Едва проснулся бивакъ, какъ яркое, смѣющееся утро нахмурилось. Налетѣлъ сильный вѣтеръ, пригналъ большую тучу, и она, быстро разростаясь во всѣ стороны, стала заволакивать небо. Потухли сверкавшіе солнечные блики, потускнѣли краски, окрестныя высоты какъ будто придвинулись и, вмѣсто прозрачной синевы, одѣлись въ красновато-бурую броню, тяжелую и зловѣщую; свѣтло-зеленый, назрѣвающій гаолянъ потемнѣлъ и казался волнующимся моремъ наканунѣ шторма. Старый, развѣсистый вязъ, неподвижно дремавшій подъ жгучими лучами солнца, навѣвая лѣнь и прохладу, теперь какъ будто пробудился отъ сна и, взлохмаченный вѣтромъ, печально шумѣлъ и качался изъ стороны въ сторону, словно кающійся грѣшникъ, а надъ трепетавшей вершиной его тревожно кружилась и глухо каркала мрачная стая черныхъ вороновъ.
Рота капитана Заленскаго, назначенная на дежурство въ сторожевку, готовилась къ выступленію.
Одни -- медленно, съ угрюмымъ молчаніемъ доѣдали "щи" -- горячее варево изъ риса, капусты и баклажановъ, едва сдобренное сухой и жесткой говядиной; другіе, уже покончившіе съ ѣдой, укладывали въ холщевые мѣшки убогій скарбъ, осматривали винтовки, смазывали замки, заправляли истрепавшуюся обувь.
Въ ожиданіи капитана, ушедшаго къ полковнику за приказаніемъ, по ротѣ расхаживалъ высокій, сухощавый фельдфебель, съ озабоченнымъ видомъ покручивая жесткіе свѣтлые усы и дѣлая замѣчанія людямъ:
-- Гляди, ребята! Лишняго не бери! На сопку полѣзешь, все одно побросаешь. Эй, Червонюкъ! Ты это чево тамъ засунулъ? Давай сюды мѣшокъ!
Червонюкъ подалъ топырившійся мѣшокъ, изъ ко: тораго фельдфебель торжественно извлекъ большой глиняный кувшинъ съ двумя ручками, въ какихъ китайцы, обыкновенно, держатъ бобовое масло.
-- И су-укинъ-же ты сы-ынъ! -- нараспѣвъ началъ фельдфебелъ,-- хохлацкая твоя морда! Это что? Что это есть, я тебя спрашиваю?
-- Жбанъ, мабудь...-- неувѣренно отвѣчалъ Червонюкъ.
-- Жбанъ! Самъ ты жбанъ пустопорожній! Жбанъ! На какого дьявола ты прешь-то его? Огурцы солить собираешься?.. Вотъ какъ я этимъ жбаномъ да звиздану по твоей башкѣ несуразной...
Фельдфебель замахнулся, но Червонюкъ и глазомъ не моргнулъ; онъ зналъ, что если "начальство" ругаетъ и грозитъ побить, то не побьетъ, а дастъ затрещину молча и внезапно.
-- Пшолъ на мѣсто! Тоись что за народъ необразованный! Тутъ тебѣ на передовую позицію дежурной частью, а онъ цѣлое хозяйство заводитъ! Деревня, какъ есть деревня!
-- Взводный третьяго взводу!
Когда подбѣжалъ взводный унтеръ-офицеръ, фельдфебель фамильярно положилъ ему на плечо руку и отвелъ его въ сторону.
-- Тьг, Иванъ Мосѣичъ, гляди въ оба! Ужъ я на тебя полагаюсь... Прапорщикъ-то новый не пойдетъ, потому -- пьянъ безнадежно... одинъ, значитъ, поручикъ Сафоновъ будетъ... Онъ ничего, офицеръ хорошій, только что изъ молодыхъ, спотыкается... Такъ ты приглядывай и за своимъ, и за четвертымъ взводомъ. Господинъ онъ мягкой, и солдата баловать любитъ, а въ сторожевкѣ самъ знаешь -- держи ухо востро!.. Н-да... Приказъ приказомъ, а ты и самъ смекай...
-- Будьте благонадежны, г. фельдфебель. Не впервой... догляжу...
-- То-то и оно! Н-да... Ну, ступай на свое мѣсто,-- благосклонно отпустилъ фельдфебель взводнаго и съ видомъ полководца сталъ оглядывать бивакъ.
Вскорѣ на склонѣ показаласъ фигура Заленскаго въ походкомъ снаряженіи.
-- Снимай палатки-и!
Сѣрыя холстины заколебались. Люди проворно разбирали ихъ, складывали и надѣвали на себя.
Сафоновъ торопливо допилъ мутный чай, сваренный въ жирномъ солдатскомъ котелкѣ, и вскочилъ на ноги.
-- Вашбродіе! Командующій арміей!
-- Смирна-а! -- донеслось снизу.
Батальонъ всталъ и замеръ, какъ одинъ человѣкъ. Изъ-за склона показалась группа всадниковъ. Впереди, на сѣрой, тяжело ступавшей лошади ѣхалъ шагомъ командующій. Сѣрая тужурка съ бѣлымъ георгіевскимъ крестомъ плотно облегала коренастую, нѣсколько угловатую фигуру командующаго; фуражка, обтянутая чехломъ песочнаго цвѣта, была надвинута на глаза. Смугловатое, желтое лицо, съ черной, сѣдѣющей бородкой, было неподвижно и сухо, и въ пронизывающемъ взглядѣ слегка прищуренныхъ маленькихъ, черныхъ глазъ было что то угрюмое и какъ бы враждебное. Молча объѣзжалъ онъ бивакъ, изрѣдка лѣниво поднимая правую руку для отданія чести начальникамъ. Съ напряженными лицами, съ выраженіемъ готовности въ наклоненныхъ впередъ фигурахъ, слѣдовали за нимъ корпусный, дивизіонный и бригадный генералы. Небольшая свита командующаго посматривала на бивакъ съ апатичнымъ видомъ скучающихъ туристовъ и обмѣнивалась замѣчаніями.
-- Спасибо, ребята, за службу! -- донесся глухой голосъ командующаго. Казалось, что это не его были слова,-- настолько неподвижно и угрюмо было его лицо.
-- Рады стараться, ваство-о! -- сдержаннымъ и нестройнымъ хоромъ откликнулись солдаты.
Когда кавалькада скрылась на холмомъ, бивакъ снова ожилъ.
-- Фу-ты! Словно туча грозовая прошла...-- проговорилъ кто-то изъ офицеровъ.
Рота Заленскаго спустилась со склона въ долину и выстроилась во взводной колоннѣ.
Сафоновъ со своей полуротой долженъ былъ занять кладбище, верстахъ въ восьми отъ деревни; Заленскій же уходилъ нѣсколько восточнѣе, на каменистыя высоты горъ.
-- Не забудьте, голубчикъ, насчегъ консервовъ!-- говорилъ онъ Сафонову. Берегите ихъ пуще всего и не позволяйте ѣсть безъ надобности. Это -- на крайній случай. Ну, съ Богомъ!
Заленскій уходилъ первымъ. Полурота, сверкнувъ штыками, взяла "на плечо", колыхнулась и тронулась.
-- Чортъ знаетъ, что! -- говорилъ Сафоновъ, указывая на проходившихъ мимо солдатъ,-- на кого похожи стали! Смотрѣть жалко!
Отъ строевой части, блестящей выправкой которой справедливо гордился Заленскій, теперь не осталось и помина. Среди сѣрыхъ форменныхъ рубахъ понадались желтыя куртки "хаки", пестрѣли синія и выцвѣтшія розовыя "расейскія" косокоротки, невообразимо грязныя, часто разорванныя и усѣянныя заплатами. Не менѣе разнообразны были и головные уборы: форменныя фуражки другихъ полковъ, безъ кокардъ и чехловъ, нѣсколько обтрепанныхъ зимнихъ папахъ съ проплѣшинами, шапки съ козырьками, шапки безъ козырьковъ... На ногахъ -- неуклюжіе и тяжелые окончательно истоптанные "порши", а у многихъ -- китайскіе полусапожки и туфли; попадались и одни только голенища, изъ которыхъ вылѣзали голыя ступни, мелькали и самодѣльные лапти, слаженные изъ обрывковъ китайской цыновки.
Двое отсталыхъ солдатъ плелись позади колонны.
На нихъ были широкіе, съ длинными засученными рукавами, синіе китайскіе халаты, запрятанные въ китайскія же шаровары. На головѣ у одного красовалась широкополая, приплюснутая соломенная шляпа, какую носятъ корейцы; у другого -- воронкообразная, плетеная китайская "мауза"... Ноги были втиснуты въ маленькія китайскія туфли, и оба солдата шли вприпрыжку, какъ-то неуклюже перескакивая съ ноги на ногу...
-- Ты бы ужъ снялъ туфли-то! Вѣдь малы онѣ тебѣ! -- крикнулъ Сафоновъ одному изъ нихъ.
-- Никакъ невозможно, вашбродіе,-- откликнулся солдатъ:-- шибко ноги загноились!
При этой убогой пестротѣ, тяжело навьюченные вещевыми мѣшками, "скатками", патронными сумками, котелками, флягами и шанцевымъ инструментомъ, солдаты, съ исхудалыми, угрюмыми лицами, грязные и изможденные, съ расшатанной, усталой походкой, казались, дѣйствительно, какимъ-то жалкимъ, замореннымъ сбродомъ.
-- Да, чортъ возьми! -- вырвалось у Сафонова.-- Что-то среднее между арестантами и мародерами! Только одно, что винтовки со штыками!
-- Смирно! Лѣвое плечо впередъ! Шагомъ -- маршъ!
Полурота тронулась.
Выбравшись за околицу деревушки и миновавъ раскиданные вокругъ биваки пѣхоты и артиллеріи, она перешла черезъ небольшую рѣченку, змѣившуюся во всю длину долины, и направилась къ сѣверу. Пройдя верстъ пять, мы завидѣли трехъ верховыхъ, скакавшихъ намъ навстрѣчу.
-- Казачій разъѣздъ?
-- Нѣтъ! Это наши охотники. Ба! Капитанъ Андреевъ? Начальникъ команды... Сейчасъ что-нибудь узнаемъ!
Полурота остановилась. Подскакавшій на низкорослой бѣлой "маньчжуркѣ", капитанъ Андреевъ круто осадилъ лошадь и поздоровался. Обвѣтренное лицо, грудь, шаровары и даже широкая русая борода были забрызганы грязью и покрыты густымъ налетомъ сѣрой пыли.
-- Въ сторожевку? Доброе дѣло! А я въ штабъ, къ бригадному.
-- Ну что слыхать? Что японцы? Вы откуда?
-- Да новости все неважныя! Японцы вотъ этими горами начинаютъ обходить нашъ лѣвый флангъ... такъ что вы имѣйте это въ виду. Сейчасъ они почти на одной линіи съ нами. Очевидно, стягиваются къ Ляояну. Видѣлъ бивакъ. Колонну на маршѣ. Чортъ ихъ знаетъ, какъ они по такимъ крутизнамъ двигаются! Господа, нѣтъ ли покурить? Весь табакъ вышелъ еще вчера...
Сафоновъ предложилъ Андрееву папиросы.
-- Я ужъ парочку, съ вашего разрѣшенія. Да! И штукари-же эти японцы! -- заговорилъ Андреевъ, съ наслажденіемъ затягиваясь папиросой. -- понимаете? Цѣлую ночь меня продержали въ гаолянѣ. Подъѣхалъ я вчера вечеромъ къ одной деревушкѣ, уже брошенной китайцами, вдругъ охотникъ одинъ кубаремъ съ коня: "вашбродіе, говоритъ, японцы въ деревушкѣ!" Глянулъ я,-- дѣйствительно, вижу: двое человѣкъ, одинъ на фанзѣ торчитъ, другой на дерево залѣзъ... къ счастью въ другую сторону смотрѣли. Ну, мы и шмыгнули поскорѣй въ гаолянъ, тамъ и притаились... А тутъ стемнѣло, ночь подошла. Залѣзли мы осторожно подальше, въ самую глубь гаоляна; рѣшилъ я выждать утра и разнюхать, сколько ихъ тамъ... Разумѣется, глазъ сомкнуть не пришлесь! Лишь только разсвѣло, поползъ мой охотникъ впередъ, а потомъ слышу кричитъ: "вылазьте, вашбродіе! Околпачилъ насъ японецъ!" Вылѣзли, смотримъ: тѣ же часовые какъ были, такъ и торчатъ на томъ же мѣстѣ. Ну, вошли въ деревню и увидѣли, въ чемъ фокусъ былъ: на крышѣ чучело, да еще и размалеванное, а на деревѣ китайскій трупъ, уже вонючій, въ японскую форму наряженный, къ стволу веревкой привязанъ! Такого дурака пришлось свалять, что... Да! Гдѣ ваша застава будетъ стоять?
-- Верстахъ въ трехъ отсюда, тамъ какое-то кладбище есть, вонъ на той сопкѣ...
-- А, знаю! Тамъ еще двѣ фанзы брошенныя. Такъ имѣйте въ виду, на всякій случай, что почти на одной линіи съ вами сидятъ мои молодцы на квадратной вершинѣ... видите, третья отсюда вершина? На всякій случай, запомните, а то въ сторожевкѣ разное бываетъ.
-- Позвольте, вѣдь это же страшная высота? Чѣмъ же вы питаетесь?
-- А вотъ четвертыя сутки сухарями, ковсервами и сырой водицей держимся! Зато мѣсто хорошее. Третьяго дня подъ нами двое япошей на брюхѣ ползали, все высматривали, а мы только посмѣивались... Ну, прощайте, надо спѣшить!
Едва отъѣхали охотники, какъ заморосилъ мелкій и холодный дождь. Люди съежились и прибавили шагу.
Часъ спустя, полурота, скользя по мокрой травѣ и глинистымъ промоинамъ, взобралась на сопку, поросшую низкими соснами и кустарникомъ, среди котораго было раскидано десятка два старыхъ деревянныхъ гробовъ. Нѣкоторые изъ нихъ уже частью развалились, и изъ-подъ сѣрыхъ досокъ выглядывали истлѣвшія лохмотья, костяки рукъ, и бѣлѣли черепа съ черными глазными впадинами и оскаленными зубами.
-- Въ веселую компанію попали! -- острили угрюмо солдаты, располагаясь среди гробовъ.
Сафоновъ со взводными отсчиталъ разстоянія, разставилъ посты, выслалъ дозоры и, промокшій и продрогшій, вернулся подъ старую сосну, гдѣ была раскинута палатка.
Палатка была ординарная, солдатская,-- приходилось сидѣть согнувшись или лежать на подостланныхъ сосновыхъ вѣтвяхъ.
Мы выкурили по послѣдней папиросѣ и прилегли, завернувшись въ плащи.
Смутный говоръ солдатъ скоро замеръ, и въ сѣрыхъ палаткахъ, какъ и въ сѣрыхъ гробахъ, стало мертвенно тихо. Глухо и усыпительно шумѣлъ дождь, гдѣ-то внизу журчалъ стекающій водяной потокъ, и мутная мгла все плотнѣе и плотнѣе окутывала старое, молчаливое кладбище.
-----
Былъ уже поздній вечеръ, дождь пересталъ, и среди разорванныхъ тучъ кое-гдѣ привѣтливо мерцали звѣзды, когда насъ разбудили.
-- Что такое? Кто?
-- Отъ бригаднаго ординарецъ, вашбродіе! -- доложилъ унтеръ-офицеръ.
-- Поручикъ, засвѣтите фонарь, ради Бога! Ни черта не видно! -- раздался изъ темноты нетерпѣливый, запыхавшійся голосъ.-- Самъ чортъ ногу сломитъ! Едва разыскалъ... Бррр... темно, холодно... на какой-то гробъ налѣзъ, чортъ бы ихъ побралъ, этихъ китаёзовъ...
Послѣ долгихъ усилій Сафонову удалось засвѣтить маленькій походный фонарикъ.
-- Залѣзайте, пожалуйста... въ чемъ дѣло?
-- Дѣло дрянь, батенька! Привели подъ вечеръ къ бригадному двоихъ лазутчиковъ. Что и какъ -- не знаю, а только бригадный послалъ меня къ Заленскому и къ вамъ передать, что сегодня ночью ожидается обходъ обѣихъ заставъ и нападеніе.
-- Ночное нападеніе? Чортъ возьми!.. Въ этакую темь?
-- Да-съ! Значитъ, примите всѣ мѣры осторожности и прочее, какъ полагается... Да вотъ вамъ и записка, получайте...
-- ..."Не открывать огня до послѣдней возможности... въ крайнемъ случаѣ... отстрѣливаясь, отходить"...-- бормоталъ Сафоновъ, съ трудомъ разбирая небрежную карандашную записку.
-- Да откуда же они нападать будутъ? Съ какой стороны?
-- Ну, это, батенька, Аллахъ вѣдаетъ! Сказано -- обходъ! А ужъ они обходить мастера! -- отвѣчалъ ординарецъ. -- Водки у васъ нѣтъ? Экая досада! Продрогъ, какъ собака... Ну, надо переть назадъ. Прощайте! Ахъ да! Забылъ! Капитанъ Заленскій просилъ напомнить вамъ, чтобы вы, въ виду нападенія, не забыли о секретахъ.
-- Хорошо. Карташовъ! -- обратился Сафоновъ къ унтеръ-офицеру,-- собери сюда отдѣленныхъ!
Когда люди собрались, Тима сообщилъ имъ полученное извѣстіе и далъ надлежащія указанія, а затѣмъ отобралъ пятерыхъ болѣе надежныхъ солдатъ и самъ отправился, чтобы распредѣлить секреты.
Вѣсть объ обходѣ и нападеніи разогнала сонъ, и среди людей вполголоса пошли разговоры.
-- Эхъ, окаянные... и поспать не дадутъ...-- ворчалъ кто-то,-- и чего имъ это ночью задалось? Шли бы днемъ!
-- Вишь ты, днемъ! Днемъ-то всякій дуракъ потрафитъ, а ты ночью сунься!
-- Господи! И завсегда японецъ ночью норовитъ. Подъ Дашичавой тожа въ ночи нагрянули!
-- Оттого, что онъ, вишь ты, въ ночи лучше видитъ, а днемъ плохо, больше въ трубку.
-- Ври!
-- Чаво врать-то? Онъ, японецъ-то, что филинъ, потому какъ онъ азіятъ есть и, опять жо, глаза косые! Иванъ Мосѣичъ самъ сказывалъ!
-- Косые? А у китайца али, скажемъ, манзы не косые глаза?
-- Безпримѣнно! Потому тожа азіятъ...
-- А отчего манза ночью не ходитъ? Онъ тебѣ, все одно, какъ у насъ на деревнѣ, по солнцу встаетъ и дожится.
-- Такъ то манза, а то японецъ! Эхъ, голова!
-- Не ори, чортъ!
-- А отчего японецъ все обходомъ на насъ идетъ, а наши не обходютъ?..
-- Въ случаѣ чего, ежели убьютъ, такъ ты, Микешка, не забудь, табакъ-то у каптенармуса на сохранности, половину ему, а другую себѣ возьми,-- наставительно говорилъ чей-то хриплый голосъ.
Когда Сафоновъ вернулся и сталъ отъ фонаря закуривать трубку, лицо его было блѣднѣе обыкновеннаго.
-- Боже мой, какая тьма! -- заговорилъ Тима, нервно пощипывая усы и подергивая плечами.-- Въ двухъ шагахъ зги не видать. Ощупью шелъ; гаолянъ этотъ предательскій шелеститъ... Не знаю, что только будетъ, если они нагрянутъ... Пришлось солдата ударить... Чортъ знаетъ! Противно вспомнить... Бить впотьмахъ -- это какъ-то особенно отвратительно!
-- Да за что ты ударилъ его?
-- Нельзя... добрался до третьяго поста, нащупалъ, а онъ лежитъ на бороздѣ и спитъ! Ничего не слышитъ... Съ перепугу на меня же набросился, за шею схватилъ... Чортъ его знаетъ, напуганы люди... нервничаютъ... Хорошо бы теперь водки хватить!
Сафоновъ вынулъ часы.
-- Половина двѣнадцатаго! Надо гасить фонарь, могутъ замѣтить!
Нѣсколько времени мы сидѣли въ темнотѣ, не проронивъ ни одного слова, затѣмъ вылѣзли изъ палаткд и прилегли на склонѣ, подъ тоснами.
Внизу, словно отдаленный прибой, шумѣлъ гаолянъ.
На кладбищѣ невнятно шептался кустарникъ; вершины низкихъ, раскидистыхъ сосенъ, зыблемыя ночнымъ вѣтеркомъ, тихо и печально вздыхали, а вверху надъ нами, переливаясь всѣми цвѣтами радуги, тревожно трепетали яркія звѣзды. Порою летучая мышь задѣвала сосновую вѣтку, и тогда студеная влага съ мягкимъ шумомъ кропила землю. Пахло землей, намокшей древесной корою, плѣсенью истлѣвшихъ гробовъ, а снизу доносился тонкій, едва уловимый, пряный запахъ гаоляна. И ночь, казалось, была полна какой-то тайной жизни, какая-то загадка, словно скрытая отъ людей недосягаемая тайна, чудилась въ прохладномъ дыханіи окутанной мракомъ природы.
-- Какая ночь! Чудная и странная!..-- тихо сказалъ Сафоновъ:-- словно живая... и быть убитымъ въ такую ночь... или убить другого... Нѣтъ! Не хочется думать... это что-то дикое, страшно нелѣпое... хочется лежать вотъ такъ и прислушиваться къ этой ночи и къ самому себѣ... Въ такія минуты какъ будто откровеніе нисходитъ... кажется, что чувствуешь всю міровую жизнь, ту другую жизнь, которой не замѣчаешь днемъ... На душѣ такъ мирно, хорошо... Нѣтъ злобы. Кажется, злѣйшему врагу простилъ бы все... право... Кажется, и самъ становишься другимъ человѣкомъ... хорошимъ, чистымъ. И начинаешь вѣрить въ какую-то новую, хотя, можетъ быть, и вѣчно старую жизнь, свѣтлую, настоящую жизнь!.. Да, странно... вѣдь вотъ звѣзды... онѣ и днемъ мерцаютъ, однако, мы ихъ не видимъ... Какъ вотъ такъ думаешь -- и хорошо и грустно вмѣстѣ... Какъ будто жаль чего-то хорошаго, невозвратнаго... Какая-то тоска по мечтѣ, по красивой, чудной мечтѣ...
Послышались торопливые шаги, и темный силуэтъ появился около Сафонова.
-- Вашбродіе! Подчасокъ съ поста номеръ первый,-- взволнованнымъ шопотсыъ доложилъ взводный.
-- Что такое? Давай сюда его!
Во мракѣ выступила сѣрая фигура подчаска.
-- Дозвольте доложить, вашбродіе... Съ поста нумеръ первый... Не иначе, японецъ подходитъ... Супротивъ самаго поста слыхать, какъ ходютъ... тамъ, гдѣ пустая фанза... стукъ слыхать, шорохчитъ тожа... Кавалянъ хруститъ...
-- Близко?
-- Совсѣмъ близко, вашбродіе!
-- Хорошо. Часового назадъ! Карташовъ! Живо убрать палатки! Четвертаго взводнаго ко мнѣ! Не шумѣть, не стучать и не разговаривать! Отозвать посты и дозоры!
Тима нервно ощупалъ кобуръ револьвера, поправилъ шашку и прошепталъ:
-- Кажется, дождались... Что будетъ, то будетъ.
Молчаливое кладбище зашевелилось. Кто-то неосторожно звякнулъ котелкомъ, гдѣ-то лязгнулъ штыкъ, щелкнули замки винтовокъ. Быстро снялась и собралась полурота. Во мракѣ чувствовалось учащенное дыханіе людей. Тима вполголоса отдавалъ приказанія. Четвертый взводъ былъ посланъ вправо, для прикрытія склона со стороны долины. Съ остальными Сафоновъ двинулся черезъ кладбище по направленію къ покинутой фанзѣ. Крадучись, пробирались люди черезъ густыя заросли, осторожно обходя гробы, ощупывая каждый шагъ, стараясь не растеряться и не отстать. Добравшись до края, гдѣ рѣдѣлъ кустарникъ и начинался скатъ, люди растянулись и залегли цѣпью, притаивъ дыханіе и напряженно прислушиваясь.
Вдругъ снизу явственно донесся шорохъ и какой-то металлическій звукъ.
Не успѣлъ Сафоновъ произнести до конца команду, какъ люди уже щелкнули замками, и грянулъ нестройный залпъ. Что-то зазвенѣло внизу, раздался отчаянный вопль, который сталъ быстро ослабѣвать и замеръ въ отдаленіи... И затѣмъ снова настала глубокая тишина.
-- Странно,-- говорилъ Сафоновъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:-- что они не отвѣтили, узнавъ, гдѣ мы находимся... Или ихъ очень мало было.
-- Можетъ быть, это были развѣдчики.
-- И это возможно. Ну хорошо, что этимъ и кончилось. Хотя, быть можетъ, они съ праваго фланга, съ долины пойдутъ, а здѣсь только для отвода глазъ. Но тотъ взводъ молчитъ... Ничего не слышно...
Онъ вернулся назадъ подъ сосну, пославъ ефрейтора къ четвертому взводу. Тотъ скоро возвратился и доложилъ, что тамъ "все благополучно, ничего не слыхать"...
Спустя полчаса, по свистку собралась полурота и по-походному расположилась на землѣ, не оставляя винтовокъ.
-- Эхъ, кабы не темень...-- слышался шопотъ среди солдатъ.
-- Штыками бы ихъ, какъ слѣдоваетъ...
-- Онъ штыка не примаетъ, не любитъ...
-- До него не добересся штыкомъ. Увертливъ и стрѣлятъ мѣтко.
Томительно долго тянулась ночь, и взбудораженные люди напряженно и нетерпѣливо ждали...
Небо поблѣднѣло, померкли звѣзды, надъ долиной поднялась бѣлесоватая дымка тумана. А когда вспыхнулъ востокъ и изъ-за далекихъ вершинъ величаво выплыло солнце,-- желтыя и блѣдныя, изнуренныя лица солдатъ оживились, и что-то похожее на радость мелькнуло въ глазахъ, обведенныхъ темными кругами. Многіе снимали фуражки, истово крестились и клали поклоны.
-- Слава Тебѣ, Господи Боже нашъ, слава Тебѣ!-- говорилъ бородатый ефрейторъ, и въ эту минуту онъ казался мирнымъ крестьяниномъ, выѣхавшимъ съ сохой на свою полосу, чтобы начать мирный трудовой день.
Люди стали снова разбивать палатки, снимать амуницію и устраиваться бивакомъ.
Мы подкрѣпились прогорклыми консервами и спустились внизъ, къ покинутой фанзѣ.
Миноавъ небольшой огородъ съ огромными дозрѣвающими дынями и стройной кукурузой, мы заглянули въ фанзу. На земляномъ полу валялись черепки посуды, кувшинъ съ остатками зерна, лохмотья, продырявленное лукошко изъ тростника, двѣ выдолбленныя тыквы, нѣсколько связокъ сухого гаоляна. На перекладинахъ крыши висѣли, очевидно, забытыя впопыхахъ, связки кукурузы, пучки травъ и старая женская курма.
Противъ входной двери, на выкрашенной въ красный цвѣтъ полкѣ, стоялъ рѣзной алтарь, изъ котораго выглядывала запыленная фигура Будды со скрещенными ногами. Между двумя толстыми, красными свѣчами высилась горка пепла съ остатками молитвенныхъ бумажекъ. Тутъ же валялся искусно сдѣланный изъ бумаги цвѣтокъ, очевидно, украшавшій божницу, по обѣимъ сторовамъ которой были наклеены на стѣну красныя бумажныя полосы съ іероглифами изреченій...
-- Здѣсь отлично можно сварить чай... не такъ замѣтно будетъ; и очагъ есть, и гаолянъ сухой,-- замѣтилъ Тима.
Неподалеку отъ фанзы мы наткнулись на обложенный плитами колодезь и опрокинутое четырехугольное жестяное ведро.
-- Смотри!
-- Кровь! и вотъ еще кровь... Это они здѣсь были! Значитъ, залпъ былъ направленъ...
-- Стой! Здѣсь кто-то есть! Сейчасъ я видѣлъ, какъ зашевелились верхушки гаоляна.
Мы оба не спускали глазъ съ полосы гаоляна, который гнулся и хрустѣлъ, очевидно, раздвигаемый кѣмъ-то. Синяя курма замелькала среди зеленыхъ стеблей, и оттуда вышелъ китаецъ.
Это былъ высокій и тощій старикъ, опиравшійся на сорванную тростину. Коричневое лицо, сильно изборсшденное рѣдкими морщинами, выражало страхъ и покорность. Лѣвой рукой онъ держался за правое плечо. Изъ раскрытаго беззубаго рта, улыбавшагося жалкой и безпомощной улыбкой, вылеталъ какой-то неопредѣленный протяжный звукъ -- не то мольбы, не то стона. Онъ близко подошелъ къ Сафонову и вдругъ упалъ передъ нимъ на колѣни и схватилъ его за рукавъ. Красныя, вспухшія вѣки глазъ заморгали, и по лицу старика покатились слезы.
-- О-о!.. Капитана, шанга, капитана {Добрый, хорошій капитанъ.}...-- шамкалъ старикъ, тряся головою.-- Кантроми пуну {Убивать, капитанъ не надо.}!
Тима растерянно попятился, а старикъ дрожащими руками разстегнулъ истрепанную синюю курму и обнажилъ плечо. Тамъ чернѣла присыпанная землею рана среди запекшейся крови.
-- Ипэнъ мэю! Ипэнъ нэга! {Японцевъ нѣтъ, японцы тамъ.} -- лепеталъ старикъ, указывая на ближайшія высоты. -- О-о, шангау капитана, шангау!..-- И онъ подползъ еще ближе и прижалъ къ губамъ руку Тимы.
-- Вставай, старикъ! Вставай! Все будетъ шангау...-- бормоталъ Сафоновъ, помогая старику подняться на ноги.-- Я сейчасъ приведу нашего санитара и позову Муразова; тотъ самъ изъ монголъ и въ китайскую войну былъ, языкъ знаетъ...
Пока Сафоновъ ходилъ, старикъ зачерпнулъ изъ колодца воды и сталъ обмывать себѣ рану, пугливо моргая еще полными слезъ глазами и продолжая бормотать: "шангау, шангау капитана"... Но когда Сафоновъ появился въ сопровожденіи двоихъ солдатъ, старый китаецъ опустилъ руки и съ испугомъ уставился на поручика.
-- Живо перевязку! А ты, Муразовъ, скажи ему чтобы не боялся, и спроси его, какъ онъ сюда попалъ.
Увидѣвъ бинтъ, вату и стклянку, китаецъ просвѣтлѣлъ.
-- Тао-сье, тао-сье {Благодарю, благодарю. }, шангау капитана!
Рана оказалась легкой.
Желтолицый и черномазый Муразовъ заговорилъ на какомъ-то смѣшанномъ языкѣ, но скоро старикъ радостно улыбнулся и закивалъ головой: "Тунда! Тунда!" {Понимаю.}
-- Такъ что, вашбродіе,-- переводилъ понемногу Муразовъ,-- кой-что можно разобрать. Онъ сказываетъ, что это евоная фанза и огородъ. Семью и бабъ наши солдаты перегнали туды, въ другую деревню, за горой. Тамъ теперь японцы... Онъ, значитъ, назадъ воротился -- огороды и фанзу стеречи... Солдаты, говоритъ, фанзы на огонь разбираютъ и огороды портютъ... Ночью шелъ: днемъ, сказываетъ, боялся, какъ бы не примѣтили... За водой какъ полѣзъ, по емъ и стрѣлили... Въ кавальянѣ сидѣлъ, на голосъ вылѣзъ...
-- Ну, скажи ему, что пусть себѣ стережетъ свое хозяйство, и пока я здѣсь,-- никто его не тронетъ.
Напутствуемые благодарностями старика, мы поднялись на кладбище.
-- Надо пойти посты провѣрить!
Когда Тима вернулся съ повѣрки, солнце начинало yже припекать. Солдаты вылѣзли изъ палатокъ на открытыя мѣста, чтобы обсушиться, и отъ ихъ сѣрыхъ фигуръ повалилъ паръ. Какой-то рядовой, оголившись до пояса, сидѣлъ согнувшись, выставивъ на солнопекѣ исхудалое и почернѣвшее тѣло, усѣянное красноватыми точками.
-- Экъ тебя грязь-то заѣла! -- сказалъ Сафоновъ.-- Ты бы къ колодцу сбѣгалъ, обмылся, что ли... Мыло у тебятесть?
Полуголый солдатикъ, прикрывая руками грудъ, поднялъ на него истощенное, землистое лицо съ грустными глазами:
-- Мыло-то? Гдѣ ему быть? Съ мѣсяцъ, какъ и помину не осталось...
-- Ну хоть съ пескомъ бы потеръ!.. песокъ -- чистый въ долинѣ...
-- Грязь-то ничаво, вашбродіе... притерпѣлись, а только что вша совсѣмъ заѣла! -- тутъ онъ отнялъ руки и показалъ грудь, исцарапанную до крови, усѣянную множествомъ маленькихъ язвочекъ. Было что-то необычайно жалкое и вмѣстѣ отвратительное въ этомъ высохшемъ, изъѣденномъ, черномъ тѣлѣ.-- Почище японца насѣли, проклятыя!
Солдатикъ поднялъ съ земли сѣрую отъ грязи рубаху, сплошь кишѣвшую насѣкомыми.
-- Чортъ знаетъ, что! Брось сейчасъ эту мерзость! Сожги! Вѣдь это зараза, это...
-- Никакъ невозможно, вашбродіе: потому надѣть нечего будетъ!
-- Верхнюю надѣвай, все равно!
-- Такъ она у меня и верхняя, и тѣльная: одна и есть. Да что!.. Всѣхъ вша одолѣла, до одного! Вся рота опаршивѣла!
-- Такъ точно! -- вставилъ подошедшій Карташовъ,-- а запасныхъ рубахъ ни у кого нѣтъ, вашбродіе! Пообносились! Обѣщали изъ Ляояну прислать, да не шлютъ что-то... Непромокайки, которыя пожертвованы,-- тѣ доставили, да что съ нихъ проку, вашбродіе! Воду лучшимъ манеромъ пропущаютъ, а рубахи изъ ней не сладить, потому безъ рукавовъ она!
-- Возмутительно!.. Пусть хоть обмоются люди, или хоть прополощутъ рвань-то! Да нѣтъ ли у санитара мыла? Пусть дастъ.
-- Слушаю, вашбродіе!
-- Вѣдь это хуже арестантовъ! -- ворчалъ Тима, проходя дальше. Онъ забылъ, что и самъ давно не умывался съ мыломъ, и что по ночамъ ему не даютъ спать тѣ же самыя вши.-- Удивительное дѣло! Сотни тысячъ, говорятъ, въ Россіи жертвуютъ, a тутъ... чортъ знаетъ, что дѣлается! Кисеты пустые прислали, почтовую бумагу, карандаши!..
-- Постой! -- окликнулъ онъ группу солдатъ, которые возились надъ жестянками консервовъ.-- Вы это что? Вѣдь говорили вамъ, чтобы беречь консервы на крайность? Съѣдите теперь, а потомъ что будетъ!
Солдаты смущенно вертѣли бывшія въ рукахъ жестянки. Одинъ изъ нихъ, степенный бородачъ, съ типичнымъ крестьянскимъ лицомъ, всталъ съ земли.
-- Виноваты, ваше благородіе! Прикажите лучше отобрать отъ насъ жестянки-те! Не стерпѣть робятамъ... Брюхо-то пустое, хлѣбушка малость поѣли, съ кулакъ не болѣ оставили. Отощали сталоть!
-- Подождали бы еще немного... авось, кухня пріѣдетъ,-- неувѣренно, почти виноватымъ голосомъ проговорилъ Тима, внутренно сильно сомнѣвавшійся относительно кухни.
Послѣ полудня мы доѣли прогорклые консервы, не утоливъ, однако, голода. Кухня не показывалась.. Пожевали сухарей, выкурили по трубкѣ и спустились внизъ, къ покинутой фанзѣ. Старый китаецъ сидѣлъ невдалекѣ на корточкахъ и растиралъ на плоскомъ камнѣ табачные корешки.
-- Что, ходя? Шанго теперь? -- спросилъ Тима, указывая на плечо.
-- А-а! Шангау, шангау капитана! -- широко улыбаясь, закивалъ старикъ лоснившейся на солнцѣ бритой головой.
-- Ну, а чифанъ го {Кушать, пища есть? }?
-- Мэ-ю {Нѣтъ.}, шангау капитана, мэ-ю! -- старикъ подошелъ поближе и сталъ говорить, указывая на ближайшія высоты и поясняя свои слова множествомъ жестовъ.
-- А вѣдь онъ говоритъ, что въ той сторонѣ "чифанъ" есть.
-- И я вродѣ этого понилъ. Такъ нечего терять время. Пусть сходитъ туда и принесетъ, а мы заплатимъ ему хорошо. Хоть къ вечеру, да поѣдимъ!
Старикъ скоро понялъ, въ чемъ дѣло, и радостно закивалъ головой въ знакъ согласія. Онъ охватилъ лукошко, отказался отъ предложенныхъ впередъ денегъ и уже направился изъ фанзы, но, что-то вспомнивъ, обернулся и заговорилъ, указывая на плечо и на кладбище.
-- А! Понимаю! Онъ боится, что по немъ будутъ стрѣлятъ. Нѣтъ, нѣтъ! Шангау! Кантроми не будетъ!
-- Тао-сье, тао-сье! -- поблагодарилъ старикъ и отправился. Сафоновъ пошелъ предупредить людей. Скоро синяя фигура старика уже мелькала на склонѣ высотъ...
Вечерняя заря догорала, и полурота запивала чаемъ давно съѣденные консервы, когда на бивакѣ появился старый китаецъ.
Лицо его лоснилось отъ пота, маленькіе глазки свѣтились радостно, и широкій, беззубый ротъ растягивался въ добродушной улыбкѣ. Онъ опустился на колѣни и поставилъ передъ нами лукошко. Тамъ было нѣсколько яицъ и китайскихъ лепешекъ.
-- Великолѣпно! Да это чудесный ужинъ! -- обрадовался Тима.-- Значитъ, живемъ!
Онъ сунулъ старику серебряный рубль. Старикъ смѣялся, благодарилъ и шамкалъ: "шангау капитана, шангау", а затѣмъ сталъ что-то говорить, указывая на горы.
Тима позвалъ опять Муразова и велѣлъ переводитъ.
-- Шибко благодарствуетъ, много денегъ, говоритъ, дали... Завтра опять можетъ принести, коли потребуется...
-- Да? Чудесно! Пусть приноситъ, получитъ опять столько же!
Часъ спустя, поужинавъ и сдѣлавъ распоряженія на ночь, Тима лежалъ на настилкѣ изъ гаоляна и спалъ крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ.
Спалъ и бивакъ. Только среди густыхъ зарослей, въ палаткѣ санитара, едва виднѣлся свѣтъ отъ походнаго фонарика. Оба взводные, изогнувшись, лежали на землѣ и играли засаленными картами въ "шестьдесятъ шесть", излюбленную игру Карташова. Играли они на табакъ и играли съ азартомъ, разговаривая шопотомъ.
-- Двигаю на позицію батальонъ! -- заявлялъ одинъ, ходя "съ двадцати"...
-- А я его пулеметомъ по пузу! -- отвѣчалъ другой, побивая козыремъ.
-- А вотъ тебѣ самъ Курока въ крестикъ! Накося, выкуси!
-- Курока? А я твово Куроку -- Мищенкой! Р-разъ! Что, братъ? Капитуляція? То-то и оно! Вынимай, стало быть, на двѣ трубки!
Во время тасовки колоды Карташовъ многозначительно крякнулъ.
-- Гм-да! А нашъ-то поручикъ нынче... не тово! Съ китаёзомъ-то! Уставъ нарушилъ!
-- Это что посылалъ-то? Н-да-а!.. Это точно, что не тово...
-- Еще какъ не тово! Кабы прежній командиръ дознался... Опять пики козыри! Да! Потому въ уставѣ тебѣ сказано: невозможно никому за ливію охраненія выходить! А тутъ еще напрямки къ япошкамъ, да опять же и назадъ!
-- За это нагорѣть можетъ!
-- Въ лучшемъ видѣ! Тебѣ ходить! Да, не одобряю, не одобряю...
-- Мо-олодъ, извѣстное дѣло! Уставъ плохо знаетъ... а только господинъ онъ хорошій, солдата жалѣетъ... и не форситъ...
-- Это что и говорить!.. Вотъ тебѣ трефовый прапоръ... Я, конешное дѣло, гадить ему не стану... тожа и ему животъ подвело... поѣсть охота... парнишка молодой, мягкой... опять жа и ты, въ случаѣ чево, знай, помалкивай... да!.. Какъ-нибудь обернемъ дѣло, только бы батальонный не пронюхалъ... тотъ заѣстъ его!
-- Это прорвазто? Какъ пить дать -- заѣстъ! Настоящая стерва!.. Хожу взводомъ червей!
-- Беру кавалеріей! Тридцать четыре! Бубновая батарея выѣзжаетъ!
-- Ахъ, едритъ твою капусту!
Долго еще продолжалась игра, и хозяинъ палатки -- санитаръ, лежавшій неподалеку въ травѣ, въ ожиданіи, пока "начальство" кончитъ игру,-- не дождался и здоровеннѣйшимъ храпомъ нарушилъ торжественное молчаніе ночи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На слѣдующій день около полудня полурота Сафонова была смѣнена и вернулась на бивакъ.
Незадолго до заката солнца въ палатку Сафонова заглянулъ вѣстовой.
-- Ихъ высокороліе батальонный командиръ приказали ваше благородіе къ себѣ просить.
-- А что онъ дѣлаетъ? Чай пьетъ?
-- Такъ точно! Ужинать собираются!
-- Подозрительная нѣжность! Не къ добру это!-- ворчалъ Сафоновъ, надѣвая шашку.
Дубенко въ неизбѣжномъ своемъ "подрясникѣ" и слѣзающихъ панталонахъ возсѣдалъ за складнымъ столикомъ передъ кружкой чаю, въ который собирался подлить рому. Около него въ выжидательной позѣ, бросая жадные взгляды на бутылку, стоялъ не совсѣмъ твердо на ногахъ прибывшій въ полкъ новый прапорщикъ запаса, бывшій акцизнымъ чиновникомъ. Съ опухшаго отъ перепоя лица тускло глядѣли оловянные глаза съ покраснѣвшими вѣками, причемъ одинъ глазъ усиленно помаргивалъ, а въ тактъ ему подергивался обвисшій и мокрый, бѣлокурый усъ, тогда какъ другой былъ задорно закрученъ кверху. Прапорщикъ, заложивъ руки за спину, покачивался то впередъ и назадъ, то направо и налѣво, стараясь найти равновѣсіе.
-- Выпить, конечно, можно, а иной разъ и должно!-- говорилъ назидательно, но съ нѣкоторой нѣжностью Дубенко, слегка наклонивъ на бокъ голову:-- я и самъ не дуренъ по этой части, да... и выпить, и поѣсть смачно, и то, другое, третье... а ты, голуба моя, переборщилъ! Я -- другое дѣло! И ты съ меня не долженъ брать примѣра! Я старый офицеръ, батальонный командиръ, не сегодня -- завтра полковникъ, въ отставку генералъ-маіоромъ выйду! Да! А ты что? прапоръ! Фендрикъ! Сопля, которую сморканулъ, взялъ да вотъ этакъ объ землю! Ну посуди самъ! Вчера ты пошелъ полковому представляться, а самъ все время на завѣдующаго хозяйствомъ глаза пялилъ и честь ему отдавалъ! Чортъ тебя знаетъ, какъ это ты назюзюкался! Пили мы, кажется, одну водку и въ одной пропорціи: я -- человѣкъ человѣкомъ, а ты совсѣмъ, какъ кишка пустая! Нельзя! Военная, братъ, служба, это тебѣ не акцизъ! Да! Оно, конечно, подлая служба! Я бы давно её по боку!
Дубенко мечтательно, насколько это было доступно его физіономіи, улыбнулся и вздохнулъ.
-- Эхъ, скажу я тебѣ по правдѣ, никѣмъ бы я не хотѣлъ другимъ быть, какъ попомъ въ хорошемъ приходѣ! Завелъ бы себѣ попадью этакую сдобную, крутобокую, съ большимъ задомъ и мягкотѣлую, развелъ бы барашковъ, свиней, куръ, насадилъ бы на огородѣ всякой всячины, нанялъ бы молодую, ядреную бабенку въ работницы, надѣлъ бы чесунчовую рясу и сталъ бы я...
Появленіе Сафонова заставило размечтавшагося Дубенку замолчать. Онъ вдругъ нахмурился, засопѣлъ носомъ, поднялъ валявшуюся на землѣ фуражку и сердито напялилъ ее на плѣшивый, лоснящійся черепъ. Весь полкъ зналъ, что этотъ своеобразный маневръ Дубенко продѣлывалъ въ случаяхъ особо важныхъ, когда онъ считалъ нужнымъ выступить оффиціально "Подрясникъ" и вѣчно сползающіе панталоны, повидимому, нисколько не смущали его, и былъ случай, когда дивизіонный генералъ, нежданно явившійся на бивакъ, засталъ Дубенку въ его удивительномъ одѣяніи. Дубенко и тогда поспѣшилъ надѣть сплющенную, блиноподобную фуражку, привычнымъ жестомъ подтянулъ панталоны, подобралъ выпученный, отвисшій животъ и съ выраженіемъ преданности и самоотверженія взялъ подъ козырекъ. Генералъ до того былъ пораженъ, что не только не разсердился, но захохоталъ и уѣхалъ, обозвавъ Дубенку "шутомъ гороховымъ", за что послѣдній, однако, нисколько не обидѣлся и даже казался какъ будто польщеннымъ.
-- Ага, почтеннѣйшій! Изволили явиться! -- началъ Дубенко, щурясь на Сафонова заплывшими жиромъ, маленькими глазками, въ которыхъ замелькалъ злорадный огонекъ.-- Да-съ! Хотя вы и превосходно читаете нотаціи насчетъ солдатскаго самолюбія и всего прочаго, но на этотъ разъ ужъ вы, тово, дорогой мой, извинитесъ, да-съ! Приходится мнѣ вамъ прочесть маленькую нотацію! Вы, надо полагать, изволите думать, что офицеръ приставленъ въ няньки къ солдату?
-- Я ровно ничего не понимаю,-- пробормоталъ Сафоновъ, косясь на прапорщика, который, пользуясь минутой, завладѣлъ бутылкой рому.
-- Подпоручикъ Сафоновъ! -- визгливо оборвалъ Дубенко.-- Я васъ попрошу не перебивать и слушать, когда вамъ говоритъ вашъ батальонный командиръ! Я бы не сталъ и разговаривать съ вами и уступилъ бы эту честь капитану Заленскому, но его еще не смѣнили! Да-съ! Потрудитесь мнѣ сказать, что вы дѣлали въ сторожевомъ охраненіи? Гдѣ ваши глаза были? У васъ шпіоны шныряютъ подъ носомъ, а вы торчите тамъ съ цѣлой полуротой чуть не три дня и ни черта не видите? Спать изволите или съ солдатами о самолюбіи бесѣдовать?! Нашего батальона дежурная часть, а тутъ -- не угодно ли? Семиградскаго полка охотники ловятъ у васъ подъ носомъ, въ вашемъ участкѣ, китайца шпіона и доставляютъ его прямо въ штабъ къ бригадному! Это... это что же такое? Издѣваться надо мною изволите? Семиградскимъ охотникамъ благодарность, а намъ... намъ кукишъ съ масломъ?! Выговоръ и позоръ?! Если вамъ угодно ни черта не дѣлать, такъ переводитесь въ другой батальонъ! А срамить мой и подводить меня, стараго офицера, всякому фендрику я не позволю! Да-съ!
-- Господинъ полковникъ...
-- Потрудитесь принять приказаніе!
Сафоновъ приложилъ руку къ козырьку.
-- На васъ возлагается исполненіе распоряженія начальника бригады. Шпіонъ приговоренъ къ разстрѣлянію. Вы его найдете въ кумирнѣ подъ стражей. Потрудитесь немедленно взять шесть человѣкъ и взводнаго изъ вашей полуроты, отвести арестанта шаговъ на триста за линейку и привести въ исполненіе приговоръ, а затѣмъ доложить мнѣ. Поняли? Можете идти! Да заройте эту сволочь получше, чтобы не вонялъ!
-- Слушаю, г. полковникъ! -- глухо отвѣчалъ Сафоновъ.
Полчаса спустя, Сафоновъ, въ сопровожденіи взводнаго Карташова и шести рядовыхъ, съ шанцевымъ инструментомъ, подошелъ къ небольшой кумирнѣ, изъ полумрака которой выглядывали раскрашенные идолы съ застывшими улыбками.
Сафоновъ не рѣшился заглянуть въ кумирню.
-- Выводи живо арестанта и ступай прямо на дорогу!
Стуча прикладами по каменнымъ плитамъ, солдаты вошли въ кумирню.
-- Ну, старина, подымайся! -- слышались ихъ голоса.-- Вылазь! Пойдемъ, братъ!
Сафоновъ отошелъ немного и отвернулся.
-- О-о! Капитана! Шангау капитана! -- раздался позади нето знакомый старческій голосъ. Согбенный старикъ въ изорванной синей курмѣ, скрестивъ на груди руки, умоляюще смотрѣлъ на Сафонова влажвыми отъ слезъ глазами и безпомощно шамкалъ... Онъ что-то говорилъ, просилъ или спрашивалъ о чемъ-то, потомъ распахнулъ курму и обнажилъ засохшую раву. Испугъ и глубокое изумленіе отражались на морщинистомъ лицѣ старика. Когда же онъ торопливо забормоталъ что-то относительно "чифана" и протянулъ руку по направленію кладбища, гдѣ стояла полурота,-- Сафоновъ обернулся, блуждающимъ взглядомъ посмотрѣлъ на старика и, съ трудомъ проговоривъ: "Карташовъ, жди меня здѣсь", пошелъ обратно къ биваку.
Старикъ, не моргая, съ полураскрытымъ ртомъ смотрѣлъ ему вслѣдъ, и что-то похожее на радость мелькнуло въ его глазахъ.
Карташовъ и солдаты избѣгали смотрѣть на старика и казались смущенными. Китаецъ робко оглянулся на нихъ, опустился на землю, склонилъ бритуго голову на костлявыя руки и, медленно раскачиваясь, бормоталъ что-то про себя. Карташовъ съ озабоченнымъ видомъ набилъ трубку и сталъ рыться въ карманахъ мутно-зеленыхъ шароваръ, украшенныхъ на колѣнкахъ заплатами изъ синей китайской крашенины. Маленькій, чахоточнаго вида, еврей-ефрейторъ, казавшійся еще болѣе замореннымъ, благодаря курчавой черной бородѣ, которая лѣзла отовсюду и подступала въ выдавшимся скуламъ,-- протянулъ Карташову спички, подернулъ плечами и заговорилъ не то укоризненно, не то насмѣшливо, кивнувъ головой на китайца. Его еврейскій жаргонъ плохо вязался съ солдатской амуниціей и звучалъ какъ-то странно и рѣзко.
-- Иванъ Масѣицъ! Хиба вы не видите? Это той самый старикъ!
-- Н-ну? неопредѣленно отозвался Карташовъ.
-- Ну-у... Енъ для ихъ благородія за ѣдой бѣгалъ, церезъ сопки лазилъ... За цто таперъ его разстрѣляютъ?
-- Начальство приказало! -- грубо, нехотя отвѣчалъ Карташовъ и ожесточенно засопѣлъ трубкой. -- А тебѣ до этого какое дѣло? -- прибавилъ онъ погодя.
-- Мое дѣло-о?.. Извѣстно, какъ я солдатъ... А тольки я такъ понимаю! Езели я знаю про такое, цаво не знаетъ нацальство, такъ я обьязанъ долозыть! Охотники его изловили у въ сопкехъ и долозыли нацальству! По-ихному, этотъ старикъ -- спіёнъ. Нуу, а охотники не знаютъ, зацѣмъ старикъ по сопкемъ лазилъ, и хто его посылалъ и за какимъ дѣломъ? Таперъ его будутъ разстрѣлять! Ну? А езели я знаю; цто старикъ не за худымъ дѣломъ ходилъ, а его господинъ паруцикъ посылали, такъ долзенъ долозыть объ этомъ по нацальству, али нѣтъ, а? Иванъ Масѣицъ?
-- Вѣрно Фрумкинъ сказыватъ! -- отозвался кто-то изъ команды.
-- Ну и ступай докладывай по начальству! -- сердито буркнулъ Карташовъ, хмуря густыя брови.
-- Такъ я-зе не могу?! Цто я знаю, про то и вы знаете, и всѣ рабьяты знаютъ. Вы насъ нацальникъ, вы докладывайте ихъ благородію, али командеру... Я тольки потому сказалъ -- зацѣмъ невиноватаго разстрѣлять? У въ мене зе есть совѣсть? Ихъ благородіе паруцикъ хиба не признали, какой это старикъ?
-- Ма-алчать! -- рявкнулъ Карташовъ, побагровѣвъ.-- Не разсуждать! Ты что? Подъ арестъ захотѣлъ?!
-- Аре-естъ? Ну, нехай арестъ! -- не унимался Фрумкинъ. Его тощее, безкровное лицо оживилось, большіе, черные глаза съ красными, воспаленными вѣками свѣтились страдальчески напряженно, и въ голосѣ зазвенѣла высокая, дрожащая нотка. Что-то давно наболѣвшее, долго скрываемое и мучительное, казалось, рвалось теперь изъ тощей фигурки, которую боевоё снаряженіе безпощадно изуродовало и превратпло во что-то жалкое и безпомощное.
-- Нехай арестъ! Хиба я неправду сказалъ? Ну, я пойду подъ арестъ, а зато не буду стрѣлять у въ невиноватаго. Нехай мене судютъ! У все равно менѣ домой не воротиться! Всѣ помирать будемъ тутъ! Я и на суду то самое буду говорить! Вы, мозетъ бить, думаете, Иванъ Масѣицъ, цто я еврей, такъ у меня и совѣсти нѣтъ?
Карташовъ вынулъ изъ зубовъ трубку и съ испугомъ поглядывалъ то на Фрумкина, то на остальныхъ. Солдаты угрюмо косились на него, и какая-то тѣнь блуждала по ихъ лицамъ. Нѣкоторые опустились на землю и положили винтовки.
Лохматый и неуклюжій нестроевой солдатъ съ апатичнымъ, заспаннымъ лицомъ, съ окладистой рыжеватой бородой, проходя мимо кумирни, остановился, выпучилъ глаза на китайца и сразу оживился.
-- А-а! -- осклабился онъ, подходя ближе къ старику.-- А-а! Скажи, сдѣлай милость! Старой какой, сукинъ сынъ?! Шпіёнствовать надумалъ?! Га-а! Ишь ты, косоглазая манза! Вотъ тебя топеря повѣсятъ! А то разстрѣляютъ! "Кантроми!" Слышь ты? "Кантроми" тебѣ будетъ! Што, братъ попалси-и? ша!..
Нестроевой глупо и злорадно скалилъ зубы и жестами сталъ показывать, какъ будутъ вѣшать и разстрѣливать. Старикъ съ испугомъ и брезгливостью отшатнулся отъ бородача.
-- Гони его! -- вдругъ раздались голоса среди команды. Бородачъ не понялъ, къ кому они относились, и, нагнувшись надъ старикомъ, приложилъ пальцы къ его горлу и высунулъ языкъ, изображая повѣшеннаго.
-- Вонъ! Сволочь паршивая! Уходи! -- крикнулъ на него Карташовъ.-- Проваливай, портомойная рвань!
Бородачъ въ недоумѣніи попятился. Кто-то изъ команды угрожающе тряхнулъ прикладомъ. Фрумкинъ, съ искаженнымъ злобою лицомъ, быстро нагнулся, схватилъ обломокъ сѣраго кирпича и запустилъ имъ въ бородача, но промахнулся. Тотъ отбѣжалъ, погрозилъ кулакомъ и грубо, отвратительно, смакуя каждое слово, выругался.
-- Смирна-а! -- скомандовалъ Карташовъ, и на этотъ разъ въ его голосѣ не было обычной увѣренности и унтеръ-офицерской развязности. Къ кумирнѣ медленно приближался Сафоновъ. Лицо его было очень блѣдно, голова была опущена. Не доходя нѣсколько шаговъ, онъ остановился на мгновеніе, махнулъ рукой Карташову и пошелъ по направленію къ гаоляну.
Китаецъ покачалъ головой, простоналъ тихо и снова безсильно поникъ.
Его подняли съ земли, подхватили подъ руки и почти поволокли по дорогѣ. Фрумкинъ неуклюже шагалъ позади всѣхъ.
Справа, среди поломаннаго, пригнутаго къ землѣ гаоляна, стояла бивакомъ полубатарея. Передъ палатками хмуро глядѣли на дорогу толстыя "поршневыя" орудія. Артиллеристы подошли къ дорогѣ и въ угрюмомъ молчаніи провожали взглядами команду стрѣлковъ.
Скоро шествіе свернуло въ длинную, узкую прогалину, которая тянулась между двумя зелеными стѣнами гаоляна, а впереди надъ нею печально и одиноко пялило черные сучья старое, засохшее дерево.
Сафоновъ остановился, пропустилъ мимо команду и, не сходя съ мѣста, прилегъ на землѣ. Минуту спустя къ нему медленно, нерѣшительными шагами подошелъ Карташовъ и вытянулся въ ожиданіи. Сафоновъ какъ будто не замѣчалъ его. Онъ лежалъ спиной къ прогалинѣ.
-- Ваше благородіе!..-- нарушилъ молчаніе Карташовъ.
Сафоновъ рванулся съ земли, метнулъ взглядъ на сапоги унтеръ-офицера и снова махнулъ рукой.
-- Кончай скорѣй! -- крикнулъ онъ хрипло вслѣдъ Карташову и снова прилегъ, закрывъ руками лицо.
Онъ не видѣлъ, какъ Карташовъ отсчиталъ шаги и построилъ команду, не видѣлъ, какъ старикъ полнымъ отчаянія взглядомъ искалъ его, Сафонова, и шепталъ блѣдными устами: "шангау, шангау капитана", какъ повернулъ въ сторону далекихъ горъ лицо, по которому скатилось нѣсколько слезинокъ, и какъ затѣмъ, скрестивъ на впалой груди костлявыя руки, застылъ какъ изваяніе, полный величаваго спокойствія, почти презрѣнія передъ ожидавшей его смертью.
Карташовъ сталъ вдругъ странно неповоротливъ. Казалось, что къ его ногамъ были привѣшевы невидимыя тяжелыя гири, а глаза лѣзли изъ орбитъ, какъ будто его давили за горло. Команда стояла съ сумрачными лицами, глядя въ землго, и только маленькій Фрумкинъ сверкалъ возбужденно свѣтившимися глазами.
Чуть слышно прозвучала команда. Винтовки подпрыгнули и вытянулись горизонтально. Карташовъ отступилъ немного и медленно прошелъ позади солдатъ, глядя на направленіе винтовокъ, которыя почему-то расходились въ разныя стороны... На нѣсколько мгновеній Карташовъ какъ бы задумался, затѣмъ рѣшительнымъ движеніемъ досталъ изъ кобура револьверъ и, прищуривъ лѣвый глазъ, сталъ медлепно наводить оружіе на старика, цѣлясь въ голову.
На прогалинѣ вдругъ стало какъ-то необыкновенно тихо. Было что-то подавляющее въ этой мертвой, страшной тишинѣ, и казалось, что не Карташовъ, а кто-то другой, невидимый, спрятавшійся въ гаолянѣ, произнесъ "шш!"
Грянулъ нестройный залпъ, старикъ покачнулся, руки разомкнулись и повисли, и когда лобъ и лицо густо окрасились темной кровью, дряблое тѣло старика осѣло и грузно повалилось на землю.
Мертвая тишина пропала. Отъ ружейнаго залпа какъ будто проснулась вся окрестность, дрогнули суровыя высоты, встрепенулся гаолянъ, пошатнулось старое, сухое дерево, и ниже нависло небо надъ землей.
Пока смерть заканчивала свою работу и сводила въ судорогахъ руки и ноги старика, команда стояла, не сходя съ мѣста, стараясь не глядѣть на трупъ и другъ на друга. У всѣхъ вдругъ нашлась какая-то забота: кто осматривалъ замокъ винтовки, поправлялъ "хомутикъ", кто провѣрялъ патроны въ сумкѣ... Карташовъ долго укладывалъ въ кобуръ свой револьверъ, съ рѣдкимъ усердіемъ продувалъ носогрѣйку, отойдя немного въ сторону, затѣмъ крякнулъ неестественно-громко и приказалъ рыть землю. Команда составила винтовки, вынула изъ чехловъ коротенькія лопатки и принялась молча за работу.
Лопаты сдѣлали свое дѣло. Старика зарыли, и тяжелые солдатскіе сапоги утоптали землю. Карташовъ повелъ команду обратно, и когда ея шаги замерли, Сафоновъ вышелъ на прогалину.
Зарево заката уже догорало, и вся прогалина была залита кровавымъ отблескомъ, который дрожалъ на верхушкахъ трепетавшаго гаоляна, краснѣлъ на свѣтло-желтомъ пескѣ дороги; утоптанная земля густо чернѣла среди зеленаго дерна и казалась насыщенной кровью.
-- Кар-р-р!..-- пронеслось въ воздухѣ.
Съ засохшаго дерева сорвался воронъ и, лѣниво взмахивая врыльями, сталъ кружиться надъ прогалиной. На багровомъ фонѣ заката онъ казался необыкновенно большимъ и чернымъ. Онъ опустился на прогалину, хлопнулъ раза два крыльями и осторожно, недовѣрчиво сталъ подступать къ тому мѣсту, гдѣ была взрыта земля, подергивая головою и потачивая на-ходу клювъ.
Дохнулъ вѣтеръ, и гаолянъ заволновался и печально зашумѣлъ.
"Шангау, шангау капитана",-- казалось, шептали стройные стебли.
Сафоновъ вздрогнулъ и быстро зашагалъ прочь. Вдогонку ему еще долго зловѣще и насмѣшливо каркалъ воронъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На западѣ еще тлѣла алая полоска вечерней заріг, когда съ сѣвера стали надвигаться тучи и задулъ сильный и холодный вѣтеръ.
Около полуночи всѣ биваки были внезапно разбужены.
Среди глубокаго мрака изъ обложившихъ все небо тучъ хлывули потоки воды и съ грознымъ шумомъ обрушились на спавшихъ людей.
Казалось, что разверзлись небесныя хляби, и двѣ стихіи -- вода и вѣтеръ -- рѣшили смести съ лица земли все живое.
Люди безпомощно метались впотьмахъ, обдаваемые холодными потоками, скользили и падали на глинистую землю, превратившуюся въ липкое и жидкое болото, забивались въ палатки, кутались въ шинели, но бушевавшій вѣтеръ находилъ ихъ повсюду, срывалъ, опрокидывалъ палатки, разметывалъ амуницію, билъ въ лицо студеною влагой, леденящимъ дыханіемъ пронизывалъ одежду и свистѣлъ, и завывалъ на всевозможные лады. Со всѣхъ сторонъ неслись крики, проклятія и брань, солдаты звали вѣстовыхъ, дневальныхъ, ловили ощупью палатки... Перепуганныя лошади сорвались съ коновязей и носились среди биваковъ, наводя на людей ужасъ, пока какимъ-то чудомъ ихъ не удалось поймать.
Скоро всѣ поняли безполезность неравной борьбы и покорно отдали себя во власть стихіи.
Тусклое и холодное утро застало картину полнаго разрушенія.
Долина превратилась въ сплошное озеро, на поверхности котораго виднѣлись фуражки, шинели, офицерскія вещи и солдатское тряпье.
Люди, посинѣвшіе отъ стужи, съ мутными взглядами, дрожащіе, въ облипшихъ рубахахъ, съ головы до ногъ покрытые грязью,-- выглядѣли жалкими и несчастными.
А вѣтеръ гналъ новыя тучи, и дождевая мгла стала вокругъ непроницаемой водяной стѣною и скрыла отъ взоровъ всю окрестность.
Едва успѣли люди оглядѣться среди своего разоренія, какъ по бивакамъ пронеслась тревожная вѣсть.
-- Приказано отступать! Сейчасъ уходимъ!
-- Японцы зашли впередъ и каждую минуту могутъ насъ отрѣзать съ сѣвера.
-- Мы отрѣзаны!
-- На сѣверъ! Опять отступаемъ!
Долго никто не хотѣлъ этому вѣрить. Въ теченіе почти мѣсячной стоянки отряда, около Айсандзяна были возведены укрѣпленія, былъ сооруженъ превосходный фортъ для батареи, было затрачено много труда и солдатскихъ силъ...
-- Куда же мы будемъ отступать при такомъ потопѣ? Вѣдь мы половину людей растеряемъ! По горамъ вѣдь переть придется!
-- Только и знаемъ, что отступать! Этакія позиціи даромъ бросить!
-- Хоть бы пообсохнуть дали, погоды дождаться! И жрать нечего, и надѣть нечего! Теперь всѣ транспорты и обозы -- все застряло!
-- А что, если мы уже отрѣзаны отъ сѣвера?
-- Ну и чортъ съ нимъ! Въ плѣнъ попадемъ, либо ляжемъ всѣ! Ужъ хуже-то не будетъ!
Часа два спустя, несмотря на безпрерывный ливень и вѣтеръ, вся бригада, словно длинная сѣрая змѣя, медленно ползла на сѣверо-западъ, побросавъ почти все, кромѣ оружія.
Съ невѣроятнымъ трудомъ карабкались измученные люди по размытымъ глинистымъ тропамъ на каменистыя высоты, скатывались внизъ, теряли оружіе... Слѣва и справа все чаще и чаще стали попадаться отсталые -- оборванные, облѣпленные глиной, часто босые и съ непокрытыми головами, угрюмо-апатичные даже передъ нагайкой офицера...
А вслѣдъ отступавшимъ неслись мутные потоки и завываніе вѣтра, и всѣ эти люди казались какими-то жалкими изгпанниками, которыхъ возмутившаяся природа гнала съ оскверненной ими земли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .