Когда наступили шестидесятые годы, когда помѣщикъ Говорухинъ, вызванный въ Петербургъ въ качествѣ представителя "меньшинства", возвратился вспять мировымъ посредникомъ, когда въ самую вопіющую глушь стали достигать слухи о новыхъ правительственныхъ предпріятіяхъ, странно сходившихся съ тѣми самыми разсужденіями Григорія Шигаева, надъ которыми въ былое время "помирали со смѣху" простодушные обыватели, любопытное превращеніе совершилось въ ихъ мнѣніяхъ. Внезапно "французъ" прослылъ умникомъ и, главное, человѣкомъ себѣ на умѣ. Все еще недоумѣвая въ глубинѣ души, его стали почитать и едва не гордиться имъ. Это было курьезное примиреніе притаившагося холопства съ явленіемъ дикимъ и непріятнымъ, но которому явно мирволила сама власть.
Посмѣлѣлъ и Шигаевъ. Скинулъ длиннополый сюртукъ; завелъ круглую шляпу; началъ употреблять скоромное въ среду и пятницу (хотя къ обѣднѣ продолжалъ ходить попрежнему, а также ѣлъ въ установленные дни пироги и посѣщалъ баню); игралъ съ гг. помѣщиками въ преферансъ; не стѣсняясь, трубилъ о порокахъ властителей, восходя даже до министровъ; завелъ нѣсколько знакомствъ съ людьми новыми и либеральными; напропалую проводилъ свои дни въ разговорахъ съ ними, почерпая матеріалъ изъ книжекъ и журналовъ. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи онъ долго испытывалъ чувство обжоры, внезапно окруженнаго неслыханными яствами, и долго не зналъ, какой журналъ ему выписать. Заглянетъ ли въ Современникъ или Русскій Вѣстникъ, развернетъ ли Отечественныя Записки или Русское Слово, всюду пишутъ такъ, что и не оторвешься, и удивительное свободомысліе насквозь просачиваетъ всѣ страницы. Но, однако, по долгомъ совѣщаніи съ заѣзжимъ изъ Петербурга студентомъ, онъ остановился на журналѣ Благосвѣтлова и съ тѣхъ поръ трогательно слѣдовалъ за тѣмъ, кто, по его мнѣнію, изрекалъ послѣднее слово.
Между тѣмъ, наступало время, когда Григорію Пахомычу предлежало съ удивительною быстротой возстановить свою старую репутацію. Городъ удостоился реформы. Открылось самоуправленіе. Обыватели, ни мало не замедливъ, избрали въ головы Шигаева. И вотъ тутъ-то, говоря ихъ словами, и произошла "осѣчка". Хозяйство новый голова разумѣлъ плохо; сухія подробности обыденныхъ городскихъ дѣлъ были ему чужды; въ статьяхъ и приложеніяхъ Положен ія онъ путался; ладить съ исправникомъ не умѣлъ и склоненъ былъ по старой памяти почитать его взяточникомъ (явный анахронизмъ!); но за то ни одного засѣданія думы не пропускалъ безъ того, чтобы не излиться въ высокопарныхъ выраженіяхъ; говорилъ "о преуспѣяніи гражданскихъ порядковъ и о насажденіи такихъ учрежденій, чтобы способствовали оному преуспѣянію"; говорилъ о необходимости "общественнаго банка для расширенія процессовъ обмѣна и для способствованія народному благосостоянію"; говорилъ объ открытіи женской гимназіи, "чтобы въ нашемъ быту женщина была подвержена эмансипаціи и была своимъ дѣтямъ настоящая мать"; говорилъ, чтобы завести воскресную школу, библіотеку, ремесленное училище, "ибо невѣжество притупляетъ естественную природу дарованій и способствуетъ суевѣріямъ и рабскимъ чувствіямъ",-- однимъ словомъ, говорилъ "неподобныя рѣчи", какъ съ прежнею язвительностью отзывались о немъ вновь начинавшіе коснѣть обыватели. Изъ всѣхъ его предложеній выгорѣло лишь одно: городской банкъ (и какъ же потомъ онъ проклиналъ себя за него!) да школу для дѣвочекъ открыли, благодаря вмѣшательству какихъ-то постороннихъ филантроповъ. Всѣ остальныя его проповѣди праздно потревожили пространство и только насмѣшили обывателей.
-- Нонѣ мы надъ французомъ животики надорвали!-- возвращаясь изъ думы, разсказывалъ тотъ же самый Петровичъ, теперь уже гласный отъ гражданъ перваго разряда.-- Удумалъ накупить книжекъ и чтобы былъ приставленъ къ ефтимъ книжкамъ человѣкъ... и, какъ кто пожелаетъ, давалъ бы читать эфти книжки. А за все за это триста цѣлковыхъ... Умора!
И аккуратные сюртуки въ глянцевитыхъ сапогахъ, драповые пиджаки въ штиблетахъ, ловкія моднаго покроя визитки также радостно гоготали надъ французомъ, какъ и длинныя чуйки тому назадъ лѣтъ тридцать.
Немного спустя, къ новому Положенію быстро пріобыкли люди ловкіе, подлиннаго обывательскаго склада. Имъ, поприглядѣвшись, ничего не стоило "смять" и спутать Шигаева, уличить его въ незнаніи самыхъ простыхъ вещей и, въ концѣ-концовъ, приписать ему растрату какихъ-то суммъ, невѣдомо у кого хранившихся и неизвѣстно кому принадлежащихъ. Огорченный Шигаевъ, разумѣется, подалъ въ отставку, уступивъ, такимъ образомъ, мѣсто дружной шайкѣ ловкачей, связанныхъ узами родства и впослѣдствіи великолѣпно обработавшихъ городской банкъ и опустошившихъ обывательскіе карманы.
Вмѣстѣ съ отставкой, въ торговыхъ дѣлахъ Шигаева проявилась большая неурядица. Во-первыхъ, умеръ его старый прикащикъ, воротила всѣхъ дѣлъ и честнѣйшая душа, до самозабвенія преданный хозяйскимъ интересамъ; во-вторыхъ, самъ Григорій Пахомычъ, разлакомленный преферансомъ и либеральными разговорами, ослабъ къ дѣлу и поопустился. Затѣмъ ни онъ, ни его прикащики не съумѣли приспособиться къ новому складу экономическаго быта, не съумѣли уловить новыхъ запросовъ, новыхъ "отношеній обмѣна и непредвидѣнныхъ колебаній рынка", выражаясь языкомъ Григорія Пахомыча, усердно вникавшаго въ мудреные термины политико-экономическихъ статеекъ, наводнявшихъ тогдашніе журналы. Обильно хлынувшій банковый кредитъ расплодилъ шаткія и рискованныя предпріятія; солидное шигаевское дѣло и отъ нихъ пострадало, будучи не въ силахъ бороться съ шальною конкурренціей. Пришлось прекратить торговлю, распродать лабазы и другія постройки, за исключеніемъ дома, поступившаго въ часть дѣвицы Маланьи, сестры Григорія Пахомыча, и переѣхать съ сыномъ въ давно уже отстроенную Шукавку.
Къ тому времени мать Максима умерла,-- со злости, какъ увѣрялъ Григорій Пахомычъ, -- и хуторскій ихъ бытъ сложился на холостую ногу. Домомъ заправляла смуглая солдатка Митродора, которая никакъ не могла побѣлѣть и нагулять жиру на сладкихъ харчахъ хозяйской "сударки"; "посѣвною частью" руководилъ прикащикъ изъ мѣщанъ, удивительный плутъ и удивительно учтивый человѣкъ Илья Евсѣичъ. Отецъ же съ сыномъ шли каждый по своей стезѣ. Отецъ съ чувствомъ необыкновеннаго сладострастія распаковывалъ новыя книжки и медлительно разрѣзалъ ихъ, прочитывая то, что казалось особенно "забористымъ", часто ѣздилъ въ городъ, гдѣ состоялъ членомъ клуба, игралъ въ карты, безъ умолку говорилъ. Трудно рѣшить, почему, въ противность прежнимъ мечтаніямъ Григорія Пахомыча, Максимъ не попалъ въ гимназію и остался вкушать сладости безпорядочнаго домашняго воспитанія. На первый разъ произошло это оттого, что покойная его мать только о томъ и мечтала, "какъ бы произвести Максимушку въ благородные" (весь свой вѣкъ она злобилась и роптала на судьбу, связавшую ее "съ купчишкой"), а отецъ въ пику ей не хотѣлъ того; затѣмъ случился недосугъ; затѣмъ старый пріятель Говорухинъ вызвался взять Максима къ себѣ и совокупно съ дѣтьми своими дать ему образованіе, свободное отъ ненавистнаго классицизма. И дѣйствительно, въ теченіе съ небольшимъ двухъ лѣтъ мальчикъ одолѣлъ русскую грамоту, усвоилъ начатки географіи и ариѳметики, научился слагать простыя французскія фразы, хотя произношеніемъ Господь его и обидѣлъ, понялъ, отчего изъ горячей воды дѣлается паръ и почему масло въ водѣ не тонетъ. Но подоспѣвшіе порядки, -- кислые плоды благоуханнаго цвѣтенія,-- выкурили Говорухина изъ его гнѣзда и онъ со всею семьей перебрался въ столицу, гдѣ, на соблазнѣ и искушеніе всѣхъ свободномыслящихъ дворянъ, уже испекался желѣзнодорожный пирогъ и оклады министерства юстиціи и департамента неокладныхъ сборовъ возвышались до размѣровъ соблазнительныхъ. Максимъ возвратился въ Шукавку. Отцу это было наруку. Во время, свободное отъ занятій,-- отъ пульки въ преферансъ или отъ стуколки, тогда уже водворенной,-- ему было любо, разрѣзая вновь пріобрѣтенную книжку или только что полученный журналъ, расточать по ихъ поводу слова, насыщенныя гражданскою скорбью,-- расточать, имѣя въ виду не голыя стѣны и не Митродору, невмѣняемую по этой части, а живое существо, плоть отъ плоти своей. Кромѣ того, онъ считалъ это довершеніемъ воспитанія.
И мальчикъ вырасталъ въ странной, бездѣятельной, фразистой обстановкѣ. Едва не съ восьми лѣтъ онъ получилъ неограниченный доступъ къ книгамъ, и воображеніе его было заткано цѣлою сѣтью яркихъ образовъ и фантастическихъ представленій. Онъ поочереди мечталъ видѣть себя то великимъ полководцемъ, покоряющимъ міръ, начитавшись исторіи Наполеона съ картинками Гораса Верне; то великодушнымъ разбойникомъ на манеръ Кирджали или Дубровскаго; то таинственнымъ и своенравнымъ богачемъ подобно графу Монте-Кристо; то удалымъ запорожцемъ вродѣ Тараса Бульбы. Дикая глушь заброшеннаго гумна часто видала, какъ онъ, съ пламеннымъ лицомъ и съ деревянною саблей въ рукахъ, бросался въ высокую крапиву и нещадно рубилъ ее. Это неустрашимый д'Артаньянъ обрабатывалъ "фрондеровъ" или красавецъ Амалатъ-Бекъ сражался съ русскими. Крутой степной курганъ изображалъ иногда городъ Дубно въ его безконечной эпопеѣ, и какъ же загаралось маленькое сердце воображаемаго "Остапа", когда, истребивши цѣлые полки лопуховъ и колючаго татарника,-- регименты польскихъ уланъ и жолнеровъ,-- красный и вспотѣвшій, влеталъ онъ на возвышенность и кричалъ: "Ратуйте, панове-братья!" -- и синяя даль разверзалась передъ нимъ, покорно безмолвствуя. Иногда же курганъ становился островомъ св. Елены. Максимъ воображалъ передъ собой длиннаго, какъ глисту, и зеленаго Гудсонъ-Лова и, скрестивши на груди руки, съ горькимъ достоинствомъ восклицалъ: "Сэръ! исторія заклеймитъ ваши жестокости" -- и въ виду жаворонковъ, неподвижно трепетавшихъ въ сіяющемъ небѣ, въ виду захватывающаго духъ стеннаго простора и стройныхъ церковныхъ колоколенъ, разбросанныхъ въ отдаленьи, -- гордо приподнявъ голову, шелъ писать съ г. Монтолономъ свои мемуары. Это былъ послѣдовательный рядъ фантазій, сумасбродныхъ и восхитительныхъ.
Дальше наступила пора неопредѣленныхъ ощущеній. Появились робкіе и тоскливые порывы, зажглось едва замѣтнымъ пламенемъ желаніе, сладко и томительно волнуя молодую душу. И степь, и заря, и тихій лѣтній вечеръ съ вьющимися ласточками и съ внушительнымъ жужжаніемъ жука, и золотистые просвѣты въ темной рощѣ, и звонкая соловьиная пѣсня въ особыхъ краскахъ и въ особомъ сочетаніи предстали предъ нимъ; во всемъ засквозила тайная и задумчивая прелесть и какая-то оживотворяющая теплота разлилась повсюду.
Но и на эту пору безпредметной любви не замедлила налечь властительная литературная окраска. Лермонтовская Бэла вытѣсняла пушкинскую Татьяну изъ воспаленнаго Максимова сердца, тургеневская Зинаида колебала владычество Бэлы. И только мало-по-малу въ головѣ юноши начиналъ слагаться свой образъ женщины, плѣнительный и дразнящій; образъ этотъ уже не походилъ на какую-нибудь литературную героиню: очертанія его были измѣнчивы и разсѣевались словно тонкій утренній туманъ подъ внезапными лучами пышно восходящаго лѣтняго солнца, но, тѣмъ не менѣе, въ немъ трепетала несомнѣнная жизнь и настраивала ожиданія Максима на высокій ладъ. И, разумѣется, ничего похожаго на него Максимъ не находилъ вокругъ: бабы и дѣвки вовсе не соотвѣтствовали его мечтаніямъ; женщины другаго быта были ему недоступны по причинѣ чрезмѣрной его дикости и необыкновенной боязни передъ ними, да и мало ихъ было въ уѣздной глуши.
Такъ онъ застылъ въ этой наружной дикости, до конца тая въ нѣдрахъ своего существа пылкое и стыдливое влеченіе къ "настоящей" женщинѣ.
Уединенная жизнь въ глухой Шукавкѣ да "на графской степи", гдѣ у нихъ была земля на арендѣ, вѣчныя книги, отсутствіе общества и всякаго товарищества образовали изъ Максима неловкаго и угловатаго человѣка. Двѣ-три дѣловыхъ поѣздки въ Москву не могли измѣнить этого.
-- Ты у меня, батюшка, кикимора какая-то!-- съ сокрушеніемъ говаривала ему тетка Маланья Пахомовна, къ которой онъ заѣзжалъ иногда по дорогѣ изъ хутора въ Шукавку.
Между тѣмъ, за романами пошли книги иного склада. И вотъ, когда пылкая проповѣдь Писарева и другихъ публицистовъ вторглась въ сознаніе Максима, когда явились переложенные на упрощенный ладъ и Бокль, и Огюстъ Контъ, и Дарвинъ, и Лассаль,-- все больше заднимъ числомъ и въ безпорядочномъ сочетаніи,-- Максимъ не то, чтобы ошалѣлъ, но какъ-то расплылся и жестоко затосковалъ. Онъ то пытался писать стихи съ непремѣнною гражданскою скорбью, то принимался сочинять разсужденіе О соціальной республикѣ, гдѣ каждому республиканцу причиталось бы согласно его трудамъ, то сладостно помышлялъ о самоубійствѣ, отпѣвалъ "погибшую" свою молодость, плакался на отца, рвался въ даль, въ столицы, въ Петербургъ, гдѣ, казалось ему, не было конца ослѣпительнымъ перспективамъ и плодотворному сіянію, исходящему отъ просвѣщенныхъ мужей.
Какъ нарочно, эта мучительная пора въ жизни молодаго Шигаева совпала съ лихою зимой. Онъ жилъ одинъ на хуторѣ, гдѣ въ то время кормились гурты. На дворѣ безпрестанно рыдали вьюги, заметая сугробами пустынное степное жилье. По ночамъ отчаянно выли и рвались на лязгающихъ цѣпяхъ собаки, отвѣчая голодному завыванью волковъ, бродящихъ вкругъ околицы. Ясные дни ужасали своимъ холоднымъ блескомъ и тѣмъ по истинѣ мертвымъ безмолвіемъ, въ которое погружалась тогда снѣжная степь.
Но лѣтомъ, -- лѣтомъ Шукавка такъ была тиха, такъ кротко и любовно склонялось надъ ней теплое синее небо, такъ умиротворялись всякія тревоги пространнымъ видомъ ея полей и ласковымъ лепетомъ липъ и березъ тѣнистой рощи, такъ вкрадчиво пѣли соловьи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ хороша и статна была Грушка; племянница Митродоры, что Максимъ снова возникалъ духомъ и снова мирился съ своимъ положеніемъ; и снова жизнь проходила передъ нимъ въ своеобразномъ, неправдоподобномъ освѣщеніи.
Тѣмъ временемъ Григорій Пахомычъ сталъ прихварывать, началъ желтѣть, хирѣть, жаловаться на "колотье подъ ложечкой". Долго обходился онъ съ помощью Митродоры, которая, засучивъ по локоть руки, облѣпляла его горчишниками, оттирала шерстяными чулками, но потомъ явились доктора, рецепты, микстуры, порошки, пожиманія рукъ съ затиснутою въ кулакѣ кредиткой. Старикъ упалъ духомъ; читалъ по секрету отъ сына проповѣди Филарета и творенія св. отцовъ; пересталъ интересоваться книгами; остылъ къ либеральнымъ бесѣдамъ; иногда же ругался съ видомъ неизъяснимаго изступленія; щипалъ и толкалъ Митродору; проклиналъ весь свѣтъ вкупѣ со всякими благими начинаніями; утверждалъ, что Россія только и жаждетъ новаго Аракчеева, который вымелъ бы всю эту... Онъ не доканчивалъ, встрѣчая упорный взглядъ сына, но за то начиналъ жалобно хныкать и причитать, что человѣчество со всѣми упованіями своими достойно подлой, зловонной ямы, что ничего оно не придумало и ничему со временъ Каина и Авеля не научилось. И Максимъ уже понималъ, что старикъ подразумѣваетъ здѣсь и Митродору, пересушившую ему котлетку, и книгопродавца Вольфа, не сдѣлавшаго 20 процентовъ скидки, и убытокъ отъ гуртовъ, и Илью Евсѣича, продешевившаго на овсѣ, и дрянное тявканье россійскаго прогресса, смѣнившее побѣдоносный гулъ памятныхъ старику шестидесятыхъ годовъ, и, больше всего, докторовъ, безсильныхъ совладать съ его болѣзнью.
И точно, болѣзнь двигалась неслышными, предательски медленными, но роковыми шагами. Явились острыя боли, пронизывающія насквозь, какъ стрѣла; явился нестерпимый зудъ во всемъ тѣлѣ; усилилась и упорно держалась рѣзко выраженная желтуха. И, наконецъ, одинъ изъ докторовъ увелъ Максима въ дальнюю аллею сада и рѣшительно заявилъ ему, что надежды нѣтъ.
Не забыть Максиму этого заявленія! Словно какая бездна разверзлась передъ нимъ, враждебно зіяя и переполняя всю его душу нестерпимымъ чувствомъ ужаса; все похолодѣло въ немъ и мучительно сжалось. И тогда только онъ понялъ во всей силѣ, какъ любилъ отца и какія крѣпи связывали все его существованіе съ этимъ "болтуномъ", съ этимъ "нытикомъ", какъ иногда называлъ онъ его въ порывѣ раздраженія.
А въ тонъ и гармонію съ внутреннимъ холодомъ, обнимавшимъ Максима, грустно и томительно умирала природа. Липы и березы опали; голыя поля простирались печально; въ бѣлесоватомъ небѣ съ жалобнымъ крикомъ тянулись запоздавшіе журавли; тоскливый вѣтеръ визжалъ въ деревьяхъ, непріятно сквозящихъ; высокій старый дубъ сиротливо стоялъ надъ сморщеннымъ прудомъ, медлительно роняя въ него свои послѣдніе, рыжіе, подернутые болѣзненнымъ багрянцемъ листья.
Наступило тягостное время. Снова, какъ и въ ту памятную для молодаго Шигаева зиму, заголосили безпрестанныя вьюги и крутые сугробы отрѣзали усадьбу отъ всего міра. Въ низенькихъ комнатахъ, бывало, заваленныхъ книгами, теперь поселилось уныніе. Вмѣсто свободныхъ рѣчей и однообразнаго шелеста печатной бумаги подъ руками отца или сына, слышался мѣрный стукъ маятника, печально отбивающаго тактъ, скрипѣли ставни подъ напоромъ буйной погоды, да завывалъ въ трубѣ вѣтеръ. Изсохъ, сморщился, истерзался Григорій Пахомычъ. По цѣлымъ часамъ лежалъ онъ недвижимо на широкой двуспальной кровати краснаго дерева и точно прислушивался къ чему-то, точно слѣдилъ за постепеннымъ ходомъ внутренняго разложенія, за ослабленіемъ мысли. Иногда же начиналъ шептать, бормотать невнятныя слова. Максимъ быстро подходилъ къ кровати, наклонялся, прислушивался, пересмягшія губы больнаго слабо шевелились, по лицу, точно выкрашенному охрой, пробѣгала легкая судорога.
-- Вы звали, папенька?-- тихо спрашивалъ Максимъ.
-- Нѣтъ, дѣточка, это я такъ, -- отзывался больной, медленно размыкая слезящіеся глаза,-- вспомнилъ я кое-что. Старину свою вспомянулъ. А? Максимушка? Жизнь-то какъ пробѣжала? Неужто, подлинно, садъ она заглохшій, какъ у Шекспира сказано? Садъ! Репьевъ-то, репьевъ-то сколько въ нашемъ русскомъ саду. Расчистить бы, искоренить бы!-- И послѣ краткаго молчанія вдругъ странно оживлялся и говорилъ скоро и тревожно:-- Тлѣнность, суета! "Умъ нашъ не шагаетъ міра за границу!" Ничего не доказано, ничего неизвѣстно! Брось, Максимушка, брось, прилѣпляйся къ людямъ. Ахъ, сколь трудно отъ людей отбиваться!-- И, немного спустя, разражался громкими стонами.
Наступали взрывы отчаянія, страха и слезъ, богохульнаго ропота и злобнаго ожесточенія, боязливой покорности и тоски. Голова мутилась у Максима. Что дѣлать? За что взяться? Куда броситься за помощью? Сердце его истекало кровью отъ несказанной жалости. Нужны были усилія, чтобы самому сдержать отчаянные крики. И онъ выбѣгалъ на крыльцо, подставлялъ въ упоръ морозному вѣтру воспаленное лицо свое и съ застывшими слезами, съ голосомъ, охрипшимъ отъ заглушенныхъ рыданій, возвращался.
-- Максимушка!-- подзывалъ его робкій и дрожащій голосъ отца,-- аль намъ за знахаркой послать въ Долгушу? аль ужь не надо докторовъ-то? Можетъ, и полегчаетъ, можетъ, мнѣ и отлегнетъ отъ знахарки-то, а? Вотъ и Митродора говоритъ... Такъ ты говоришь, дюже помогаетъ, Митродорушка?
-- Да чегожь, коли сомовскаго дьякона съ смертной постели подняла! Что-жь не помогаетъ!-- отвѣтствовала Митродора, сурово сдвигая свои косматыя брови.
-- Вона! такъ какъ, Максимушка? Помнишь, милушка, Гамлетъ-то, принцъ датскій: "есть много на свѣтѣ, пріятель Горацій"... а?
И на Максима обращались глаза, безпомощные, испытующіе, будто вымаливающіе пощады,-- глаза человѣка, мучительно сознающаго приближеніе смерти.
Въ ночь подъ Крещенье Григорій Пахомычъ умеръ на рукахъ знахарки изъ Долгуши и Максимъ сначала переѣхалъ въ городъ къ теткѣ, потомъ на хуторъ. Все существо его было потрясено и несказанная тоска ходила за нимъ слѣдомъ. Докторъ, угадавшій болѣзнь отца, посылалъ его на Кавказъ, совѣтовалъ пожить въ Кисловодскѣ, предписывалъ развлеченія.
-- Въ нашемъ волчьемъ углу и безъ причины заболѣешь,-- говорилъ онъ, злобно сжимая зубы и вспоминая при этомъ безконечную войну свою съ предсѣдателемъ земской управы,-- тамъ хоть людей настоящихъ увидите, не папуасовъ!
Максимъ сначала отмахивался съ какимъ-то испугомъ, ссылался на запутанныя дѣла, на хозяйство, но кончилъ тѣмъ, что самъ прилѣпился къ этой мысли, заказалъ жидку Шехтеру новую пару платья, купилъ чемоданъ, упросилъ тетушку навѣщать Шукавку и хуторъ и, съ грѣхомъ пополамъ, дождавшись начала покоса, уѣхалъ въ Кисловодскъ.
-- Ступай, опамятуйся на людяхъ!-- благословила его тетушка и съ обычною своею суровостью добавила, украдкой смахивая непослушную слезинку:-- Больно ужь вы передъ часомъ-то смертнымъ жидки, погляжу я на васъ.