Поѣздъ отошелъ изъ Ростова. Въ вагонѣ перваго класса, выбравъ уединенное мѣстечко за дверью, въ углу салона, сидѣлъ знакомый намъ молодой человѣкъ. Когда вагонъ былъ еще пустъ, онъ занялъ этотъ уголокъ и первымъ дѣломъ снялъ съ себя пальто. Но теперь имъ овладѣло нестерпимое смущеніе: въ салонѣ сидѣли и г-нъ Зиллоти съ дочерью, и великолѣпный Содомцевъ, и Марѳа Петровна Вохина, и Жако Пленушкинъ. И молодому человѣку казалось, что вся компанія неотступно смотритъ на него, дивится его дерзости и съ внутреннимъ негодованіемъ осуждаетъ и его грязноватыя манжеты, застегнутыя серебряными полтинниками, и этотъ проклятый "твиновый" пиджачекъ, и нелѣпыя ботинки, возмутительность которыхъ онъ давно усвоилъ себѣ. Какимъ обворожительнымъ пятномъ должны выдѣляться всѣ эти прелести на зеленомъ бархатѣ дивана и на цвѣтистомъ коврѣ, лежащемъ подъ его ногами! Какъ подходитъ его смѣшное обличье и уморительныя попытки спрятать свои ноги къ этимъ благовоспитаннымъ господамъ съ такими свободными манерами и въ такихъ неимовѣрно изящныхъ одеждахъ! О, какъ проклиналъ молодой человѣкъ свой необдуманный порывъ и внезапно возгорѣвшееся желаніе доказать жандарму, что и онъ имѣетъ возможность ѣздить въ первомъ классѣ.
Однако же, только одинъ Пленушкинъ хихикнулъ, окинувъ насмѣшливымъ взглядомъ застѣнчиваго молодаго человѣка, да m-lle Зиллоти мелькомъ взглянула на него и выразила легкое недоумѣніе. Остальные не обратили ни малѣйшаго вниманія. Вохина стояла у окна и съ любопытствомъ смотрѣла на окрестности,-- смотрѣла, какъ мачты безчисленныхъ судовъ толпились у пристани, какъ суетился и двигался рабочій людъ, казавшійся отсюда ничтожными козявками, какъ пересѣкали мутный Донъ крошечныя лодочки и приплюснутые, плоскодонные пароходы съ баржами на буксирѣ, какъ, по мѣрѣ удаленія поѣзда, мало-по-малу умалялись безпорядочно нагроможденные дома и сливались въ одинъ сѣрый цвѣтъ пестрыя крыши. Между другими быстро возникалъ разговоръ. Рѣчь вертѣлась на искусствахъ, на Петербургѣ. Припоминали петербургскіе театры, концерты, выставки, симфоническія собранія. Оказалось, что Содомцевъ, посѣщая Петербургъ, бываетъ только въ итальянской оперѣ да въ Михайловскомъ театрѣ, слушаетъ только г. Рубинштейна да заѣзжихъ изъ-за границы знаменитостей, россійскую же музыку не признаетъ и видитъ въ ней жестокіе признаки нашего духовнаго оскудѣнія.
-- Наша музыка -- дидактическая музыка,-- съ мягкою язвительностью говорилъ онъ, -- дидактическая! Quelle énorme absurdité!
-- Однако, г. Неуважай-Корыто хвалитъ,-- вскользь замѣтила Юлія.
-- Qu'est-ce que ce...-- недоумѣвая, произнесъ Содомцевъ.-- Она напомнила ему одну изъ фельетонныхъ статеекъ Щедрина.-- А, Щедринъ!-- засмѣявшись, сказалъ Содомцевъ.
-- Что до меня, то я предпочитаю оперетку,-- вымолвила Юлія, точно уклоняясь отъ соглашенія съ Содомцевымъ.
-- О, да! о, конечно!-- подтвердилъ Содомцевъ и съ живостью распространился объ игрѣ гг. Ру и Родона и m-lle Жюдикъ ("несравненной m-lle Жюдикъ"). Господинъ Зиллоти поддакивалъ Содомцеву, но безъ жара: видимо, въ предметѣ разговора не было свойствъ, для него привлекательныхъ. Пленушкинъ нѣсколько разъ воспламенялся и какъ будто порывался опровергать, но, вмѣсто того, несвязно бормоталъ имена артистовъ, величая самыхъ выдающихся по имени-отчеству, и... погасалъ, внутренно негодуя. Впрочемъ, когда дѣло коснулось живописи, его такъ и подхватило. Онъ стремительно вскочилъ и, размахивая неуклюжими руками, закричалъ, что и Петръ Иванычъ великій талантъ, и Иванъ Петровичъ, и Семенъ Иванычъ великіе таланты, и что у него есть ихъ этюды съ собственноручною надписью, и что... стоитъ только посмотрѣть, какіе это этюды!... Но Содомцевъ возразилъ на это, что онъ и не думаетъ оспаривать талантливости этихъ господъ, имени которыхъ не имѣетъ чести знать, но направленіе, направленіе!... Тогда Пленушкинъ согласился, что точно, въ направленіи есть изъянъ, и что онъ долго спорилъ объ этомъ съ Петромъ Иванычемъ, но Петръ Иванычъ,-- удивительно упрямаго характера человѣкъ!-- съ нимъ не согласился я, чтобы только прекратить непріятный споръ, подарилъ ему прелестнѣйшій эскизъ акварелью, на которомъ своеручно написалъ: Въ знакъ нашихъ прекословій любезнѣйшему Якову Мироничу Пленушкину. При этихъ словахъ Яковъ Миронычъ умиленно посмотрѣлъ на Содомцева и проглотилъ слюни. Тотъ даже глаза опустилъ.
-- По моему мнѣнію,-- сказалъ онъ, нѣсколько оправившись,-- таланты еще не дѣлаютъ искусства. Нужно общество, которое давало бы тонъ. А чтобы давать тонъ живописи, нужно богатое и образованное общество. Нуженъ классъ, который бы... который бы... направлялъ.
-- Кажется, у насъ есть любители, галлереи...-- неувѣренно произнесъ г-нъ Зиллоти.
-- Купцы-съ, почтеннѣйшій Богданъ Мемнонычъ, лабазники,-- проговорилъ Содомцевъ, слегка раздражаясь,-- вновь испеченные провозвѣстники культуры.
-- Вы тоже купецъ, Яковъ Миронычъ?-- съ усмѣшкой спросила Юлія.
Пленушкинъ стыдливо опустилъ глазки.
-- О, есть старая пословица...-- и, любезно обращаясь къ Пленушкину, Содомцевъ выразилъ по-французски, что о присутствующихъ не говорятъ. Я самъ люблю наше торговое сословіе,-- воскликнулъ онъ,-- я, если хотите, самъ купецъ и глубоко уважаю такую сметку, какъ, напримѣръ, у почтеннѣйшаго Петра Петровича. Я самъ твердилъ ему это неоднократно... Но, согласитесь, искусство требуетъ иныхъ попеченій... не правда ли?
-- Разумѣется, разумѣется, -- бормоталъ Яковъ Миронычъ.
-- Покупай, я это понимаю. Покупай гравюру, олеографію, поощри, наконецъ, бѣдняка какого-нибудь, закажи... Но пріобрѣтать гуртомъ, дѣлать направленіе, извращать искусство, давать ему тонъ подъ вліяніемъ невѣжественныхъ критиковъ!... Дворяне разорены; это фактъ, но у меня есть очень богатый родственникъ, у него очень дорогія картины и, однако же, онъ убѣгаетъ русскихъ живописцевъ... все извращено, сбито съ толку, приняло несвойственный искусству характеръ... не правда ли?
Поощренный внимательностью Содомцева, Пленушкинъ снова и немедленно согласился.
-- Листики, листики,-- залепеталъ онъ, широко и сладостно осклабляясь,-- я говорю Петру Иванычу: пишите листики, пишите фоны, пятна, ну, пожалуй, фигурки, съ сочкомъ этакъ, съ колоритцемъ, вотъ на манеръ Фортуни или Маккарта. Содержаніе придетъ... и культура придетъ, и содержаніе придетъ... Я говорю Петру Иванычу: вы мѣхи-то сдѣлайте, Петръ Иванычъ! За виномъ дѣло не станетъ, а пока листики, листики птитъ фёль, птитъ фёль,-- неизвѣстно для чего добавилъ онъ по-французски.
Содомцевъ поднялъ брови и вымолвилъ съ внезапною сухостью:
-- Vous avez raison.-- Онъ почему-то вообразилъ, что Пленушкинъ надъ нимъ подсмѣивается.
Юлія все время говорила кратко и, видимо, только изъ приличія; казалось, ни театръ, ни живопись, ни музыка ее ни мало не интересовали. Иногда, однако, въ ея глазахъ, странно заслоненныхъ наружною тусклостью, проскользало едва уловимое выраженіе не то надоѣдливой скуки, не то какой-то ироніи, проскользало и скрывалось безслѣдно, и она, какъ ни въ чемъ не бывало, произносила ходячія безучастныя фразы, отъ которыхъ такъ и отдавало учебникомъ. Но дѣло нѣсколько измѣнилось, когда Содомцевъ ловкимъ и немного безцеремоннымъ оборотомъ, въ дѣйствительную суть котораго такъ и не проникъ бѣдняга Пленушкинъ, свелъ рѣчь на политику и литературу. Онъ и въ той, и въ другой области изъявилъ умѣренно-свободолюбивые взгляды, обнаружилъ приверженность къ либерализму "въ европейскомъ смыслѣ слова", осудилъ Петербургъ за его пренебреженіе "къ мѣстнымъ нуждамъ и потребностямъ", тонко и вскользь посмѣялся надъ "кабинетными реформаторами", съ прискорбіемъ отозвался о дѣйствіяхъ, "мало сходныхъ съ духомъ современности", но тутъ же строго осудилъ "неумѣстные порывы и сумасбродныя мечтанія", обозвавъ ихъ "дикимъ и глупымъ мальчишествомъ". Тогда m-lle Зиллоти попросила его высказаться пояснѣе, попросила опредѣлить признаки и свойства "неумѣстности" и, выслушавъ отвѣтъ, съ язвительностью стала доказывать, что Содомцевъ противорѣчитъ себѣ, что одна часть "неумѣстностей" принадлежитъ "компетенціи уголовнаго права" и о ней нечего распространяться, что другія "неумѣстности" давно получили "право гражданства" въ Европѣ, на которую онъ ссылается. И она безпрестанно прерывала эти небрежныя доказательства будто бы добродушными восклицаніями:
-- О, да вы, дѣйствительно, въ европейскомъ смыслѣ либералъ, monsieur Содомцевъ! Да "основы" должны трепетать вашихъ взглядовъ! Да ваши любопытныя понятія очень драгоцѣнны!
Эти ироническіе возгласы повергли въ смущеніе г. Зиллоти; онъ открывалъ уже ротъ, чтобы умиротворить злостное краснорѣчіе дочери, но когда посмотрѣлъ на Содомцева, сразу успокоился и даже одобрительно кивнулъ головой. Содомцевъ возражалъ игриво, улыбался съ пріятностью и съ почтительнымъ восхищеніемъ любовался лицомъ Юліи Богдановны, которое было очень красиво подъ вліяніемъ внезапно возникшаго задора. И, конечно, онъ освѣдомился, когда Юлія Богдановна изволила заниматься исторіей. М-lle Зиллоти, точно между строкъ, отвѣтила на это, что жила въ Парижѣ двѣ зимы, посѣщала національную библіотеку, знакома съ г. Тэномъ, бывала у г-жи Аданъ и, замѣтивъ изумленіе Содомцева, которое онъ не успѣлъ скрыть, внезапно расхохоталась страннымъ визгливымъ смѣхомъ и съ такою же внезапностью снова сдѣлалась серьезна и холодна.
Тогда Юрій Константиновичъ поспѣшилъ намекнуть, что размѣры его свободомыслія, въ сущности, весьма обширны, но, во-первыхъ, position oblige, а онъ предводитель дворянства, а, во-вторыхъ... во-вторыхъ, политика въ вагонахъ вещь неудобная (онъ незамѣтно кивнулъ въ сторону застѣнчиваго молодаго человѣка), и заговорилъ о Парижѣ, о тамошнихъ развлеченіяхъ, о тамошнихъ порядкахъ, о чрезвычайномъ развитіи промышленныхъ предпріятій во Франціи, о свободѣ, о равенствѣ, о братьяхъ Ротшильдахъ, о блистательныхъ дивидендахъ французскихъ желѣзно-дорожныхъ компаній. Тутъ г. Зиллоти вставилъ два-три замѣчанія, сообщилъ о состояніи французскихъ бумагъ на берлинской биржѣ. Содомцевъ же не приминулъ поглумиться надъ жалкимъ положеніемъ нашей "желтенькой бумажки" и выразилъ мимоходомъ глубокую мысль, что либерализмъ есть синонимъ капитализма и что, чуждаясь перваго, немудрено лишиться благодѣянія послѣдняго. Однако же, добавилъ, что воспретилъ бы "газетчикамъ" охуждать предпріятія, имѣющія силу въ акціяхъ, ибо паденіе таковыхъ несовмѣстно съ пользами государства, и добавилъ это съ видомъ явнаго и большаго раздраженія.
-- Святѣйшая истина,-- согласился г. Зиллоти.
Юлія Богдановна промолчала, равнодушно разрѣзая апельсинъ.
Только лишь зашла рѣчь о политикѣ, Пленушкинъ смиренно сократился и, отойдя къ Вохиной, завелъ съ ней длиннѣйшую матерію о россійской беллетристикѣ. Впрочемъ, опять-таки не столько о беллетристикѣ,-- что съ его стороны было добродушнымъ подвохомъ,-- сколько о томъ, что у него есть книжки и карточки извѣстныхъ писателей съ "собственноручною подписью" и что записка "Ивана Сергѣича", начинающаяся словами: "любезный г. Пленушкинъ..." покоится у него въ особомъ ковчежцѣ. И тутъ же прибавилъ, что, все-таки, искуснѣй г. Флобера никто въ Россіи не писалъ и не пишетъ и что tentation de Saint Antoine ("вещь, запрещенная къ переводу") постоянно хранится у него подъ подушкой. Вохина вяло произнесла на это: "вотъ какъ!" и согласилась, что Флоберъ точно хорошій писатель, но ужасно трудный.
-- А, вѣдь, вы, Жако, скверно по-французски-то говорите,-- сказала она,-- какъ же это вы Флобера одолѣваете?
Но на это Пленушкинъ пренебрежительно повелъ носомъ.
Между тѣмъ, лицо застѣнчиваго молодаго человѣка рѣшительно измѣняло свой видъ. По мѣрѣ того какъ до слуха его стали достигать нѣкоторыя имена и нѣкоторыя разсужденія возвышеннаго свойства, замѣшательство покидало его и особенности костюма, повидимому, перестали возбуждать въ немъ безпокойство. Онъ смѣло вытянулъ ноги, усѣлся поудобнѣе и весь превратился въ олицетворенное вниманіе. Иногда, казалось, слово готово было сорваться съ его языка, даже губы начинали шевелиться невнятно, но онъ сдерживалъ себя или, лучше сказать, слово само по себѣ замирало въ беззвучномъ лепетѣ и онъ продолжалъ слушать съ неимовѣрною жадностью. И чувство боязливой непріязни къ своимъ спутникамъ мало-по-малу замѣнялось въ немъ боязливымъ благоговѣніемъ. И, конечно, не до критики ему было. Правда, многое не нравилось ему въ разговорѣ Содомцева, рѣшительно отталкивало подобострастіе г. Зиллоти, показалось неловкимъ поведеніе Пленушкина, когда объяснилось, что онъ купецъ, въ замѣчанія m-lle Зиллоги не разъ подмывало его внести поправку, то-есть не въ самыя замѣчанія, а въ этотъ тонъ ея, не соотвѣтствующій серьезному ихъ смыслу, но громкія имена, произносимыя съ такою привычною простотой, слова и сообраніенія, которыя степная глушь привыкла встрѣчать только въ книгахъ, и, наконецъ, присутствіе людей, которые сами, самолично, собственными своими глазами видѣли Парижъ, видѣли г. Тэна и г-жу Аданъ, видѣли "Ивана Сергѣича", и мало того что видѣли,-- знакомы, имѣютъ записки, имѣютъ книжки съ надписями,-- все это ошеломляло молодаго человѣка, повергало его въ пучину своеобразнаго наслажденія.
"Вотъ тебѣ и юродивецъ!" -- съ тайною завистью восклицалъ онъ про себя, посматривая на Пленушкина, небрежно ковырявшаго въ зубахъ. И онъ не жалѣлъ уже теперь о своемъ вторженіи въ вагонъ перваго класса.
А въ открытыя окна вагона мелькали станицы съ бѣлыми хатами, обозы съ пшеницей, медлительные волы, хохлы въ рубахахъ, заправленныхъ въ шаравары, толпы мужиковъ съ сумками за спиной и съ косами за плечами, длинные зеленые фургоны съ кургузыми нѣмцами на облучкѣ. Вдали величаво крутились вихри, гонимые вѣтромъ. Непрерывная степь широко распростиралась во всѣ стороны.
Смеркалось. Дѣвицы простились и ушли въ отдѣльное купэ. Пленушкинъ помѣстился въ другомъ, которое предложилъ ему любезный оберъ-кондукторъ (этотъ же оберъ-кондукторъ съ особенною подозрительностью посмотрѣлъ билетъ застѣнчиваго молодаго человѣка). Содомцевъ и старикъ Зиллоти остались въ салонѣ. И тогда цѣлая сѣть едва знакомыхъ словъ и условныхъ выраженій раскинулась передъ умственнымъ взоромъ молодаго человѣка. Иногда онъ запутывался въ этой сѣти, начиналъ скучать, утомляться, помышлять о снѣ, но вдругъ точно лучъ свѣта падалъ передъ нимъ, и въ мгновеніе ока разговоръ, освѣщенный этимъ лучемъ, возбуждалъ любопытство молодаго человѣка и чудодѣйственно прогонялъ его дремоту. И ему начинало казаться, что онъ въ первый разъ попалъ за кулисы, гдѣ блоки и картонныя деревья, облака и полотняныя волны странно перемѣшаны между собою и суетливый режиссеръ выдвигаетъ ихъ въ извѣстный порядокъ, дабы очаровать зрителя видомъ обольстительнаго пейзажа.
Дѣло шло о предполагаемой постройкѣ какой-то желѣзной дороги. Упоминались земства, ходатайства, мѣстныя нужды, гарантіи, министерства, инспекторскій комитетъ, акціи, облигаціи, авансы, котировка, проекты въ профилѣ, проекты съ экономической, проекты съ стратегической, проекты съ торговой и даже проекты съ нравственной точки зрѣнія. Мелькали фамиліи высокопоставленныхъ лицъ, имена инженеровъ, банкировъ, маклеровъ, дворянскихъ предводителей, земцевъ и, между ними, французскія клички женщинъ извѣстнаго сорта, названія газетъ и, между ними, всего чаще газеты Ксенофонта Пустопорожняго, слова: патріотизмъ, политическая необходимость, подъятіе дворянскаго класса, подъемъ производительности и т. д., и т. д. Г-нъ Зиллоти вертѣлся, точно его поджаривали на медленномъ огнѣ. Онъ то проницательно вглядывался въ лицо Содомцева, какъ бы изловляя какую-то недающуюся ему суть, то сочувственно причмокивалъ языкомъ и, съ видомъ заговорщика понижая голосъ, живо вставлялъ свои замѣчанія.
-- Но я предоставилъ въ ея распоряженіе десять акцій,-- съ достоинствомъ возразилъ Содомцевъ на одно изъ такихъ замѣчаній.
-- О, это, конечно!... Но вы знаете привычки женщинъ, Юрій Константиновичъ: привычки женщинъ, это -- деньги... И я вамъ откровенно скажу: акціи котировать теперь невозможно... и, притомъ, это не акціи, но бумажки, бумажки...
-- Кредитъ, почтеннѣйшій, кредитъ расширяйте! Самъ знаю, деньги нужны, но, вѣдь, это пропасть какая-то, бочка Данаидъ!
-- О, конечно!-- уклончиво воскликнулъ г-нъ Зиллоти,-- но что вамъ сказалъ Саламатовъ? Въ чьихъ рукахъ находится дѣло?... Директоръ Сладцовъ?... О, я вамъ откровенно скажу, это отличнѣйшій человѣкъ, прекраснѣйшій!... Но отчего же такой неопредѣленный отвѣтъ Саламатова?
-- Стратегія, батенька, вся задача въ стратегіи!... Мутноводскому земству я писалъ. У нихъ великолѣпнѣйшій членъ управы Зюзинъ... Вотъ проектъ -- пальчики оближешь. Сто тринадцать статистическихъ таблицъ! Обзоръ историческій, агрономическій, экономическій, торговый, финансовый... и, наконецъ,-- это удивительно!-- нравственно-назидательный обзоръ. Убѣдительнѣй невозможно. Это чародѣйство какое-то, волшебные замки!... И Зюзину всего только подрядъ на двѣ дистанціи.
-- Но авансы, авансы!-- тоскливо перебилъ г-нъ Зиллоти.
-- Теперь послѣдній проектъ и затѣмъ двинемъ ходатайства.
-- Крутогорское дворянство?
-- Крутогорское дворянство съ сословной точки зрѣнія будетъ ходатайствовать. Большерѣцкое тоже съ сословной... Ксенофонтъ Пустопорожній статью на эту тему... вы понимаете: "нежелательное преобладаніе грубаго класса, абсентеизмъ по неволѣ, міроѣдство, кулачество, отсутствіе просвѣщеннаго руководительства, крайне прискорбныя явленія упадка крестьянскихъ нравовъ"... однимъ словомъ, всѣ онеры! Это уже на мази, затѣмъ купечество...
-- Удешевленіе транспорта, облегченіе экспорта, подавленіе иностранной конкурренціи, -- быстро и однообразно проговорилъ г-нъ Зиллоти, точно отвѣчая хорошо выдолбленный урокъ.
-- И водвореніе фабрикатовъ добавьте. И затѣмъ пріударятъ земства вкупѣ отъ всѣхъ сословій. Вы видите... пріуготовлено, смѣло могу сказать! Но кредитъ, кредитъ, почтеннѣйшій Богданъ Мемнонычъ!
-- О, если бы то было при Макушкинѣ!-- жалостно восклицалъ г-нъ Зиллоти,-- я вамъ откровенно скажу, Юрій Константиновичъ, если бы это было при Макушкинѣ!... Это все превосходно, что вы говорите, прекрасно... Но отчего же такой неопредѣленный отвѣтъ Саламатова? И почему такіе превосходные проекты и такой неопредѣленный отвѣтъ?... Я вамъ очень откровенно скажу...
-- Но поймите же... стратегія!
И разговоръ затихалъ, превращаясь почти въ шепотъ, а собесѣдники все болѣе и болѣе утрачивали свою благовоспитанную сдержанность.
-- Это невозможно,-- точно уязвленный вскрикивалъ Содомцевъ,-- я никогда... ("Тсс..." -- остерегалъ его г-нъ Зиллоти). Невозможный куртажъ! невѣроятный куртажъ!-- шипѣлъ Содомцевъ.-- Дѣло ладится, всѣ согласны, препятствія въ пустякахъ, и вдругъ... что вы, батенька!
-- Но Юнкеръ не рѣшится, я знаю, что не рѣшится, и, притомъ, Саламатовъ... и я откровенно вамъ скажу, есть другіе соискатели, князь Глинской... И какъ же вы хотите, ежели такой рискъ?
-- Но князю не дадутъ концессіи... никогда не дадутъ!-- громко произнесъ Содомцевъ.
Г-нъ Зиллоти снова забормоталъ съ изумительнымъ проворствомъ, ласково касаясь руки Содомцева. И Содомцевъ успокоивался, въ свою очередь понижалъ голосъ, вызывалъ на лицо обычную благосклонную улыбку.
"Вотъ зубы-то другъ другу заговариваютъ!" -- подумалъ молодой человѣкъ.
Наконецъ, собесѣдники совершенно утомились, прекратили дѣловой шепотъ, закурили сигары и возвысили голоса.
-- Кто это m-lle Вохина?-- полюбопытствовалъ Содомцевъ.
-- Вохина? Курсистка. У ея матери, кажется, есть имѣніе въ вашей губерніи, скромное имѣніе.
-- Не помню,-- процѣдилъ Содомцевъ, будто вспоминая.
-- О, это все капризы Юліи,-- улыбаясь, сказалъ г-нъ Зиллоти.-- Знаете, я вамъ откровенно скажу: одна дочь и нельзя же... Она теперь пригласила ее въ Желѣзноводскъ съ собой.
Содомцевъ въ отмѣнныхъ выраженіяхъ изъявилъ похвалу Юліи Богдановнѣ.
-- Вѣроятно, m-lle Вохина дѣвица безъ состоянія, -- замѣтилъ онъ,-- и, притомъ, вы въ Есентуки, онѣ -- въ Желѣзноводскъ; это очень удобно.-- И освѣдомился о Пленушкинѣ.
Богданъ Мемнонычъ насильственно разсмѣялся.
-- Капризы, капризы... Господинъ Пленушкинъ -- московскій и сынъ купца, но вотъ познакомились, говорятъ объ искусствѣ, о журналистикѣ... Нельзя же, знаете.
Содомцевъ значительно насупилъ лобъ.
-- И онъ богатъ, этотъ господинъ?-- спросилъ онъ.
-- О, да! Отецъ его извѣстный въ Москвѣ. Недавно я дисконтировалъ его вексель, и государственный банкъ съ величайшею готовностью,-- и продолжалъ, будто желая въ чемъ разувѣрить Содомцева:-- Я вамъ откровенно долженъ сказать: молодой человѣкъ нѣсколько легокъ... нѣсколько балуетъ Юлію... знаете, посылки эти, порученія... нѣсколько... un domestique... Я смотрю на это равнодушно. Но отчего же не позволить? Одна дочь и, притомъ, я вамъ скажу, у ней удивительное образованіе.
Юрій Константиновичъ снова и въ отмѣннѣйшихъ выраженіяхъ одобрилъ Юлію Богдановну.
Настала ночь. Въ окна вѣялъ свѣжій вѣтеръ, раздувая широкимъ парусомъ синія занавѣски. Тускло освѣщенный вагонъ мягко колыхался и вздрагивалъ. Содомцевъ, и Зиллоти спали. Изъ отдѣльнаго купэ долго еще доносился живой говоръ дѣвицъ и даже раза два сухой и короткій смѣхъ Юліи послышался оттуда, сопровождаемый громкимъ восклицаніемъ: "Oh, c'est un vrai lourdaud!" Но, наконецъ, и тамъ все смолкло. Молодой человѣкъ облокотился на окно и внимательно смотрѣлъ въ темную даль. Разбиралъ ли онъ что въ этой дали -- трудно сказать, но подъ стать къ ней, подъ стать къ ея сумраку и простору въ немъ бродили тихія и тоскливыя мысли. Новыя встрѣчи, новыя впечатлѣнія, предстоящій Кавказъ, недавнюю игру излишней нервности и преувеличеннаго самолюбія,-- все мало-по-малу забылъ онъ съ глазу на глазъ съ этою теплою ночью, съ этими высокими небесами, въ которыхъ ярко трепетали звѣзды, съ этою безмятежною тишиной, въ которую такъ странно и такъ кстати вторгался мѣрный, убаюкивающій гулъ поѣзда. Онъ думалъ о томъ, что былъ одинокъ, что вокругъ него точно пустота какая зіяла, за которой совершалась настоящая, недоступная ему жизнь, играя чуждыми красками. Онъ думалъ, отчего бы не переступить ему этой пустоты, отчего бы не вмѣшаться въ толпу, не стать въ ряду съ другими, не понести общихъ заботъ, общихъ печалей, общихъ смятеній жизни? Отчего бы? "Аль у сокола крылья связаны?" И онъ начиналъ припоминать свое прошлое, пережитые дни и дѣла, глубокое затишье, гдѣ плавно и глухо протекла его юность, вспоминалъ людей, оберегавшихъ эту юность, вносившихъ въ нее свои взгляды и понятія, и не могъ объяснить себѣ, точно ли связаны его крылья, да и есть ли они у него.
И странное чувство жалости къ самому себѣ шевельнулось въ немъ. Изъ своей глуши онъ, точно въ отвлеченіи, точно посторонними глазами, увидѣлъ себя въ этомъ вагонѣ, гдѣ такъ загадочно колеблется его тѣнь, на пути въ дальній край, бокъ-о-бокъ съ людьми чуждаго склада. И словно какой свѣтъ озарилъ передъ нимъ его печальную, уединенную безпріютность. Онъ точно очнулся... и ему захотѣлось плакать. Но онъ не заплакалъ, а, крѣпко стиснувъ голову, воскликнулъ: "Совершенно, совершенно одинъ!" и тотчасъ же прислушался въ испугѣ; въ вагонѣ спали; г-нъ Зиллоти трогательно и затѣйливо выводилъ пискливыя рулады; дыханіе Содомцева вырывалось съ внушительнымъ хрипомъ.
Тогда молодой человѣкъ легонько вздохнулъ и, въ свою очередь, примостился на узенькомъ диванчикѣ.
А степь тянулась себѣ да тянулась, слегка возвышаясь. Стремительно выдвигались изъ темноты и опять пропадали въ ней будки, мосты, телеграфные столбы, красные и зеленые огоньки сигналовъ, убогія ногайскія деревни, пугливо притаившіяся въ лощинахъ, крѣпкіе козачьи хутора. Уныло гудѣлъ паровозъ, оглашая молчаливое степное пространство, глухо и сердито фыркалъ поршень, торопливо гремѣли крутящіяся колеса, точно догоняя другъ друга, дребезжали звонки, выкрикивали заспанные кондуктора названія станцій, свиристѣли пронзительные свистки. Небо сѣрѣло, свѣтлѣло, уходило въ глубь, тьма раздвигалась, звѣзды погасали одна за другой, точно утопая въ безднѣ. Въ воздухѣ пронеслось влажное дыханіе предразсвѣтныхъ вѣяній, лощины задымились.
Надо, однако, покороче познакомиться намъ съ застѣнчивымъ молодымъ человѣкомъ.