Осень выдалась солнечная, золотистая, съ холодными утренниками.
Глубокое затишье, вродѣ раздумья, господствовало въ арміи. Она отдыхала послѣ недавней сильной грозы, чинилась и собиралась съ силами.
Огромные биваки, сосредоточенные вокругъ Мукдена и раскиданные далеко на сѣверо-востокъ и на западъ, утратили свой воинственный видъ и казались таборами утомленныхъ долгимъ переходомъ кочевниковъ.
Затихли пьяныя оргіи, исчезло куда-то веселье, страсти угомонились, и многотысячная армейская семья, казалось, вступила въ зрѣлый возрастъ послѣ долгаго періода легкомысленныхъ увлеченій. Радужныя иллюзіи уже не носились въ воздухѣ опьяняющей эпидеміей,-- ихъ смѣнило трезвое сознаніе суровой дѣйствительности.
Въ баракахъ и фанзахъ, въ палаткахъ солдатъ и офицеровъ шли тихіе разговоры, и тамъ незримо бродила тревожная мысль. Сильно измѣнилось и отношеніе къ непріятелю. Среди солдатъ уже не говорили о "макакахъ" или "япошкахъ"... Въ отчетливомъ "японецъ" и ласкательномъ "япоша" чувствовалось уваженіе и даже нѣкоторая симпатія ко врагу. Особенно это сказывалось на передовыхъ постахъ. Тамъ обѣ стороны иногда сходились на очень близкое разстояніе, обмѣвивались привѣтствіями и даже пили другъ за друга. Попавшій въ плѣнъ полковой врачъ былъ обласканъ непріятелемъ, который снабдилъ его лошадью, всѣмъ необходимымъ и заботливо проводилъ къ русскимъ аванпостамъ.
Ляоянское побоище, которымъ разразился тяжелый періодъ напряженнаго ожиданія и множества отдѣльныхъ сраженій и стычекъ, произвело потрясающее впечатлѣніе и словно отрезвило всю армію. Только немногіе неисправимые "патріоты", преимущественно изъ штабной "аристократіи", да нѣкоторые пѣхотные командиры, представители "добраго стараго времени", съ какимъ-то упрямствомъ продолжали утверждать, что "настоящая война еще не начивалась", и съ высокомѣрнымъ презрѣніемъ относились ко врагу.
-- Помилуйте,-- говорили они: -- вѣдь у насъ до сихъ поръ еще не было настоящей арміи! Вотъ подойдутъ изъ Россіи новые корпуса, тогда-то и начнется настоящее дѣло!
Не мало надеждъ возлагалось и на балтійскую эскадру. О ней ходили самые фантастическіе слухи, и постепенно, окруженная ореоломъ таинственности, она превратилась въ "летучаго голландца".
Ретивые, заносчивые генералы нѣсколько присмирѣли, но и въ этомъ смиреніи было что-то упрямое и саркастическое. "Хорошо, хорошо! -- казалось, говорили они,-- намъ предлагаютъ уважать врага, смириться! Хорошо! Мы помолчимъ! А ну-ка посмотримъ, какъ-то вы дальше управитесь". Многіе стали необыкновенно равнодушны, и на ихъ величаво-спокойныхъ физіономіяхъ какъ будто было написано: "мнѣ наплевать! Не хотите -- не надо! Мое дѣло сторона! Какъ прикажутъ, такъ и будетъ, а я не отвѣчаю! Мы люди маленькіе. Глядя на нихъ, казалось, что въ "избранное" общество холоднознатянутыхъ аристократовъ забрался какой-то плебей и позволилъ себѣ сказать или сдѣлать оскорбительную для присутствующихъ безтактность.
Иное настроеніе чувствовалось въ сѣрой семьѣ армейской "демократіи", среди строевыхъ офицеровъ и соддатъ. Она какъ будто понесла тяжелую потерю, видѣла предъ собой дорогого покойника и въ глубокомъ размышленіи стояла на рубежѣ недавняго прошлаго и смутно выступающаго будущаго. Это было какое-то томительное самосозерцаніе, прислушиваніе къ самимъ себѣ, въ которомъ, однако, мерещилась зарождавшаяся новая жизнь.
Порою изъ далекой Россіи, словно глухіе раскаты грома, приходили тревожныя вѣсти; онѣ шопотомъ передавались изъ устъ въ уста и какъ будто забывались, но въ дѣйствительности продолжали жить и бродили въ тревожно-настроенныхъ умахъ.
Разговоры объ освобожденіи Портъ-Артура велись всѣ рѣже и рѣже, и призракъ злосчастной осажденной крѣпости постепенно блѣднѣлъ и стушевывался. Ко всевозможнымъ слухамъ относились теперь почти равнодушно, перестали увлекаться героями, сомнѣвались въ очевидной истинѣ, и во всемъ, на каждомъ шагу сказывалось вызванное горькимъ опытомъ недовѣріе. Казалось, что послѣ разгульной и угарной масленицы настали печальные дни великаго поста, и люди стали относиться сурово и строго къ самимъ себѣ и другимъ.
Рѣзко измѣнилась и главная квартира въ Мукденѣ.
Еще такъ недавно эта резиденція намѣстника являлась полной противоположностью оживленному, охваченному боевой тревогой, кипучему Ляояну. На всемъ здѣсь лежалъ отпечатокъ неотразимаго, бездушнаго формализма, все здѣсь было размѣрено и распланировано, сама жизнь шла по правильно проложеннымъ колеямъ, напоминая передвиженіе фигуръ по шахматной доскѣ. Оффиціально натянутыя физіономіи цѣлой арміи "состоящихъ при штабѣ", пугливые взгляды, сдержанныя рѣчи; строгое соблюденіе формы до мельчайшихъ пустяковъ; полосатые барьеры и рогатки, безчисленное множество часовыхъ, гауптвахтъ, карауловъ; пропуски, пароли и надписи: "входъ постороннимъ запрещается", встрѣчавшіяся чуть-ли не на каждомъ шагу,-- все говорило о пребываніи здѣсь облеченнаго огромною властью лица, которому воздавались почти царскія почести. Иногда передъ голубымъ домикомъ, окруженнымъ зеленью, цвѣтами и... цѣпью часовыхъ, появлялась плотная и коренастая фигура, въ черной тужуркѣ съ адмиральскими погонами, съ бородатымъ лицомъ кавказскаго типа. Фигура эта прогуливалась взадъ и впередъ быстрыми, энергичными шагами и посматривала узенькими, проницательными и немного насмѣшливыми глазками. Чистота и порядокъ окружали голубой домикъ, и только "избранные" могли безнаказанно приближаться къ этому "храму" главной квартиры. Ко всякой новой личности здѣсь относились съ нескрываемой подозрительностью и часто оскорбительнымъ высокомѣріемъ, въ особенности къ прибывающимъ съ юга, изъ квартиры командующаго арміей. "Югъ", вообще, не пользовался симпатіями обитателей резиденціи. Тамъ, на югѣ, казалось, было огромное поле, гдѣ работали маленькіе, безотвѣтные людишки, а здѣсь -- здѣсь жили сами господа, на которыхъ эти жалкіе людишки работали.
-- А! Вы съ юга! Такъ, такъ! А вы, собственно, зачѣмъ изволили къ намъ пожаловать? -- говорили болѣе или менѣе привиллегированнымъ пришельцамъ. -- Ну, что у васъ тамъ? Что вашъ Куропаткинъ подѣлываетъ? Все еще думаетъ, все еще не рѣшается?
Съ простыми смертными говорили проще и выразительнѣе:
-- Ваши бумаги? Покажите удостовѣреніе, свидѣтельство... Да, все это прекрасно, но это ничего не значитъ! И вы потрудитесь сегодня же убраться отсюда!.. Почему? А потому, что эта бумажка выдана вамъ изъ главной квартиры командующаго арміей и для насъ она ровно ничего не значитъ. Она дѣйствительна только въ предѣлахъ дѣйствующей арміи! Да-съ! Здѣсь штабъ намѣстника, и командующій намъ не указъ!
На каждомъ шагу здѣсь проявлялось непримиримо-враждебное, почти ненавистное отношеніе къ "югу" и главной квартирѣ командующаго арміей,-- антагонизмъ, хорошо извѣстный каждому солдату, имѣвшій печальныя, трагическія послѣдствія...
И вдругъ все это исчезло и перемѣнилось до неузнаваемости. Произошло это такъ быстро и неожиданно, какъ происходитъ передъ зрителемъ такъ называемая "чистая перемѣна" декорацій на сценѣ.
Многочисленныя сѣрыя толпы хмурыхъ, заморенныхъ и неряшливыхъ солдатъ, со своими шинелями, мѣшками и палатками, отдающими потомъ и кислятиной, запрудили всю огромную площадь главной квартиры и расположились шумнымъ таборомъ со всѣхъ сторонъ.
Вороха соломы, лошадиный пометъ, всякая рвань и отбросы усѣяли посыпанныя желтымъ песочкомъ дорожки. Затрещали изящныя выкрашенныя изгороди, уходившія на костры; зазвенѣли стекла въ великолѣпной конюшнѣ, гдѣ недавно откармливались породистые скакуны. Тамъ, гдѣ прежде звучали изысканно-сдержанныя рѣчи, нерѣдко пересыпаемыя россійско-французскими фразами гвардейско-штабнаго остроумія,-- теперь висѣла въ воздухѣ грубая солдатская брань, и раздавались угрюмые и озабоченные голоса офицеровъ, немногимъ отличавшихся отъ солдатъ своимъ внѣшнимъ образомъ.
Могучая, властная волна суровой, неприкрашенной дѣйствительности ворвалась въ крошечный оазисъ какой-то игрушечной жизни, затопила его и разлилась широко вокругъ. Этотъ живой сѣрый потокъ протянулся на сѣверъ, разлился пятномъ у "старыхъ императорскихъ могилъ" подъ Фушуномъ, отсюда, вдоль рѣки Хун-хэ, загнулся на востокъ, къ крошечному Фушуну и уперся концомъ въ высоты, прикрывавшія дорогу къ Ляояну и занятыя непріятелемъ.
N-скій полкъ, временно попавшій въ составъ восточнаго отряда, стоялъ бивакомъ въ живописной долинѣ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ опустѣвшаго городка Фушуна и песчаныхъ береговъ рѣки Хун-хэ.
Отрѣзанный дальнимъ разстояніемъ отъ желѣзной дороги и главной квартиры, закинутый въ глушь, на самый край лѣваго фланга, отрядъ велъ сѣренькую, томительно-однообразную и довольно суровую жизнь.
Офицеры давно успѣли надоѣсть другъ другу и жили замкнуто, проводя большую часть времени въ лежачемъ положеніи. Командиръ полка показывался рѣдко и былъ поглощенъ составленіемъ объемистыхъ донесеній и служебной канцелярщиной. Капитанъ Заленскій осунулся и какъ бы постарѣлъ. Онъ все чаще и чаще брался за перо и бумагу и писалъ письма, послѣ отправленія которыхъ долгое время бывалъ задумчивъ и молчаливъ. Кранцъ пересталъ добродушно улыбаться и краснѣть, и жестъ, которымъ онъ безпрерывно поправлялъ очки, былъ серьезно сухъ и дѣловитъ.
Въ Дубенкѣ не произошло особенныхъ перемѣнъ. По-прежнему онъ былъ грубъ со своими солдатами, все такъ же заботился о своемъ желудкѣ, умудрялся запасаться всевозможной жизностью и придумывалъ новыя прозвища и клички всякимъ дневальнымъ, дежурнымъ и вѣстовымъ. Когда запасы продуктовъ, по его мнѣнію, оскудѣвали, онъ снаряжалъ, тайкомъ отъ полкового командира и товарищей, цѣлыя экспедиціи въ окрестныя деревушки, устраивалъ настоящія облавы на изрѣдка заглядывавшихъ въ эту глушь бродячихъ маркитантовъ, и тогда солдаты его батальона отбывали своеобразную продовольственную повинность. Заленскій пробовалъ нѣсколько разъ протестовать, но потомъ махнулъ рукой...
Иногда, по вечерамъ, Дубенко затѣвалъ карточную игру, но и она перестала интересовать офицеровъ, и корыстные аппетиты подполковника оставались, въ большинствѣ случаевъ, неудовлетворенными. Когда его особенно одолѣвала скука, онъ напяливалъ на носъ очки въ оловянной оправѣ, доставалъ красную тетрадь и занимался кропаніемъ порнографическихъ стишковъ, которые потомъ, въ видѣ особаго расположенія, и прочитывалъ кому-либо изъ молодежи, забредавшей къ нему съ сосѣдняго сапернаго бивака. Но, видимо, и Дубенко поддался вліянію времени и всего пережитаго. Онъ сталъ болѣе жаденъ и скупъ, часто безъ причины нервничалъ и придирался. Однажды онъ вообразилъ, что у него украли рубль, и приказалъ фельдфебелямъ произвести строжайшій обыскъ во всемъ батальонѣ. Солдаты заворчали и грубо проявили свое неудовольствіе, позволивъ себѣ нѣсколько оскорбительныхъ замѣчаній по адресу Дубенки, о чемъ послѣднему доложилъ присосавшійся къ нему прапорщикъ запаса изъ "акцизныхъ". Дубенко затѣялъ цѣлое слѣдствіе. Въ результатѣ -- пропавшій рубль оказался у самого же подполковника, одному ефрейтору разбили въ кровь лицо, и шестеро рядовыхъ на полсутокъ были выстроены "подъ ранецъ".
Прапорщикъ, котораго солдаты открыто презирали и звали "сиволдаемъ", сумѣлъ завоевать симпатію и полное довѣріе Дубенки, исполняя всѣ его капризы и причуды, и извлекалъ всевозможную пользу изъ своего положенія наперсиика, собутыльника и полушута, полулакея.
Отецъ Лаврентій уже не приходилъ такъ часто въ умиленіе, какъ прежде. Онъ сколотилъ нѣкоторую сумму денегъ изъ собственныхъ сбереженій и солдатскихъ добровольныхъ пятаковъ и "обзавелся божьимъ хозяйствомъ", какъ онъ говорилъ самъ. Хозяйство это заключалось въ китайской крытой фудутункѣ, которую отецъ Лаврентій послѣ многихъ хлопотъ превратилъ въ крошечный подвижный алтарь, передъ которымъ по воскресеньямъ онъ отправлялъ сокращенную, "походную" службу, привлекавшую не мало солдатъ съ сосѣднихъ биваковъ. Онъ какъ будто сталъ избѣгать офицерскаго общества и цѣлыми часами просиживалъ среди солдатъ, гдѣ онъ чувствовалъ себя болѣе своимъ человѣкомъ.
Сафоновъ, возвратившись изъ тыла арміи, послѣ долгаго объясненія съ Дубенкой и полковымъ командиромъ, отправился въ охотничью команду и рѣдко появлялся на бивакѣ. Онъ сильно похудѣлъ, что-то острое появилось въ его взглядѣ, и во всѣхъ движеніяхъ его сквозила тревожная торопливость. Онъ пріѣзжалъ на нѣсколько часовъ, запасался табакомъ и сахаромъ и снова исчезалъ надолго.
Въ верстѣ отъ N-цевъ, въ деревушкѣ, находился штабъ отряда, который, въ отличіе отъ бивачной скуки и однообразія, называли "городомъ". Но и здѣсь царила суровая простота походной жизни. Изрѣдка "молодымъ" солдатамъ устраивали ученье и заставляли ихъ ходить въ аттаку на сопки, съ громкимъ "ура", и тогда собиралась толпа любоаытныхъ поселянъ, которыхъ это зрѣлище, видимо, сильно забавляло. Болѣе дѣятельны были саперныя части, которыя неутомимо строили укрѣпленія, рыли блиндажи и прокладывали дороги на высотахъ для передвиженія артиллеріи.
Въ просторной фанзѣ, занимаемой начальникомъ артиллеріи отряда, ежедневно собирались обѣдать нѣсколько артиллеристовъ и ординарцевъ. Въ числѣ послѣднихъ выдѣлялся и внѣшностью, и характеромъ маленькій и хруыкій, съ блѣднымъ, изнѣженнымъ лицомъ, корнетъ Комаровъ, котораго всѣ офицеры и начальство съ перваго же дня его появленія прозвали "Комарикомъ".
Онъ ни съ какой стороны не подходилъ подъ понятіе боевого офицера и числился ординарцемъ только для приличія.
-- Ну скажи самъ, по совѣсти, ну какой ты офицеръ? -- говорили ему обыкновенно товарищи, любившіе надъ нимъ подтрунивать.-- Ты, Комарикъ, прежде всего посмотри самъ на себя. Лицо у тебя, какъ у барышни, даже немного аристократическое! Ростомъ -- съ кадета! Ноги у тебя птичьи, какъ у цыпленка! Голосъ -- настоящей институтки. Однимъ словомъ, что называется, "пусти -- повалюся!" Только небо коптишь да воздухъ зря портишь!
Комарикъ стоически выдерживалъ подобныя полушутливыя нападки и только меланхолически покуривалъ трубку, которая такъ же мало вязалась со всѣмъ его внѣшнимъ обликомъ, какъ и военная форма. Онъ разговаривалъ мало и оживлялся только тогда, когда рѣчь касалась театра, женщинъ или литературы, съ которой Комарикъ, повидимому, былъ знакомъ довольно основательно. Онъ, при всей его меланхоличности, являлся, однако, единственнымъ "увеселяющимъ элементомъ" среди товарищей.
Изрѣдка, когда скука одолѣвала особенно сильно, они приставали къ нему съ просьбой "свозить въ Аркадію". Просьба поддерживалась добытой невѣдомыми путями бутылкой хорошаго вина, до котораго Комарикъ былъ большой охотникъ и зналъ толкъ по части всевозможныхъ винъ.
Осушивъ стаканъ-другой, онъ снисходительно улыбался и переходилъ на "эстраду", которую изображалъ запыленный канъ.
Онъ превращался въ превосходнаго имитатора, изображалъ всевозможныхъ балеринъ, шансонеточныхъ пѣвцовъ, удачно копируя ихъ отличительныя черты и манеры держаться на сценѣ; превращался въ престидижитатора, показывалъ остроумные фокусы, пѣлъ романсы слабымъ, но музыкальнымъ голосомъ на довольно чистомъ французскомъ языкѣ; пародировалъ акробатовъ, атлетовъ, разсказывалъ всевозможные анекдоты. Лучшимъ "номеромъ" считались его импровизированныя "аристократическія сцены" -- мѣткіе, ядовитые шаржи изъ великосвѣтскаго быта, очевидно, хорошо извѣстнаго Комарову.
И все это выходило у него всегда удачно, интересно, безъ обычной въ такихъ случаяхъ пошлости, обнаруживая большую наблюдательность, а нерѣдко и искорку таланта.
Комарикомъ восхищались, его поили виномъ, апплодировали ему, даже цѣловали, а затѣмъ наступало охлажденіе, а вмѣстѣ съ нимъ начиналось подтруниваніе и шутки, порою слишкомъ грубыя и злыя.
Но Комарикъ не обижался. Онъ не то примирялся со своимъ "комаринымъ положеніемъ", не то питалъ скрытое презрѣніе и считалъ себя выше другихъ. Въ немъ было не мало любопытныхъ чертъ, быть можетъ, даже загадочности, но этимъ никто не интересовался, и вспомнили о его "чудачествѣ" тогда, когда было уже поздно...
-----
Въ одно солнечное, но холодное утро весь штабъ пришелъ въ необычайное волненіе. Получился приказъ о наступленіи.
-- Дождались, наконецъ! -- говорили офицеры.-- Въ первый разъ сподобились!
Днемъ были на всѣхъ бивакахъ выстроены части, и самый приказъ былъ прочитанъ передъ фронтомъ.
-- Странно! -- ворчалъ начальникъ штаба послѣ объѣзда биваковъ:-- никакого энтузіазма! Даже когда ихъ съ наступленіемъ поздравили, "ура" не кричали! Странно!
Результатомъ этого наблюденія начальника штаба явился приказъ, чтобы въ этотъ день во всѣхъ частяхъ, имѣющихъ оркестры, играла музыка. Приказъ былъ исполненъ, и музыка гремѣла въ разныхъ концахъ, къ великому изумленію китайцевъ, но особеннаго энтузіазма въ войскахъ она не пробудила.
Находились даже скептики.
-- Дорога ложка къ обѣду! -- говорили они.-- Вовремя надумали наступленіе! Нечего сказать! Да и самый приказъ-то сильно омахиваетъ на передовую статью изъ "Московскихъ Вѣдомостей!" Ну что это такое: "насталъ часъ ударить на врага"?! Къ чему вся эта тарабарщина и высокій штиль? Еще полгода тому назадъ -- туда-сюда, а теперь, братъ, солдата этимъ штилемъ не проймешь! Не вѣритъ!
Вечеромъ начальникъ артиллеріи и офицеры обсуждали диспозицію наступленія, разсматривали карты, посылали приказанія батарейнымъ и полковымъ командирамъ.
-- Завтра выступаемъ, госаода! Вмѣстѣ со всѣмъ штабомъ! -- говорилъ начальникъ, подвижной, дѣятельный полковникъ Меркъ, пользовавшійся всеобщей любовью. Всѣ были заняты, каждому находилось дѣло, и только Комарикъ сидѣлъ на канѣ, поджавъ ноги, и задумчиво посасывалъ трубку. Послѣ ужина, за которымъ оживленно говорили о предстоящемъ походѣ и пили "за наступленіе", когда вѣстовые убрали со стола,-- Комарикъ засѣлъ писать письмо.
-- Господа! А вѣдь Комарикъ духовное завѣщаніе пишетъ! Послѣднюю волю свою излагаетъ! -- началъ кто-то изъ лежавшихъ на канѣ офицеровъ.
-- Брось, Комарикъ! Вѣдь тебя никогда не убьютъ!
Комарикъ поднялъ голову, взглянулъ на говорившаго и спокойно отвѣтилъ:
-- Убьютъ или не убьютъ, этого никто знать не можетъ!
-- Батюшки, драму-то какую, драму на себя напустилъ! Да кто тебя убивать станетъ? Въ строй ты не попадешь! Въ огонь тебя тоже не пошлютъ! Развѣ по комариной глупости самъ къ япошамъ залѣзешь? Такъ и то тебѣ ничего не сдѣлаютъ, а посмотрятъ на твои комариныя ноги и отпустятъ тебя съ миромъ на всѣ четыре стороны!
-- Ну-ну, господа! -- довольно вамъ надъ нашимъ Комарикомъ трунить,-- вмѣшался примирительно Меркъ:-- никто не знаетъ, что кого изъ насъ ждетъ!
Ночью Комарикъ долго ворочался подъ шинелью, нѣсколько разъ вставалъ и закуривалъ трубку, которая свѣтилась во тьмѣ и слабо озаряла носъ, щеки и широко раскрытые, свѣтлые глаза корнета. Рано утромъ войска снялись съ биваковъ, переправились черезъ Хун-хэ, разбились на нѣсколько колоннъ и двинулись на югъ по разнымъ дорогамъ.
Походъ былъ трудный, благодаря гористой, постепенно поднимавшейся мѣстности.
Уже на второй день похода, къ вечеру, порядокъ двигавшихся частей разстроился. По обыкновенію, первыми сбились съ пути и застряли, Богъ вѣсть гдѣ, обозы; куда-то забрался въ сторону артиллерійскій паркъ, котораго такъ и не нашли...
На третій день отрядъ перебрался черезъ огромный перевалъ и долженъ былъ остановиться: на предстоявшемъ второмъ перевалѣ саперы еще не справились съ прокладкой дороги, которая вилась на значительной высотѣ по краямъ пропастей и обрывовъ.
Во время этого вынужденнаго отдыха, въ которомъ, однако, сильно нуждался утомленный тяжелымъ походомъ отрядъ, штабъ отряда расположился въ большой деревнѣ, и офицеры размѣстились въ довольно просторныхъ и чистыхъ фанзахъ. Незадолго передъ закатомъ солнца меня разыскалъ Сафоновъ, пріѣхавшій въ штабъ съ донесеніемъ.
Онъ выглядѣлъ значительно бодрѣе, глаза были оживлены, и запыленное, обвѣтренное лицо скрашивалось дегкой улыбкой. Съ наслажденіемъ растянувшись на канѣ, онъ разсказывалъ мнѣ свои походныя впечатлѣнія и немного напоминалъ того прежняго Тиму Сафонова, съ которымъ я провелъ тихій вечеръ на высокомъ берегу свѣтло-синяго Ляодуна.
-- Походъ въ тысячу разъ лучше сидѣнія на бивакѣ! -- говорилъ Сафоновъ.-- Особенно хорошо одному! Я еще со вчерашняго вечера отбился отъ нашихъ! Донесеніе не спѣшное, одинъ крестъ на конвертѣ, я и сдѣлалъ порядочный крюкъ! Зато какія мѣста, какіе уголки попадались! Даже краски и холстъ вспомнилъ! А главное, приволье, просторъ! Нынче утромъ просыпаюсь -- чудеса въ рѣшетѣ! Смотрю -- боги позолоченные вокругъ, Сакіа-Муни на меня мѣднымъ лицомъ смотритъ, надъ головой птички чирикаютъ... Въ кумирнѣ я ночевалъ, въ брошенной кумирнѣ... Люблю я эти покинутыя кумирни! Тихо въ нихъ удивительно, и чудесно все кажется, какъ въ сказкѣ! Даже уходить не хотѣлось. "Сѣрякъ" мой, слышу, что-то пожевываетъ... Вышелъ, а вокругъ море -- бѣлое, молочное! Все въ туманѣ, чуть-чуть солнце золотомъ проглядываетъ! Ѣдешь въ этомъ морѣ, словно въ облакѣ, и даже смѣешься отъ удовольствія, ни о чемъ думать не хочется! Проѣхалъ верстъ пять -- опять чудеса! Понимаешь -- двѣ каменныя наковальни, такъ саженей въ полтораста высоты, а можетъ, и больше, одна противъ другой стоятъ и краями почти сходятся... Не вытерпѣлъ! Оставилъ "Сѣряка" и полѣзъ! Вспотѣлъ, а все-таки взлѣзъ! Просторъ! Такъ бы вотъ и полетѣлъ, кажется! Вокругъ эти горы толпятся, рощи краснѣютъ, гдѣ-то вода блеститъ въ туманѣ, словно ртуть на ватѣ. Подошелъ ко краю, легъ на животъ, глянулъ внизъ -- духъ захватило! Внизу желтой полоской дорога змѣится, а по ней, какъ козявки, наши транспорты ползутъ! Такъ бы и остался на этой кручѣ! Къ полудню до рѣки доѣхалъ, ѣсть захотѣлъ! Значитъ, привалъ! Побродилъ по берегу, насобиралъ всякой всячины, сухихъ водорослей, терновнику, съ сухого дерева сукъ шашкой срубилъ -- дымитъ костеръ да потрескиваетъ! Разогрѣлъ жестянку консервовъ, поѣлъ, потомъ въ рѣкѣ жестянку вымылъ и въ ней чаю вскипятилъ! Наѣлся, напился, трубку выкурилъ, да тутъ же, на берегу, растянувшись, и заснулъ! Еще какъ заснулъ! Ни на какомъ пуховикѣ такъ не заснешь! Да! Просыпаюсь, "Сѣрякъ" мой -- умница! -- мордой меня въ грудь тычетъ! Вставай, значитъ! Оглядываюсь: шагахъ въ десяти -- китайченокъ! Разставилъ босыя ноги, изъ отцовской курмы голое пузо выглядываетъ, черныя космы вѣникомъ торчатъ, на плечѣ косичка, словно хвостикъ чернѣетъ! А рожа? Препотѣшная! Ротъ разинулъ, одинъ палецъ въ носу, а другой лапой животъ чешетъ; глазенки черные, какъ у звѣрька, свѣтятся и страхомъ, и удивленіемъ! Потомъ растерялся, видно: не знаетъ -- улепетывать или нѣтъ! Я ему сахару далъ... "Хао-пухао"? {Ладно или неладно?} спрашиваю.-- Хао! -- говоритъ, а палецъ-то еще въ носу, и говоритъ какъ -- важно, съ достоинствомъ!.. А въ одномъ мѣстѣ на пустую фанзу наткнулся; ни живой души вокругъ, только передъ фанзой дикія розы да астры въ полномъ цвѣту, высокія, махровыя астры, такихъ я еще не видывалъ! И для кого эти астры? Одну сорвалъ и...
Онъ не договорилъ. Въ фанзу вошелъ штабный переводчикъ, полурусскій, полумонголъ, и ввелъ за руку согбеннаго старика-китайца.
-- Вотъ не угодно ли! -- заговорилъ переводчикъ,-- рекомендую послушать, такъ сказать, китайскій рапсодъ, лирникъ! Но, собственно, важно не это: онъ импровизаторъ! Такъ сказать, бродячій поэтъ и музыкантъ вмѣстѣ! Экземпляръ любопытный...
При видѣ старика, который, высоко поднявъ голову, смотрѣлъ передъ собою потухшими глазами, Сафоновъ вскочилъ, сдѣлалъ было движеніе къ двери, но потомъ снова сѣлъ.
Переводчикъ обмѣнялся со старикомъ нѣсколькими фразами и сталъ свертывать папиросу.
-- Вы слушайте, я вамъ переводить буду! Это, такъ сказать, на злобу дня!
Старикъ присѣлъ у порога, снялъ съ плеча незатѣйливый инструментъ вродѣ малороссійской бандуры и, низко опустивъ голову, сталъ тихо перебирать струны. Сыгравъ мелодичную интродукцію, навѣявшую грусть, онъ вдругъ поднялъ сѣдую, обнаженную голову, вперилъ передъ собою подернутыя туманомъ глаза и запѣлъ дрожавшимъ, какъ струны его инструмента, голосомъ:
"Близъ дороги въ Шэн-цзинъ *) стояла фанза,
А передъ фанзой цвѣли макъ и шиповникъ...
Каждое утро и на закатѣ въ ней пылалъ очагъ,
И она оглашалась звонкимъ смѣхомъ дѣтей...
Все это правда, все это было --
Старый И-тай не станетъ лгать!..
И каждый вечеръ заботливая женская рука
Зажигада свѣчу передъ изображеніемъ Фо **).
Старому И-таю давали "чифанъ",
А онъ разсказывалъ о чудныхъ дѣлахъ прошлаго.
Все это правда, все кто было --
Старый И-тай не станетъ лгать!..
Но вотъ пришли воины съ бѣлыми лицаии
Изъ далекой и холодной страны.
Они стали рыть долины и высокія горы,
Чтобы укрыть себя и свое оружіе.
Изъ-за теплаго моря на нихъ двинулись желтолицые "ипэнъ".
Воины съ сѣвера пошли въ бой, прославляя въ пѣсняхъ своихъ героевъ.
А враги устремлялись на нихъ съ воинственнымъ кличемъ.
Все это правда, все это было --
Старый И-тай не станеть лгать!
Долины и горы задрожали отъ громовъ и покрылись кровью,
Заплакали наши жены и дѣти, и опустѣли фанзы и деревни.
Наши нивы и огороды истоптаны пришельцами,
Въ густомъ гаолянѣ валяются трупы нашихъ дѣтей и братьевъ.
Они напрасно ждутъ погребенія -- никто не положитъ ихъ въ гробъ.
Мы не хотѣли зла обоимъ противникамъ.
За что льется наша кровь и страдаетъ наша земля?!
Все это правда, все это было --
Старый И-тай не станетъ лгать!
На пути къ Шэн-цзину, гдѣ стояла фанза,
Теперь груда развалинъ, не цвѣтутъ шиповникъ и макъ!
Передъ закатомъ не пылаетъ больше очагъ,
Не раздается звонкій дѣтскій смѣхъ,
Никто не зажигаетъ свѣчи передъ изображеніемъ Фо,
И некому накормить стараго, слѣпаго И-тая!..
*) Китайское названіе Мукдена.
**) "Фо" -- искаженное китайское вмя Будды.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старикъ кончилъ и снова поникъ головой. Въ фанзѣ наступило молчаніе.
-- Ну, ходя, хао! Тын-хао! {Хорошо, очень хорошо.} -- проговорилъ, наконецъ, переводчикъ и протянулъ старику деньги. Сафоновъ всталъ, завозился въ карманахъ, сунулъ въ руки старика кошелекъ и, не простившись, стремительно вышелъ изъ фанзы.
Бормоча благодарности и ощупывая костылемъ путь, ушелъ и старый пѣвецъ...
Рано утромъ, когда надъ лощинами еще стлался сѣдой туманъ, небольшой отрядъ съ командиромъ корпуса выѣхалъ на рекогносцировку. Съ нимъ отправились всѣ офицеры штаба, ординарцы, а позади скакала конвойная сотня казаковъ со значками.
-- Ну, теперь раньше вечера изъ сѣдла не выберешься! -- ворчали "старики".-- И насъ, и лошадей заморитъ! Ужъ больно энергиченъ!
Чѣмъ дальше на югъ, тѣмъ живописнѣе становилась мѣстность.
Толпившіяся вокругъ сопки, отъ подошвы до вершины поросшія кустами боярышника, шиповника, дикимъ виноградомъ и молодымъ дубяякомъ, пышныя въ золотисто-румяномъ осеннемъ нарядѣ, постепенно переходили въ каменистыя высоты и заканчивались величавыми синевато-лиловыми гребнями.
Часто на склонахъ, въ лощинахъ, и "корридорахъ" попадались красивыя въ своей простотѣ, просившіяся на полотно художника, маленькія деревушки и одинокія фанзы.
Невдалекѣ, гдѣ работали саперы, раздавались гулкіе взрывы динамита.
Иногда, повернувъ въ расщелину, кавалькада попадала въ небольшую рощу, которую тѣснили со всѣхъ сторонъ скалистые отроги горъ, и передъ взорами, словно въ сказкѣ, вдругъ выростала обнесенная зубчатой каменной стѣной "импань" -- крошечная китайская крѣпость, отъ которой вѣяло не то сказками Шехерезады, не то средневѣковой балладой.
Но, вмѣсто чернолицыхъ тѣлохранителей какого-нибудь калифа или закованныхъ въ стальныя кольчуги рыцарей, изъ узкихъ крѣпкихъ воротъ игрушечной твердыни неуклюже вылѣзалъ встрепанный, лохматый казакъ, съ вялымъ, заспаннымъ лицомъ и, вмѣсто воинственнаго оклика, раздавалось хриплое "такъ точно!" или же традиціонное "не могу знать!"
Оставивъ внизу лошадей и конвой, маленькій отрядъ взобрался на ближайшую высоту. Появились карты, бинокли и компасы. Одинъ изъ "прикомандированныхъ въ распоряженіе", маленькій, на тоненькихъ ножкахъ, обвѣшанный цѣлымъ арсеналомъ, состоявшимъ изъ револьвера, штуцера, огромной кавказской шашки и длиннаго кинжала, въ громадной папахѣ, съ пенснэ на прыщеподобномъ носу,-- съ озабоченнымъ видомъ оглянулся во всѣ стороны и, ни къ кому не обращаясь, задалъ вопросъ:
-- А гдѣ же, собственно говоря, югъ?
Кто-то не выдержалъ и фыркнулъ.
-- Да вѣдь у васъ компасъ въ рукахъ?
-- Да, но... чортъ его знаетъ, онъ китайской работы и, вѣроятно, вретъ!
-- Ну, знаете, по этой части китайцы намъ съ вами двадцать очковъ впередъ дадутъ!
-- Господа! Японскій флагъ! -- закричалъ кто-то взволнованно.
-- Это сигнальная мачта, съемку производятъ!
-- Чортъ знаетъ, прямо у насъ подъ носомъ!
-- А вонъ видать облако пыли!
-- Пѣхота идетъ! Полка два будетъ!
Въ бинокль была видна двигавшаяся по лощинѣ колонна.
-- Надо спѣшить назадъ! -- рѣшилъ генералъ, отмѣчая что-то на картѣ.-- Кто знаетъ кратчайшую дорогу въ деревню?
-- Я, ваше превосходительство! -- вызвался франтоватый начальникъ конвоя, недавно переведенный изъ гвардіи.-- Самый кратчайшій путь!
"Кратчайшій путь" привелъ весь отрядъ въ непроходимую горную трущобу, густо-поросшую какимъ-то ягоднымъ кустарникомъ.
Проѣхавъ съ трудомъ версты двѣ, мы выбрались на болѣе ровное мѣсто; вдругъ, ѣхавшій впереди всѣхъ, генералъ покачнулся въ сѣдлѣ и едва не свалился съ лошади, которая передвими ногами провалилась въ землю.
Отрядъ наскочилъ на превосходно замаскированную засѣку.
-- Да вѣдь тутъ японцы уже были! Это ихъ работа! -- сердито говорилъ генералъ, слѣзая съ лошади.-- Чего же смотрятъ наши охотники? Казаки? Хороша ваша "кратчайшая дорога"! Нечего сказать! Что же вы дѣлали на развѣдкахъ? -- генералъ сурово взглянулъ на франтоватаго начальника конвоя.
-- Ваше превосходительство, это такъ неожиданно...-- бормоталъ тотъ, взявъ подъ козырекъ.
-- У насъ все неожиданно! Все сюрпризы! Вѣчные немогузнайки! -- оборвалъ его генералъ.-- Конвой впередъ! Маршъ!
Отрядъ тронулся дальше, но не успѣлъ выбраться изъ кустарника, какъ освѣдомлявшійся относительно "юга" офицеръ, котораго за глаза называли "блохой въ папахѣ", кубаремъ полетѣлъ изъ сѣдла, а лошадь его съ испугомъ забилась на одномъ мѣстѣ.
Всѣ спѣшились и окружили злополучнаго офицера. Вѣстовые бросились къ лошади.
-- Да тутъ, вашскороліе, нагорожено!
Въ чащѣ кустарника оказались вбитые въ землю заостренные колышки, перетянутые колючей проволокой, въ которой и застряла нога лошади.
-- Везетъ намъ сегодня! -- ворчалъ генералъ.-- А надо отдать справедливость -- чистая работа! Психологи они хорошіе! Все съ разсчетомъ!
Поздно вечеромъ вернулся отрядъ въ деревню. Люди были заморены и смущены...