И, однако, трезваго дыханія жизни хватило не надолго. Нужно отмѣтить странность. Случается иногда, что ни природа человѣка, ни его воспитаніе не объяснятъ вамъ неожиданно-новаго взгляда на дѣйствительность, внезапно въ немъ возникшаго. Весь свой вѣкъ смотрѣлъ Иванъ Иванычъ въ какую-нибудь закуту, всѣ переливы красокъ, играющихъ въ этой закутѣ, изучилъ до тонкости. Какъ все знакомо ему, какъ все опредѣлилось въ его глазахъ! "Онъ установился", -- говорятъ про него, и вдругъ въ этой же самой закутѣ новыя сочетанія красокъ, новая игра свѣта и тѣней предстаютъ передъ его глазами. И странно тогда ему, будто бы установившемуся человѣку, смотрѣть на перемѣнившуюся жизнь, въ немъ самомъ въ соотвѣтствіе къ этой жизни все обновлено и подкрашено и словно затянуты раны, нанесенныя вчерашнимъ днемъ, и чутко, не попрежнему, напряжены нервы. Это перерожденіе? Иногда, но въ большинствѣ случаевъ это капризы крови.
Послѣ тревожной ночи, послѣ тонкаго сна и тяжелыхъ, душныхъ сновидѣній Шигаевъ не умомъ, такъ чувствомъ сознавалъ эту странную перетасовку жизни. Все не такъ было вокругъ него, какъ было вчера. Горы и небо, деревья, волнуемыя сильнымъ вѣтромъ, не то, чтобъ иныя стали, но будто приблизились къ нему, обнаруживая какое-то внутреннее сходство съ его настроеніемъ, отражая въ себѣ непокойное состояніе его духа. Облака, гонимыя безконечными караванами, тѣни отъ нихъ, стремительно бѣгущія по гористымъ склонамъ, паркъ, шумно и тревожно колеблющій круглыя волны своей листвы, это старое абрикосовое дерево около балкона, съ какимъ-то испугомъ кивающее вѣтвями,-- всѣ эти признаки вѣтрянаго, облачнаго дня словно изображали собой душевную неурядицу Шигаева, мятежную пестроту его отрывочныхъ, быстро бѣгущихъ мыслей. И что прежде казалось важнымъ -- умалилось въ его глазахъ, что было предметомъ огорченія -- казалось ему теперь въ естественномъ порядкѣ вещей. Жизнь его какъ бы надвое раскололась; въ одной половинѣ были отецъ, Шукавка, тетушка, первоначальныя впечатлѣнія Кисловодска, исканіе знакомствъ, и эта первая половина жизни едва тускнѣла сквозь знаменательный вчерашній день. Вчерашній день заслонилъ ее; вчерашній день началъ что-то новое, опредѣлилъ собою другую половину жизни въ его глазахъ.
И онъ вспоминалъ этотъ вчерашній день. И старался думать о Марѳѣ Петровнѣ, припоминая, какъ все это странно произошло тамъ, на горѣ, немножко сожалѣлъ или, лучше сказать, стыдился того, что произошло, и едва не вслухъ восклицалъ, какая симпатичная Марѳа Петровна, какая добрая, ласковая... Онъ возстановлялъ въ своей памяти даже такія мелочи изъ ея разговоровъ, какъ замѣчаніе о "слово-ерикѣ" ("надо будетъ серьезно бросить эту привычку!"). А подъ всѣми этими думами и воспоминаніями неслышно плыли другія и дразнили его своимъ насмѣшливымъ теченіемъ и рисовали ему странную улыбку, загадочный блескъ глазъ смотрѣлъ ему въ лицо. Самъ того не замѣчая, онъ ладно прислушивался ко всякому лошадиному топоту, безпрестанно поглядывалъ на дорожку, ведущую въ паркъ, съ каждою минутой ожидалъ приглашенія садиться на коня и скакать, сломя голову, "по горамъ и по доламъ".
И никого, никого не появлялось. Ушелъ со двора капитанъ; покричала на дѣтей и на Мавру Фелисата Ивановна; поднялся Талдыкинъ и, мимоходомъ обругавъ "стервецкій климатъ", отправился въ кухню умываться. На часахъ было XII. Тогда самое обыкновенное соображеніе пришло въ голову Шигаеву.
"Да я съ ума сошелъ,-- чуть не воскликнулъ онъ громко,-- развѣ она поѣдетъ въ такую рань?"
Увы, онъ ужь говорилъ она и не помышляя о Марѳѣ Петровнѣ: все его воображеніе замѣщалось теперь холоднымъ блескомъ глазъ и загадочною улыбкой Зиллоти. Онъ не любилъ, нѣтъ, онъ не любилъ ее. Вспоминая ея внезапный смѣхъ, онъ даже морщился отъ непріятнаго ощущенія, но непонятное любопытство настойчиво обращало всѣ его мысли въ одну сторону, неопредѣленныя надежды волновали и дразнили его.
Призвавъ Антипа и наказавъ ему ждать посланнаго изъ гостиницы, какой-нибудь записки или порученія ("Да смотри же, Антипъ! да не прозѣвай какъ-нибудь!") и искать его тогда въ галлереѣ, онъ, придерживая шляпу на головѣ, подбирая полы, развѣваемыя свирѣпымъ вѣтромъ, сошелъ въ паркъ и долго ходилъ по большой аллеѣ съ тайною надеждой встрѣтить Зиллоти или Марѳу Петровну, или, по крайней мѣрѣ, Пленушкина.
И никого, никого не встрѣтилъ. Вѣтеръ, пробѣгая по верхушкамъ деревьевъ, производилъ важный, многозначительный шумъ, потоплявшій въ себѣ жидкое лопотанье Ольховки; пятна свѣта скользили по дорожкамъ, играли на лужайкахъ, убѣгали въ чащу, меланхолически улыбаясь оттуда, и потухали, заслоняемыя внезапною тѣнью; вверху, сквозь трепещущіе листья, виднѣлись пухлыя облака, словно озабоченныя быстротой своего бѣга, словно спѣшащія куда-то.
Шигаевъ взялъ ванну, хотѣлъ даже пообѣдать у Махлая и не могъ: сходилъ домой, увѣрился, что никакихъ записокъ и порученій не было, хотѣлъ снова идти въ галлереѣ и по дорогѣ узнать въ гостиницѣ, дома ли Зиллоти, но услыхалъ отъ Фелисаты Ивановны такую вѣсть, которая такъ и пригвоздила его къ мѣсту. Оказалось, что Марѳа Петровна съ какою-то "красивою брюнеткой", и съ ними "князь этотъ", и еще какой-то штатскій проскакали верхомъ куда-то въ горы. Тутъ Фелисата Ивановна присовокупила свои разсужденія о томъ, какая молодецъ эта Марѳа Петровна: будучи сама изъ семьи бѣдной, умѣетъ составить важныя знакомства и вертитъ богачами. Но Шигаевъ не слушалъ ее: горькая, язвительная обида до краевъ переполнила его душу. Посидѣвъ нѣсколько минутъ въ своей комнатѣ, онъ не вытерпѣлъ и, узнавъ, что Талдыкинъ дома, пошелъ къ нему и съ такою горячностью примкнулъ къ обличеніямъ Сосипатра Василича, такъ злостно началъ отдѣлывать бѣдную Россію, что, въ концѣ-концовъ, самому стало противно. Но, все-таки, раздраженіе не унималось въ немъ и досада не утихала.
Вечеромъ они отправились къ галлереѣ (Рюмина еще съ утра уѣхала въ Есентуки въ матери и Талдыкинъ былъ свободенъ отъ своихъ послугъ). Музыка на этотъ разъ опять играла на площадкѣ и народу собралось достаточно. Много было новыхъ лицъ, но за то многихъ и не было. Не было, напримѣръ, господина съ бульдожьими щеками, котораго съ такимъ азартомъ охаялъ Талдыкинъ; не было богатой невѣсты и толстяка піаниста; не было тамбовскаго помѣщика и знаменитаго прожектера, мечтавшаго всю Россію уловить въ мрежи повальнаго надзора.
Видъ Шигаева тоже не походилъ на прежній его видъ. Весь этотъ день тревожныхъ ожиданій и безпокойнаго трепета, казалось, смылъ всю его застѣнчивость, какъ полая вода смываетъ плотину. Оглушительные звуки оркестра, непрерывный говоръ толпы, скрещивающіеся и скользящіе взгляды на этотъ разъ не ошеломили его, но ввели въ какой-то особый задоръ, гнѣвный и заносчивый. Онъ много говорилъ, безъ надобности возвышая голосъ, разсыпалъ направо и налѣво ѣдкія замѣчанія и смотрѣлъ вокругъ съ видомъ неимовѣрнаго пренебреженія. И до того казалась въ немъ странною такая развязность, такъ претиворѣчила она его прежнему поведенію, что даже Сосипатръ Василичъ обратилъ на это свое неповоротливое вниманіе.
-- Однако, вы того... зд о рово, чортъ побери!-- одобрительно пробормоталъ онъ.-- Въ васъ есть эта... эта... какъ ее?-- и внезапно остановился, вспомнивъ, что долженъ Шигаеву и что, слѣдовательно, тотъ въ правѣ почесть его похвалу "лизоблюдствомъ и подлостью".
Въ толпѣ имъ встрѣтился Евгеній Казариновъ подъ руку съ чрезвычайно внушительнымъ военнымъ человѣкомъ въ аксельбантахъ. Шигаевъ смѣло протянулъ ему руку и спросилъ:
-- Какъ здоровье братца вашего?
Но тутъ произошло такое обстоятельство, отъ котораго въ другое время Максимъ сгорѣлъ бы со стыда. Евгеній Львовичъ притворился, что не замѣтилъ протянутой руки, и быстро увлекъ внушительнаго военнаго человѣка въ противуположную сторону. Однако, Шигаевъ слышалъ, какъ тотъ спросилъ по-французски:
-- Кто эти оригиналы? Какое имъ дѣло до Валерьяна Львовича?
И хотя отвѣта невозможно было разобрать, но губы Евгенія Львовича явственно сложились въ нехорошую улыбку. Но Шигаевъ даже въ лицѣ не измѣнился и только почувствовалъ, будто новая заноза впилась въ него, причинивъ мгновенную боль. И, оглянувшись, увидалъ, что полупьяный Бекарюковъ видается съ Талдыкинымъ. Они пошли вмѣстѣ. Бекарюковъ раскатисто хохоталъ, едва не заглушая тупые звуки турецкаго барабана, рокотавшаго вблизи, и донималъ Сосипатра Василича обычными своими шутками. Сосипатръ Василичъ, какъ и въ первый разъ, малодушно утратилъ свою суровость и отвѣчалъ Бекарюкову съ необыкновенною уступчивостью. Тому это надоѣло. Онъ распространился въ самохвальныхъ рѣчахъ, разсказалъ, что въ управители къ себѣ ученаго нѣмца нанялъ, но думаетъ его црогнать и найметъ русскаго, тоже изъ ученыхъ, разсказалъ, что цѣлый годъ держалъ у себя барина "на балакиревомъ положеніи", но потомъ этотъ баринъ пристроился въ газетѣ и пишетъ теперь на него, Бекарюкова, "хронику и фельетонъ", говорилъ, что стоитъ ему только пальцемъ кивнуть, и онъ заведетъ свою газету, и, повеличавшись своимъ капиталомъ и своею силой, присталъ къ Шигаеву, чтобъ онъ продалъ ему свое "имѣньишко".
-- На что вамъ мое имѣньишко?-- сухо спросилъ Максимъ.
-- Ужь это, братъ, дѣло хозяйское! Я, можетъ, какой-нибудь мамзели "Монбижу" хочу устроить, дѣло мое! Я по моему капиталу все могу.
Но онъ выбралъ плохой часъ для своихъ шутокъ. Злоба такъ и вспыхнула въ Шигаевѣ, такъ и охватила его колючимъ ознобомъ. Совершенно внѣ себя, онъ сталъ доказывать Бекарюкову, какъ глупо кичиться деньгами, какъ мерзко глумиться надъ людьми, которыхъ ногтя не стоишь.
-- Что вы такое?-- кричалъ онъ, задыхаясь отъ волненія.-- Вы въ существѣ своемъ ничто иное, какъ Титъ Титычъ, ежели слыхали когда-нибудь про Островскаго. Вы дрянной волдырь на общественномъ организмѣ! Какія такія ваши права на превосходство? Права объемистаго желудка-съ или аппетита ненормальнаго-съ, или наглости, не знающей узды трезваго общественнаго мнѣнія? Вы самодуръ, господинъ Бекарюковъ! Вы только и годитесь, что знакомить публику съ типами "темнаго царства"! Вы плотоядная экономическая акула! Вы анти-соціальный элементъ, содѣйствующій разложенію!
Бекарюковъ сначала изумился и неподвижно уставилъ на Шигаева свои опухшіе глаза, но восхищеніе постепенно изобразилось въ его лицѣ, онъ сталъ весело и широко улыбаться.
-- Такъ, такъ... такъ его!... Молодца!... Жарь его!... Отработывай его, курицына сына!-- приговаривалъ онъ по мѣрѣ того, какъ негодующій Шигаевъ изливалъ свою высокопарную ругань, и когда тотъ остановился, наконецъ, довольный Бекарюковъ ударилъ не менѣе довольнаго Талдыкина по плечу и, значительно подмигнувъ, сказалъ:
-- Не чета тебѣ, талдыка!
Послѣ этого тономъ дружества началъ приставать къ Шигаеву "удостоить его своею компаніей и погубить съ нимъ крюшончикъ". По его словамъ, Шигаевъ былъ "единственный въ семъ мірѣ человѣкъ, который ругалъ его, Бекарюкова, съ толкомъ и по совѣсти". "И я, за эти твои ругательства, завсегда тебя уважать долж о нъ",-- говорилъ онъ расмякшимъ голосомъ. Злоба Шигаева внезапно погасла. Ему вдругъ стало казаться, что онъ слишкомъ далеко зашелъ, и даже стало стыдно своихъ обличеній, конечно, преувеличенныхъ и смѣшныхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, льстивыя бекарюковскія слова пріятно коснулись его слуха.
-- Ну, видно, нечего съ вами дѣлать, пойдемте,-- неожиданно вымолвилъ онъ, къ удивленію Сосипатра Василича, тоже приглашеннаго и нерѣшительно промычавшаго въ отвѣтъ на это приглашеніе.
Въ ресторанѣ, гдѣ, по зычному окрику Бекарюкова, лакеи заметались вокругъ нихъ, какъ угорѣлые, и въ мгновеніе ока подали замороженное шампанское, Шигаевъ нашелъ даже, что Михѣй Михѣичъ вовсе не глупъ и что подъ слоемъ заскорузлаго самодурства въ немъ сочится бойкая, хотя и плутоватая струйка. Онъ довольно тонко отзывался о многихъ вещахъ и, только пустившись въ "политику", дабы показать, что и въ ней кое-что смѣняетъ, оказался и скучнымъ, и безцвѣтнымъ. Знаменитая фраза "Питеръ нашихъ нуждъ не понимаетъ", повидимому, живьемъ изловленная въ какой-нибудь газетѣ, да крѣпкая ругань по адресу нѣмцевъ, да необузданная таможенная похотливость (онъ, вѣдь, былъ фабрикантъ), да патріотическія словеса, разведенныя невразумительнымъ многоточіемъ,-- въ этомъ и состоялъ политическій его багажъ. Кромѣ того, онъ величалъ себя мужичкомъ, говорилъ, что "батюшка-мужикъ кормилецъ и поилецъ нашъ" и что "чухны прямые измѣнники", ибо все "наше бумажное дѣло" изгадили, и въ серьезъ почиталъ себя опорою отечества.
Талдыкинъ хлопалъ стаканъ за стаканомъ и являлъ въ лицѣ своемъ крайне неопредѣленную игру мускуловъ: Бекарюковъ отвертывался -- онъ саркастически усмѣхался; Бекарюковъ въ увлеченіи возвышалъ голосъ -- онъ принимался проворно выбрасывать слова, насыщенныя негодованіемъ. Но, помимо его воли, глуповато-добродушное выраженіе съ каждымъ стаканомъ все болѣе и болѣе расплывалось по его лицу, составляя странный контрастъ съ языкомъ, который, и въ секретѣ принужденный болтать, болталъ удивительно злыя вещи. Однако, Михѣй Михѣичъ положительно не замѣчалъ Талдыкина, очарованный новымъ знакомствомъ.
У Шигаева тоже слегка шумѣло въ головѣ. Потерявъ способность различать свойства слушателя, а, можетъ быть, и поощряемый этими свойствами, косвенно имѣя въ виду другаго слушателя, противъ котораго у него давно назрѣвала досада, онъ говорилъ, говорилъ, не умолкая; говорилъ, что нѣмцы вздоръ и что врагъ нашъ -- наше невѣжество и отсутствіе опредѣленныхъ убѣжденій "въ образованной публикѣ"; говорилъ, что нашъ "культурный слой" разъѣдается "лицемѣріемъ и лживостью"; говорилъ, что деревня точно базисъ государства, что въ народѣ таятся вѣковѣчные идеалы, которымъ суждено потрясти міръ, чортъ возьми! И что это уже довазано, что бы ни толковали разные поверхностные люди; говорилъ, что, однако, и съ нѣмцемъ надо считаться,-- Лодзь-то онъ слопалъ!-- и что деревня деревней, но и капиталъ слѣдуетъ поощрить, это тоже доказано... Говорилъ затѣмъ о Франціи, которая тоже потрясетъ міръ своими идеалами.
-- Да ну ихъ къ чорту!-- кричалъ Бекарюковъ, подливая ему въ стаканъ.-- Ты другъ мнѣ, аль нѣтъ? Пріѣзжай въ Москву, я тебѣ докажу... Ты ѣдалъ растегаи у Тѣстова? А не ѣдалъ, нечего и толковать съ тобой... Франція, чортъ бы ее побралъ! Я, братъ, въ Парижѣ у Вефура лягушечьей костью подавился.
-- Вся ваша Франція насквозь испакощена!-- вдругъ, точно укушенный, возопилъ Талдыкинъ.
-- А вы тамъ были-съ?-- насмѣшливо спросилъ Шигаевъ.
-- Вотъ въ Новомъ Времени пишутъ...
-- Нѣтъ, вы мнѣ своими словами-съ... пообстоятельнѣй. Значитъ, республика, по вашему мнѣнію, вредъ принесла французскому государству?
-- Мѣщане... буржуа!... На биржѣ кумовство завели!... Взяточники!...
-- Значитъ, по вашимъ понятіямъ, имперія превосходнѣе-съ?
-- Имперія-то? Кто вамъ говоритъ объ имперіи... Разбой на большой дорогѣ!
-- Ну, ежели Клемансо желаете, будетъ вамъ и Клемансо съ теченіемъ времени. Мы всячески же толкуемъ о Франціи вообще, а не о правительственныхъ личностяхъ. Это ясно-съ!
Но Сосипатръ Василичъ не желалъ и Клемансо.
-- Что вы мнѣ суете всякихъ прохвостовъ?-- кричалъ онъ, озлобленно вращая расширенными зрачками.-- И Клемансо вашъ такой же прохвостъ! Я достаточно знаю ихъ мерзости... Народишко тоже!
-- Какія такія мерзости, желательно полюбопытствовать?
-- А такія! Французишка Тропманъ семь душъ загубилъ... Ихній генералишка крѣпость нѣмцамъ продалъ... Коммуну какую-то дурацкую завели... Оперетку выдумали... Да что тамъ еще толковать? Вавилонъ, одно слово! По всему бѣлу-свѣту Жозефинокъ своихъ распустили... камелій, куртизанокъ!
-- Стой, талдыка... не моги! Не въ свою часть залѣзъ!-- остановилъ его Бекарюковъ, который до этого молча и тупо смотрѣлъ на спорившихъ.-- Я въ Парижѣ, можетъ, пять разъ былъ; дѣвокъ ихнихъ ты не хай!-- и вдругъ, махая рукой, заоралъ во всю глотку:-- Эй, яблокъ-анисъ, промыслитель!
Капитанъ, улыбаясь, подошелъ къ нимъ.
-- Другъ!-- кричалъ ему Бекарюковъ,-- съ твоими постояльцами прохлаждаюсь... Садись!... Бокальчикъ!... Апельсинчика!... Максимъ Григорьевъ! другъ! бокальчикъ!.. Я тебя полюбилъ!... Молчи, талдыка, не разрѣшаю!...
Начался разговоръ, отрывочный, безсвязный. Разсолодѣйшій Талдыкинъ хихикалъ; Бекарюковъ кричалъ, привлекая общее вниманіе; капитанъ заливался добродушнымъ хохотомъ. Шигаеву стало грустно; онъ пересталъ пить и дожидался только случая ускользнуть изъ компаніи; въ головѣ у него быстро прояснялось; неестественное оживленіе покидало его; въ задумчивости смотрѣлъ онъ на столъ, залитый виномъ, на раскраснѣвшіяся лица, плавающія въ дыму папиросъ, на матовый шаръ подсвѣчника, густо облѣпленный мошками (столъ помѣщался снаружи ресторана), смотрѣлъ, какъ мимо нихъ поднимались по лѣстницѣ люди, какъ суетливо бѣгали лакеи,-- и мысли его складывались печально. Вдругъ изъ раскрытыхъ оконъ гостиной трогательно полились серебристые звуки женскаго голоса.
-- Это Рюмина!-- воскликнулъ капитанъ.
-- Рюмина въ Есентукахъ, -- невнятно пролепеталъ Талдыкинъ, въ изумленіи вытаращивъ глаза.
Но капитанъ сходилъ и разузналъ все подробно. Дѣйствительно, пѣла Рюмина; рояль занятъ по заявленію князя Голоухова; въ гостиной, кромѣ князя и Рюминой, находились оба брата Казариновы, Зиллоти, Марѳа Петровна и Пленушкинъ. Сердце такъ и упало у Шигаева: ужь не предполагаемую обиду вымѣщать ему хотѣлось, а только быть среди нихъ, быть во чтобы, то ни стало, повидать Марѳу Петровну, познакомиться съ Валерьяномъ Казариновымъ, послушать Рюмину (звуки ея голоса сразу и совершенно его отрезвили), посмотрѣть, какъ будетъ себя вести этотъ лицемѣръ Евгеній Львовичъ, и... и... взглянуть на безстрастную, лживую, грубую притворщицу,-- только взглянуть!
Дѣло устроилось очень легко. Капитанъ далъ знать Марѳѣ Петровнѣ и ихъ тотчасъ же пригласили въ гостиную. Одинъ лишь Талдыкинъ рѣшительно отказался, и напрасно его уговаривали: съ видомъ тріумфатора, выпрямивъ свой станъ, онъ отправился во-свояси.