Кисловодскъ просыпался. Изъ трубъ курился дымъ. Тамъ и сямъ, въ прохладную тѣнь улицъ, выходили изъ калитокъ женщины, въ пальтишкахъ и кацавейкахъ, съ кринками и лукошками въ рукахъ, и проворною, дѣловою походкой направлялись къ базару и къ квартирамъ "курсовыхъ". Татары, въ огромныхъ рыжихъ шапкахъ и косматыхъ буркахъ, трусили на своихъ маленькихъ лошаденкахъ, съ любопытствомъ озираясь по сторонамъ. Неуклюжія арбы съ дровами и сѣномъ медленно вползали въ слободу, распространяя пронзительный и протяжный скрипъ. На дворахъ кухмистерскихъ и гостиницъ слышалась странная смѣсь татарскихъ, грузинскихъ, армянскихъ, русскихъ, нѣмецкихъ словъ. Кое-гдѣ мычали коровы, запахъ парнаго молока стоялъ въ воздухѣ. По улицамъ и дорожкамъ, прилегающимъ къ галлереѣ, стекались "курсовые". Всѣ, кто съ дѣйствительною серьезностью относился къ своимъ недугамъ, кто по особому несчастію упустилъ сунуть неизбѣжный полтинникъ прислужнику при ваннахъ и поневолѣ попалъ въ раннюю очередь, кто, наконецъ, ожидалъ особой цѣлительности отъ самаго горнаго климата и хотѣлъ наглотаться этой цѣлительности до пресыщенія,-- всѣ, съ видомъ озабоченности на заспанныхъ лицахъ, въ небрежно накинутыхъ костюмахъ стремились къ источнику, чтобы начать день нѣсколькими глотками нарзана. Длинная галлерея постепенно оживлялась. Булочникъ Михѣичъ, сладко позѣвывая, выкладывалъ пирожки на прилавокъ, переставлялъ бутылочки съ сиропомъ; лупоглазые армяне выставили свои витрины съ серебряными вещами, будто бы кавказскаго, а, въ сущности, нахичеванскаго издѣлія; за крошечнымъ столикомъ, близъ аркады, пріютился съ своими инструментами часовщикъ-еврей; худосочная дѣвица, вздрагивая съ просонья, открыла шкафъ съ книгами, разложила газеты и фотографическіе виды; костлявыя "нарзанщицы" заняли свои мѣста около источника и лѣниво перетирали стаканы. Музыканты, въ красивыхъ костюмахъ терскаго войска, медленно сходились на площадку и, переговариваясь, здороваясь другъ съ другомъ, становились въ кругъ, пробовали инструменты. Прохрипѣлъ меланхолическій фаготъ свою однообразную ноту. Сурово рявкнула труба. Нѣжно и неувѣренно пролепетала робкая флейта. Новый день приготовлялся ткать свою безконечную суету.
Проснулся и Шигаевъ. Поспѣшно вскочивъ съ постели, онъ н а скоро одѣлся, втиснулъ съ нѣкоторымъ усиліемъ свои неуклюжія ноги въ лаковыя ботинки, торопливо умылся и вышелъ на балконъ. Ясное утро точно улыбнулось ему радостною и торжествующею улыбкой. Голубой воздухъ былъ прозраченъ и насыщенъ свѣжестью и блескомъ. Кругомъ зеленѣли горы, тѣсно обступая долину. Молодые солнечные лучи кротко и весело озаряли ихъ, уподобляя густую траву яркому бархату. У подножія горъ, повитыя тѣнью, едва сквозя въ деревьяхъ, спали дачи. Только одинъ розовый домикъ съ полукруглою аркадой смѣло выбѣгалъ изъ ихъ ряда на встрѣчу солнцу и кокетливо улыбался, красуясь на возвышенности. Внизу толпился паркъ, наводняя долину густыми волнами темной и неподвижной листвы. Влѣво тѣсно сплетались улицы, пестрѣли крыши, сбѣгая къ парку, ослѣпительно сіялъ флюгеръ какой-то бесѣдки, похожей на башню. Дальше Бургустанскія высоты однообразно замыкали долину, возвышаясь въ небѣ точно стѣна. Тонкія золотистыя тучки дымились на нихъ, тихо растворяясь въ пространствѣ.
Звуки просыпающагося дня не доходили до балкона, на которомъ сидѣлъ Шигаевъ. Все вокругъ погружено было въ безмолвіе. И уже долго спустя, со стороны галлереи взвился печальный голосъ кларнета и, дружно подхваченный оркестромъ, преобразилъ и горы, и небо, и блескъ, разлитый въ воздухѣ, странно и привлекательно оживотворивши ихъ.
Все это было не такъ, какъ нѣкогда представлялось Шигаеву, -- все было проще и неожиданнѣе; все противорѣчило тому фантастическому Кавказу, который слагался въ воображеніи Максима подъ вліяніемъ книжекъ и поэтически звучащихъ наименованій. Тотъ Кавказъ, еще съ Пятигорска, еще со станціи "Минеральныя воды", предательски началъ тускнѣть и, вонъ какъ тѣ тучки на Бургустанѣ, безслѣдно растворяться въ пространствѣ; и Максимъ не безъ грусти помышлялъ объ этомъ и даже не безъ нѣкоторой внутренней боли. Но то, что было на самомъ дѣлѣ, скоро утишило эту боль, оттѣснило ее куда-то далеко въ глубину души и само по себѣ нравилось Максиму. Славное впечатлѣніе новизны, испытанное имъ на крылечкѣ вагона, еще не утратило своей власти надъ нимъ. Чувство бодрости, чувство широкихъ ожиданій и какой-то ясности внутри себя все еще владѣло его существомъ, рѣзко отличаясь отъ той душевной смуты, которая терзала его на родинѣ и покрывала въ его глазахъ весь бѣлый свѣтъ траурною пеленой.
-- Вотъ я вамъ самоварчикъ приспособилъ,-- сказалъ Антипъ надъ его ухомъ.
И ужасно милымъ показался ему этотъ Антипъ со своею осклабляющеюся рожей и волосами, лоснящимися отъ коровьяго масла.
-- Спасибо. А хозяева? Али спятъ еще?
-- А то какъ же! У насъ на этотъ счетъ сущее безобразіе.
-- Чѣмъ же безобразіе?
-- Да какъ же! Вотъ вы ранній теперь,-- прямо, Господи благослови, вамъ самоваръ. Маленько погодя, баринъ проснется,-- ему самоваръ. Послѣ барина "сама" зѣнки протретъ,-- ей самоваръ. Опосля того Талдыкинъ подымется,-- ему новый самоваръ. Это опричь арфистки! Арфистка проснется,-- ей еще самоваръ...
-- Какая арфистка?
-- А Рюмина!
Максимъ разсмѣялся.
-- Арфистки въ трактирахъ,-- пояснилъ онъ Антипу,-- а Рюмина пѣвица, въ театрѣ.
-- Значитъ, представляетъ? Я въ кеятрѣ-то былъ:, въ Ростовѣ у купца жилъ въ кучерахъ, онъ меня разъ и пошли... зд о рово ломаются!-- Онъ подумалъ немного и прыснулъ:-- Неужто же и Рюмина изъ такихъ?
-- Изъ какихъ?
-- Вышла, этта, женщина въ кокошничкѣ, да к-э-э-къ дрыгнетъ ногами, к-э-экъ затопочетъ... а мушшина ее въ шею, да въ шею.
-- Чудакъ! Это ты въ балаганѣ, надо полагать, былъ. Рюмина въ настоящемъ театрѣ, въ большомъ.
-- Да въ большомъ-то что же, представленіе, али какъ-нибудь по иному дѣйствуютъ?
-- Поетъ она, пѣсни играетъ.
-- Ну, вотъ и выходитъ арфистка,-- съ торжествомъ вымолвилъ Антипъ, потомъ обмахнулъ тряпкой бушующій самоваръ и нерѣшительно спросилъ:-- А вы изъ Расеи будете?
-- Да.
-- Я тоже изъ Расеи, амченскій.-- Онъ весело тряхнулъ волосами и дружелюбнымъ тономъ присовокупилъ:-- И сторонка здѣсь окаянная!
-- Чѣмъ окаянная?
-- А перво-на-перво хоть, татарву взять!... Положимъ, что они замиренные... положимъ, сказать про нихъ нечего: смирный народъ... но ужь какъ ты тамъ его ни верти, все онъ татаринъ... Гарбы-то ихнія видѣли? Вѣдь, эдакій ежели скрыпъ да доведись въ нашихъ мѣстахъ... Но у нихъ, чертей, это въ обнаковеніе: честный, говоритъ, человѣкъ ѣдетъ! Такъ, оголтѣлый народъ... Али теперь бабъ ихнихъ взять... не видали?... умора!.. Морду себѣ обвернетъ вродѣ какъ кисеей какой, щелки провертитъ, да и глядитъ въ щелки. А дѣвокъ увозомъ берутъ, воруютъ... сграбастаетъ н а конь и айда! Ищи его потомъ... Да еще что!
-- У всякаго свой обычай,-- вымолвилъ Шигаевъ.-- Все-таки, я не пойму, чѣмъ сторона-то плохая.
-- Сказано: "чужа дальня, незнакома сторона", такъ она и есть,-- упрямо произнесъ Антипъ.-- Козаки теперь эти... одно слово, идолы!... А привольи -- овраги, да буераки, да каменье... Ни тебѣ покосу настоящаго, ни тебѣ пашни... Верченая сторона!
-- Зачѣмъ же живешь здѣсь, ежели плохо?
-- Ужь, конешно, изъ-за заработковъ живемъ.
-- А много приходятъ сюда на заработки?
-- Какой много! Тутъ, вѣдь,.все сволочь эта: грузинецъ да армяшка... Настоящаго расейскаго народа вовсе, почитай, нѣтъ въ прислугахъ: ходу ему нѣтъ сюда. Я и то, ежели разсказать, такъ довольно удивительно какъ попалъ... А заработки ничего себѣ, заработки хороши. И особливо теперь слободскимъ! Слободскіе, прямо надо сказать, грабежомъ промышляютъ объ эту пору; фаэтонъ ли теперь взять, али хватеру, али купить чего-нибудь,-- за все, про все онъ съ тебя шкурку сниметъ. А какъ пойдетъ дѣло къ осени -- и пойдутъ, и пойдутъ!... Свадьбы, гульба, пѣсни, пьянство... унеси ты мое горе!... По пяти сотъ цѣлковыхъ на свадьбѣ на одной прогуливаютъ!... А все курсовые награждаютъ, все господа... И какъ это имъ денегъ не жалко?... Удивленіе!
-- Что же дѣлать-то? Вѣдь, надо лечиться, если болѣнъ кто.
-- Это ужь вѣрно, что надо,-- глубокомысленно подтвердилъ Антипъ, но, увлеченный бѣсомъ отрицанія, добавилъ:-- только, вѣдь, больше блажь одна...-- и вдругъ спросилъ вкрадчиво:-- вы, что же, на весь сезонтъ къ намъ, али какъ?
-- Да мѣсяца два хочу пожить.
-- Та-акъ. Я это, признаться, на тотъ конецъ... потому мы хорошему постояльцу завсегда рады; хорошій постоялецъ, онъ тебя не обидитъ,-- и Антипъ таинственно понизилъ голосъ:-- не вродѣ какъ гольтепа какая-нибудь, напримѣръ; живетъ, живетъ, а хошь бы ломаный грошъ отъ него видали... Да ужь чего!-- Онъ съ пренебреженіемъ махнулъ рукой и покосился на затворенную дверь талдыкинской комнаты.-- Ужь чего тамъ ждать, коли и жизнь-то его за ради Христа... сапожишекъ, и тѣхъ нѣтъ... за хватеру какой мѣсяцъ не платитъ... Это у насъ баринъ-то такой безсребренникъ; доведись до "самой", она бы его давно, друга милаго, по шеѣ турнула...-- и вдругъ сдѣлалъ скромное лицо, увидѣвъ приближающагося капитана, и, еще махнувъ тряпкой по самовару на этотъ разъ чисто изъ приличія, поспѣшно удалился.
-- Эге! да вы ранняя птица,-- сказалъ капитанъ, привѣтствуя Шигаева.
-- Все вотъ съ Калебомъ вашимъ разговариваю,-- весело отвѣтилъ Шигаевъ.-- Чайку не угодно ли-съ?
-- Стаканчикъ развѣ, если позволите... Да вы ужь повремените: я сахару принесу.
-- Помилуйте, Онисимъ Нилычъ... пожалуйте-съ!
-- Да нѣтъ, что же это... я ужь съ своимъ... сдѣлайте одолженіе!
-- Боже мой, вы и съ меня положите за сахаръ, что вчера я у васъ потребилъ.
Капитанъ разсмѣялся, побѣжденный аргументомъ Максима, и подсѣлъ къ столику.
-- Чудесный отсюда видикъ!-- сказалъ онъ, съ удовольствіемъ оглядывая окрестность.
-- Очень хорошъ. Такъ, знаете, и припоминаются различные эпизоды изъ Героя нашего времени.
-- Н-да-съ... Но вы сочиненія Марлинскаго не изволили читать? Признаться, удивительно живописный сочинитель. Мы, бывало, въ Дербентѣ стаивали; дѣла мало, развлеченія не въ моемъ характерѣ... нѣтъ-нѣтъ, бывало, да и откроешь книжечку. И читаешь это; видишь, природа тамъ всякая, Дагестанъ, скалы... да потомъ какъ вспомнишь, что точно... и ты, напримѣръ, въ Дагестанѣ, и дѣйствительно горы эти, виды разные, ущелья... Очень даже бывало хорошо. У Лермонтова уже не то-съ... тутъ ужь какъ будто послабѣе пойдетъ, пожиже-съ... жару этого нѣтъ, пылу-съ... Но, конечно, въ своемъ родѣ превосходный сочинитель!
Шигаевъ изумился про себя живучести нѣкоторыхъ литературныхъ вкусовъ и невольно усмѣхнулся. Капитанъ замѣтилъ эту усмѣшку.
-- Молодость, конечно,-- вымолвилъ онъ, будто оправдываясь.-- Вотъ теперь какъ приходится на практической почвѣ дѣйствовать, такъ не только литературу тамъ какую-нибудь, но и газету недосугъ прочитать. Вотъ жена у меня любитъ, почитываетъ, охотница до книжекъ.
-- А вы давно на Кавказѣ?
-- Да ужь есть-таки... при князѣ Александрѣ Иванычѣ прапорщикомъ былъ... Эхъ, давненько-съ!... Позвольте еще стаканчикъ.
-- Значитъ, помните великую эпопею покоренія Кавказа?-- съ торжественностью въ голосѣ произнесъ Шигаевъ.
-- Это вы о чемъ изволите? Насчетъ Шамиля? Какже, какже, самъ своими глазами видѣлъ, какъ князь съ своихъ плечъ шубу ему подарилъ... Лихое было время! грѣха немало!.. Народъ, можно сказать, крова своего лишился... Но, конечно, необходимость въ своемъ родѣ... А народъ хорошій, честный народъ, пожаловаться на него грѣхъ. Разумѣется, душегубы... особливо чеченцы эти... отчаянный народецъ, но, съ другой стороны, всячески можно судить: приди-ка къ намъ нѣмецъ какой-нибудь, и мы душегубами сдѣлаемся...-- и съ живостью воскликнулъ:-- Охъ, не люблю этихъ нѣмцевъ!... Трудно живется, трудно... но коли нѣмецъ глазъ не мозолитъ, все какъ-то легче.
-- Да чѣмъ онъ вамъ досадилъ?
-- Мнѣ-то?-- Капитанъ замялся, поискалъ соотвѣтствующихъ словъ и, наконецъ, разсмѣявшись, воскликнулъ:-- Чортъ его знаетъ чѣмъ! Аккуратность эту я его не люблю... чистоплотность эту... претитъ онъ мнѣ, да и шабашъ! Ну что ты хочешь!... А взять ежели въ отдѣльности, и нѣмцы хорошій народъ. Вотъ у насъ въ батареѣ субалтерникъ былъ... антикъ въ своемъ родѣ, достаточно сказать, солдатики изъ боя на своихъ плечахъ вынесли...-- и капитанъ даже развелъ руками отъ недоумѣнія.
-- Но жизнь тутъ, кажется, легкая. Не такъ, какъ въ Россіи... Вотъ въ Кисловодскѣ, напримѣръ, у васъ квартиры, доходы...
-- Это что!-- съ пренебреженіемъ воскликнулъ капитанъ,-- не въ этомъ смыслѣ-съ. Вы знаете Кавказъ? Не знаете? Ну, такъ это золотое дно въ своемъ родѣ, скажу я вамъ. Вотъ теперь въ Кисловодскѣ заводятъ гостиницы, рестораны, разныя шамбръ-гарни... Къ чему это? Чтобъ имѣть предлогъ грабить? Нажить какой-нибудь рубль? Согласитесь, что это мизерно. Но моя мысль совершенно другая... Позвольте еще стаканчикъ.... Моя мысль устремиться въ горы, разработать нѣдра-съ....
Онъ стыдливо потупился, устрашенный смѣлостью своихъ выраженій. Шигаевъ поспѣшилъ замѣтить, что, вѣроятно, эти "нѣдра" изобилуютъ богатствами. Этого было довольно, чтобы капитанъ воспрянулъ.
-- Избыточествуютъ!-- въ восторгѣ воскликнулъ онъ.-- Нарзанъ... да я самолично видѣлъ источники въ горахъ... горячій нарзанъ-съ! Видѣлъ ключи, подходить къ которымъ невозможно отъ различныхъ испареній... и татары лечатся въ нихъ, исцѣляются... Видѣлъ залежи сѣры, селитры... Да что селитра! Золото видѣлъ... серебро-съ!... А вы говорите: квартиры!
-- Но на это потребны капиталы...
-- Вотъ то-то и оно-то...-- Капитанъ вздохнулъ и сразу утратилъ свою восторженность.-- Дѣйствительно, былъ у меня капиталецъ, не то, чтобъ очень значительный, но рублей съ тысячу. Сошелся я съ однимъ товарищемъ... очень свѣдущій человѣкъ. Устроили мы разысканія съ нимъ тутъ вотъ верстъ за восемдесятъ, за Эльборусомъ... поработали, походили... видимъ, тьма тьмущая минераловъ. Сѣра, желѣзо, уголь каменный, вы не повѣрите, наружу лѣзутъ, ей-Богу съ!... Копнешь мотыкой -- сѣра, копнешь въ другомъ мѣстѣ -- уголь, припадешь къ ключу напиться -- пить невозможно отъ желѣзнаго вкуса... Удивительно! И вотъ такимъ образомъ ухлопали мы денежки и воротились ни съ чѣмъ.
-- Но какъ же ни съ чѣмъ, ежели такія счастливыя изысканія?
-- Подите же! Вонъ Михѣй Михѣичъ Бекарюковъ что говоритъ: Петербургъ-де нашихъ нуждъ не знаетъ ("слово въ слово съ Содомцевымъ",-- подумалъ Шигаевъ, удивленный этимъ сопоставленіемъ),-- пишутъ тамъ люди въ кабинетахъ, а что пишутъ -- неизвѣстно. Такъ оно и выходитъ. Былъ у меня пріятель тамъ; когда-то въ одной батареѣ лямку терли; я ему и пишу: нельзя ли? Край, можно сказать, пренебреженъ, нужно-де вникнуть, найти способъ, обратить вниманіе; пишу: такъ и такъ, молъ, сдѣланы разысканія, проекты, все вычислено, вымѣрено, необходимо-де воспособленіе, похлопочи.
-- А вашъ пріятель, вѣроятно, важный человѣкъ?
-- То-есть какъ?... Ахъ, вы насчетъ чина! Да вообще въ Петербургѣ тамъ состоитъ, при министерствѣ. Былъ въ академіи, потомъ служилъ, перешелъ въ штатскую, лицо!... Ну, и дѣйствительно отвѣтилъ... Поѣхалъ я, повезъ проекты, да лучше бы и не ѣздилъ!-- и капитанъ съ горечью махнулъ рукой.
-- Почему же-съ?
-- Я и по министерствамъ, я и по капиталистамъ всякимъ,-- на однихъ швейцаровъ двѣ четвертныхъ выскочило; я и по редакціямъ; признаться, нѣсколько статеекъ даже сочинилъ. Рѣшительно никакого вниманія!... Глянетъ эдакъ какая-нибудь бестія въ докладную, записку -- эге! говоритъ, глянетъ въ проектъ -- ого!... только и словъ отъ бестіи... Вы не повѣрите, возмутительно даже въ своемъ родѣ: ахъ, думаю, чортъ васъ побери, сколько трудовъ, сколько убытковъ и вдругъ -- ассаже!... Онъ-де не инженеръ!... Да на какого тутъ дьявола инженеры, когда я самъ, я, Тереховскій, государя моего императора капитанъ, самолично, своими собственными глазами видѣлъ сѣру и видѣлъ уголь, и видѣлъ желѣзо?-- Разгоряченный капитанъ отеръ платкомъ вспотѣвшее лицо и, внезапно сконфузясь, докончилъ:-- Простите, пожалуйста.
-- Помилуйте-съ!... И всѣ ваши проекты потонули въ Летѣ?
-- О, нѣтъ, зачѣмъ же! Вотъ еще годикъ. Подшибусь деньжонками какъ-нибудь и тогда опять. У меня ужь теперь намѣчена цѣль. Я вотъ ныньче съ весны снялъ этотъ домишко,-- прежде мы жили въ Ставрополѣ, у тестя,-- подержусь тутъ, поосмотрюсь и опять въ горы. Да и, кромѣ того, навертывается дѣльце. Дѣловъ много! Но, признаться, не по себѣ мнѣ здѣсь, душно.
-- Но гдѣ же вашъ товарищъ, съ которымъ вы совершали экспедицію?
Капитанъ смутился.
-- Онъ тоже оказался не совсѣмъ чтобы тово... оказался порядочный въ своемъ родѣ мошенникъ, ежели сказать по правдѣ... Но это пустяки, я теперь и одинъ... я ужь примѣнился къ этому дѣлу. Да у меня, признаться, есть тутъ на примѣтѣ человѣчекъ, отставной фейерверкеръ. Это все вздоръ-съ.
-- А въ Кисловодскѣ совершенно не стоитъ жить?
-- Мизерно-съ. Гостиницы, рестораны, эксплуатація курсовыхъ, къ чему это?... Нужно изыскивать способы, находить.
-- Можно къ вамъ?-- спросилъ Талдыкинъ, высовывая изъ дверей свою нечесаную голову.-- Нѣсколько минутъ они пили чай въ молчаніи и немилосердно дымили папиросами.
-- И ничего у васъ не выйдетъ,-- промолвилъ, наконецъ, Талдыкинъ,-- какой вы практикъ! Развѣ вы практикъ? Въ Америку бы васъ... въ Техасъ!
-- Что-жь въ Америку?-- возразилъ капитанъ.-- Если бы вникали въ наши нужды...
-- Ну, если бы и вникали, ну, что же?
-- То, во всякомъ случаѣ... Какъ это вы говорите, Сосипатръ Василичъ,-- вдругъ загорячился капитанъ,-- не практикъ! Вы моей жизни не знаете.
-- Какая такая ваша жизнь!
-- А такая... Васъ пороли когда-нибудь?... А насъ пороли... Бывало, подошвы-то отвалятся, а ты изъ сахарной бумаги ихъ изобрѣтаешь... А въ лагеряхъ? Утромъ чуть свѣтъ -- барабанъ, стрѣльба, ученье!... А походы опять? Завернешься въ шинель да въ грязь.
-- Что-жь ваши походы, кому они нужны?
-- Мало ли что! Дѣться-то некуда, у меня родитель-то 8 р. 33 к. получалъ, а насъ было семеро, да по случаю реформъ за штатомъ оставили... Нѣтъ, ежели разсудить...-- и всѣ опять замолчали.
-- А вы знакомы, Онисимъ Нилычъ, съ госпожею Вохиной?-- спросилъ Шигаевъ.
-- Съ Марѳой Петровной?-- съ живостью отвѣтилъ капитанъ.-- Какже! Я вотъ говорилъ вамъ, пріятель-то у меня въ Петербургѣ; это дядя ей. Еще прошлую осень помолвка у ней была съ морякомъ однимъ; телеграмму ей поздравительную посылалъ. Вы изволите ее знать?... Превосходная дѣвица!
-- Это курсистка Вохина?-- освѣдомился Талдыкинъ.
-- Кажется, она была на курсахъ.
-- Толстая такая, рыластая, бѣлобрысая.
-- Совсѣмъ напротивъ, брюнетка.
-- Ну, не знаю. А то и бѣлобрысая -- Вохина. Я, вѣдь, всѣхъ этихъ курсистокъ въ лицо знаю. Какъ въ Петербургѣ жилъ, мало ли приходилось языки-то съ ними околачивать; за день-то, бывало, набрешешься, словно кислой ягоды наѣшься.
Шигаевъ разсказалъ, въ какомъ обществѣ онъ встрѣтилъ Вохину.
-- Зиллоти!-- воскликнулъ Талдыкинъ.
И равнодушіе, казалось, готово было покинуть его, ядовитая усмѣшка исчезла, въ глазахъ мелькнуло едва замѣтное смущеніе. Однако, онъ тотчасъ же принялъ свой обычный видъ и къ восклицанію ничего не добавилъ.
-- Вѣдь, Бекарюковъ-то соглашается насчетъ нарзана!-- заявилъ капитанъ, обращаясь къ Талдыкину.
-- Куда же ему награбленныя деньги-то дѣвать?-- буркнулъ тотъ.
Недовольный этимъ замѣчаніемъ, капитанъ обратился къ Шигаеву:
-- Вы незнакомы съ Бекарюковымъ, Михѣй Михѣичемъ? Очень остроумный господинъ.
-- Какъ колода,-- сказалъ Талдыкинъ.
-- Онъ изъ купцовъ, кажется?
-- Изъ купцовъ, только очень состоятельный. У нихъ бумажная фабрика, не изволили слышать? Мы вотъ въ предпріятіе съ нимъ входимъ.
-- Секретъ?
-- О, нѣтъ, какой, же! Мы, знаете, хотимъ нарзанъ въ Парижъ переправлять. Знаете, бочки такія герметическія и туда нарзанъ. Тутъ вотъ французикъ одинъ теперь живетъ, второй сезонъ, и говоритъ, очень одобряютъ французскіе доктора наши кисловодскія воды. Такъ вотъ-съ. И еще есть предпріятіе: насчетъ баранины... эдакіе, знаете, консервы изъ здѣшнихъ барановъ.
-- Чортъ знаетъ что!-- безцеремонно вымолвилъ Талдыкинъ.
На этотъ разъ Онисимъ Нилычъ даже вспыхнулъ.
-- Да вы знаете карачаевскую овцу?-- воскликнулъ онъ.-- А не знаете, нечего и говорить,-- и, внезапно смягчившись, добавилъ съ видомъ шутливости:-- Ужь вы вѣчно, Сосипатръ Василичъ... вѣчно осмѣете все. Такой нравъ у нихъ, -- сказалъ онъ Шигаеву,-- нѣтъ, чтобы не обличить человѣка! Ну, до свиданія пока, господа, побѣгу къ Михѣй Михѣичу.
Антипъ прибралъ самоваръ и Шигаевъ съ Талдыкинымъ остались съ глазу на глазъ. И, странное дѣло, къ Шигаеву снова возвратилось то ощущеніе утомительной тягости, которое испыталъ онъ вчера: такой ужь видъ былъ у Сосипатра Василича помрачительный. Но, поймавъ себя на этомъ ощущеніи, Максимъ мысленно вознегодовалъ и, движимый намѣреніемъ "добраться, наконецъ, до нутра" своего сосѣда, завелъ разговоръ, по его мнѣнію, подходящій къ случаю. Онъ упомянулъ о томъ впечатлѣніи, которое сдѣлалъ на него Кавказъ, о несоотвѣтствіи этого впечатлѣнія съ тѣми представленіями о Кавказѣ, которыя онъ вынесъ изъ книгъ. Талдыкинъ былъ глухъ и непроницаемъ, какъ камень. Но внутри его несомнѣнно бродило что-то; въ каменномъ выраженіи лица порою мелькала какая-то затаенная осмысленность. Пальцы ковыряли бородку хотя и однообразно, но многозначительно, и улыбка,-- о, эта уничтожающая улыбка!-- не сходила съ его толстыхъ губъ. О чемъ думаетъ Сосипатръ Василичъ -- неизвѣстно. Это совсѣмъ обезкураживало Шигаева. И подобно тому, какъ путникъ, потерявшій дорогу, идетъ куда глаза глядятъ, напрямк и, такъ и Шигаевъ валилъ напрямк и, очертя голову и даже съ нѣкоторымъ отчаяніемъ въ сердцѣ.
-- Вы помните въ Кавказскомъ плѣнникѣ,-- говорилъ онъ надтреснутымъ голосомъ,-- помните мѣсто, когда "плѣнникъ", будучи въ цѣпяхъ, "вперялъ неподвижный взоръ на отдаленныя громады сѣдыхъ, румяныхъ, синихъ горъ..."?-- и съ искусственнымъ увлеченіемъ продолжалъ:
Великолѣпныя картины!
Престолы вѣчные снѣговъ...
Очамъ казались ихъ вершины
Недвижной цѣпью облаковъ!
И въ ихъ кругу колоссъ двуглавый...
-- Фу ты, какая галиматья!-- прервалъ его Талдыкинъ.-- Откуда это вы, батюшка, изъ какого такого "плѣнника"? Вперялъ очи, взоры, вѣчные престолы... чортъ знаетъ, что за чушь!
-- Да это Пушкинъ-съ,-- весь заалѣвшись, вымолвилъ Шигаевъ.
-- Ну, что-жь такое, что Пушкинъ? Кто же теперь изъ порядочныхъ людей читаетъ Пушкина? Да и вообще-то стихи -- ерунда. Ну, скажите на милость, гдѣ тутъ какая-нибудь реальность: взоры -- горы, вершины -- картины, снѣговъ -- облаковъ? Ну, кто говоритъ такъ? Гдѣ вы слышали такой говоръ? Это, батюшка вы мой, все фетишизмъ, или детерменизмъ, если хотите.
"А! онъ писаревецъ!-- подумалъ Шигаевъ и почувствовалъ нѣкоторое самодовольство.-- Поймалъ-таки".
-- Но элементы стиха не выдуманы поэтомъ, -- возразилъ онъ, -- они разсыпаны-съ въ живой рѣчи. Поэтъ только совокупляетъ ихъ въ одну особенно звучную и красивую картину-съ.
-- То-есть какъ элементы? какую картину?
-- Да вотъ эти же-съ "горы -- взоры, громады -- прохлады", какъ вы изволите выражаться... вѣдь, мы же употребляемъ эти слова; но мы употребляемъ ихъ въ своемъ порядкѣ, а поэтъ подбираетъ въ своемъ-съ. Онъ не выдумываетъ, но подбираетъ, движимый талантомъ, гармоніей, музыкальностью слуха. У другихъ въ зачаткѣ такая способность, у него -- вполнѣ, одни только сотворенными сочетаніями могутъ наслаждаться, иные могутъ творить.
-- Вздоръ,-- рѣшительно сказалъ Талдыкинъ,-- метафизика.
-- Но позвольте-съ,-- уже на самомъ дѣлѣ увлекаясь, говорилъ Максимъ, -- звуковъ музыкальныхъ тоже въ чистотѣ не существуетъ! Существуютъ элементы-съ, существуетъ шумъ вѣтра, плескъ моря, человѣческій голосъ. Въ природѣ нѣтъ этихъ нотныхъ знаковъ: ля, си, до, ре и прочее. Музыка есть какъ бы сосредоточеніе звуковыхъ силъ, разсѣянныхъ въ пространствѣ.
-- И музыка вздоръ.
-- Какъ вздоръ? Но вы не будете отрицать ея полезности?
-- Вонъ, говорятъ... какъ его, чорта этого?... Неронъ былъ музыкантомъ, вотъ вамъ и полезность.
-- Но, наконецъ, что же такое вообще искусство: живопись, архитектура, словесность?
Талдыкинъ громко и сладко зѣвнулъ. Шигаевъ остановился опѣшенный.
-- Вся штука въ народной психикѣ, если вы хотите знать,-- внушительно вымолвилъ Сосипатръ Василичъ послѣ непродолжительнаго молчанія.
-- То-есть съ какой же стороны-съ?
-- Со всякой. И нечего тутъ толковать.
-- Но Писаревъ, отрицая эстетику, тѣмъ не менѣе...
-- Что вашъ Писаревъ! Писаревъ барченокъ, шваль. Вся суть въ народной психикѣ, говорю я.
"Вотъ тебѣ на!" -- воскликнулъ про себя Шигаевъ и, предполагая, что на этотъ разъ несомнѣнно угадалъ Талдыкина (онъ забылъ о вчерашней эволюціи "лисьяго хвоста"), торопливо заговорилъ:
-- Нѣтъ спора, что литература проникла во многія стороныдеревенскаго быта. Народъ... это вы совершенно правы! Беллетристы-народники освѣтили такую область...
-- Еще бы не освѣтить! Цѣлую прорву освѣтили,-- саркастичесли перебилъ Талдыкинъ.
-- Успенскій, Златовратскій...
-- И прочая, и прочая. Цѣлую прорву освѣтили!
-- Но, въ такомъ случаѣ, мнѣ ваши выводы неудобопонятны-съ.
-- Жаль. Дѣло очень просто. Вы живали бокъ-о-бокъ съ мужикомъ? Вы въ, лаптяхъ хаживали? Если живали, такъ и безъ этихъ баснописцевъ должны чувствовать суть... нутромъ-съ!
-- Но какимъ же манеромъ вы говорите: баснописцевъ?
-- Манеромъ весьма обыкновеннымъ. Вы думали когда-нибудь, отчего между ними такая рознь? Вы сами посудите: я буду описывать эту стѣну и вы будете описывать эту стѣну. Ясно, что и у васъ, и меня она одинаково будетъ голубая. Мы ее видимъ, мы въ своемъ зрительномъ аппаратѣ ее отражаемъ. Но у нихъ не такъ. У нихъ вотъ какъ это дѣло развивается. Вотъ какой-нибудь крѣпостникъ описалъ мужика, а либералъ прочиталъ и говоритъ: нѣтъ, врешь, вотъ я напишу, такъ это настоящій будетъ мужикъ. А за либераломъ другой: нѣтъ, ты, говоритъ, врешь, вотъ я дай-ка напишу. А за другимъ третій. И пошли... Сперва вышелъ шеколатный мужикъ,-- это въ отместку прежнему, слезоточивому рабу и пейзану. Потомъ ироническій мужикъ пошелъ: возгрю утретъ, и то все съ ироніей! Потомъ "марсельезный" мужикъ, протестантъ, провидецъ, всякихъ Лассалей въ оригиналѣ изучалъ. Потомъ зоологическій мужичокъ. И странно, какъ вы этого не понимаете.
-- Но народъ невозможно сравнить со стѣной, Сосипатръ Василичъ.
-- Кто вамъ говоритъ? Я говорю, жить съ нимъ нужно, въ лаптяхъ ходить. Вы какъ понимаете о народѣ? Вы, можетъ быть, наблюдали-то его съ высоты вашей мошны... а я его произошелъ-съ. Я, можетъ, былъ имъ битъ-съ... да неоднократно-съ! Такъ ужь имъ меня не учить, этимъ господамъ.
-- Но зачѣмъ же... битъ? Развѣ это необходимо?-- въ смущеніи пробормоталъ Шигаевъ и внезапное соображеніе пришло ему въ голову: "не пропагандистъ ли?" -- Вы, должно быть, имѣли несчастіе испытать невзгоды, описанныя въ романѣ Новь?-- быстро спросилъ онъ.
-- Въ какомъ романѣ?
-- А у Тургенева.
-- Чортъ знаетъ что! Я, батенька, самъ по себѣ-съ. Я народъ, можетъ, до послѣдней ниточки знаю, и неужели вы будете сравнивать меня съ какими-нибудь барчатами? Я не знаю тамъ, кого описывалъ вашъ Тургеневъ, но ужь ерундисты были мое почтеніе. И, дѣйствительно, мало ихъ били.
"Эге, братъ, да ты, кажется, сродни господину Ксенофонту Пустопорожнему!" -- недоброжелательно подумалъ Шигаевъ и въ соотвѣтствіе съ такою мыслью постарался выговорить со всевозможною язвительностью:
-- Газета Ксенофонта Пустопорожняго тоже одобряла подобныя расправы-съ; вы, какъ замѣтно, почитаете эту газету...
Но Талдыкинъ, нимало не медля, обременилъ цѣлымъ ворохомъ непристойныхъ словъ и газету, и самого Пустопорожняго. Тогда Максимъ рѣшительно сталъ въ тупикъ.
-- Но въ какомъ же смыслѣ -- психика? Значитъ, самобытность?-- робко и неувѣренно освѣдомился онъ.
-- Эка васъ словечки одолѣли: либерализмъ, консерватизмъ, радикализмъ, самобытность!-- насмѣшливо проворчалъ Сосипатръ Василичъ.-- Я самъ по себѣ-съ. Вся штука въ томъ, чтобы знать народъ; я его знаю. Вся программа интеллигента съ настоящимъ развитіемъ -- знать, что народъ дѣлаетъ... Я вотъ вамъ покажу ужо матеріалы, собранные мной для будущаго сочиненія... Во!-- и онъ широко растопырилъ руки.-- А то "самобытность"! Ныньче, батюшка, надо дѣло дѣлать, а клички-то эти...
Но тутъ бесѣда была прервана визгливымъ возгласомъ выглянувшей въ окно Фелисаты Ивановны:
-- Я тебѣ говорю, поганецъ, не смѣй плескаться!... Здравствуйте, г. Шигаевъ!... Мавра! Мавра! Сосипатръ Василичъ! подите, скажите ей, дурѣ, чтобъ Алешкѣ умыться подала. Антипъ! Антипъ!
-- Ну, начинается, -- пробормоталъ Талдыкинъ и, сердито понурившись, побрелъ въ кухню.
И какъ бы въ подтвержденіе его словъ голосъ Рюминой раскатился въ невѣроятныхъ фіоритурахъ:
"іо... іо... іо... оа... оа... бэ-эдный конь въ полѣ па-алъ
Я бэ-эгомъ добэ-эжалъ...
О-го-при-и-и-и... оа... оа... іэ... э.... э..."
"Эка у ней въ горлѣ-то!" -- изумился Шигаевъ и въ задумчивости пошелъ брать ванну.-- "Теменъ, очень теменъ,-- разсуждалъ онъ самъ съ собою, старательно обходя тѣ аллеи, въ которыхъ было особенно людно.-- Съ одной стороны, будто и мелькаетъ что-то, а съ другой -- не поймешь ничего. Нѣтъ, видно, тово... въ книгахъ-то, видно, не все описано... жизнь людей образованныхъ куда любопытнѣе!" -- и посредствомъ какого-то таинственнаго сочетанія мыслей вспомнилъ онъ о своихъ знакомыхъ въ вагонѣ перваго класса.-- "Вотъ бы, еслибъ пріѣхали! Ужасно любопытно!"
Прислужникъ при ваннахъ получилъ въ этотъ день щедрую подачку отъ Шигаева и, стеревъ съ доски имя какого-то генерала, просрочившаго свою ванну ("Гривенника, сквалыга, пожалѣлъ!"), рѣшительно надписалъ на ней: Сигаѣфъ. Это была самая удобная ванна во всѣ сутки.