Р ассказ, исполненный грации.
Это было в тысячу... в тысячу... одним словом, в пятый год правления дедушки. Не подумайте, однако ж, чтобы в первые четыре года дедушка мой не сделал ничего достойного истории. Совсем нет! Вся жизнь дедушки могла бы доставить богатые материалы и для историка, и для философа, и для романиста. Но я хочу пользоваться правом рассказчика -- заставить читателей или слушателей прыгать чрез целые пятилетия. Для меня весело, а для них подобное движение полезно. Впрочем, по окончании наших вечеров, когда мне удастся хоть сажени на две исчерпать глубину похождений дедушки, я постараюсь исправить каприз рассказчика и представлю вам хронологический перечень главнейших событий в жизни дедушки. Это долг мой пред Отечеством, человечеством, и особенно пред теми лицами, которых судьба возводит на высшие ступени лестницы чиноначалия.
Я сказал уже, что это случилось в пятый год правления дедушки. А это состояло в следующем.
Однажды секретарь дедушки вошел к нему не в урочное время. Дело, должно быть, было очень важное, потому что дедушка не любил, чтобы в свободное время его развлекали делами. Взглянув грозно на своего секретаря и потом на стоявшую в углу бамбуковую трость, дедушка мой сделал какой-то масонский жест рукой. То ли он этим выражал: говори, или только простое: поколочу, -- право, я не могу вам сказать этого. Но, верно, секретарь хорошо знал привычки дедушки, потому что вместо ответа только наклонил голову. Дедушка смягчил свой грозный вид.
-- Говори, Нияс,-- сказал он, наконец, -- мы слушаем.
Секретарь поднял голову.
-- Из-за Рифейского камня от московитских стран к нам пришли гяуры, -- сказал он тихим голосом.
Дедушка встрепенулся.
-- Гяуры, ты говоришь? -- вскричал он, и глаза его невольно обратились в другой угол, где висела его сабля.-- Ну, что ж! Добро пожаловать! Сабли наши еще не приросли к ножнам.
-- Гяуры пришли не за нами, а за нашими кисами. Это не воины, а купцы, -- продолжал секретарь тем же голосом.
-- А! -- сказал дедушка, успокаиваясь от вспышки воинственности. -- А сколько гяуров?
-- Трое, ваше высокомочие.
-- Эх! А много у них товаров?.
-- Кладь порядочная.
-- Что ж ты сказал им?
-- Я говорил им, что без разрешения муфтия они не могут продать ни на одну полушку.
-- Ну?
-- А чтоб получить разрешение, надобно им внести известную пошлину -- в государственную казну.
"Секретарь у меня не дурак", -- подумал мой дедушка.
-- Что ж гяуры? -- спросил он вслух.
-- Они сказали, что для вашего высокомочия у них приготовлены дары, но что они желают вручить их лично.
Как дедушка ни желал поскорее видеть подарки, но долг муфтия обязывал его медлить и показать этим гяурам, что доступ к муфтию великого хана Кучума не так-то легок, как они по простоте своей, может быть, думают.
-- Скажи им, что я завален делами, и не раньше как через три дня могу допустить их к себе, а до тех пор товары их припечатать.
Секретарь поклонился.
-- Да не мешает намекнуть этим торгашам, что я пустяками рук не мараю.
Секретарь опять поклонился и вышел из кабинета дедушки так же тихо, как и вошел.
-- У этих московитян, говорят, жены -- что твоя луна, а дочери краше шиповника,---думал дедушка, поглаживая свою бороду. -- Не дурно было бы этак двух-трех гяурок завербовать в свой гарем. А то хан Кучум смеется, что у первого муфтия его всего-то одна жена".
Занявшись такими приятными мечтами, дедушка мой забыл даже, что ему в этот день надобно было отколотить несколько правоверных, которые имели несчастье заслужить его немилость.
Но вот прошли трое суток.
Накануне дня, назначенного для приема, дедушка отдал приказ убрать кабинет свой лучшими коврами, какие только могли найтись в его кладовой, а сам приготовился облечься в праздничное платье, чтобы гяуры по этой роскоши могли иметь высокую идею о великолепии Кучумова двора.
Наконец, яркое солнце возвестило наступление давно ожидаемого дня. Кабинет дедушки превратился в великолепный чертог, а сам дедушка сиял таким блеском наряда и величия, что можно было страшиться за глаза гяуров. К довершению эффекта, у дверей стояли два старые татарина в красных халатах с палками в руках. О, дедушка мой умел показать себя, когда было нужно.
Секретарь ввел русских купцов. Их было трое: Иван Буренин, да Сидор Дуренин, да Кузьма Беремин. У каждого из них под мышкой был порядочный узел, должно быть, с дарами для муфтия. Поклонившись в пояс, купцы остановились у дверей, поглаживая свои бороды.
-- Спроси, что им надобно, -- сказал дедушка толмачу, развалившись на наре с великим достоинством.
Толмач обратился к купцам с вопросом.
-- Мы пришли из-за Рифейского камня, из святой Руси, -- отвечал старший из купцов, -- поклониться его высокомочию вот этими дарами. Пусть обрадует нас его милость принятием наших товарцев.
Толмач перевел слова купца.
-- Хорошо, пусть покажут, -- отвечал дедушка с небрежным видом, хотя, правду сказать, глаза его давно уж рылись в узлах у купцов.
Купец Буренин развязал свой узел и вынул цветной кусок чего-то похожего на сукно и положил его к ногам дедушки.
-- Это вашему высокомочию на кафтан, -- сказал он с низким поклоном.
Дедушке, отличному знатоку в вещах, очень понравился яркий цвет материи, и он сделал одобрительное кивание.
-- Что далее? -- сказал он толмачу.
Тут развернул свой узел купец Дуренин.
-- Вот это для сожительницы его высокомочия, -- сказал он, положив желтую шелковую материю к ногам дедушки.
-- Идет, -- сказал дедушка. -- Только передай торгашу, что хоть теперь у меня одна жена, но что я сосватал уже двух невест разом.
Толмач перевел купцу слова муфтия.
-- Доложи его высокомочию, -- отвечал Дуренин,-- что я не знал этого и потому принес только один кусок, но что вечером постараюсь доставить еще два, не хуже
этого.
-- Далее, -- сказал дедушка.
Выступил Беремин и вынул из узелка своего разные разности, начиная от серег до тесемки включительно.
-- Вот это для деток его высокомочия, коли они имеются.
-- Хорошо, -- сказал дедушка.
-- А это что у него за пазухой, -- продолжал он, указывая на Буренина, у которого что-то торчало из-под кафтана.
-- Это тоже подарок его высокомочию, -- отвечал Буренин, вынимая из-за пазухи тщательно закупоренную флягу.
-- А какой бес в ней посажен?--спросил дедушка с любопытством.
-- Это наша романея, -- был ответ Буренина.
-- Романея! -- вскричал дедушка, удивленный таким неслыханным названием. -- Этого слова нет в нашем языке. А что за хитрость -- романея?
-- Это, видишь, питье, которое веселит сердце человека, чем бы он окручинен ни был.
-- Так поэтому, должно быть, знатная вещь -- романея. Ладно! Сложить все это в угол и спросить торгашей, что еще им надобно.
-- Во всем свете ходит слух, -- отвечал Буренин, -- о богатстве сибирской земли, особливо за счет пушнины. Так мы желали бы обменять наши товары на мягкую рухлядь.
-- Дело возможное,--сказал дедушка, приняв важный вид. --Пусть меняют. Только чтоб они на этот раз не смели никого обманывать...
Тут дедушка подал условный знак; один из стражей передал его в сени, и, только что толмач успел перевести купцам слова министра, в комнату вошел татарин с блюдом, на котором красовалось не более не менее как человеческое ухо.
При виде этого кушанья Буренин спрятался за Дуренина, Дуренин за Беремина, а Беремин обеими руками схватился за свои уши, к явному удовольствию дедушки и его свиты.
Надо вам сказать, что это ухо была одна из дипломатических тонкостей дедушки. Ухо это было отрезано еще в день приезда купцов, кажется, за любопытное желание одного правоверного подслушать секретный разговор муфтия с одной особой, но дедушка, удивительно умевший пользоваться всяким случаем для достижения своих целей, приказал держать его на льду до дня приема.
" Теперь эти гяуры будут держать ухо востро", -- подумал дедушка, видя, какое действие произвела на купцов его дипломатика.
-- Хорошо, -- сказал он вслух, насладившись испугом купцов. -- Бросить его собакам, а торгашам сказать, что я даю им позволение производить мену в продолжение целых трех дней. А коли они захотят продлить срок мены, то пусть явятся за новым позволением.
Купцы вышли. Подарки размещены в кладовые по надлежащим отделениям. Только фляга с романеей осталась подле дедушки.
Оставшись один, дедушка взял флягу и стал рассматривать ее с большой своей проницательностью.
Несколько времени он вертел ее в руках, подносил к свету, постукивал пальцами. Особенно темно-вишневый цвет романеи обратил его внимание.
-- Теперь попробовать, что это за вещь -- романея, -- сказал дедушка, откупоривая флягу.
Его ожидало новое наслаждение. Едва только пробка вынута была из своего заключения, вдруг разлился такой аромат, перед которым побледнел запах липы и шиповника. Невольно дедушка закрыл глаза и несколько раз втягивал в нос свой воздух, напитанный благовонием романеи.
-- Коли вкус также приятен, как запах, -- сказал наконец дедушка, начавший чувствовать наркотическое влияние напитка, -- то надо сознаться, что эти гяуры не совсем бестолковые головы.
С этими словами он поднял флягу обеими руками и сделал несколько глотков. Одобрительная усмешка и щелканье языка говорили ясно, что русский напиток пришел по его вкусу.
-- Да, недурно! И если правда, что она еще веселит сердце, то это выходит просто -- клад! Повеселимся же немного, сначала так -- для пробы.
И дедушка стал время от времени прикладываться к фляге. Сколько сделал он глотков, об этом нет ничего в летописях, но должно быть немало, потому что вскоре лицо дедушки засияло удовольствием самого красного цвета, а глаза плавали в неге упоения.
-- На первый раз будет, -- сказал дедушка, тщательно закупоривая флягу. -- Посмотрим -- как продолжительно действие романеи.
Дедушка встал и запрятал флягу в самое неприступное место. И хорошо, что он это сделал, потому что через минуту вошел к нему посланец от Кучума. Надев платье попроще, дедушка немедленно отправился во дворец в самом приятном расположении духа.
Хан Кучум не мог не заметить особенного удовольствия, сиявшего на лице его первого муфтия. И лишь только тот сделал ему обычный поклон, хан спросил его:
-- Поэтому добрые вести, Сафар, что ты так весел?
-- Великий хан! Может ли раб не быть в восторге, когда повелитель удостаивает его своим вниманием, -- отвечал дедушка с подобающим благоговением.
-- Все так, да сегодня у тебя лицо что-то чересчур светло. Или нашел, наконец, другую жену, под пару первой? А?
-- На что мне еще жен, повелитель, когда их у меня и без того много.
-- Как это? Разве недавно? А то всего-то у тебя была только Зюльма.
-- Это последняя моя жена, повелитель. Первая моя жена -- безграничная к тебе преданность; вторая жена -- забота о твоем обширном царстве; а Зюльма, выходит, жена последняя.
Кучум внутренне был восхищен красноречием дедушки и возымел высокое понятие об уме своего муфтия.
-- А кстати, -- сказал хан, -- я слышал, что к нам приехали московитскне купцы. Ты видел их?
-- Видел, повелитель.
-- Ну, что, зачем они к нам пожаловали?
-- Дело известное, повелитель. Чему быть на уме у торгашей -- кроме барышей. Они приехали променять свои товары на наших лисиц и соболей.
-- Смотри, так ли это, -- сказал хан, глядя пристально на дедушку. -- У гяуров хитрости больше, чем волос на их головах.
-- Успокойся, повелитель. Стоит взглянуть только на этих купцов, чтоб оставить всякое опасение. Лица у них так глупы, что только разве в насмешку можно их назвать хитрецами.
Дедушка говорил это от чистого сердца. Ему и в голову не приходило, что через несколько лет он будет жестоко оплакивать свою ошибку. Так ошибаются и великие люди! Но об этом вы узнаете после. Не будем упреждать происшествий.
-- Ну их к диву! -- сказал хан, сделав презрительный жест рукой. -- Я позвал тебя не за тем, чтоб заниматься этим дрязгом. Сегодня я худо спал и скучаю немилостиво. Ты иногда умел развлекать меня.
Сказать в настоящее время об этом дедушке значило выманить весной соловья на песню. Он, по знаку Кучума, занял место у ног его и раскрыл медоточивые уста свои во всю их широту. О, зачем я не имею таланта моего дедушки, чтоб передать вам цветы его красноречия!
Это был бы такой рассказ, после которого всякий книжник, тешащий публику подобными изделиями, с отчаяния сломал бы перо и в целую жизнь не провел бы ни единой черты на бумаге. И чего тут не было -- в этом потоке импровизации! Анекдоты сменялись остротами, остроты -- Алкораном, Алкоран -- рапсодиями. Попеременно, то поэт, то оратор, дедушка иногда бросал лиру и громы, надевал шутовской колпак и тешил хана Кучума побасенками. Кучум таял от наслаждения. Хлопанье в ладоши или порывы смеха выражали овладевавшие им чувства.
В один этот вечер, благодаря романее, дедушка вырос в глазах Кучума на две четверти, что с обыкновенной его мерой давало ему около двух с половиной аршин.
Наконец -- не истощение красноречия дедушки, а поздний час и, может быть, потребность для хана других удовольствий прекратили беседу. Кучум отпустил дедушку, но, отпуская, сказал:
-- Спасибо, Сафар. Ты доставил мне приятный вечер. Завтра постараюсь наградить тебя по-хански.
Можете угадать, как горделиво вышел дедушка из дворца. Воротившись домой, он еще приложился к чудесной стекляшке, навестил Зюльму и уснул, упоенный настоящим и будущим.
Так прошел первый день с приема купцов и романеи. А купцы все время ходили по городу и меняли товары.
На другой день странный шум около дома извлек дедушку из сладкого сна. Желая узнать, что значит этот шум, он набросил на себя халат и вышел в сени. Здесь первый предмет, поразивший дедушку, были царские носилки.
-- Что бы это значило, -- подумал дедушка, немного встревоженный этим видом.
Тут подошел к нему один из носильщиков.
-- Хан прислал подарок вашему высокомочию, -- сказал носильщик с низким поклоном.
-- А где же он?
-- В вашем гареме.
-- А! Это, должно быть, что-нибудь для Зюльмы,-- подумал дедушка и тотчас же отправился в гарем обревизовать подарок.
Но каково было его удивление, когда в гареме он кроме Зюльмы увидел другую женщину в богатом наряде, под покрывалом. Не понимая, что это значит, он смотрел вопросительно то на Зюльму, то на незнакомку.
Наконец, незнакомка подняла свое покрывало, и дедушка мой в испуге узнал в ней одну из жен Кучума.
Догадка о награде заставила дедушку сделать два шага назад.
-- Доволен ли ты, Сафар, подарком хана, -- сказала отставная ханша, стараясь улыбкой придать приятности сорокалетнему своему лицу.
Дедушка мысленно желал бы провалиться сквозь землю вместе с подарком; но страх оскорбить Кучума заставил его проглотить свою досаду.
-- Повелитель награждает меня выше заслуги, -- отвечал дедушка, сложив с покорностью руки на груди.
-- Отчего же твое смущение, Сафар? -- спросила сорокалетняя красавица.
-- Прекрасная ханша! Другого имени не будет тебе. Как мне не смущаться от такой высокой награды! И могу ли я быть столько дерзок, чтобы надеяться, что и тебе не противно это перемещение.
-- Я раба хана, и мое удовольствие -- исполнять его повеления.
-- О, я счастливее теперь пророка, -- вскричал дедушка, -- и бегу упасть к ногам повелителя.
Дедушка точно пошел к хану, но, верно, больше по обязанности, чем по желанию. Потому что, прежде чем пришел он во дворец, он обошел кругом почти всю столицу.
-- Я был уверен, что ты останешься доволен моей наградой, -- сказал Кучум, когда дедушка кончил приготовленную им рацею. -- Фатьма -- добрая жена. Больше 20 лет я был счастлив с нею. Надеюсь, что и тебе немножко достанется счастья.
По возвращении домой дедушка заперся в своем кабинете и, должно быть, с радости хватил двойной прием романеи.
Волшебный напиток не замедлил произвести свое действие. С каждой минутой испарялась печаль дедушки, и место ее заняла неизъяснимая отрада. Приняв самое удобное положение на своей постели, дедушка мой совершенно предался влиянию очаровательницы. И она начала свою волшебную игру. Прокатила успокоительный трепет по всем его жилам, зарумянила щеки огнем своего дыхания, весело посмотрела ему в глаза и стала ласкать его сердце чудесной своей ручкой. Растаяло ретивое дедушки под ласками русской красавицы. Застучало о каждую жилку и нервочек. Хотело бы из груди вырваться и понестись туда, куда с солнечным лучом летит жаворонок. Но это было только начало чар волшебницы.
Встрепенув сердце, она перенеслась в голову дедушки, подула на его мозг чудным обаянием и стала рисовать на нем пленительные образы. И чего только, подумаешь, тут не было! Вот дом дедушки, но такой убранный, украшенный, раззолоченный, что пред ним дворец Кучума был только лачужка! Вот его Зюльма -- да такая милочка, что перед ней были меньше чем ничто самые гурии.
Даже сорокалетняя Фатьма явилась ни более ни менее как владычицей всех глаз и сердец. Дедушка не один раз задумывал посмотреть -- так ли хороша она в действительности, но ему было жаль расстаться со своей постелью. Наконец волшебница стала накидывать на глаза дедушки покрывало все темнее и темнее. Глаза его, не видя ничего более, закрылись, одна рука опустилась на нару, а другая закинулась на изголовье. Он заснул в самых приятных грезах.
Так прошел второй день после приема купцов и романеи. А купцы все ходят себе по городу да меняют товары.
На третий день, только что дедушка проснулся, за ним явился посланец ханский.
-- Что, верно, хан опять хмурится, -- спросил дедушка, спеша одеваться.
-- Да, ваше высокомочие. Повелитель больно сердит сегодня.
-- Ну, хорошо, постараемся разгладить его морщины,-- сказал дедушка весело и пошел за посланцем.
-- Поди сюда! -- закричал царь Кучум, едва только дедушка переставил ногу за порог дворца. -- Или милость моя совсем отуманила дерзкую твою голову, или мой дар мал для такого ничтожного раба, как ты.
Этот прием так озадачил дедушку, что он остолбенел на месте.
-- Говори, я тебя спрашиваю, -- снова вскричал Кучум, видя, что дедушка не отвечает.
-- Повелитель Сибири, -- сказал наконец дедушка, опустив голову. -- Ум твоего ничтожного раба так мал, что не может изъяснить твоего ханского гнева.
-- А почему ты отвергнул ласки Фатьмы и оставил ее вдовой в первый день твоей женитьбы? А?
Наконец дедушка понял, в чем дело. Сорокалетняя красавица, верно, нажаловалась царю на его холодность.
Едва эта мысль мелькнула в голове дедушки, ум его уже нашел увертку.
-- Удостой выслушать мое оправдание, повелитель. Не холодность к Фатьме, как ты думаешь, но другое, более достойное чувство удержало мои порывы. В такое короткое время я не мог свыкнуться с мыслью -- быть мужем той, которую повелитель так долго удостаивал своей любви.
Кучум, видимо, смягчился.
-- Хорошо, -- сказал он спокойнее. -- Но надеюсь завтра услышать, что Фатьма тебе жена не по одному имени.
Дедушка отправился домой в досаде на хана, на Фатьму, на целый свет. Выходит, подумал он, что эта романея имеет тоже свои неприятности.
Вечером того же дня мой дедушка долго ходил по своей комнате, грызя ногти. Главная дума его была Фатьма и сделанный ей визит. Но, верно, эта дума не много заключала в себе удовольствия, потому что лоб дедушки был нахмурен больше обыкновенного. Наконец, то ли наскучив своей прогулкой, то ли желая изгнать тяжелую думу, он сел к тому месту, где хранилась заветная фляга. Медленно он вынул ее из-под спуда, посмотрел к свету на остаток -- и осушил ее всю разом.
Но увы! Или волшебница потеряла свою силу, или осердилась на дедушку за дерзкое с ней обращение, только она сыграла с ним жестокую шутку. Вместо того, чтоб по-вчерашнему -- разлить в сердце его спокойствие и отраду, она подняла всю желчь ему в голову. Дедушка стиснул зубы и первым движением его был удар кулаком по стене.
-- Да что ж наконец, -- вскричал он, сверкая глазами.-- Я раб хана, но не раб жены своей. Разве не в моей власти запереть ее в темный угол, осудить на хлеб и воду? И покрепче ее я свертывал в бараний рог по своему желанию. А уступить женщине, да еще жене своей, -- да после этого мне стыдно будет назваться не только первым муфтием, но даже мужчиной. Нет, -- продолжал мой дедушка, повторив свой грозный жест по другой
стене.-- Я докажу, что после хана я первый повелитель Сибири. Я заставлю ее, как милости, испрашивать одного моего ласкового взгляда... Я доведу ее до того, что она
простой привет мой будет почитать великим праздником... Я... Но что ж я медлю?.. Иду к ней... разражусь над ней!.. Испепелю ее... Уничтожу...
Сказав последние слова с большими расстановками, дедушка мой хотел вскочить с места и бежать в гарем.
Но едва только он привстал с места, как вдруг какая-то невидимая сила схватила его за полу кафтана и снова притянула к нарам. Он пробует подняться во второй раз -- та же история, в третий -- тоже.
Дедушка не мог постигнуть, какой же бес хватает его за кафтан. Он хочет, по крайней мере, излить гнев свой словами, но и язык его кто-то держит на привязи. Вдруг, окна, двери, нары, столы, сундуки, начали около него какую-то круговую пляску. Дедушка хватился обеими руками за подушку, чтоб не увлечься общим движением. Но в ту же минуту кто-то набросил ему на голову темный колпак, и он опрокинулся навзничь, поперек постели.
Но это было только началом его мучений. Спустя несколько времени после падения, вдруг дедушка, не зная сам как, очутился в своем гареме. Здесь первый предмет, поразивший его, была какая-то старая, беззубая, безобразная старуха, с одним клоком седых волос на голове, с глазами, утонувшими в глубоких ямах. Она била костлявыми руками его милую Зюльму, бледную, плачущую.
Дедушка бросился на старуху, но удар туфлей по лицу заставил его отскочить назад, и в то же время раздался гневный голос Кучума: дерзкий раб! Осмелишься ли ты поднять руку на мою жену? Дедушка кинулся со всех ног из гарема.
Но едва только выбежал он на улицу, вдруг три купца ему навстречу.
-- Злодеи!--вскричал дедушка, вне себя от гнева.-- Это все ваша работа! Вот я вас, проклятых дивов!
С этими словами он кинулся на купцов.
В одно мгновение купцы сбросили с себя длиннополые кафтаны и превратились в воинов. В руках их сверкнули какие-то неслыханные оружия, из которых вылетали гром и молния. Дедушка бросился в другую улицу, закрыв глаза и заткнув уши.
-- Куда, беглец? -- раздался громовой голос.
Дедушка открыл глаза. Перед ним Кучум -- с саблей в руке. Дедушка пал на колени.
-- Ставь свою глупую голову, -- кричал Кучум, размахивая саблей.
Но в это время раздался оглушительный крик. Сзади показалось множество людей в коротких кафтанах, с остроконечными шапками; и перед ним осанистый витязь в блестящей кольчуге.
-- Горе мне! Горе Сибири! -- завопил Кучум, убегая от витязя.
Долго лежал дедушка на земле, не смея поднять головы. Давно уже с гиком пронеслись незнакомые воины.
Наконец, не слыша более шума, дедушка осмелился приподняться. Смотрит -- и не верит глазам своим. Кругом степь. Ни одной живой души ни на земле, ни в воздухе.
Солнце распалило песок и палит дедушку со всех сторон. Нестерпимая жажда жжет ему язык; голова горит мучительным огнем. Дедушка прощается уже с жизнью. Но вот наступает вечер. Жар стих. По телу дедушки разливается успокоительная прохлада. Грудь его начинает легче дышать. И новый сон, долгий, глубокий, смыкает глаза его.
А между тем, как спит дедушка, три купца все ходят по городу и меняют товары.
Проснувшись, дедушка видит себя в своей комнате, на своей постели, только не в надлежащем положении.
Долго он смотрел кругом себя, как бы сомневаясь в истине виденного. Трогал свою бороду, щупал нос -- все на своих местах. Он решается, наконец, присесть.
"Что за дьявольщина, -- подумал дедушка, припоминая все с ним происходившее. -- Я, кажется, как я, а голова точно не моя. Не действие ли это... как бишь ее... проклятой романеи?.. А что ты думаешь... Эти московитяне, известно, первые слуги сатаны. Постойте же вы, распроклятые гяуры. Я вам так отплачу за ваш подарок, что вы у меня нос за глаза примете! Гей!" -- вскричал дедушка, стуча кулаком по нарам.
На призыв его вошел секретарь, который давно уже дожидался в соседней комнате.
-- Привести ко мне этих проклятых торгашей, сейчас, сию минуту!
-- Их уже нет в городе, ваше высокомочие, -- отвечал секретарь с низким поклоном. -- Они уехали еще вчера вечером.
-- А кто их смел отпустить без моего позволения? -- вскричал дедушка, почти задыхаясь от гнева.
-- Ваше высокомочие изволили им дать только три дня для торговли. Вчера срок кончился.
-- Сейчас же нарядить лучших всадников... Скакать за ними... привести их ко мне живыми или мертвыми!
Секретарь кинулся исполнять приказ первого муфтия. Дедушка стал ходить по комнате в сильном волнении. Иногда он останавливался и обеими руками хватал за свою голову. Во время одной из этих остановок, он вдруг увидел пустую флягу, и глаза у него засверкали.
-- Гей, сюда, -- вскричал он в порыве гнева. -- Позвать мою стражу.
Два татарина явились у порога.
-- Возьмите эту проклятую вещь и разрубите ее на мелкие части.
Татары подняли флягу, поставили ее посредине комнаты и несколькими ударами сабель разбили ее вдребезги.
Дедушка как будто немного успокоился.
Через сутки посланные в погоню за купцами воротились назад и донесли, что не открыли и следов их.
Дедушка приказал отколотить их палками по пятам и -- снова принялся за дела.
* * *
В этом месте рассказа Таз-баши встал с места и поклонился хозяину.
-- То есть повесть кончена, -- сказал Безруковский.-- Да, любезный Таз-баши, я начинаю мириться с татарской грацией. Она выходит очень недурна собой.
Таз-баши снова поклонился.
-- Только уж предоставляю самому тебе отыскать мысль в этой красавице.
-- С вашего позволения, господин полковник, мысль в ней самая очевидная, самая практическая.
-- А например?
-- Все хорошо в меру; или -- что чудесно в малом, то часто очень гадко в большом; или -- что русскому здоровье, то татарину смерть; или...
-- Или... или... -- прервал Безруковский. -- Не намерен ли ты разыграть роль Санчо Пансы и угостить нас тысячью и одной пословицей?
-- Если только угодно вашему высокоблагородию, за мной не будет остановки, --отвечал Таз-баши.
-- Нет уж, слуга покорный! Ведь сам же ты сказал, что все хорошо в меру, ну, следуй этому манеру.
-- А нам пора и на квартиру, -- подхватил с улыбкой Академик, вставая за фуражкой.
-- И мы сему последуем примеру, -- примолвил Немец, тоже вставая.
-- Желаем многих лет отцу и командиру! -- крикнул Таз-баши, вытянувшись во фронт перед полковником.
1850 - 1856 гг.
---------------------------------------------------------------------
Источники текста: " Живописный сборник замечательных предметов из наук, искусства, промышленности и общежития". Издание А. Плюшара и В. Генкеля. Вып. 1. Спб., 1857 г. Стр. 198 - 206.
Ершов П. П. "Сузге", стихотворения, драматические произведения, проза, письма, под ред. В. Г. Уткова, серия " Литературные памятники Сибири", Иркутск, Восточно-Сибирское книжное издательств о, 1984 г. Стр. 237 -- 272, 434 - 436, 456 - 458.
Первому выпуску сборника предпослано предисловие, в котором издатели сообщают, что они "открывают место в журнале для литературы иностранной и отечественной" и приобрели уже для начала оригинальную рукопись "Осенние вечера", которая содержит в себе ряд повестей, рассказанных с редким талантом и неподдельным юмором, и придает с своей стороны много занимательности первым выпускам нашего сборника. Надеемся в скором времени получить от автора дозволение объявить его фамилию, до того же статьи эти будут подписаны только начальными буквами " П. Е.". Так появилась в печати проза Ершова. Авторство его так и не было раскрыто в журнале.
В числе литературных замыслов Ершова в зрелом возрасте было намерение создать на сибирском материале большое прозаическое произведение. Окончательно оно выкристаллизовалось у него в конце 1840-х -- начале 1850-х гг. как цикл романов, составивших "русскую эпопею". Для начала Ершов хочет "на мелких рассказах приучить перо свое слушаться мысли и чувства" (" Яр" с. 141).
В две недели три рассказа были написаны. Ершов читает их в доме М. А. Фонвизина и после одобрения слушателей, среди которых были тобольские декабристы, молодой Знаменский и другие тоболяки, посылает рассказы Плетневу. Отзыв Плетнева о рассказах был приятен автору, но сдержан. Плетнев советовал Ершову "для дебюта в прозе приготовить что-нибудь особенное, более аналитическое, чем преимущественно теперь все восхищаются* (Яр., с 137). Ершов ответил ему письмом, в котором развил свою "теорию прозы" (см. письмо 22).
Дружба и общение с декабристами пробудили в Ершове желание писать. Он обращается к прозе, и в начале 1850-х гг. начинает цикл рассказов "Сибирские вечера", впоследствии названные "Осенние вечера". Это -- серьезная попытка Ершова испробовать свои силы в новом для него жанре литературы.
"Осенние вечера" включают предисловие автора, семь рассказов и своеобразные отступления между ними. Все это создает у читателя впечатление единства всей вещи. Каждому из рассказчиков Ершов дает вполне определенную речевую и психологическую характеристику. Автор не случайно избрал такую усложненную форму для своего произведения: она способствовала большему простору выразительных средств. Отношение каждого персонажа к историям, рассказываемым другими, позволяло автору давать дополнительные характеристики как персонажам рассказов, так и самим рассказчикам, и в то же время соединяло воедино разнородные по темам, времени и месту действия рассказы.
Персонажи "Осенних вечеров" не имеют определенных прототипов, скорее всего, каждый из них представляет собой творческий сплав черт самого Ершова и его различных знакомых, как тобольских, так и петербургских. В полковнике Безруковском, на квартире которого собираются рассказчики, есть несомненные черты самого Ершова -- "ему было лет за пятьдесят... Полное румяное лицо". В письмах и беседах с друзьями Ершов нередко называл себя Безруковским по месту своего рождения деревне Безруковой. К этому времени Ершов был в чине коллежского советника, что соответствовало военному званию полковника. Однако на этом сходство и кончается. Ершов не занимался списыванием с натуры, а стремился к обобщению характерных типических черт в своих героях. В Безруковском он рисует типичного для тех лет отставного военного, 30 лет прослужившего в армии, прямолинейного, несколько ограниченного в своих мыслях и суждениях.
Другой персонаж -- татарин Таз-баши, тридцатипятилетний капитан, характера живого и задиристого, лукавого и насмешливого.
Академик -- отставной военный, категоричен и основателен в своих заключениях, углублен в себя, в обществе скучноват.
В Немце угадывается человек острого ума, обстоятельных знаний и педантичности. Несомненно, что в этом персонаже есть черты В. Даля, с которым Ершов был знаком в Петербурге. Когда Немец хочет рассказать русскую сказку, Таз-баши насмешливо замечает:
" Скажите пожалуйста! У этих обрусевших немцев один напев. Вот и в Питере есть один немец, который до того привязался к православному народу, что кажется готов за одну русскую побасенку отдать всех своих нибелунгов. Ну и мастер, злодей, писать по-русски. Поговорки, присловья, пословицы -- вот так и сыплет бисером"... Менее других удачен Лесник. Ершову не удалось найти для него характерных черт, да и рассказ его самый слабый.
В рассказе "Дедушкин колпак" обрисован купеческий Тобольск, который Ершов знал достаточно хорошо; действие рассказа "Чудный храм" развертывается в окрестностях Тобольска; рассказ "Панин бугор" и по названию отнесен к Тобольску, где один из мысов коренного берега Иртыша носит это имя.
"Страшный лес" не имеет точной пространственной привязки, однако по отдельным деталям рассказа можно с уверенностью сказать, что действие его происходит в сибирском лесу. Два рассказа Таз-баши посвящены прошлому Сибири, навеяны преданиями тобольских татар. В них ярко выражена фольклорная, народная струя. На замечание Академика, что в них отсутствует грация, Таз-баши метко отвечает, что у него своя грация, не похожая на греческую щепетильную особу, -- " толстушечка, смугляночка, идущая свободной поступью, посмеиваясь". В этом полушутливом замечании выражено своего рода эстетическое кредо Ершова.
Там, где рассказчик следует принципам народной эстетики, народной поэзии, там произведения получаются яркими, правдивыми, не увядающими со временем. Но, как только рассказчик отходит от этих принципов, его ждет неудача. Это хорошо видно на примере рассказа Лесника "Чудный храм". Язык рассказа подчеркнуто далек от народного: высокая рябина -- " павильон в китайском вкусе", аллея берез -- " переход со стрельчатыми арками", прогалина в лесу -- " словно огромная зала", свод небес разрисован "гротесками выдающихся вершин". Рассказ вялый, малоинтересный.
Несколько особо в "Осенних вечерах" стоит сказка Немца " Об Иване-трапезнике и о том, кто третью булку съел".
Это сказка о лжеце, о его жадности, о наказанном упрямстве. И хотя действие в сказке происходит в очень давние времена, однако она верно рисует нравы и психологию служителей культа, современных Ершову. Мы еще раз убеждаемся в таланте и мастерстве Ершова-сказочника.
"Осенние вечера" долго странствуют из рук в руки. От Плетнева они попадают к издателю-книготорговцу П. Крашенинникову, потом в Петербургский цензурный комитет к Ярославцову, лежат там долгое время и только в 1857 году появляются в " Живописном сборнике".
Утков В. Г.