ихъ своей грудью, совершалъ чудеса храбрости, съ крикомъ "братцы, за мной!" бросался впередъ, навстрѣчу смерти; ему рукоплескали враги, онъ умиралъ смертью героя, со свѣтлой улыбкой, подъ сѣнью склонившихся надъ нимъ знаменъ. И война казалась ему грандіозной героической эпопеей, чѣмъ-то торжественно-величавымъ и прекраснымъ, какъ чудная картина, какъ дивная музыка.
Давно это было; житейскіе будни покрыли сѣрымъ налетомъ свѣтлую, героическую грезу юности; но когда загорѣлась война, ея призывъ нашелъ въ его душѣ горячій откликъ, и забытая греза воскресла въ памяти.
Поздно вечеромъ вернулся Сафоновъ на бивакъ и заглянулъ въ палатку капитана Заленскаго, гдѣ собралось нѣсколько человѣкъ, по случаю прибытія новаго офицера. Капитанъ разсказывалъ гостю о Завадскомъ.
-- Да-да! Ни за грошъ пропалъ бѣдняга!.. Это скоро послѣ Дашичао было... Донесли однажды бригадному, что деревня Ходягоу японцами занята! Тотъ, какъ водится, не повѣрилъ... "Врутъ, говоритъ, ваши охотники! У нихъ, говоритъ, очень пылкая фантазія!" Кое-какъ, однако, убѣдили генерала! Приказали послать офицера съ полуротой, провѣрить донесеніе! Покойникъ Завадскій присталъ къ полковому: "пустите меня", да и кончено! Ну, назначили его. Пошелъ! Добрался гаоляномъ до самой деревни, разсыпалъ полуроту, зашелъ съ двухъ сторонъ и шарахнулъ по деревнѣ залпомъ. Японцы, какъ тараканы, повысыпали изъ фанзъ. Обѣдали они, оказывается. Онъ второй залпъ! Тѣхъ цѣлая рота была. Растерялись, почти безъ выстрѣла стали уходить. Думали, -- батальонъ нагрянулъ. Ну а потомъ, очевидно, опомнились, давай залпами отвѣчать. Завадскій -- пачками... Форменный бой завязался! Нашимъ ничего, за фанзами укрывались, а тѣ на виду... Затѣмъ перебѣжку сдѣлалъ и бросился "на ура". Одного убитымъ потерялъ, четверо раненыхъ... А у тѣхъ десятка два на мѣстѣ осталось. Возвращается, доноситъ: "деревня Судятунъ, занятая ротою японцевъ, очищена отъ непріятеля"... Словомъ, какъ слѣдуетъ... Да-съ! Что бы вы думали? Требуетъ начальство полкового: "кого вы послали? Что натворили?" Тотъ даже растерялся... "Помилуйте, мнѣ отъ дивизіоннаго нагоняй. Превышеніе власти. Ему приказали "провѣрить", а онъ въ бой ввязался. Если каждый офицеръ станетъ разсуждать и самовольно ввязываться"... и пошла писать губернія! Ну, полковой -- къ полковнику Дубенкѣ, тотъ на меня взъѣлся, словомъ, вмѣсто добраго дѣла скандалъ вышелъ. Завадскій выговоръ получилъ и запилъ. Боялся я за него... какъ бы не натворилъ чего... "Дураки, идіоты, служить нельзя больше",-- кричалъ все, подвыпвиши.-- "Если бы не вы, пане капитане, и не ваши сѣдые усы, я бы не спустилъ этимъ буквоѣдамъ"...
-- Да... Раньше все въ охотничью команду просился и много бы онъ пользы принесъ, ну, а послѣ этого казуса -- махнулъ рукой и больше на водку налегъ. Какъ-то является ко мнѣ поздно вечеромъ, выпивши и весь въ болотѣ... Тогда дождь былъ... "А японцы, говоритъ, опять въ Судятунѣ устроились -- самъ видѣлъ. Надъ нами издѣваются." Ничего я ему не отвѣтилъ, но, зная, что покойникъ никогда зря не говорилъ, сообщилъ полковому, полковой бригадному. Генералъ нахмурился... "Опять,-- говоритъ,-- это Завадскій. Ему ничего нельзя поручать!" А при штабѣ въ это время болтался прикомандированнымъ князекъ одинъ, бывшій кавалергардъ.-- "Разрѣшите мнѣ". Разрѣшили. Тотъ взялъ казаковъ и полетѣлъ "провѣрять"... Покружилъ около деревни, послѣ обѣда вернулся. "Ничего подобнаго. Я и китайцевъ допрашивалъ: верстъ на тридцать ни одного японца." Посмѣялись еще надъ покойникомъ,-- отъ водки, дескать, ему японцы мерещатся.-- Дубенко, какъ водится, не стерпѣлъ и пересплетничалъ Завадскому. Тотъ только плюнулъ. А потомъ взялъ лошадь и уѣхалъ. Къ ночи не вернулся. Утромъ охотниковъ послали, привели китайца; тотъ и разсказалъ, что видѣлъ. Японцы давно замѣтили его и послали въ гаолянъ обходомъ. Дали по лошади залпъ, его въ ногу ранили. Окружили бѣднягу, хотѣли живымъ взять; а онъ револьверъ выхватилъ, одного убилъ, двоихъ ранилъ, всѣ заряды выпустилъ... Ну, набросились на него, а онъ шашкой... Тѣ обозлились, прикололи штыкомъ... Въ деревню принесли, говорятъ, еще живъ былъ...
Капитанъ умолкъ. Молчали и офицеры.
Вдругъ у входа въ палатку раздалось всхлипываніе. Всѣ повернули головы. Изъ полумрака выглядывало блѣдное лицо отца Лаврентія.
-- Еще въ тотъ день...-- говорилъ онъ прерывающимся голосомъ:-- какъ сейчасъ помню... Я за почтой въ штабъ ходилъ, письмо покойнику привезъ... "Смотри,-- говоритъ,-- батя, что мнѣ жена прислала"... А тамъ фотографія, въ письмѣ-то, младенецъ изображенъ въ пеленочкахъ... "Это, говоритъ, мнѣ Богъ наслѣдника далъ. Похожъ, говоритъ, на меня, какъ вылитый". А тамъ только кругленькое да бѣленькое, одни глазенки чернѣютъ... Похожъ, говорю, совсѣмъ похожъ! Отецъ, извѣстное дѣло... Господь первенца далъ... сердце его радуется, ему и кажется... Обхватилъ онъ меня за плечи, самъ смѣется: "хорошій ты, говоритъ, человѣкъ, батя. Не забуду я этого"... Не могу...
Отецъ Лаврентій всхлипнулъ и сталъ полой сѣрой, холщевой рясы утирать заплаканное лицо.
Заленскій помоталъ головой, быстро налилъ себѣ водки и залпомъ выпилъ ее.
-- Гдѣ капитанъ? Капитанъ Заленскій здѣсь? -- послышался безпокойный фальцетъ Дубенки, и въ то же время въ палатку ввалилась его грузная фигура въ какомъ-то балахонѣ -- не то халатѣ, не то подрясникѣ, съ фуражкой на затылкѣ.
-- Ну и оказія! Видно, попрутъ насъ скоро отсюда! Завтра къ намъ пріѣзжаетъ командующій арміей... сейчасъ командиръ сообщилъ. Поэтому прошу господъ офицеровъ... Ахъ, вотъ и самъ полковникъ!
У входа въ палатку появился сухощавый брюнетъ съ типичнымъ кавказскимъ лицомъ.
-- Здравствуйте, господа! Пожалуйста не вставайте! Да, завтра командующій будетъ объѣзжать наши позиціи, а послѣ объѣзда ваша рота, капитанъ, немедленно выступаетъ въ сторожевку, на смѣну енисейцамъ... Это верстахъ въ двѣнадцати къ востоку отъ деревушки...
-- Ну что-жъ, пойдемъ! А какъ быть съ горячей пищей? -- спросилъ Заленскій.
-- Приму всѣ мѣры, чтобы къ вамъ посылалась, хотя къ вечеру, походная кухня, но за успѣхъ не поручусь. Это будетъ зависѣть отъ распредѣленія остальныхъ частей... Если насъ опять раскидаютъ на двадцать пять верстъ, придется вамъ на сухаряхъ да консервахъ посидѣть!
-- Жаль будетъ,-- грустно проговорилъ Заленскій.-- Люди у меня и безъ того сильно заморены. Желудкомъ болѣютъ многіе...
-- Знаю! Хорошо это знаю! Что же дѣлать, капитанъ? Всѣхъ насъ порядкомъ подтянуло. Вотъ только за исключеніемъ, кажется, полковника,-- съ легкой усмѣшкой указалъ командиръ на Дубенку. Тотъ склонилъ на бокъ голову и подобострастно залебезилъ, подтягивая вмѣстѣ съ хламидой и неисправимыя свои панталоны.
-- Хе-хе-хе! Что вы, ваше сіятельство! Отъ меня, можно сказать, одно воспоминаніе сохранилось... хе-хе-хе!
-- Но, кажется, довольно-таки тяжеловѣсное. Кстати, полковникъ, я вѣдь уже просилъ васъ оставить въ покоѣ "сіятельство". Я старый кавказскій солдатъ, и мы съ вами не на балу въ собраніи.
-- Виноватъ, господинъ полковникъ,-- сконфуженно пробормоталъ Дубенко и затѣмъ съ необычайно дѣловымъ видомъ обратился къ Заленскому:
-- Ахъ ты, Господи, Боже мой! Чуть не забылъ! Капитанъ, родной мой, ужъ вы пожалуйста, тово... въ виду прибытія командующаго... постарайтесь свою роту, тово... придать приличный видъ! Этожъ не рота, а...а какая-то босая команда! Оборванцы, лапотники! Весь батальонъ мой конфузитъ...
-- Позвольте, подполковникъ,-- нѣсколько сухо остановилъ командиръ начавшаго кипятиться Дубенку,-- я попрошу капитана Заленскаго, какъ и остальныхъ ротныхъ командировъ, особенныхъ приготовленій не дѣлать и маскарадовъ не устраивать. Мы на передовой позиціи, а не на инспекторскомъ смотру. Пусть командующій увидитъ нашъ полкъ въ его настоящемъ видѣ,-- какъ вы выразились,-- босяками и оборванцами. Боевая репутація полка отъ этого не пострадаетъ, а можетъ быть, для солдатика и польза какая выйдетъ. А вотъ у васъ, въ третьей ротѣ, этотъ новый прапорщикъ второй день мертвецки напивается, такъ ужъ вы, подполковникъ, завтра его приберите куда-нибудь...
-- Слушаю-съ! Всенепремѣнно! Въ землю прямо закопаю!
-- Что, старый хрѣнъ? Съѣлъ арбуза? -- съ добродушнымъ смѣхомъ замѣтилъ Заленскій Дубенкѣ послѣ ухода командира.-- Это тебѣ не прежній командиръ! Этимъ у него не возьмешь.
-- Эхъ, родненькій мой, для васъ же всѣхъ стараюсь! Сказано: "покорное теля двухъ матокъ сосетъ".
-- То-то ты и жирѣешь съ каждымъ днемъ, а мы почему-то сохнемъ все больше...
-- Ну-ну... Пошелъ уже! А вотъ что, родненькіе. Вамъ, какъ я вижу, до смерти хочется, чтобъ я заложилъ банчишку! Согласенъ! Такъ и быть. Два четвертныхъ пожертвую, куда ни шло.
-- Опять обираловка начнется! Экая жадность ненасытная! Вчера сотни двѣ съ меня выигралъ, да полтораста съ Онупріенка...
-- Что ты, родненькій? Перекрестись! Это я-то выигралъ? Да я рублей шестьсотъ продулъ!
-- Похоже на тебя! Ты вонъ деньщику своему рубля дать пожалѣешь, а не то, чтобы...
-- Ладно! Эй! Кто тамъ? -- закричалъ Дубенко:-- Кишконосовъ или Смердяченковъ! Карты подавай! Живо!
Игра началась. Пришли еще офицеры, и въ палаткѣ скоро сдѣлалось тѣсно и душно.
По заведенному обычаю, Дубенко самъ металъ банкъ, причемъ страшно волновался, подозрительно разглядывалъ смятыя кредитки и грубо, цинично ругался, когда приходилось платить. Тутъ же, около играющихъ, примостился поручикъ Кранцъ съ нѣмецкой книжкой въ рукахъ.
Онъ не обращалъ никакого вниманія на игру и ругань подполковника, и весь ушелъ въ чтеніе. Онъ никогда не разставался со своей нѣмецкой книжкой и ревниво берегъ ее отъ посторонняго глаза. Впрочемъ, однажды, когда Кранца потребовалъ зачѣмъ-то полковой командиръ, книжка попала въ руки товарищей и оказалась старымъ изданіемъ нѣмецкаго мистика Эккартсгаузена: "Aufschlüsse zur höheren Magie".
На поляхъ главы "Die Zahlen der Natur" были карандашные чертежи, треугольники, какія-то вычисленія и буквы.
Дубенко поднялъ на смѣхъ конфузливаго Кранца, который, по его мнѣнію, "зъ глузду зъихавъ" (съ ума спятилъ) и перекрестилъ его въ "графа Каліострова". Когда же задѣтый за живое, покраснѣвшій, какъ дѣвушка, Кранцъ сталъ оправдываться и въ смутныхъ, сбивчивыхъ выраженіяхъ заговорилъ о "книгѣ природы", о пониманіи ея языка и явленій, о "заблудившемся человѣчествѣ",-- Дубенко разразился гомерическимъ хохотомъ и объявилъ, что онъ "такъ и быть" прочитаетъ молодому "дурню" кое-что изъ "настоящей" книги природы. Съ таивственнымъ видомъ, словно извлекая сокровище, онъ досталъ изъ гинтера объемистую тетрадь въ красномъ сафьянномъ переплетѣ, напялилъ на лоснящійся носъ очки въ оловянной оправѣ и съ плотояднымъ, слащавымъ выраженіемъ лица сталъ читать, подчеркивая и смакуя почти каждое слово.
Красная тетрадь оказалась собраніемъ произведеній пресловутаго Баркова и другихъ неизвѣстныхъ авторовъ.
Въ ней были цѣлыя поэмы, описывающія съ мельчайшими подробностями самый пошлый, беззастѣнчивый развратъ. Эта "литература" производила на слушателей огромное впечатлѣніе и пробуждала дремавшіе инстинкты.
-- О, чтобъ тебя!..-- вырывались восклицанія.-- Даже слюни текутъ...
-- Ухъ! Попадись мнѣ теперь только какая-нибудь этакая... я бы, чортъ возьми!
-- А ну, полковникъ, еще разъ это мѣсто... еще разъ!..
Слушатели, повидимому, переживали во время чтенія всѣ описываемые моменты чувственныхъ наслажденій и въ наиболѣе сильныхъ мѣстахъ прерывали чтеца одобрительными восклицаніями: "Го-го-го! Такъ ее, такъ ее... вотъ это здорово!.." Послѣ чтенія Дубенко признался, что въ часы досуга онъ и самъ иногда сочиняетъ стишки "насчетъ природы", но, несмотря на настойчивыя требованія присутствующихъ, прочитать свои "произведенія", отказался.
Послѣ этого Кранцъ никогда больше не разговаривалъ о "книгѣ природы", а къ насмѣшкамъ товарищей и кличкѣ "графа Каліострова" сталъ относиться совершенно равнодушно, продолжая упорно перечитывать свою завѣтную книжку.
Передъ Дубенкой уже лежалъ цѣлый ворохъ кредитокъ, перемѣшанныхъ съ золотомъ и серебромъ, и подполковникъ, видимо, собирался бросить метать, когда въ палатку заглянулъ штабсъ-капитанъ Мурза-Тагабаевъ, командовавшій десятой ротой,-- высокій, стройный брюнетъ, съ нѣсколько хмурымъ, задумчивымъ лицомъ. Онъ никогда не игралъ, не участвовалъ въ попойкахъ, держался больше въ сторонѣ, не любилъ долгихъ разговоровъ, а съ начальствомъ держался съ достоинствомъ и сухостью, подчасъ довольно рѣзкою
Товарищи относились къ нему какъ бы съ нѣкоторой боязнью, и даже безпардонный Дубенко какъ будто стѣснялся его. Въ десятой ротѣ его любили за простоту и заботливость о солдатѣ.
Тагабаевъ закурилъ трубку и сталъ присматриваться къ игрѣ. Дубенкѣ везло, и онъ дрожащими руками, Смачивая языкомъ жирные, крючковатые пальцы, пересчитывалъ деньги.
-- Дѣлайте игру, дѣтки, ставьте денежки, ставьте!-- говорилъ онъ, готовясь метать. Успѣхъ опьянилъ подполковника, и онъ жадно поглядывалъ на своихъ партнеровъ, какъ на заранѣе обреченныя жертвы. Тагабаевъ вынулъ изъ-за пазухи бумажникъ, досталъ сторублевый билетъ и молча положилъ его передъ однимъ изъ понтеровъ. Играющіе съ удивленіемъ посмотрѣли на Тагабаева, а Дубенко еще больше заволновался.
-- Го-го! Достопочтеннѣйшій капитанъ Тагабаевъ?! Вотъ ужъ не ожидалъ! Ей-Богу, не ожидалъ!
Нѣсколько минутъ спустя, всѣ игроки возбужденно поднялись съ мѣстъ, а Дубенко, поблѣднѣвшій, весь въ поту, пялилъ выпученные глаза на груду денегъ, перешедшую къ Тагабаеву, который, не мѣняя ставки, въ четыре пріема сорвалъ весь банкъ подполковника. Даже Кранцъ оторвался отъ своей книжки и съ любопытствомъ смотрѣлъ на Тагабаева. Тотъ былъ невозмутимо спокоенъ, и только между бровей появилась какая-то тревожная складка.
-- А вы, полковныкъ, завтра, значитъ, въ охранэніе виступаетэ?-- медленно, какъ бы думая о чемъ-то другомъ, проговорилъ онъ съ обычнымъ своимъ акцентомъ. Дубенко метнулъ на него сердитый взглядъ и что-то промямлилъ дрожавшими губами. Растерявшійся, обезкураженный крупнымъ проигрышемъ, съ трудомъ скрывающій безсильную злобу, онъ былъ жалокъ и смѣшонъ въ своемъ "подрясникѣ", какъ называли всѣ его хламиду, съ голой и жирной, волосатой грудью, съ отвисшимъ животомъ, въ необъятныхъ, готовыхъ свалиться, шароварахъ.
Тагабаевъ протянулъ руку, взялъ изъ груды денегъ сторублевый билетъ и спряталъ его въ бумажникъ.
-- Я нэ игрокъ, вы знаетэ... такъ, только загадать хатэлъ,-- проговорилъ онъ, какъ бы извиняясь, и вышелъ изъ палатки.
Нѣсколько мгновеній Дубенко сидѣлъ, окаменѣвъ отъ изумленія, но затѣмъ побагровѣлъ и рванулся съ мѣста.
-- Позвольте! Это насмѣшка! Я не позволю издѣваться! -- кричалъ онъ, брызгая слюной и машинально подтягивая шаровары.-- Это уже оскорбленіе! Господа! Вы свидѣтели! Такъ нельзя! Я ему сейчасъ... Эй! Кто тамъ?! Кишконосовъ! Дуралеевъ!!
Изъ мрака вынырнула несуразная фигура съ хмурымъ, бородатымъ лицомъ.
-- Ага! Сейчасъ ступай въ десятую роту и отдай штабсъ-капитану Тагабаеву вотъ эти деньги! Понялъ? Погоди, я только сосчитаю! Я... я ему не фендрикъ, чортъ побери!
По мѣрѣ того какъ онъ считалъ, его воинственный пылъ охладѣвалъ, и когда въ итогѣ получилась крупная сумма болѣе полутысячи, Дубенко потеръ свою лоснящуюся, вспотѣвшую плѣшь и безпокойно запыхтѣлъ носомъ.
-- Да-да... только это, пожалуй, не совсѣмъ удобно посылать ему деньги... Чортъ его знаетъ... Еще видумаетъ обидѣться! Эти восточные человѣки страшно заносчивый и обидчивый народъ!
-- И я такъ разумѣю, что посылать деньги съ деньщикомъ не годится! -- съ едва уловимой ироніей вставилъ Заленскій.
-- Ага! Я, тово... я завтра ему самъ ихъ отдамъ,-- рѣшилъ ободрившійся Дубенко, бросивъ благодарный взглядъ на Заленскаго.-- Скажу: "вы, капитанъ, забыли вчера ваши деньги, такъ вотъ потрудитесь ихъ получить!" И отдамъ! Да-да! Этакъ будетъ лучше!
-- Завтра, чуть свѣтъ, въ сторожевку выходимъ,-- какъ-бы нечаянно замѣтилъ Сафоновъ.
Дубенко сдѣлалъ видъ, что не слышалъ этихъ словъ, и обратился къ деньщику.
-- Чтобъ мнѣ курица была приготовлена завтра къ утру! Понялъ? Ступай!
-- Вашскороліе... Такъ что старый манза два раза ныньче приставалъ, за курицу денегъ требоватъ!
-- Денегъ?! Да я-жъ тебѣ, чортовой дѣтинѣ, сто разъ приказывалъ отдать деньги за курицу!
Солдатъ съ удивленіемъ взиралъ на подполковника, но потомъ принялъ покорно-безотвѣтный видъ.
-- На! И больше. ко мнѣ не приставай за деньгами!
Дубенко сердито сунулъ солдату серебряный рубль. Вмѣстѣ съ Сафоновымъ мы вышли изъ палатки, поднялись по склону въ сосновую рощу и прилегли.
Ночь была теплая и влажная. Надъ нами чуть слышно шептались сосны, и мѣстами сквозь темный сводъ вершинъ кротко проглядывали звѣзды.
Бивакъ затихалъ; изрѣдка изъ офицерскихъ палатокъ долетали смутные голоса. Изъ-за сопки, очертивъ ея гребень чернымъ силуэтомъ, поднялся красноватый лунный дискъ.
-- Странный человѣкъ этотъ Тагабаевъ! -- говорилъ Сафоновъ:-- съ офицерами суровъ, роту свою подтянулъ, хотя и недавно ее получилъ, а солдаты любятъ его! Подъ Хайченомъ когда мы стояли,-- тебя тогда не было съ нами,-- казусъ одинъ вышелъ... Третій батальонъ на дежурство въ сторожевку былъ назначенъ... Только это они изъ деревни выходить стали, видятъ -- на пескѣ кровь! Длинной этакой дорожкой тянется. Пошли по слѣду и въ гаолянѣ стараго китайца нашли. Голова разбита, весь кровью залитъ, плачетъ и землю къ ранѣ прикладываетъ.
-- Стали допрашивать. Оказалось, дѣло очень просто. Какой-то солдатъ у старика табаку потребовалъ, тотъ не далъ... Солдатъ силой вздумалъ отнять, китаецъ толкнулъ его, словомъ -- драка! Солдатъ съ винтовкой былъ, озвѣрѣлъ да прикладомъ старика и хватилъ. Стали доискиваться, какой солдатъ? Китаецъ примѣты разсказалъ; оказалось нѣсколько похожихъ,, а признаваться никто не хочетъ.
-- Батальонный Владимирцевъ изъ себя выходилъ грозилъ, требовалъ -- ничего не выходитъ! Рѣшили отложить дѣло до возвращенія изъ сторожевки. На другой день Тагабаевъ съ порученіемъ на позицію пріѣхалъ. Владимирцевъ спалъ; тотъ не хотѣлъ будить, къ солдатамъ подсѣлъ... О чемъ они толковали -- не знаю, а только вечеромъ, когда на посты наряжать стали, ефрейторъ одинъ подошелъ къ батальонному и сознался во всей каверзѣ. Говорятъ, когда бригадный узналъ объ этомъ казусѣ, такъ сказалъ: "вотъ бы кому первымъ батальономъ командовать вмѣсто Дубенки". Только ему ходу не дадутъ,-- таковъ ужъ нашъ порядокъ... Такъ вѣчнымъ капитаномъ и остаяется, либо куда-нибудь на край свѣта этапнымъ комендантомъ засунутъ!
-- А вѣдь Дубенко не отдастъ ему денегъ, какъ дважды два четыре! -- прибавилъ Сафоновъ, помолчавъ.
Хрустнула вѣтка, послышались мягкіе шаги, и длинная сѣрая фигура появилась около насъ.
-- Это вы, отецъ Лаврентій? -- окликнулъ Сафоновъ.-- Откуда это вы шествуете, батя?
-- А... на верхушкѣ быль, Богу молился!
Отецъ Лаврентій прислонился къ соснѣ и, всплеснувъ руками, заговорилъ тихимъ, восторженнымъ голосомъ:
-- Ночьто! Ночь-то какая!.. Господи, Господи! Китай, вѣдь страна азіатская, некрещенымъ народомъ обитаемая! А и тутъ,-- поглядите только,-- и тутъ свѣтила небесныя прославляютъ Создателя! И растеніе всякое процвѣтаетъ, и тишина какая, истинно благоговѣйная, къ молитвѣ и размышленію располагающая!
-- Удивляюсь я вамъ, батя, какъ это вы легко отъ скорби къ умиленію переходите!
-- А то какъ же, другъ дорогой? Не подобно иначе! Какъ же не скорбѣть о положившихъ животъ свой на полѣ брани и какъ же не умиляться передъ величіемъ Господнимъ? Душѣ христіанской и дано Создателемъ скорбѣть и умиляться -- сіи высочайшія качества! Я... что-жъ... Я... человѣкъ темный, не то, что новое священство, которые академики и подобное... можно сказать, мужикъ обыкновенный, но и мнѣ Господь Богъ даровалъ и скорбь, и умиленіе.
-- А тяжело вамъ тутъ приходится, батя?
-- Не ропщу! Благодареніе Всевышнему за все! Дома-то не легче было! Куды тамъ! Попъ я бѣдный, въ глухомъ селѣ; иновѣрцевъ и раскольниковъ въ округѣ много, а которые православные, такъ захудалый народъ... Хлѣбъ да квасъ, да гнилая картошка... Самъ и за сохой ходишь, и за бороной... Лѣтось сына Богу отдалъ... Хоть куды былъ мальчонка, только дроздовъ любилъ, покойничекъ! Полѣзъ какъ-то на дерево за дроздами, сверзился, грудку перешибъ и Господу душеньку отдалъ... Что-жъ, на все Богъ! А тутъ и господа офицеры вотъ -- хорошіе люди и солдатики -- свои люди... духовному лицу рады... Трудовъ особливыхъ нѣту, напутствовать, душу утѣшить грѣшную... Богу съ ними послужить... Содержаніе, какъ по нашей деревнѣ, совсѣмъ хорошее... Кабы не пролитіе крови, не убивство, и совсѣмъ хорошо!
-- Счастливый вы, батя, человѣкъ! Право! -- сказалъ, вставая, Сафоновъ.-- Завтра спать долго не придется, пора идти.
-- Спите съ Богомъ, отдыхайте! И я пойду во свояси -- вечернія молитвы домаливать.
Мѣсяцъ поднялся выше, сосны зашептались еще таинственнѣе. Бивакъ спалъ крѣпкимъ сномъ. и когда около полуночи гдѣ-то далеко-далеко на востокѣ прокатился и замеръ въ горахъ глухой гулъ орудійнаго выстрѣла,-- только одинъ отецъ Лаврентій появился на склонѣ холма.
Долго стоялъ онъ, прислушиваясь и глядя въ ту сторону, откуда донеслась эта глухая угроза, затѣмъ широкимъ крестомъ осѣнилъ толпившіяся вокругъ палатки и скрылся.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .