Около полудня оглушительная канонада охватила окрестности Ляояна громаднымъ полукругомъ въ нѣсколько десятковъ верстъ. Грохотали орудійные громы, кипѣла безпрерывная ружейная трескотня, и выбивали торопливую дробь пулеметы, изрѣдка тяжело и грузно ухали осадныя орудія, и тогда, казалось, вздрагивала сама земля.
Путь отъ лѣваго фланга, гдѣ находилась батарея Свѣтлова, къ Ляояну превратился въ оживленную, но мрачную дорогу. Сотни изувѣченныхъ и раненыхъ тянулись вразбродъ, ползли, отдыхали, и на протяженіи нѣсколькихъ верстъ раздавались ихъ стоны.
Повсюду пестрѣли окровавленные бинты и томпоны, валялось брошенное оружіе, скатанныя шинели, подсумки, вещевые мѣшки... Иногда попадались распластанные по дорогѣ трупы скончавшихся находу и не подобранныхъ санитарами, которыхъ не хватало. Порою патронная двуколка, карьеромъ мчавшаяся на позицію, съ грохотомъ наѣзжала на трупы, и тогда свѣтло-желтый песокъ обагрялся кровью, а проходившіе мимо раненые отворачивались въ оторону.
Ляоянскія стѣны были усѣяны наблюдавшими за разрывами снарядовъ китайцами. Это была бѣднота -- рабочій людъ, мелкіе торговцы и бѣжавшіе изъ охваченныхъ боемъ деревень поселяне. Болѣе зажиточныне китайцы успѣли уже покинуть городъ. На опустѣвшихъ улицахъ шатались казаки и нестроевые, мелькали спѣшившіе куда-то фургоны Краснаго Креста и двуколки съ офицерскимъ добромъ. Попадались распряженныя, брошенныя арбы съ интендантскимъ грузомъ. Около восточныхъ воротъ смѣшанная, галдѣвшая толпа китайцевъ и русскихъ запрудила улицу. Десятка полтора пѣхотинцевъ и конныхъ казаковъ съ крикомъ и бранью насѣдали на старика-китайца, прижатаго къ запертымъ воротамъ большой фанзы. Растерявшійся, поблѣднѣвшій китаецъ, скрестивъ на груди руки, кричалъ что-то, отрицательно тряся головой, но его не слушали.
-- Отворяй! Отворяй, тебѣ говорятъ! А то "кантроми" будетъ! -- ревѣли солдаты, а казаки съ угрозой размахивали нагайками. Китаецъ пересталъ кричать. Онъ еще плотнѣе прижался къ воротамъ, оскалилъ стиснутые зубы и, какъ затравленный звѣрь, съ рѣшительнымъ видомъ смотрѣлъ на солдатъ горѣвшими глубокой ненавистью глазами. Чья-то нагайка мелькнула въ воздухѣ, раздался хлесткій ударъ; китаецъ взвизгнулъ, но не тронулся съ мѣста.
-- Отворяй, оволочь! Убью! -- изступленно закричалъ верховой казакъ и стегнулъ старика по лицу.
-- Что такое? Что за толпа?
Офицеръ на взмыленной лошади врѣзался въ толпу. Казаки посторонились и взяли подъ козырекъ.
-- У него, вашбродіе, ячмень и чумидза есть, а намъ коней кормить нечѣмъ!
-- Не желаетъ ворота отворять! Бунтуютъ китайцы, вашбродіе! -- кричали казаки.
-- Бунтуютъ? Сопротивленіе? Разогнать! Возьми въ нагайки! -- распорядился офицеръ и, выхвативъ изъ ноженъ шашку, полоснулъ ею по плечу старика. Тотъ повалился, какъ снопъ. Съ гикомъ и свистомъ ринулись казаки на возбужденно гудѣвшую толпу и, стегая нагайками по обнаженнымъ, бритымъ головамъ китайцевъ, погнали ихъ вдоль улицы.
Въ одномъ изъ переулковъ полуголый буддистъ-аскетъ, представлявшій скелетъ, обтянутый кожей, съ какимъ-то безумнымъ вдохновеніемъ, поднявъ къ небу руки, выкликалъ речитативомъ не то молитву, не то пророчество, и ему жадно внимала горсть полуживыхъ такихъ-же безумцевъ въ лохмотьяхъ, вышедшихъ изъ удушливаго мрака курильни, пропитанной дурманомъ опіума... Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этой группы копошился на землѣ комокъ коричневаго отъ солнца и грязи мяса, въ которомъ съ трудомъ можно было разглядѣть маленькое, исполосованное рубцами и морщинами старческое лицо, пукъ разметавшихся сѣрыхъ волосъ, черный, беззубый ротъ, жалкую до отвращенія, тощую и высохшую женскую грудь и усѣянныя струпьями руки и ноги. Пригнувшись къ землѣ, это уродливое подобіе человѣка раскачивалось и равномѣрно стукалось лбомъ о лежавшую вверхъ дномъ деревянную чашку, повторяя заунывнымъ, воющимъ голосомъ одну и ту же фразу: "ламъ-данъ, ламъ-данъ-шимламъ-данъ!"...
Канонада росла и крѣпла, и скоро слилась въ сплошной громовый гулъ.
Выбравшись изъ города черезъ южныя ворота, у которыхъ расположился полевой госпиталь, заваленный ранеными,-- я пошелъ на югъ по направленію "геліографной" сопки, надъ которой все чаще и чаще сверкали рвавшіеся снаряды. Чтобы сократить путь, я свернулъ въ оторону и сталъ пробираться черезъ огромное поле гаоляна. Скоро я почувствовалъ себя, какъ въ банѣ. Гаолянъ, лишенный протока воздуха, обдавалъ меня теплымъ, насыщеннымъ влагою дыханіемъ и усыпительно однообразно шелестѣлъ надъ головой. Я ускорилъ шагъ и шелъ долго, задыхаясь отъ духоты, раздвигая мокрые, скользкіе стебли; но этому зеленому морю, казалось, не было предѣла: оно окружало меня со всѣхъ сторонъ, притупляло слухъ безпрерывнымъ шопотомъ, дурманило голову своеобразнымъ тонкимъ ароматомъ. Я бросался изъ стороны въ сторону, возвращался обратно, шелъ снова впередъ и не находилъ выхода. По лицу и рукамъ струился обильный потъ, вся одежда была пропитана влагой, ноги начинали скользить по межамъ и грядамъ и запутывались въ стебляхъ, Нѣсколько разъ, обезсилѣвъ, я опускался на землю и отдыхалъ. Тогда тяжелѣли вѣки глазъ, шелестъ гаоляна отдавался въ головѣ глухимъ шумомъ, ослабѣвало дыханіе, и меня одолѣвала тяжелая, опьяняющая, пряная духота. Какой-то инстинктивный отрахъ поднималъ меня на ноги и снова гналъ въ трепещущую чащу... Гдѣ-то слѣва мнѣ почудился не то крикъ, не то стонъ, и затѣмъ сухо щелкнулъ одинокій ружейный выстрѣлъ. Я бросился на эти звуки. Спустя нѣкоторое время, я явстивнно услышалъ стонъ, протяжный и хриплый. Онъ сталъ страннымъ образомъ повторяться въ различныхъ направленіяхъ и на разные лады, и чудилось, что это стоналъ гаолянъ... Что-то темное показалось сквозь зеленуго чащу стеблей... Я пріостановился и, переведя духъ, осторожно подкрался. Среди поломаннаго гаоляна лежалъ, раскидавъ воги, раненый солдатъ, стоналъ и бредилъ, глядя мутными глазами вверхъ, гдѣ синѣла полоса безоблачнаго неба. Грудь солдата порывисто вздымалась, и каждый разъ, когда онъ выдыхалъ воздухъ, изо рта выступала пѣнившаяся кровь и по подбородку стекала на сѣрую рубаху, по которой уже широко расплылось громадное пятно. Онъ умиралъ медленно, въ забытьѣ, и было видно, какъ вмѣстѣ съ кровью жизнь уходила изъ отяжелѣвшаго, неуклюже распростертаго тѣла. Я пошелъ по слѣду, проложенному въ гаолянѣ умиравшимъ солдатомъ, и скоро завидѣлъ десятки такихъ распластанныхъ на землѣ, то скрюченныхъ и неподвижныхъ, то слабо шевелившихся тѣлъ. Тихіе стоны и бормотанье умиравшихъ сливались съ шелестомъ гаоляна, и въ духотѣ уже чувствовалась вонь разложенія. Никто не слышалъ этихъ стоновъ и рѣдкихъ выстрѣловъ, которыми раненые пытались дать знать о себѣ, и они умирали, брошенные и забытые, какъ уже негодный, отслужившій свое, хламъ, умирали въ теченіе долгихъ часовъ подъ безстрастнымъ, чуждымъ для нихъ, небомъ, глядя, какъ большія синія мухи копошились и жужжали въ ихъ окровавленныхъ ранахъ.
Гаолянъ, поломанный и смятый, рѣдѣлъ и разступался, и грудь жадно вдыхала струю свѣжаго воздуха. Я ускорилъ шагъ и въ полуверстѣ отъ того мѣста, гдѣ умирали раненые, наткнулся на "волчьи ямы"... Онѣ чернѣли, какъ зіяющія могилы, среди увядшаго, искусственно насаженнаго кустарника, маскировавшаго эти логовища смерти, и измятой, колючей проволочной изгородки. Повсюду валялись русскія фуражки, маленькія, черныя японскія кэпи съ выцвѣтшими желтыми околышами, винтовки со штыками и безъ штыковъ, плетеныя тростниконыя сумки японцевъ съ галетами; желтѣли разсыпанные патроны. Изъ ближайшей ко мнѣ ямы выглядывала груда фигуръ въ желтыхъ курткахъ; торчала чья-то почернѣвшая и окровавленная рука съ растопыренными и согнутыми судорожно крючковатыми пальцами; бѣлѣли забрызганныя грязью гетры; изъ-подъ ружейнаго приклада смотрѣло выкатившимися стекляными глазами искаженное застывшимъ ужасомъ, землистое лицо, съ безобразно высунутымъ языкомъ. Рядомъ съ этой отвратительной маской какъ-то нелѣпо застыла подошвою вверхъ нога, обутая въ неуклюжій и стоптанный, рыжеватый солдатскій сапогъ. А дальше -- чернѣли такія же ямы, наполненныя ужасомъ, и говорили о разыгравшейся здѣсь драмѣ...
Гдѣ-то за гаоляномъ вдругъ отчетливо выдѣлился изъ орудійнаго грома торопливый, серебристый рожокъ сигналиста. Обойдя мрачныя ямы, я вышелъ на открытое мѣсто и очутился въ самомъ центрѣ одной изъ южныхъ позицій. Позади, на сѣверѣ, высилась сѣрымъ силуэтомъ башня Байтасы.
Вокругъ, верстъ на пять, вся окрестность была охвачена боевою горячкой.
Тутъ лежали на землѣ, толпились и гудѣли резервныя части стрѣлковъ и сибирской пѣхоты, устанавливала орудія и окапывалась неуклюжая мортирная батарея, спѣшно развертывался летучій отрядъ Краснаго Креста. Тамъ и сямъ громоздились скатанныя шинели, котелки и сумки, брошенныя для облегченія, блестѣли цѣлыя горы разряженныхъ артиллерійскихъ патроновъ. Отъ поры до времени въ воздухѣ сверкали огоньки разрывовъ, и тогда сидѣвшая на землѣ пѣхота, словно спугнутое сѣрое стадо, срывалась съ мѣста и шарахалась вразсыпную.
Метались по разнымъ направленіямъ адьютанты и ординарцы на разгоряченныхъ лошадяхъ. Гдѣ-то прокатилось "ура", и слабо продребезжала барабанная дробь.
-- Тра-та-та-та-тара-ти-и! -- нервно прозвучалъ призывный сигналъ въ сѣрыхъ рядахъ пѣхоты.
Въ полуверстѣ дымилъ и шипѣлъ парами паровозъ, доставившій нѣсколько вагоновъ со снарядами, которые торопливо выгружались проворными артиллеристами подъ огнемъ непріятеля.
Откуда-то выѣхалъ генералъ съ нѣсколькими офицерами. Породистый конь брызгалъ пѣной, выгибалъ красиво шею, танцовалъ на одномъ мѣстѣ и пугливо стригъ ушами.
Среди грязныхъ сѣрыхъ рубахъ, окруженный суровыми солдатскими лицами, этотъ генералъ съ выхоленнымъ лицомъ, съ длинной сѣдѣющей, тщательно расчесанной бородой, въ новенькомъ съ иголочки мундирѣ, при орденахъ, со сверкающими бѣлизной перчатками, съ утрированной элегантностью молодящагося старика,-- казался какимъ-то ряженымъ; что-то нарочное, ненужное сквозило въ его неестественно выпяченной груди, въ гордо вздернутой головѣ; онъ держался съ апломбомъ и чрезмѣрной развязностью плохо знающаго роль, идущаго "напроломъ" актера, и въ его рисовкѣ и наигранномъ "молодечествѣ" было что-то жалкое и фиглярское.
-- Здорова, молодцы-ы! -- закричалъ генералъ, какъ-то по-птичьи наклоняя и подергивая голову.
-- Здрав-жла-ваство-оо!! -- заученнымъ "уставнымъ" хоромъ отвѣчали сѣрые ряды.
-- Ну что? Узнали, куда ушли хунхузы? -- обратился генералъ къ казачьему офицеру.
-- Не хотятъ говорить китайцы, ваше превосходительство! Ничего, говорятъ, не знаемъ! Были, а куда ушли, неизвѣстно! Я ужъ и нагайки пускалъ въ ходъ, повѣсить старшинку обѣщалъ,-- не помогаетъ, ваш-ство!..
-- Врутъ проклятые китаёзы! А узнали, сколько ихъ было?
-- Тоже, говорятъ, не знаютъ! На темноту ссылаются, ваше превосходительство.
-- Ага? Прекрасно! Вотъ мы имъ за это устроимъ освѣщеніе! Какъ только стемнѣетъ, отрядите охотниковъ, и пусть подожгутъ деревню! Мерзавцы! Сжечь до тла! Поняли?
-- Слушаю, ваше-ство! Я самъ отправлюсь!
-- Тѣмъ лучше! Только дайте уйти женщинамъ и дѣтямъ! Невинные не должны страдать! -- назидательно добавилъ генералъ и, кивнувъ головой казаку, подозвалъ жестомъ капитана генеральнаго штаба.-- Что же резервы? А мортирная батарея? Что же мортиры? Гдѣ?
-- Прибыли и устанавливаются. Скоро откроютъ огонь. Резервы частью пришли. Батальонъ N-скаго стрѣлковаго уже подходитъ!
-- Сейчасъ же двинуть впередъ, поддержать красноярцевъ!
Неподалеку сверкнула надъ головами шрапнель, и вѣтеръ сталъ относить кудрявое, бѣлое облачко.
-- Эй, рота-а! Стрѣлки-и! Куда подъ огонь зря лѣзешь? Осади назадъ! -- закричалъ генералъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ и, съ афектированной невозмутимостью фокусника или канатнаго плясуна, щелкнулъ серебрянымъ портсигаромъ, закурилъ папиросу и, повернувъ коня, ускакалъ короткимъ галопомъ, сопровождаемый своей свитой.
"Ура" раскатывалось все чаще и чаще, гдѣ то близко открыла бѣглый огонь батарея, все вокругъ тряслось и грохотало, и наэлектризованная боевая атмосфера начинада щекотать нервы, опьяняла какъ-то подмывающимъ образомъ и толкала куда-то впередъ.
Показалась густая сѣрая колонна, сверкающая штыками, передъ которой ѣхалъ толстый полковникъ, широко растопыривъ ноги, навалившись впередъ грузнымъ тѣломъ. Я съ трудомъ узналъ въ немъ Дубенку. Онъ былъ блѣденъ и, видимо, сильно трусилъ. Капитанъ Заленскій съ сосредоточеннымъ, сердитымъ лицомъ шелъ со своей ротой. Немного позади шагалъ, согнувшись и поправляя находу очки, поручикъ Кранцъ. Я подошелъ къ Сафонову. Онъ былъ какъ въ экстазѣ. Ротъ улыбался какъ-то недоумѣвающе, по-дѣтски, глаза смотрѣли неопредѣленно, и въ нихъ что-то безпрестанно то вспыхивало, то снова медленно замирало. Онъ крѣпко сжалъ мою руку похолодѣвшими пальцами.
-- Ну вотъ и хорошо! -- говорилъ онъ, глядя мимо меня. -- Сейчасъ мы пойдемъ туда! Слышишь? Кричатъ! Это наши! Ура?! Такъ и есть! Ура! Значитъ, близко сошлись... можетъ быть, рукопашная... въ штыки? нѣтъ... пачками все!..
Въ эту минуту впереди раздалась команда. Заленскій отдѣлилъ свою роту и тронулся впередъ. Проходя мимо Дубенки, я окликнулъ его, но тотъ, казалось, ничего не видѣлъ и не слышалъ, и былъ какъ въ угарѣ.
-- Ребята-а! Помни присягу-у! Выручай своего отца-командира! -- раздался его женственный, визгливый фальцетъ, и эти слова звучали теперь жалко и безнадежно, и никто на нихъ не отвѣтилъ.
Рота шла дружнымъ, стройнымъ шагомъ, люди хранили глубокое, казавшееся торжественнымъ, молчаніе.
Когда рота подошла къ полосѣ, гдѣ особенно часто сверкали рвавшіеся снаряды, Заленскій развернулъ фронтъ и, скомандовавъ "бѣгомъ -- маршъ", бросился впередъ разсыпнымъ строемъ. Добѣжавъ до сопки, люди остановились и стали оглядываться. Одинъ лежалъ навзничь, другой, сидя, раскачивался и прижималъ къ груди колѣно.
-- Ладно проскочили! -- говорили солдаты.
-- Это кто-жа, братцы? Никакъ, Червонюкъ?
-- Одинъ Червонюкъ, другой Фрумкинъ!.. Угодило!
-- Ну-ну! Чего не видали? Ротозѣи?! Полѣзай, ребята! -- загремѣлъ зычный голосъ фельдфебеля.
Рота взбиралась кучками, подгоняя и подталкивая другъ друга.
-- Сопка! Вотъ тебѣ и сопка! Потому она сопкой и прозывается, что покеда взлѣзешь, такъ засопишь! -- шутилъ кто-то, тяжело пыхтя.
-- А, чтобъ тебя прорвало! -- ругался солдатъ, скользя внизъ съ пукомъ вырванной травы въ рукѣ,-- и трава-то здѣшняя...
-- Братцы, трубку обронилъ! Эй, нижніе! Гляди трубку!
Подъемъ былъ довольно крутой, и скоро по солдатскимъ лицамъ, смывая грязь, покатился потъ.
-- Бросай скатки-и! -- закричалъ сверху Заленскій, и свернутыя солдатскія шинели усѣяли склонъ горы. Навстрѣчу стали попадаться раненые и контуженные солдаты и офицеры.
-- Жарко, небось? Близко японецъ-то? -- спрашивали ихъ N-цы.
-- Баня, хоть куды! Напираютъ!
-- Молодцы N-цы! Въ самый разъ подоспѣли!-- хрипло кричалъ офицеръ въ разорванной рубахѣ, съ окровавленнымъ плечомъ.-- Ходу, ребята, ходу! Выручай красноярцевъ!
Уже около самой вершины намъ попался навстрѣчу спускавшійся внизъ солдатъ-санитаръ, который поддерживалъ маленькаго, худощаваго японца. На послѣднемъ было грязное желтое "хаки", круглое кэпи съ офицерскими жгутиками. Онъ подгибалъ залитую кровью ногу, скалилъ сверкавшіе зубы и нервно, громко смѣялся.
Во время подъема я старался поддерживать въ себѣ спокойствіе и сознательное отношеніе ко всему окружающему, хотя и чувствовалъ, что это мнѣ мало удается. Когда же я очутился наверху и бросился догонять стрѣлковъ,-- у меня закружилось въ головѣ и запестрѣло въ глазахъ. Я, какъ во снѣ, смутно различалъ десятки человѣческихъ фигуръ, которыя лежали, сидѣли и шевелились на землѣ. Я перепрыгивалъ черезъ нихъ, спотыкался, наступалъ на живыхъ людей; ко мнѣ тянулись чьи-то руки, мнѣ что-то кричали... Я невольно жмурилъ глаза отъ необычайно сильной здѣсь трескотни; надъ головой что-то шипѣло и словно проносился вихрь, по камнямъ раздавались звонкіе щелчки, и вокругъ, казалось, звенѣло безчисленное множество туго натянутыхъ и мелодично-пѣвучихъ струнъ.
Не видя ничего подъ ногами, я съ разбѣга упалъ въ какую-то глубокую канаву и сильно ударился ногой обо что-то твердое. Около меня торчала винтовка, и рядомъ съ ней сидѣлъ на корточкахъ солдатъ безъ фуражки. Колѣни солдата были въ уровень съ подбородкомъ, онъ упирался головой и плечами въ стѣнку канавы, прижималъ къ груди руки съ растопыренными пальцами и, какъ-то безобразно глупо разинувъ ротъ, съ удивленіемъ пялилъ глаза въ небо. "Траншея!" мелькнула у меня мысль. Я вспомнилъ о стрѣлкахъ и, ставъ ногами на колѣни солдата, выбрался изъ траншеи и устремился впередъ. Навстрѣчу бѣжали люди; они не разъ толкали, опрокидывали меня, я подымался и снова бѣжалъ, и уже не сознавалъ, какимъ образомъ очутился въ новой траншеѣ, которая гудѣла, трещала и кишѣла сѣрыми солдатскими рубахами. Меня дернули за рукавъ, я повернулся и увидѣлъ Тиму Сафонова; тотъ указывалъ рукой внизъ и что-то говорилъ. Я отвѣчалъ ему, но не понималъ ни Сафонова, ни самого себя. Машинально повинуясь жесту Тимы и слѣдуя его примѣру, я взобрался на брустверъ и заглянулъ внизъ. Сперва мнѣ почудилось, что крутой желтоватый скатъ горы шевелится и медленно "осѣдаетъ", но не внизъ, а вверхъ. Но скоро въ этой желтой движущейся массѣ я сталъ различать человѣческія лица, широкіе сверкающіе штыки... А лава всѣ ползла и ползла. Я видѣлъ исхудалыя желтыя лица, плоскія, широконосыя, видѣлъ оскаленные зубы, множество рукъ, которыя судорожно цѣплялись за землю, за камни... Въ наиболѣе близкихъ рядахъ я замѣтилъ офицера съ небольшой черной бородкой. На его лицѣ была только страшная усталость и страданіе, и въ черныхъ маленькихъ глазкахъ свѣтилось что-то похожее на мольбу. Офицеръ поймалъ мой взглядъ, какъ-то криво улыбнулся, сдѣлалъ какой-то жестъ рукой и сталъ жевать губами. Казалось, онъ былъ голоденъ и просилъ ѣсть или пить... И я безсознательно, не спуская глазъ съ офицера продѣлалъ то же самое. Офицеръ снова оскалилъ зубы, кивнулъ головой и протянулъ впередъ обѣ руки, но въ этотъ моментъ его голова отдернулась назадъ, по лицу разлилось кровавое пятно, и онъ исчезъ въ массѣ желтыхъ фигуръ; однѣ изъ нихъ выскакивали и, взмахнувъ руками, опрокидывались, скатывались по тѣламъ другихъ; нѣкоторыя, словно подгоняемыя кѣмъ-то сзади, бросались впередъ, роняли винтовки и, протягивая руки врагу, кричали что-то. Кое-кого солдаты хватали за воротъ, втаскивали въ траншею и оглушали ударами прикладовъ, въ иныхъ стрѣляли въ упоръ... "Банзай!" неслось снизу, и на мѣсто павшихъ появлялись новыя фигуры.
-- Сто-ой, ребята! -- прокатился по траншеѣ изступленный голосъ фельдфебеля.-- Не изводи зря патроны! Бей его прикладомъ! Камнями бей! По мордѣ! Скидавай внизъ! Коли штыкомъ!
Люди выскочили изъ траншеи, и замелькали приклады, засверкали штыки. Трескотня ослабѣла, и теперь явственно слышалось рычаніе озвѣрѣвшихъ людей, глухіе удары прикладовъ по головамъ, хрустѣнье раздробляемой кости, клокотаніе, скрежетъ и вопли. Опьяненные кровью солдаты, тяжело сопя и покрикивая, работали винтовками, какъ топоромъ или дубиной, и, уже ничего не разбирая, дробили черепа убитыхъ, брызгая мозгами и кровью, прокалывали десятки разъ одно и то же тѣло, сбрасывали внизъ обезображенные трупы и швыряли вслѣдъ камнями.
-- Молодцы! Съ нами Богъ! Ур-ра! -- дико кричалъ фельдфебель.
-- Га-га! А-а! -- ревѣли солдаты, съ новой яростью обрушивались прикладами, а когда по склону горы стали сбѣгать и скатываться живые и раненые японцы, солдаты повернули окровавленные приклады и стали разстрѣливать отступавшихъ залпами.
Аттака была отбита.
Наступили сумерки, по небу поползли свинцовыя тучи, и грохотавшая и вздрагивавшая отъ канонады окрестность быстро погрузилась во мракъ. Внизу и на склонахъ сопки сверкали огоньки орудій, въ сумрачной выси ярко вспыхивали рвавшіеся снаряды. Вдругъ вся долина озарилась кровавымъ отблескомъ: за линіей желѣзной дороги пылала охваченная огнемъ деревушка.
Канонада, казалось, охватила кольцомъ весь горизонтъ и раздалась теперь прямо надъ головами. Сверху брызнуло нѣсколько дождевыхъ капель, и затѣмъ грянулъ небосный громъ и слился съ грохотомъ орудій. Недолго длилась эта борьба. Сразу хлынулъ сильный ливень, быстро замолкли орудія, затихла ружейная трескотня, и раскаты небеснаго грома одни гнѣвно перекликались надъ окутанной глубокимъ мракомъ Ляоянской долиной.
Только пламя пожара вливало въ этотъ мракъ полосу кроваваго полусвѣта, печально трепетало подъ налетавшимъ вѣтромъ, и, среди громаднаго поля затихшей бойни, оно казалось погребальнымъ факеломъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Непріятель занялъ южныя позиціи и съ трехъ часовъ ночи открылъ сильный ружейный огонь.
Рано утромъ, едва только разсвѣло, на западѣ показались отходившія къ Ляояну пѣхотныя части и кавалерія, сильно тѣснимыя непріятелемъ. Въ теченіе ночи, несмотря на дождь и непроглядную тьму, японцы переправили на правый берегъ Тай-цзы-хэ дивизію пѣхоты съ артиллеріей и конвицей, подъ прикрытіемъ которыхъ на зарѣ стали переправляться остальныя части. На сѣверѣ непріятель, послѣ отчаянной борьбы, отбросилъ кавалерійскій отрядъ генерала С. и продвивулся къ Янтайскимъ копямъ. Единственнымъ прикрытіемъ Ляояна оставалась линія фортовъ, гдѣ и сосредоточились русскія войска въ ожиданіи послѣдней и рѣшительной схватки.
Такими извѣстіями начался сѣрый, пасмурный день послѣ ненастной ночи.
Со всѣхъ сторонъ -- изъ палатокъ, изъ товарныхъ вагоновъ, изъ-подъ фургоновъ и двуколокъ, вылѣзали разбитые физически, утомленные нравственно, промокшіе и продрогшіе люди, съ осунувшимися, землистыми лицами, облѣпленные грязью, и расшатанной походкой брели къ станціи. Вялые, апатичные, они равнодушно относились къ тревожнымъ извѣстіямъ, приходившимъ со всѣхъ сторонъ. На путяхъ передъ станціей стояли переполненные ранеными санитарные поѣзда и готовились уйти на сѣверъ.
Въ станціонномъ буфетѣ пестрая толпа голодныхъ офицеровъ штурмовала буфетную стойку и брала съ бою полусырой хлѣбъ, прогорклые консервы, остатки вонючей колбасы, платя за нихъ бѣшеныя деньги. Обманувъ кое-какъ пустой желудокъ, офицеры набрасывались на напитки, которые имѣлись въ громадномъ запасѣ, быстро хмѣлѣли, приходили въ возбужденное соотояніе и, подъ вліяніемъ алкоголя, начинали грозить врагу и вѣрить въ побѣду...
Около полудня, когда выглянуло солнце, буфетъ принялъ свой обычный видъ, загудѣлъ голосами и огласился полупьянымъ смѣхомъ. Въ то же время на станцію стали прибывать съ разныхъ сторонъ раненые. Тѣ, которые были еще въ силахъ идти, сбрасывали посреди платформы амуницію и располагались тутъ же или бродили около буфетной кухни, прося ѣсть или пить. Тяжело раненыхъ санитары переносили на носилкахъ и клали ихъ въ рядъ въ концѣ платформы. Между ними было съ десятокъ японцевъ, тощихъ, заморенныхъ, съ безпокойными взглядами. У многихъ изъ нихъ грязное форменное "хаки" было надѣто прямо на голое тѣло,-- на нихъ не было ни бѣлья, ни гетръ. Русскіе офицеры съ любопытствомъ наклонялись надъ ними, угощали ихъ папиросами, а нестроевые солдаты и санитары, усиленно работая мимикой и жестами, вступали съ японцами въ дружескіе разговоры, причемъ коверкали русскія слова на китайскій ладъ, полагая, очевидно, что такой фантастическій языкъ можетъ быть болѣе понятенъ японцамъ. Впрочемъ, со стороны казалось, что обѣ стороны превосходно поннмали другъ друга и сходились во взаимной симпатіи.
-- Ей-Богу, эти самые макаки -- какъ есть настоящіе человѣки! Все одно, что нашъ братъ, только скуловатъ, желтоглазъ да ростомъ не вышелъ! -- радостно недоумѣвалъ безбородый пѣхотинецъ, которому маленъкій, безусый японецъ, казавшійся ребенкомъ, сказалъ въ видѣ комплимента, со своеобразнымъ тембромъ въ голосѣ: "маладецъ, ребята".
-- Этакій-то лядащій плюгавецъ... все одно, что цыпленокъ... а вѣдь какъ дерется!
-- Прытокъ да увертливъ больно! -- разсуждали солдаты.
Куча солдатскихъ шинелей, окровавленныхъ рубахъ, подсумковъ и мѣшковъ быстро росла на платформѣ. Все чаще и чаще появлялись раненые и перевязанные офицеры. Одни -- потрясенные, растерявшіеся, бродили, какъ во снѣ, пугливо озираясь, или сидѣли, какъ въ столбнякѣ. Другіе -- раздраженные, съ хмурыми лицами, со злобой во взглядѣ, ворчали и разражались бранью.
Общее вниманіе привлекалъ раненый въ голову капитанъ одного изъ сибирскихъ пѣхотныхъ полковъ. Высокій, богатырски-сложенный, съ залитыми кровью плечами и грудью, съ негодованіемъ на блѣдномъ отъ возбужденія, мужественномъ лицѣ,-- онъ казался живымъ воплощеніемъ кровавой бойни, и его голосъ властно и сильно звучалъ среди окружающаго говора и смѣха.
-- Это позоръ! Это преступленіе! -- говорилъ онъ кучкѣ офицеровъ. -- Чего смотрѣли? О чемъ думали? Отдать "сопку съ соскомъ!" главная позиція! Дверь къ лѣвому флангу! Столько времени занимали и не подумали укрѣпить! Вчера утромъ отдали! Сколько людей выкосило! Еще бы! Хоть бы разъ вздумали землю копнуть! Все ждали чего-то, на авось надѣялись! Хорошо! Отдали сопку... Вечеромъ, значитъ, спохватились! Получаемъ приказаніе -- взять сопку обратно! Легко сказать! Люди заморены, подавлены огромными потерями, все перепуталось, перемѣшалось, многіе безъ винтовокъ... Ладно! Приказано взять обратно,-- значитъ, надо брать! Ждемъ распоряженій. Проходитъ часъ, другой, люди изнываютъ, томятся -- никакого дыханія! Кому брать, кто руководитель, когда назначено идти въ аттаку -- ничего не извѣстно. Полковой къ генералу сунулся; тотъ открещивается и руками, и ногами. "Я, говоритъ, не могу своей властью, нѣтъ компетенціи! Я подчиненъ командиру семнадцатаго корпуса и безъ его приказанія не могу ничего рѣшить!" Командиръ корпуса тоже ни взадъ, ни впередъ! "Здѣсь, говоритъ, самъ командующій арміей находится... если бы еще его не было -- другой дѣло... а то, говоритъ, неудобно, можетъ усмотрѣть превышеніе власти, не тактично будетъ"... и прочее... Понимаете? Все іерархія, чинопочитаніе и мѣстничество!... А время идетъ, непріятель укрѣпляется, люди нервничаютъ... Да! Что-жъ? Ждали-ждали, да такъ никакого толку отъ генераловъ и не дождались.
Капитанъ залпомъ осушилъ стаканъ пива, вытеръ рукавомъ усы и продолжалъ.
-- Да! Не дождались и... пошли! Понимаете? Сами пошли! Безъ всякихъ! Что-жъ -- такъ пропадать или этакъ пропадать -- все равно наше дѣло пропащее! Такъ ужъ лучше съ честью пропадать! Да! Тутъ уже не офицеры вели солдатъ... Прямо взбунтовались люди, стадомъ двинулись... Теперь такъ даже понять не могу, какъ это мы впотьмахъ на эту сопку лѣзли! Взлѣзли, однако! Японцы, видимо, ошалѣли! Не ждали нашей аттаки, даже растерялись первое время... Господи! Что за свалка была! Тьма кромѣшная! Только стонъ стоитъ, хрипитъ все вокругъ, да удары чмякаютъ... Кому и отъ своихъ досталось! Не разберешь... Озвѣрѣлъ народъ, даже кричать перестали! Въ траншею попали, опять вылѣзли, другъ черезъ дружку, да впотьмахъ-то опять впередъ, не зная куда, бросились... Потомъ разсыпались и кучками стали драться,-- кто гдѣ сцѣпится, тамъ и катаются по землѣ... Долго такъ, какъ въ чаду какомъ... Тутъ меня въ голову хватили, полетѣлъ наземь... послѣ очухался, чувствую,-- весь въ крови, рубаха къ тѣлу прилипла, фельдфебель нашъ съ фонаремъ на колѣняхъ стоитъ: "наша, говоритъ, сопка, вашскороліе"... Да! Дорогой цѣной взяли, двѣ трети народу уложили... Что же вы думаете? Чуть только день занялся, приказаніе -- очистить сопку! Уходить! Понимаете? да... Что-жъ? И пришлось уходить, да еще подъ огнемъ японцевъ, бросать буквально залитую нашей кровью сопку, бросать раненыхъ, оставлять убитыхъ офицеровъ! Каково это было солдату? Вѣдь этому имени нѣтъ! Это же подлость! Издѣвательство! Мнѣ стыдно было на солдатъ смотрѣть! А теперь... теперь они не хотятъ идти въ аттаку! Солдатъ, понимаете, нашъ русскій солдатъ -- не хочетъ! Да! и онъ правъ! Надъ нимъ издѣваются! Онъ потерялъ вѣру! Будь они прокляты! Кабинетные герои! Шаркуны! Нѣтъ, довольно! Больше не могу! Изъ меня вонъ чуть не ведро крови вытекло, но я этого не чувствую! Душа болитъ за солдата, за товарищей... Негодяи! Имъ только церковные парады разводить! Людей губятъ, да армію позорятъ! Вчера три полка, какъ сумасшедшіе, улепетывали! А почему? Начальникъ дрянь! Генерала Коршунова съ собаками сыскать не могли! Тамъ у него бой идетъ, а онъ на станцію придралъ чуть не за двадцать верстъ! Лошадь, говоритъ, понесла, испугалась! Герои . . . . . . .!! Сегодня подъ мостомъ два батальона другъ дружку залпами разстрѣливали! Волосъ дыбомъ становится! Публичное заведеніе, б -- къ какой-то, а не русская армія!... Иностранцевъ напустили... дескать, любуйтесь, господа почтенные, каковы мы, русскіе...
-- Э-э... виноватъ!-- щепетильно-вѣжливо вмѣшался подполковникъ генеральнаго штаба, поджарый, на тоненькихъ ножкахъ, съ несоразмѣрно большой головой,-- я васъ попрошу, господинъ капитанъ, не забываться и нѣсколько умѣрить ваше краснорѣчіе... Вы забываете...
Капитанъ оглянулъ подполковника такимъ взглядомъ, какъ будто собирался ударить его.
-- Краснорѣчіе? Нѣтъ, господинъ подполковникъ, это не краснорѣчіе! Изволите ошибаться! Это мы ужъ такъ привыкли считать правду краснорѣчіемъ, а краснорѣчіе правдой! Вотъ это какое краснорѣчіе! -- капитанъ хлопнулъ себя по окровавленной груди,-- это кровавая правда! Ее вамъ скажетъ любой солдатъ моей роты! Я за эту правду выпустилъ изъ себя больше крови, чѣмъ вы перевели чернилъ на диспозиціи и донесенія! И я объ этой правдѣ буду кричать во весь голосъ! Можете доносить на меня! Я не боюсь правды!
Подполковникъ презрительно пожалъ плечами и, покосившись на пивную бутылку, процѣдилъ:
-- Вы бы лучше поменьше пили, если вы ранены.
-- Что-о? По-мень-ше пи-ли? -- протянулъ капитанъ, дѣлая движеніе впередъ. Офицеры попятились; изъ толпы выступилъ извѣстный начальникъ партизанской кавалеріи полковникъ Таковичъ-Липовецъ, оправившійся отъ раны, совершившій рядъ лихихъ набѣговъ, и обратился къ штабному офицеру съ грубоватой непосредственностью и легкимъ акцентомъ балканскихъ славянъ:
-- Палковникъ! Мы не у въ Петербургѣ и не у въ акадэміи енеральнаго штаба! Ну зачѣмъ такому бравому капитану портить кровь, которой онъ безъ этого много поьералъ? Ей-Богу, онъ правду говоритъ!
Подполковникъ пробормоталъ что-то насчетъ "дисциплины" и "господъ офицеровъ" и ретировался.
Въ это время на станціи появилась компанія, состоявшая изъ двухъ, одѣтыхъ по дорожному, проститутокъ, барона Габена и двухъ офицеровъ въ новенькихъ казачьихъ мундирахъ со значками пажескаго корпуса. Скоро къ нимъ подоспѣлъ Налимовъ. При энергичномъ содѣйствіи послѣдняго, компанія добилась того, что на платформу были вынесены столикъ и стулья, и все общество усѣлось. Когда на столикѣ появились ликеры и вина, къ компаніи присталъ еще ротмистръ пограничной стражи. Подгримированныя дѣвицы взвизгивали послѣ орудійныхъ залповъ, съ гримасами не то отвращенія, не то состраданія косились на переполнявшихъ платформу раненыхъ, нюхали одеколонъ и всѣми силами пытались казаться взволнованными и потрясенными. Кавалеры, въ свою очередь, старались успокоить дѣвицъ, подливали въ рюмки, каламбурили на французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ. Не прошло и получаса, какъ за столикомъ раздался хохотъ и визгъ, и казалось, что канонада только способствовала веселью этой компаніи, находившей, повидимому, особенную пикантность въ кутежѣ при столь рѣдкой, исключительной обстановкѣ. Одна изъ дѣвицъ, уже захмѣлѣвшая, съ ухватками жаднаго, хищнаго животнаго, одной рукой нѣжно поглаживала лысину барона Габена, а другой пыталась снять кольцо съ его руки и съ нагло откровеннымъ взглядомъ говорила что-то тупо улыбавшемуся, захмѣлѣвшему барону. Пограничный ротмистръ вращалъ большими, безсмысленными глазами, ржалъ отъ удовольствія и превозглашалъ тосты за "прелестныхъ и неустрашимыхъ дамъ" и "во славу русскаго оружія"... Затѣмъ компанія перешла на шампанское, потребованное черномазымъ подрядчикомъ восточнаго типа, и кутежъ развернулся "во всю". Онь не прекратился и тогда, когда въ концѣ платформы появились среди раненыхъ двѣ фигуры -- одна въ эпитрахили, другая въ католической сутанѣ; и грохотъ орудій, вмѣстѣ съ отголосками пьянаго разгула, хоромъ заглушали стоны умирающихъ и слова послѣдняго напутствія.
Вдругъ, невдалекѣ отъ платформы, между путями, заставленными вагонами, раздался взрывъ и трескъ расщепленнаго вагона. За этой первой гранатой засверкали шрапнели. Съ крикомъ и воемъ хлынула со станціи пестрая толпа. Въ буфетѣ зазвенѣли окна; въ дверяхъ происходила давка.
Непріятель выдвинулъ на взятыя у русскихъ южныя позиціи два орудія крупнаго калибра. Изъ одного онъ началъ обстрѣливать станцію, другое -- направилъ на русскій поселокъ. Первыми ринулись на сѣверъ расположенные по обѣимъ сторонамъ стаяціи обозы, а вмѣстѣ съ ними и сосредоточенныя здѣсь пѣшія и конныя нестроевыя части и отступившая утромъ кавалерія, Одинъ за другимъ стали маневрировать и уходить паровозы, увозя раненыхъ, телеграфъ и всевозможные грузы. Команда саперъ и желѣзнодорожнаго батальона бросилась уничтожать и приводить въ негодность все то, чего нельзя было увезти. Около сѣрыхъ домиковъ опустѣвшей главной квартиры кучка артиллеристовъ пыталась зарыть въ землю часть брошенныхъ снарядовъ. Куда-то пронесли на носилкахъ сестру милосердія съ раздробленными ногами. Въ русскомъ поселкѣ бушевали "шимозы", пробивали крыши, громили стѣны фанзъ. Тамъ и сямъ подымались надъ землею густые клубы коричневаго дыма. Около башни Байтасы валялись трупы попавшихъ подъ огонь китайцевъ. Команда интендантскихъ солдатъ суетилась вокругъ громадной горы запасовъ, обливая ихъ керосиномъ и обкладывая горючимъ матеріаломъ.
Когда наступили сумерки, разстояніе между китайскимъ городомъ и станціей было густо усѣяно трупами и представляло картину страшнаго разрушенія. А непріятель не смолкалъ и продолжалъ посылать шрапнель и гранаты. Нѣсколько нестроевыхъ солдатъ, оглядываясь по сторонамъ и косясь на разрывы снарядовъ, забрались на опустѣвшую станцію. Они заглядывали повсюду и искали поживы. Въ буфетѣ они нашли нѣсколько бутылокъ шампанскаго, распили ихъ и, опьянѣвъ, шатаясь, побрели вдоль насыпи.
Ночной мракъ окуталъ Ляоянъ. Тамъ, гдѣ тѣснились отступавшіе, на протяженіи нѣсколькихъ верстъ по обѣимъ сторонамъ Тай-цзы-хэ, стоялъ стонъ надъ землею. Невообразимый хаосъ царилъ на правомъ берегу рѣки. Въ десять рядовъ уперлись въ берегъ отступавшія колонны.
Распространился. слухъ, что Куроки обошелъ русскихъ съ востока и собирается отрѣзать отступленіе около Янтая. Паника охватила отступающихъ. Пѣхота, кавалерія, батареи, транспорты, обозы -- все перепуталось во мракѣ, смѣшалось въ огромную ревущую лаву, стремившуюся къ одной цѣли. Каждая часть пыталась переправиться раньше другихъ. Всѣ кричали, никто никого не слушалъ и не понималъ... Начальники, растерявшіе свои полки и батальоны, тщетно призывали къ порядку взбаламученное стадо солдатъ. Какая-то батарея вдругъ сорвалась съ мѣста, врѣзалась въ пѣхоту и по тѣламъ опрокинутыхъ людей бросилась къ спѣшно наведенному мосту, по которому уже колыхалась густая, нестройно гудѣвшая колонна. Раздался трескъ, отчаянные вопли и плескъ воды... Гигантскимъ костромъ вспыхнулъ зажженный провіантскій складъ въ Ляоянѣ, и кровавый отблескъ зарева достигалъ береговъ Тай-цзы-хэ. Взорвавшіеся около станціи снаряды выкинули въ чернѣвшую высь чудовищный фейерверкъ.
Отступленіе сдѣлало свое дѣло. Оно помутило умы людей, убило сознаніе и возможность какой-либо надежды, вѣры въ себя, въ начальниковъ. При невѣрномъ, трепетномъ свѣтѣ факеловъ мелькали безсмысленныя, искаженныя страхомъ лица солдатъ и офицеровъ. Это была уже не армія, а многотысячное разнузданное, обозленное стадо, гонимое инстинктомъ самосохраненія и страхомъ...
Казалось, что какой то апокалипсическій звѣрь, получившій смертельную рану, наводя ужасъ и разрушая все на своемъ пути, уходилъ среди непрогляднаго мрака ночи.