И потянулись дни Шигаева. "На его горе или на счастье", какъ онъ сознавался въ глубинѣ души, Талдыкинъ съ самаго гулянья вошелъ въ особую милость къ Рюминой и, когда не рѣзалъ свои газеты, либо сопровождалъ ее на музыку, либо ходилъ въ лавки за покупками для нея. Такимъ образомъ, только по утрамъ удавалось ему иногда излить свой ядъ передъ Шигаевымъ и часика два-три съ убійственною однообразностью побормотать о разныхъ ужасныхъ вещахъ. Капитанъ, какъ только вставалъ, тотчасъ же на весь день исчезалъ изъ дома, носясь съ своими диковинными предпріятіями, разочаровываясь въ однихъ, налаживая другія. Вмѣсто отправки нарзана, возникали у него иныя затѣи: разрабатывался проектъ конножелѣзной дороги по всѣмъ "минеральнымъ водамъ" и нужно было пріискать капиталиста помимо Бекарюкова, который въ послѣднее время ужь очень сильно пилъ и дебоширилъ, а между дѣломъ онъ садился на своего "Мальчика" и, въ сопровожденіи фейерверкера, очень глупаго и очень молчаливаго мужчины, да кунака Базидзи изъ Кабарды, устремлялся въ горы, за Эльборусъ, откуда, спустя нѣсколько дней, пріѣзжалъ веселый и страшно загорѣлый и привозилъ полныя юаквы какой-то дряни, тщательно закрытыя буркой отъ постороннихъ взоровъ. Фелисата Ивановна, вѣчно растрепанная, съ чахлою косичкой, торчащей за ухомъ, и въ грязномъ ситцевомъ капотѣ, попрежнему, начинала утро долгимъ и назойливымъ визгомъ. Но за то все остальное время упорно сидѣла за книжкой, отрываясь отъ нея лишь затѣмъ, чтобы покричать на дѣтей, поѣсть, напиться чаю, сходить къ Рюминой полюбоваться новымъ платьемъ или встрѣтить запоздалаго Онисима Нилыча такими громогласными упреками, что они были слышны по ту сторону Кисловодска. Съ Шигаевымъ она аккуратно обмѣнивалась привѣтствіями; иногда же, не ограничиваясь этимъ, подходила къ нему и, съ особенною сладостью поводя подслѣповатыми глазами, вступала съ нимъ въ разговоръ о пылкихъ маркизахъ и блистательныхъ виконтахъ,-- о Буагобэ, Ксавье де-Монтепенъ, Габоріо и другихъ господахъ того же сорта, переводные романы которыхъ пожирались ею по истинѣ въ дьявольскомъ изобиліи. Шнгаевъ сначала былъ тронутъ этою, по его мнѣнію, благородною жадностью къ книгѣ. Несмотря на мелочность Фелисаты Ивановны, несмотря на ея внѣшнюю распущенность и грошевые интересы, волновавшіе ея душу, въ одномъ только пристрастіи къ чтенію Шигаеву уже чудилась возможность выспренняго развитія. Споспѣшествуемый такимъ соображеніемъ, онъ попытался было уронить бульварныхъ романистовъ въ ея мнѣніи, посовѣтовалъ ей прочитать "для начала" Пушкина и Гоголя и очень изумился, когда въ отвѣтъ на это предложеніе она явно обидѣлась.
-- Охъ, что это вы, Максимъ Григорьичъ! Ужели я гимназистка какая Гоголя-то читать? У насъ еще въ четвертомъ классѣ всѣхъ ихъ перечитали.
Оказалось, что всѣ они, по мнѣнію Фелисаты Ивановны, входятъ въ кругъ обязательнаго гимназическаго чтенія: сначала въ "хрестоматіяхъ", въ отрывкахъ, а потомъ и въ "собраніи сочиненій", и всѣ они прошли сквозь ея душу, точно лакированный сапогъ по блестящему паркету: безъ всякаго слѣда.
-- Какое же сравненіе, -- говорила она, -- Понсонъ-дю-Террайль какой-нибудь или наши сочинители? Я, конечно, не спорю: наши, можетъ быть, и выше которые, но очень мнѣ нужно скучать-то! Я споконъ вѣка не любила этихъ русскихъ сочинителей. Бывало, мамаша покойница пристанетъ съ ножомъ къ горлу: "Читай, мерзавка, Капитанскую дочку! Тебѣ разборъ заданъ!" а я возьму Виконта де-Бражелона, да и заложу въ книгу, какъ будто вправду Капитанскую дочку читаю,-- и присовокупила съ видомъ неподдѣльной нѣжности:-- книжечка, этотъ Бражелонъ, какъ сейчасъ помню, малюсенькая, строчки коротенькія, на каждой страницѣ разговоры.
-- Но Тургеневъ! Мнѣ представляется, женщина не можетъ не любить Тургенева,-- съ азартомъ восклицалъ Шигаевъ, едва скрывая свое отвращеніе къ литературнымъ взглядамъ бѣдной Фелисаты Ивановны.
-- Что-жь, Тургеневъ?-- спокойно отвѣтствовала Фелисата Ивановна.-- Я не говорю, конечно... конечно, Тургеневъ очень умный сочинитель, но у него, вѣдь, только и есть, что описанія да разсужденія разныя. Кому же это можетъ быть интересно? Всѣхъ я ихъ читала. Дали вотъ какъ-то мнѣ романъ... какъ его, Толстаго, что ли?-- все про войну... такъ я и дѣваться не знала куда отъ скуки. Нѣтъ, ужь вы не говорите; мало у насъ занимательныхъ сочинителей. Вотъ За скипетры и короны есть романъ... читали?... тоже, вѣдь, про войну описано, но посмотрите, какая разница! Нѣтъ, лучше и не говорите.
Но, какъ уже сказано, Фелисата Ивановна рѣдко отрывалась отъ своихъ книжекъ. Если бы не ея пронзительные крики, Шигаевъ съ успѣхомъ могъ бы забыть, что она существуетъ. Другое дѣло -- дѣти, не на шутку донимавшія Максима. Это была какая-то орава дикарей, назойливыхъ, какъ осеннія мухи, и удивительно распущенныхъ. Сначала они ограничивались тѣмъ, что прятались въ кусты и высовывали оттуда языки, дѣлали гримасы Шигаеву. Особенно отличался по этой части Колька. Его мордочка до того была подвижна, что можно было принять ее за резиновую, ни одного момента не проходило у него безъ какого-нибудь выверта. Онъ былъ и смѣлѣе всѣхъ: убѣдившись, что Шигаевъ не жалуется и не прибѣгаетъ къ собственноручной расправѣ, онъ даже изъ-за спины грознаго отца или держась за капотъ матери, дразнилъ его своими кривляніями. Самый младшій, Алешка, безхитростно запускалъ въ Максима гнилыми абрикосами и щепками, каждый разъ подымая неистовый ревъ и улепетывая въ черешни, чуть только Шигаевъ дѣлалъ видъ, что хочетъ догнать его. Митька былъ мраченъ, ходилъ потупясь, шаловливости не обнаруживалъ, но за то Шигаевъ засталъ его однажды въ своей комнатѣ съ рукой, засунутой по локоть въ дорожную сумку. Это было образцовое и совершенно натуральное воспитаніе. Визги Фелисаты Ивановны и грозные крики самого капитана только вносили разнообразіе въ скучную жизнь мальчишекъ, но ни капельки не направляли ее. Сколько было хохоту въ густыхъ вѣтвяхъ черешника, когда Колька, изображая отца, топалъ ногами и сердито кричалъ: "Маршъ! уроки учить! цыцъ!" или Митька съ самымъ серьезнымъ видомъ завывалъ: "Мавра, Мавра! не тебѣ говорятъ, оглашенная?" Алешка, и тотъ тщился передразнить родителей, хотя произносилъ "Мав'я", вмѣсто "Мавра", и "уёки", вмѣсто "уроки". Но истый праздникъ наступалъ въ черешняхъ, когда родители почему-либо оказывались въ смѣшномъ положеніи. Разъ возмущенная Мавра заорала на Фелисату Ивановну и та, ужасно перетруся, спряталась въ спальнѣ; въ другой разъ растянулся во весь свой ростъ Онисимъ Нилычъ, погнавшись за Колькой. Черешни чуть не цѣлую недѣлю хохотали отъ этихъ событій.
Впрочемъ, иногда, хотя и безъ всякой особенной причины, терпѣніе капитана "лопалось", какъ онъ говаривалъ, и его стремительный гнѣвъ разражался точно ураганъ. Тогда радостно смѣющійся Антипъ нарѣзывалъ въ саду цѣлую охапку розогъ и капитанскій дворъ уподоблялся Виѳлеему во времена царя Ирода. Дѣти кричали, словно ихъ собирались рѣзать, и изо всѣхъ силъ цѣплялись за капотъ Фелисаты Ивановны; Фелисата Ивановна, на чемъ свѣтъ стоитъ, ругала Онисима Нилыча; самъ Онисимъ Нилычъ оралъ до хрипоты въ горлѣ, напрасно стараясь спустить штанишки Алешкѣ и оторвать Кольку отъ материнскаго подола. Происходила настоящая игра "въ коршуны". А кончалось она тѣмъ, что "гроза" уходила толковать о какихъ-нибудь предпріятіяхъ, солнце блистало, слезы мгновенно высыхали и Колька, ухарски надвинувъ клеенчатую шляпенку, что есть духу мчался, по порученію мамаши, къ Зипалову за конфектами.
Въ торжественные дни дѣтей наряжали и водили въ паркъ. Странно было смотрѣть, когда они, угрюмые, съ недобрыми взглядами, съ неподвижными лицами, уже неспособными отражать тонкія душевныя движенія, въ русскихъ костюмчикахъ и матроскихъ шляпахъ, нелѣпо и неловко сидящихъ на нихъ, медленно и неохотно, шли вдоль аллеи.
-- Ну, двигайтесь, чертенята!-- шипѣла на нихъ Мавра, обыкновенно отряжаемая вмѣсто няньки, и съ завистью посматривала на другихъ дѣтей, весело гоняющихъ "серсо", бойко ведущихъ разговоры, одѣтыхъ, какъ и слѣдуетъ одѣваться благороднымъ дѣтямъ.
Что касается учёбы, въ ней преуспѣвали только Колька съ Митькой. Одолѣваемые скукой и надоѣдливыми побужденіями Фелисаты Ивановны, они, съ грѣхомъ пополамъ, долбили такъ называемые "уроки", руководясь вступительною программой кадетскаго корпуса.
Уединившись мало-по-малу отъ своихъ непосредственныхъ сосѣдей, Шигаевъ не ходилъ больше и на музыку. То шумная и безпорядочная пестрота гуляющей публики, попрежнему, пугала его, то не съ кѣмъ было идти: Талдыкинъ едва не каждый вечеръ сопровождалъ Рюмину; да съ тѣхъ поръ, какъ онъ позволилъ Бекарюкову глумиться надъ собой, Максиму и не хотѣлось идти съ нимъ.
"Эдакъ, чего добраго, и меня Бекарюковъ "тыкать" начнетъ да при всемъ народѣ по животу трепать!" -- думалъ онъ.
И въ концѣ-концовъ выходило какъ-то такъ, что жизнь, которую Шигаевъ называлъ настоящею жизнью, попрежнему, протекала мимо него, и той проклятой пустоты, которая упрямо отдѣляла его отъ этой жизни, онъ не могъ переступить. Выходило какъ-то такъ, что люди, въ среду которыхъ онъ вступалъ, надѣясь черезъ нихъ вступить и въ самую не дающуюся ему жизнь, оказывались вовсе и не звеньями этой жизни, а такъ, какими-то случайными придатками. Что такое, какъ не придатки, Тереховскіе, Талдыкинъ, Рюмина? Пожалуй, его, вонъ, познакомили съ Казариновымъ и, что тамъ ни говори, Казариновъ ему понравился, да и дѣйствительно, должно быть, интересенъ (самъ Талдыкинъ называетъ его "малымъ со смысломъ"). Но попробуй подойти къ нему, поклонись, пожалуй, и руки не подастъ. И опять вспоминалъ Шигаевъ своихъ знакомыхъ по первому классу и сожалѣлъ, что они не ѣдутъ.
Первое время онъ, однако, незамѣтно переносилъ свое одиночество. Усердно взбирался на высоты, ограждающія долину, подолгу просиживалъ на Крестовой горѣ, наблюдая оттуда правильные квадраты слободскихъ улицъ, вытянутыхъ въ ниточку, пестрыя крыши домовъ, купы зеленой листвы, точно налитой въ ущелье и, понятно, осмотрѣлъ всѣ достопримѣчательности въ окрестностяхъ. Лукавый проводникъ Владиміръ показалъ ему мѣсто, гдѣ будто бы стрѣлялся Печоринъ съ Грушницкимъ,-- отвѣсный, каменный бугоръ, стоящій одиноко въ долинѣ рѣки Ольховки,-- и Кольцо-гору, откуда, какъ въ рамѣ, виднѣлись холмы, похожіе на стада, ярко бѣлѣлись палатки лагеря, и "Замокъ Коварства", и малый и большой водопады. Звалъ и на Римъ-гору, гдѣ, по его словамъ, жили "нѣкоторые людоѣды". Но Шигаеву наскучила навязчивая наглость избалованнаго козака и онъ рѣшительно отказался отъ дальнѣйшихъ осмотровъ.
Но за то онъ съ механическою аккуратностью опять началъ брать ванны изъ нарзана, любуясь тонкими иглами и шипѣніемъ чудодѣйственной воды; истреблялъ кебабы и шашлыки, запивая ихъ кахетинскимъ виномъ; пробовалъ безъ всякой необходимости кумысъ и сыворотку и полюбилъ бродить въ отдаленныхъ аллеяхъ парка. По цѣлымъ часамъ онъ просиживалъ на берегу Ольховки, лѣниво вслушиваясь въ ея однообразную воркотню, не сводя глазъ съ развѣсистыхъ деревьевъ, наклонившихся надъ водой въ какомъ-то сосредоточенномъ безмолвіи. Ему нравилось оживотворять эти поникшія деревья, это не перестающее журчаніе рѣчонки, онъ воображалъ, что тѣнистыя вѣтви, подобно ему, внимательно прислушиваются къ мѣрному лепету воды и что въ этомъ лепетѣ ведется безконечный разсказъ о дѣлахъ волшебныхъ и странныхъ.
И тянулись его дни. Нѣсколько времени спустя, какой-то червь сталъ шевелиться въ немъ: появлялось внутреннее недовольство, находило раздраженіе безпричинными порывами. Онъ уже не подымался на Крестовую, смотрѣлъ съ холоднымъ равнодушіемъ на Бургустанъ, измѣрялъ аллеи парка съ видомъ обязательнаго подвижничества. Привычка успѣла притупить всякую красоту и свѣжее чувство новизны понемногу исчезало въ немъ.
Правда, погода измѣнилась и холодные, кропотливые дожди повисли надъ Кисловодскомъ. Дорожки расхлябли и превратились въ какой-то липкій кисель; мутная Ольховка прыгала и злилась; деревья сумрачно плакали. Музыка теперь уже играла въ самой галлереѣ и тамъ же, задыхаясь въ пыльномъ воздухѣ, насыщенномъ приторными духами и тяжкою углекислотой источника, тѣснилась публика. Калоши шмыгали, мокрые зонтики оставляли за собой лужи; "московскіе кабардинцы" накинули шикарныя бурки и распустили бѣлые башлыки на кавказскій манеръ; оглушительные звуки трубъ грозили потрясти стѣны.