1
Халчаку — лет тьма, халчакским рудникам четыре года. Где-то война. Здесь клеть, штрек и сера. Кой-кого угнали. Привезли китайцев. В Горбовке бабий вой и пленные мадьяры. Ну разве это мужики? Пашет в очках. Ест голубей. До баб падок, но тощ и слаб. Чуть что, на бок, и храп. Впрочем, китайцы еще вздорней — жрут крыс с хвостом, воняют желтой кожей, вроде серы, говорить — не говорят, а только попискивают. Цыплячий дух. Егорыч совсем очумел. Во всём — знаки. На войне сидит Хранцуз, пускает газы, клешней порет, живьем жрет людей, мечет железную икру — изводит весь крещенный мир. Егорыч готов: последний час принять. Пьет и самогонку, и эфир, и дрянь, что наливают в фонари, пьет, отбивает кубы. И вечно день и ночь — высоко в грязном небе копер Хранцуза, а внизу на тридцать саженей в буте — родной Андрюшка. Ходит в деревню — к Арине, к Васильевой-старухе, к Сизовым:
— Готовьтесь, или всех сожрет Хранцуз, иль мы его крестом, штыком, мотыгой! Зачем нам воевать — всё он — и ртуть и набор и урядник. Ядром плюется чёртов кот!
И слушают старухи, слушают солдатки, воют, готовятся ко дню.
А где то война. — В ставках изучают паутины хитрые траншей. Министры, задыхаясь, примеряют экспорт колоний. Топорщатся карманы поставщиков. За пять шагов земли умирают десятки тысяч Петров, Петеров и Пьеров. Война. Халчак же пьет, буянит, ртуть добывает, ждет.
2
Где-то война. Где-то Халчак. Здесь запах мандаринов, мимоз, духов, бензина Фордов. Монте-Карло. Резиденция принца Монакского, русских князей, шпионов, интендантов, дезертиров великосветских шлюх и Вандэнмэра. Что делать? В Брюсселе — почти война. И здесь было б не скверно — пальмы, море, казино, фаршированный лангуст — да было б, если б… Много неприятностей. Оружейный завод у немцев, газета также, негров ловят и гонят на войну — им теперь не до божков плодородья. Вместо англичанок в школе живописи — военный штаб и прочие метаморфозы. Надо было б, взяться за поставки, но Вандэнмэр ослабел, подагра, несварение и меланхолия. Жанна уехала с кубанским плантатором. И место её — вернее время — среды и субботы — пустует. Эмиль остался в Брюсселе. Помогает германцам вывозить уголь и — патриот — ждет трепетно въезда Альберта, на белом в яблоках, коне. А Франц был призван, но остроумным сочетанием чеков, болезней (по-латыни) и пламенных интервью в газетах — «мы их возьмем» — отделался. Вместо Ипра предпочел поехать в отвоеванное Того, поставить торговлю с неграми и выработку гуттаперча. Отец один. И мрак. Утеха только «Меркюр». Добыча не пала. Каре (он же по халчаковски, «Хряч») сообщает: «Благополучно. Выписали китайцев. Дешевый труд. Большие заказы для уральских приисков. Шлем 320 000». Мешок с почтой несется среди шхер, вдоль фиордов, ускользая от хитрых субмарин — в Монте-Карло. Ртуть течет. Подставив руку — может еще Вандэнмэр и жить — средь олеандр вилла «Ле Мюэтт», — есть маринад из грудок китайских уточек, иногда, когда хорошая погода, и организм в порядке — грудку целовать ниццской Весты m-lle Кирэль, и в казино поставить тысячу-другую на «красное» или на «четные» (на номера боится — времена не те). Так не скудеет Господь-Бог, и дальняя неведомая халчакская земля.
3
Идет война. Сводки, лазареты, интенданты, экспорт. Вдруг на севере (60°) первый, нестройный разрозненный залп: «Довольно!» Легкое колыхание акций, портфелей, фронтов, котелков, сердец.
4
В Халчаке еще спокойно. Матрос приезжал, говорил, хорошо говорил, и сам веселый, рослый. Грудь под сеткой ветром спалена. Под ней огонь — балтийских штормов, боев, резни. Не поняли. Напились. Только Егорыч знал, вопил:
— Конец ему, снимай копер, собака полосатая! Христос Воскресе!
5
Тревожней в Монте-Карло. То есть, не в отелях, не в казино, а только в вилле «Ля-Мюэтт». Жарко. А Вандэнмэр не любит жары — припадок астмы. И потом эта революция ему совсем не нравится. Акции пали на восемь пунктов. Конечно, обойдется. Как у нас 1830-ый.
В общем, республика ничуть не мешает. Социалисты тоже симпатичные люди — помнит, как Вандэрмэйс тряс руку и шептал «прогресс». Пока что — скверно. Не везет в «трант э карант». К m-lle Кирэль без кольца, или по меньшей мере шляпки — время зря терять — все знают — Веста. А жара растет. Мистраль. Во рту, в носу, и где то в черепе мельчайший песок, раскаленный дар Сахары. Побрызгал голову лавандовой водой. Взглянул на барометр — любил всё, где только ртуть, от зеркала у m-lle Кирэль до ртутных медикаментов, хоть самому не приходилось пользоваться, осторожность соблюдал заранее — взглянул, блаженно улыбнулся: ртуть сжалась, отяжелела, стрелка падая легла на маленькое слово: «гроза».
6
Грянула. Далеко. Под 60°. Трах! С «Авроры» палили. Неслись, ругались, кудахтали, и умиленные вещали «мир». Одни: Европа, Россия, проливы, идеал, купоны, красота, ресторан «Донон», балет в Мариинском, держава, кюрассо. Другие: миру мир, и трах, и трах, веселым роем! Тенькают, грохочут, рвутся. Еще кто-то за Донона, за Империю, за сейф, за Вандэнмэра, слабея мечется, нюхает кокаин, в проходной двор, в море, прочь! Трах! И над всеми человек в каскетке, низкий, коренастый, голова — шар. Усмешка. Поют, слова вскипают: «разроем до основанья, а затем»…
И кипень подымает шар в кастрюле.
А затем?..
Затем… Нет не допели, не знают, знать не хотят. Пока что — трах!
7
Теперь Егорыч понял. В марте убили стражника — чепуха — был семейный человек, добряк с бельмом. Летом подожгли дом Хряща. Тоже не туда. Конечно, Хрящ его наместник. Но сам он — слизь в штанах. А главного с клешней — его теперь. Приехал городской. Митинг. Егорыч:
— Товарищи, смотрите, не зевайте! Дьявол есть. Копер на башке. Икру мечет. Ртуть ему нужна, то есть наша кровь. Теперь мы не попустим. Все помрем, а Хранцуза, чёрта нам не нужно. Мой Андрюшка в буте. А он в закусочной на небесах. Тащи его, держи его крыжака, кровопуза усатого!
Все понимают.
— Правильно! Так его! За ляжку! Буравом в зад!
Арина плачет. Голосуют резолюцию: «Уничтожить всемирный империализм!»
И Егорыч, пророк библейский — длань простер:
— Вот он ямперилист — копер сдери — крестом его, ядром его. Рассыпься!
8
Пустынный дом. Открыты окна — веки. Поэт глядит. И жадно, как в нижнем штреке Халчака — пьет залпом озон — вой, рев, треск. Помнит — Халчак. Не только трубы — степь, дымная земля, скуластые стремительные лица. Имя — Халчак. Еще башлык. Халва. Мордва. Чуваш. Черемис. Чума. Кости пальцев теребит. Усмехаясь отстраняет томик Гете, и пишет — быстро, ровно — как дежурный у сейсмографа:
«Хрустнет ваш скелет в тяжелых, в нежных наших лапах».
И слышит хруст — встает Халчак тяжелый — камнем, сном тысячи пластов и баб, веками, тишиной, матерной бранью, запрелым, чумным Христом, и нежный — до одури, до проливных отчаянных слез, до красных институтских кукол — встает — и мир хрустит, дробится, падает в большую ночь каскадом золотых прощальных крох.
9
Царское село — не царское и не село, но — ясно. Радиостанция. Треск цикад. Искры светляков. Слухачи со всякой мудростью на голове и в голове принимают, ловят треск, слова, пульс человечества. Тифозный пульс — быстрый, дробь, выпадения, перебои. Чудовищная ерунда. С Эйфелевой вопят:
— Мы взяли дом паромщика, германцы потеряли сорок тысяч, призвали восемнадцатилетних, настроение превосходное.
Гул. Науэн:
— Дом паромщика очищен от французов, потери противника — двенадцать батальонов, призвали пятидесятилетних, все рвутся в бой.
Скрежет. И настает. Курносый вольнопер Киренко по бумажке шлет российское — «всем, всем, всем». Вильсону, Клемансо, королю Эммануилу, Папе, негусу коптов, углекопу Силезии, кайзеру, рикше, рабочим Лидса, папуасам, Альпам, Гималаям, нильским аистам, каменной трухе всех Римов, золотозубой мумии в покоях Лувра и будущему человеку — всем — в ночь. Гуд растет и бьются ярче искры, будто в небо отбыл междупланетный кольцовый трамвай. Всем:
— Свергли… протягиваем руку… на страже… миру мир…
Оттрещали. Тихо. Киренко смотрит. Крупный тяжелый снег. Залапит, задушит. Жить не даст. Расписки — нет. И после треска уже другой — стреляют. Бабий вопль:
— Батюшки, застрелили!
Брань, снова тихо. Снег — пластом.
10
В редакцию газеты «Пти Нисуа» — снаряд. Телеграммы Гаваса.
«Эйфелева башня приняла». И стая слов — осколки. Редактору сифон и полотенце мокрое — он слаб здоровьем и католик.
— Всё кончено!
Владелец типографии от неожиданности икнул, потом метнулся к карте:
— Хорошо, что далеко, а впрочем… Пресвятая Дева! Что думает префект — хватать их, расстреливать из пулемета! Эй!..
А молодой наборщик Поль у кассы блаженно улыбается, и будто имя Бога складывает, умиленный, шесть обычных букв в таинственное имя: «S-o-v-i-e-t».
Сложил, прочел еще, явственно услышал:
— Трах!..
Но вспомнил префекта. Промолчал.
11
У Вандэнмэра недобрый день. С утра, немцы взяли дом паромщика. Брюссель, Эмиль и 17–19 авеню д’Ар уехали еще дальше. Со счетами плохо. Из России — ничего. На Променаде встретил m-lle Кирэль. Уж не Веста просто, а мраморная, из музея. Ни слова. Ясно — где колье Лялика с сапфировой наядой? А денег нет. Обед невкусный — тяжелый ростбиф подавил и раздавил. Решился — в казино. Сначала мелко. Потом крупней. И после — разгул. Недаром говорили, что в жилах Вандэнмэров по женской линии — испанская кровь. Чем не испанец? — тысячу за тысячей — герой, безумец. А шарик прыгал, издеваясь, убегая, нес гибель. Поставить на первую дюжину — 14, на шесть последних — 29, на чет — 11, на красный — черный, на номер — нуль, и без конца. Вышел запотевший, томный, с ростбифом тягчайшим в желудке, — с тяжестью на сердце. 140 тысяч — проиграл. Теперь одна надежда — ртуть. После люстр казино — глаза пугает солнце. Ручными лягавыми юлят волны.
Мальчишка — наглец — выиграв сотню, говорит поджидавшей его на ступеньках девушке:
— Теперь мы обеспечены, ты моя, сегодня ночью будем вместе…
Берет розу у торговки, отсчитывает медь, и цветок торжественно подносит, будто это колье от Лялика. Хрип продавщицы:
— Вечерний выпуск… В России…
Что в России — не знает. Знает — что-то, за что наверное купят. Вандэнмэр «Россию» не слышит. Еще растерянный и отчужденный, машинально дает су, берет листок.
Испачкал руки краской. Вытирает тщательно носовым платком. Потом — скамейка под пальмой, — глядит на кротких лягавых, на жирные белые виллы, на наглеца, в нетерпении уж целующего смуглую ниццарку, глядит, и хочется, очень хочется жить. Ростбиф, проигрыш, дом паромщика, мрамор Весты, переварившись, исчезли.
— Что ж, вывезет «Меркюр»! Вот скоро-скоро — перевод…
Спокойно развертывает газетный лист. Заголовок и несколько неслыханных ужасных слов. Газета скользит на песок. Всего, над чем Киренко радел, не прочел. Но понял. Встает. И четко — как ходят на службу к часу, чтоб не опоздать — идет вдоль мирт и роз, в дремлющую мирно «Ля Мюэтт».
12
Вечер быстр и мягок. Бархатистой лапкой накрыл дома, холмы и кипарисы. Глянец олив. Снятое молоко смирившегося моря. Звезды — Сириус, Кассиопея и тысячи еще — густая тля. Под ними, в саду «Ля Мюэтт» — созвездья астр. Пахнет горьким миндалем и югом. Играют дети, выкрикивают звонко: семь, восемь, девять. По шоссе беззвучно скользят автомобили. Камердинер Жак на скамейке курит трубку. Вдруг — «трах».
Трубка выпадает. Еще дымит в траве. Он — в дом. У огромного стола, где рамы фотографий, пресс-папье, балансы, в кресле бьется Вандэнмэр. Приподымается, руками тычет, как будто ищет рукава пальто, и медленно сползает на ковер, рядом газета: — Радио «всем — всем» и черная игрушка завода «Вандэнмэр и С-вья,» в Сэрен близ Льежа.
13
«Пти Нисуа».
«Еще одна невинная жертва злодеяний большевиков».
Венки — от министра изящных искусств, от сирот — пожертвовал как-то солидный выигрыш, — от директора казино. От служащих парижской конторы «Меркюр де Рюсси», скромный, из георгин — ждут расчета, но на ленте — «незабвенному гению халчакских рудников».
14
А в Халчаке заседание совета.
«Отобрать». «Реквизировать». «Распределить».
Егорыч свое.
— Ну разве в этом дело? Велиара, то есть хранцуза борзого с двумя клешнями, с внуками и всеми сродственниками — в бут.
Не знает о легком вечере в далекой «Ла Мюэтт». А знал бы, не унялся. Это только так, для виду. Главный — жив, бодрится, пьет ртуть, батальоны жрет, готовится идти на жалкий Халчак — перемолоть на мельницах людские кости, труху посеять, сжать чертят, рогами — копер-то во какой! — небо пропороть. Ни солнца, ни души не будет — только ртутное сословье, дьявольская шмыготня.