Проходя къ себѣ, Шигаевъ замѣтилъ огонь въ комнатѣ Талдыкина. Это показалось ему страннымъ и онъ зашелъ туда. Сосипатръ Василичъ лежалъ совсѣмъ одѣтый и глубокомысленно смотрѣлъ въ потолокъ. Лицо его еще хранило нѣкоторые слѣды выпитаго вина, но онъ былъ совершенно трезвъ и скорѣе казался озабоченнымъ, нежели мрачнымъ.
-- А, это вы!-- сказалъ онъ, увидавъ Шигаева, и нехотя приподнялся на локоть.-- Я, если выпью, сейчасъ схвачу безсонницу... чортъ его возьми, этого Бекарюкова! Хороши порядки, ежели одинъ субъектъ можетъ вытрескать на восемь цѣлковыхъ пойла... мужицкій годовой окладъ!-- и, съ завистью взглянувъ за оживленное лицо Максима, прибавилъ:-- а вамъ, небось, весело было! Сколько часовъ-то?
-- Два. Да чего вы-то не пошли? Вѣдь, васъ звали.
-- Я-то?-- Онъ спустилъ ноги съ ящика и повторилъ, многозаачительно посмотрѣвъ на Шигаева:-- Я-то отчего не пошелъ?-- Шигаевъ уже приготовлялся зѣвнуть въ предвкушеніи длиннѣйшей и скучнѣйшей іереміады,-- онъ почти разочаровался въ іереміадахъ Талдыкина,-- но, къ его удивленію, Сосипатръ Василичъ заботливо притворилъ дверь и въ полголоса сказалъ: -- Зиллоти тамъ была? Ну, оттого я и не пошелъ, что была Зиллоти. Вы думаете, я опасаюсь кого? Мнѣ, батюшка, на нихъ наплевать... А насчетъ Юліи этой я вамъ вотъ что скажу: вы ее бойтесь!-- И, необыкновенно волнуясь, подозрительно прислушиваясь ко всякому шороху, онъ отрывочно разсказалъ Шигаеву дѣйствительно странную исторію.
Три года тому назадъ Зиллоти очень часто появлялась на студенческихъ вечеринкахъ въ Петербургѣ. Одѣтая всегда богато, всегда безстрастная, съ этимъ лицомъ своимъ, похожимъ на маску ("Ужь и на маску!" -- съ неудовольствіемъ воскликнулъ Шигаевъ, но Сосинатръ Василичъ только бровью повёлъ), она сильно выдѣлялась среди курсистокъ и студентовъ. Ее многіе знали; могли указать, какъ она давала стипендію такой-то, находила урокъ такому-то... но относились въ ней больше съ какимъ-то любопытствомъ, нежели съ уваженіемъ. Иныхъ смущали ея брилліанты и шелкъ на платьѣ, иныхъ -- карета, въ которой она не только на всевозможныя лекціи, но даже и на вечеринки пріѣзжала. И держала она себя не то что гордо, но какъ-то въ сторонкѣ, особнякомъ. Среди курсистокъ подругъ у нея не было; никогда она не танцовала; не любила пѣсенъ; но около столовъ съ пивомъ, около буфета, гдѣ ведутся самые горячіе споры и всякіе выспренніе вопросы ставятся съ невѣроятнымъ апломбомъ, ее всегда можно было встрѣтить. Равнодушно присматриваясь въ юнымъ ораторамъ, она любила иногда осадить иного неожиданнымъ замѣчаніемъ, ироническимъ возгласомъ, больше же всего будто бы скромными, но, въ сущности, чрезвычайно каверзными вопросами.
-- Я теперь не припомню эти ея подвохи,-- говорилъ Сосипатръ Василичъ,-- но ловко осаживала. Ефимъ Гогоцкій какой говорокъ былъ... юристъ! а и того она въ невѣжествѣ уличила. Онъ особый былъ человѣкъ и даже свою партію имѣлъ... По ихнему выходило такъ: русскій кредитный рупь упадетъ и объявится банкротство; послѣ же банкротства неминучая "тарпейская скала"... Такъ этими самыми словами и говорилъ, что "тарпейская скала". Классики тоже! А того и не зналъ, что и во Франціи, и у насъ банкротство уже было, и никакой "тарпейской скалы" отъ того банкротства не было. Я ужь не припомню; по моему, эти биржевые вопросы чистая дребедень! Но Зиллоти такъ даже доказала ему: до банкротства цѣна рублю грошъ, а послѣ банкротства опять настоящая цѣна. Здорово опростоволосился на ту пору этотъ Ефимъ Гогоцкій!
Вотъ на этихъ-то вечеринкахъ и познакомился Талдыкинъ съ Юліей. Онъ тогда былъ въ нѣкоторомъ авантажѣ. Безпрестанныя ссылки на факты (на газетныя корреспонденціи) придавали ему вѣсъ; безпощадный ядъ, которымъ онъ обливалъ всю подлунную, внушалъ боязливое почтеніе. Считали его дѣльнымъ и почетнымъ витіей и слушали едва не съ благоговѣніемъ, Зиллоти пробовала и на немъ свои ехидные пріемы.
-- Пускалась со мной въ споры,-- съ видомъ самодовольства разсказывалъ Талдыкинъ,-- но, разумѣется, оказалась пошлою дилетанткой! ("Да какой же споръ съ тобой возможенъ?" -- съ досадой подумалъ Шигаевъ).
Кончилось, однако, тѣмъ, что, встрѣтившись раза три на вечеринкахъ, они сошлись ближе, и въ великолѣпномъ кабинетѣ Юліи Зиллоти чуть не каждый день стала появляться демократическая фигура Талдыкина.
-- Вы, вѣдь, были у ней?-- неожиданно спросилъ онъ,-- ликеръ пили? У ней первый обычай человѣка ликеромъ поить.
Послѣ этой внезапной вставки въ его разсказѣ произошло невразумительное и стыдливое бормотанье: кто-то кого-то поцѣловалъ и кому-то кто-то объяснился въ любви. Далѣе слѣдовалъ краткій промежутокъ блаженствъ, въ атмосферѣ которыхъ Талдыкинъ быстро размякъ и утратилъ отличительные признаки своего настроенія.
-- Не желѣзо же я на самомъ дѣлѣ,-- съ негодованіемъ ворчалъ онъ,-- конечно, сталъ обращать на себя вниманіе! Пятномъ-то на ея бархатахъ не большая радость красоваться!... У ней тамъ адвокатъ Ломтиковъ въ застежкахъ брилліантовыхъ; ужли же мнѣ послѣ этого и манишки надѣть нельзя или штиблетъ?... Ну, и надѣлъ. Съ этого и пошли подлости. (Умственному взору Максима представился Сосипатръ Василичъ въ манишкѣ и штиблетахъ и онъ невольно усмѣхнулся).
-- Но какія же подлости?
-- А вотъ слушайте, что будетъ дальше... Ноньче ликеръ, завтра суаре, а послѣ завтра невѣроятные слухи пошли... Придешь въ кухмистерскую -- какъ на чорта смотрятъ; придешь въ кружокъ какой-нибудь -- носъ отворачиваютъ. Что такое? Очень просто. Талдыкинъ сдѣлалъ мерзость съ извѣстной Зиллоти; Талдыкинъ волочился за ней, какъ самый отъявленный селадонишка; Талдыкинъ похвалялся какими-то письмами, какими-то отношеніями... Ловко? Это я-то селадонишка?... Я къ ней -- не принимаютъ. Рожа у швейцара, точно онъ, разбойникъ, съ цѣпи сорвался!
Сосипатру Василичу удалось, однако, встрѣтить Зиллоти у однихъ знакомыхъ. Она въ глаза ему засмѣялась и обозвала "ничтожностью" ("Онъ де рьянъ, что ли, выйдетъ это по-французски"). Но какія же письма распространялись? Талдыкинъ не получалъ ни одного. Между тѣмъ, она безъ всякаго стыда предъявляла всѣмъ, кому только желалось этого, клочки почтовой бумаги, изнизанные ея связнымъ, отчетливымъ почеркомъ,-- клочки, будто бы возвращенные ей доброжелателями, которымъ передалъ ихъ Талдыкинъ. Любопытствующіе видѣли сохранившійся кой-гдѣ адресъ, искоса заглядывая въ самыя письма, успѣвали разобрать дружественныя выраженія и всѣ въ одинъ тактъ качали головой и въ одинъ голосъ осуждали Талдыкина. Напрасно онъ пускался въ оправданія -- его никто не слушалъ. Да и смѣшно было слушать: всѣ женщины были противъ него, а ужь въ этихъ дѣлахъ кому же и знать толкъ, какъ не женщинамъ. И понятно, во всѣхъ кружкахъ, во всѣхъ студенческихъ кухмистерскихъ и столовыхъ значеніе Сосипатра Василича рухнуло съ изумительною быстротой.
-- Она мнѣ всю мою гражданскую репутацію испортила,-- говорилъ онъ съ тяжкимъ сопѣніемъ.
-- Но я никакъ не пойму, зачѣмъ ей было всю эту махинацію подводить,-- возразилъ Шигаевъ, съ явнымъ недовѣріемъ и даже со злостью смотря на Талдыкина,-- гораздо ей было проще выгнать васъ.
Талдыкинъ разсердился.
-- Ну, ужь тамъ какъ знаете,-- пробормоталъ онъ,-- я у ней на душѣ-то не былъ. А что она.... какъ это слово-то теперь употребляется?... что психопатка она, такъ это несомнѣнно. Я не забуду глазищи-то ея, когда она письмами меня уличала. Это какое-то сладострастіе было, а не простое злорадство. Да чего вы хотите: дочь биржевика и куртизанки!... Развѣ капиталъ приносилъ что-нибудь, кромѣ разложенія?... Это вы тамъ какъ хотите, а я потакать имъ не согласенъ. Вонъ въ Русскомъ Курьерѣ пишутъ...
Но Шигаевъ, увидавъ, куда клонитъ Сосипатръ Василичъ рѣчь свою, поспѣшилъ съ нимъ проститься и пошелъ спать.
И, все-таки, какой-то непріятный осадокъ остался въ немъ отъ "неправдоподобнаго" разсказа Талдыкина.
-----
Поѣздка на Бермамутъ была отсрочена. Зиллоти изъ какихъ-то источниковъ узнала, что молодому Казаринову будто бы сдѣлалось хуже, и такъ какъ себя самое считала виноватой въ этомъ, то и заявила, что остается ухаживать за больнымъ и читать ему книги, а поѣдетъ лишь тогда, когда онъ поправится.
Братья Казариновы жили другъ съ другомъ въ ладу. Обыкновенно такія отношенія называютъ родственными. Каждый думалъ про себя и жилъ про себя и ни за что бы не обнажилъ передъ другимъ ни своихъ мыслей, ни своей внутренней жизни; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, каждый прилагалъ заботы о другомъ, окружалъ другаго обязательными попеченіями. Евгеній Львовичъ напоминалъ Валерьяну, что пора измѣрять температуру, пора пить кумысъ, принимать ипекакуану; уговаривалъ его больше ѣсть, больше быть на свѣжемъ воздухѣ. Валерьянъ аккуратно освѣдомлялся о здоровья Евгенія Львовича, спрашивалъ его, что пишутъ въ газетахъ, что говорятъ на музыкѣ, кто проявился изъ "интересныхъ" въ Кисловодскѣ,-- разспросы весьма пріятные для словоохотливаго Евгенія Львовича. И, выпустивъ обязательное число совѣтовъ, обязательное число вопросовъ и отвѣтовъ, оба находили, что говорить больше не о чемъ, и расходились по своимъ комнатамъ. Никогда, будучи вдвоемъ, не касались они такъ называемыхъ "принциповъ", никогда не выкладывали другъ передъ другомъ взглядовъ своихъ и убѣжденій, а если, нечаянно и вырывалось какое-нибудь слово подобнаго характера,-- дико и неумѣстно звучало это слово въ братской бесѣдѣ и обыкновенно обоихъ повергало въ смущеніе.
А, между тѣмъ, когда братья появлялись на музыкѣ, трогательно было смотрѣть на нихъ. Чистенькій, изящный, благоухающій Евгеній Львовичъ, медленно подвигаясь рядомъ съ высокимъ, стройнымъ, блѣднымъ, какъ воскъ, Валерьяномъ, съ какою-то торжественною нѣжностью поддерживалъ его за талію и безпрестанно обращалъ къ нему лицо свое, съ котораго въ такихъ случаяхъ и на мигъ не сходила красивая, печальная улыбка. Это возбуждало невольное умиленіе. Одобрительный шепотъ сопровождалъ интересныхъ братьевъ. Тамъ и сямъ передавались новымъ людямъ разсказы о Казариновыхъ, и брови слушателей значительно сдвигались, и мягкая душа Евгенія Львовича сладостно млѣла, окруженная этимъ явнымъ сочувствіемъ глазѣющей публики.
Но, къ неудовольствію Евгенія Львовича, Валерьянъ скоро прекратилъ такіе выходы.
Казариновы занимали двѣ комнаты, очень непохожія одна на другую. Въ одной жилъ, то-есть прыскался духами, вымывался и расчесывался, примѣрялъ кокетливые костюмы, небрежно пробѣгалъ послѣднюю книжку Revue des Deux Mondes Евгеній Львовичъ. Въ другой кротко угасалъ Валерьянъ. Въ одной -- пахло опопонаксомъ, распростиралась пышная медвѣжья шкура, блестѣлъ раскрытый несессеръ, великолѣпно оправленный въ серебро, сверкали затѣйливые флаконы съ золотыми пробками. Въ другой книги и лекціи были безпорядочно нагружены на раскрытомъ ломберномъ столѣ; возлѣ узкой кровати лежалъ скромный войлочный коврикъ; на тумбочкѣ толпились пузырьки съ растрепанными сигнатурками и по всей комнатѣ разливался крѣпкій запахъ скипидара. Только глубокое кресло, обитое потертымъ трипомъ гранатоваго цвѣта, нѣсколько смягчало суровую простоту этой монастырской обстановки, только оно скрашивало неуютность голыхъ стѣнъ, оклеенныхъ темною бумажкой, и пустоту непомѣрно высокихъ потолковъ, гдѣ, несмотря ни на какую погоду, во весь день гнѣздились угрюмыя тѣни.
Кресло помѣщалось около окна и на немъ обыкновенно сиживалъ Валерьянъ, когда оставался въ своей комнатѣ. Сначала это бывало рѣдко,-- сначала все его привлекало: и паркъ, и люди, и очертанія далекихъ горъ,-- сначала онъ и въ комнатѣ своей не остаемся безъ книги въ рукахъ, безъ объемистой кипы лекцій Градовскаго или Сергѣевича,-- онъ серьезно думалъ въ сентябрѣ перейти на слѣдующій курсъ,-- но время шло, и чувство усталости, чувство равнодушія все больше и больше овладѣвало имъ, какая-то лѣнивая слабость распространялась по тѣлу; грудь его томительно ныла и стѣснялась.
И онъ привыкъ къ своему креслу, полюбилъ его и подолгу просиживалъ на немъ безъ книги, безъ движенія, безъ мысли, ему казалось. Прямо пробивъ окна расли тополи, заслоняя холмы и небо своими столпообразными вершинами. Эти тополи точно и весь міръ заслоняли отъ Валерьяна. По цѣлымъ часамъ слѣдилъ онъ за ихъ жизнью. Какъ снизу до верху трепетали ихъ листочки, проворно мелькая подъ напоромъ внезапнаго вѣтра; какъ среди глубокой тишины знойнаго полудня поднимался между ними дружный шорохъ и шепотъ; какъ медленно и однообразно двигались ихъ тѣни, слѣдуя за медленнымъ теченіемъ солнца; какъ глухо и тревожно шумѣли ихъ вершины, когда въ небѣ ходили тучи и наступала угрюмая буря,-- все примѣчалъ онъ и понемногу привязался къ нимъ чувствомъ, похожимъ на чувство дружбы.
Иногда въ аллеѣ появлялись люди. Иногда тамъ составлялось даже настоящее гулянье. Между стволами тополей развѣвались донные шлейфы и вуали, проносились фигуры подпрыгивающихъ амазонокъ, мчались кавалькады и фаэтоны, проѣзжалъ дилижансъ, оглашая окрестность дребезгомъ развинченныхъ колесъ и пронзительнымъ завываніемъ трубы. Но, чтобы видѣть все это, Валерьяну нужно было подняться, облокотиться на широкій подоконникъ. Къ чему? Ему казалось, что міръ -- это островъ, отъ котораго онъ уплываетъ все дальше и дальше въ открытое, невѣдомое море. Блѣднѣютъ краски острова, тускнѣютъ и перепутываются очертанія, невнятно проносятся и замираютъ звуки, вырастаютъ вмѣсто дѣйствительныхъ какіе-то небывалые города, громоздятся обманчивые призраки, стремительно расплываясь въ пространствѣ. И вѣетъ съ того острова вѣтромъ чужбины.
Но бывали вечера, когда вдругъ все оживало въ его воображеніи. Толпились люди, пестрѣли знакомца сцены, развертывалась яркимъ холстомъ вся сумятица жизни, вспоминались недавніе споры, рефераты, рѣчи, сходки, бѣготня; мелькали воспламененныя лица въ синихъ волнахъ табачнаго дыма, мерещилась биткомъ набитая аудиторія на лекціи любимаго профессора; неотступно звучали въ ушахъ слова поэта: впередъ безъ страха и сомнѣнья на подвигъ доблестный! --слова, когда-то не выходившія изъ мыслей, хотя и не всегда въ одинаковомъ сочетаніи. И лихорадочный трепетъ пожиралъ его тогда, глаза раскрывались точно у раненаго орленка, весь онъ возносился въ какую-то высь, гдѣ и легко ему было, и сердце у него замирало отъ непонятнаго страха, и неудержимыя слезы ручьями лились по его воспаленнымъ щекамъ.
Это означало усиленный пріемъ салициловаго натра, усиленную ревизію докторомъ его занятій, настойчивое запрещеніе книгъ и мечтаній. И на утро снова душа Валерьяна повергалась въ глубокое оцѣпенѣніе, снова міръ казался ему и чуждымъ, и далекимъ, и все дорогое сосредоточивалось въ этихъ стройныхъ тополяхъ, ласково лепетавшихъ ему свои простыя сказки.
Но все измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ онъ познакомился съ Зиллоти и она стала каждый день бывать у него, иногда просиживая очень долго. Полузабытый міръ приходилъ къ нему. Полузабый міръ вторгался къ нему въ душу, вооруженный страстными, раздражающими чарами, -- приходилъ и мстилъ за себя. Но сколько счастья, сколько неизъяснимаго счастья было въ этомъ мщеніи! Вмѣсто печальнаго и кроткаго заката, похожаго на медленное увяданіе, день Валерьяна готовился угаснуть въ заревѣ пожара, въ блескѣ раскаленныхъ лучей. А онъ, вѣдь, желалъ именно такой смерти! И въ неясныхъ мечтахъ, и въ сознательномъ стремленіи онъ во всю свою короткую жизнь желалъ такой смерти. Правда, иная женщина, не Зиллоти, не барышня въ модной шляпкѣ и въ платьѣ съ турнюромъ была виною тѣхъ стремленій, та "женщина" была ополчена аттрибутами силы, добра, правды и черты ея прекраснаго лица (о, какого прекраснаго!) были загадочны. Вся она была одѣта свѣтомъ и была божественно недоступна въ своихъ подробностяхъ. И съ какихъ давнихъ поръ мерещилась она Валерьяну! Мать читала ему сказки "Кота-мурлыки"; приходили къ матери деревенскія бабы и горько жаловались на свое бездолье, выпрашивая хлѣба голодающимъ дѣтямъ; въ гимназіи книжка Иловайскаго разсказывала о Периклѣ, о Леонидѣ, погибшемъ въ Ѳермопилахъ, о возстаніи рабовъ... И въ сказкахъ, въ жалобахъ на бездолье, въ сухомъ и равнодушномъ изложеніи учебника неясно сквозили очертанія той женщины, смутно складывался ее образъ, складывался и загорался свѣтомъ въ глазахъ нервнаго, впечатлительнаго мальчика. И когда наступила юность, когда жалобы на бездолье повторились передъ нимъ на тысячу ладовъ и въ поэмахъ, и въ романахъ, и въ публицистикѣ, и въ живыхъ разговорахъ,-- вся его душа беззавѣтно поработилась ей. И во всю свою короткую жизнь онъ желалъ умереть ради нея и представлялъ себѣ такую смерть какъ великое наслажденіе.
-- Ахъ, если бы и мнѣ такъ!-- восклицалъ онъ, перечитывая потрясающій разсказъ о казни жирондистовъ у Ламартина или пожирая другіе разсказы того же свойства, и все существо его горѣло нестерпимою жаждой торжественной, великолѣпной смерти ради нея.
Но вышло какъ-то такъ, что не смерть пришла къ нему, а скучное, томительное, медленное увяданіе; вышло какъ-то такъ, что поникъ и поблѣднѣлъ въ его душѣ жгучій образъ той "женщины", и вмѣстѣ со всѣмъ міромъ отошелъ въ едва различаемую даль... и замѣнился холодными выкладками, твердымъ и яснымъ, вамъ кристаллъ, но разсудочнымъ убѣжденіемъ. И вотъ, умирая, онъ познакомился съ Зиллоти.
Онъ жадно ловилъ ея взглядъ, онъ трепетно схватывалъ ея руки, когда она приходила къ нему, и долго держалъ ихъ въ своихъ рукахъ, сжимая страстно и жарко и... не смѣя приложить къ нимъ губъ. И когда она садилась, наконецъ, оправляя свое пышное платье и чопорнымъ движеніемъ руки открывая книгу, принималась читать, вся его жизнь сосредоточивалась въ слухѣ и въ зрѣніи.
Евгенію Львовичу тоже нравилось вниманіе Юліи Богдановны къ брату. Грѣшный человѣкъ, онъ даже усугубилъ изысканность своего туалета въ виду различныхъ мыслишекъ, коварно забѣжавшихъ къ нему въ голову, но скоро ретировался, замѣтивъ, какъ хмурится и кусаетъ губы Валерьянъ въ его присутствіи и какъ нетерпѣливо поглядываетъ на него Зиллоти. Съ тѣхъ поръ онъ, попрежнему, охотился въ паркѣ за молодыми людьми "интеллигентной наружности" и гулялъ во время музыки съ очень красивою дамой подъ голубою вуалью. И Зиллоти оставалась одна съ Валерьяномъ. Иногда, впрочемъ, заходилъ къ нимъ докторъ, искоса посматривая на барышню, пытливо стараясь проникнуть въ смыслъ день ото дня разгоравшагося румянца на лицѣ больнаго, въ смыслъ этихъ силъ, внезапно выступившихъ наружу, этихъ лучистыхъ, сіяющихъ взглядовъ... и уходилъ, недовольно насупивъ брови. Гораздо веселѣе вторгалась Марѳа Петровна. "Ну, что, дружище? Какъ? Ни-че-го!" -- шумно восклицала она, подходя къ Валерьяну, и въ изнеможеніи бросалась на ближайшій стулъ. Потомъ вскакивала, непремѣнно оправляла что-нибудь, непремѣнно что-нибудь прибирала, мимоходомъ разсказывала о какомъ-нибудь бѣдномъ семействѣ, которому нужно собрать на дорогу 50 рублей, или о больной курсисткѣ, которой нужно выхлопотать даровой билетъ на ванны, или о горемыкѣ-студентѣ, нуждающемся въ хорошемъ докторѣ, или съ неописаннымъ гнѣвомъ сообщала о несправедливостяхъ Г. Z., о дрянныхъ и подленькихъ поступкахъ г. X. и съ такою же стремительностью исчезала, какъ и появлялась. И обыкновенно Валерьянъ славно улыбался послѣ ея ухода, вынуждая и Зиллоти къ снисходительной усмѣшкѣ.
Помимо книгъ, время проходило у нихъ и въ спорахъ. Глазъ на глазъ съ этою погасающею жизнью, съ этою юною, цѣломудренною душой, открытой передъ нею, какъ цвѣтокъ передъ солнцемъ, Зиллоти и сана непривычно размякла, сдѣлалась откровенна и ласкова въ этихъ спорахъ. И, странное дѣло, умирающій юноша благоговѣлъ передъ жизнью, вѣровалъ въ нее, умилялся передъ ея свѣтомъ и лучезарностью, дѣвушка, полная жизни, относилась къ ней съ недовѣрчивою усмѣшечкой. Онъ сердился на эту недовѣрчивость, жалѣлъ Зиллоти, доказывалъ ей... въ пылу этихъ доказательствъ забывалъ тѣ затрещины, которыя самъ получилъ отъ жизни. И съ великою внутреннею радостью наблюдалъ, какъ съ каждымъ такимъ споромъ въ немъ самомъ оживаетъ интересъ къ жизни и чувство беззавѣтной смѣлости и задора, попрежнему, закипаетъ ключемъ.
-- Вы отцвѣли, не успѣвъ разцвѣсть, Зиллоти!... Вы слишкомъ холодны... вы... ахъ, я не знаю, но, право же, вы напоминаете мнѣ пресыщеннаго гастронома: и то ему не по вкусу, и другое не по вкусу, скучно-то ему и смотрѣть-то ни на что не хочется,-- говорилъ онъ, раздосадованный ея возраженіями, доходя до грубости въ своемъ желаніи убѣдить, невольно принимая тонъ мужчины, чувствующаго свое превосходство въ нѣкоторыхъ вещахъ.
-- А развѣ я говорила вамъ, что мнѣ скучно?-- кротко возражала Зиллоти.
-- Это такъ видно. Вотъ вы, напримѣръ, ничего не хотите дѣлать... Ну, что вы дѣлаете?
-- Буду ходить зимою въ публичную библіотеку.
-- Зачѣмъ?
-- Изучать исторію устной народной словесности.
-- Но вы работали въ Парижѣ... отчего вы бросили ту работу?
-- Убѣдилась, что изъ этой работы ничего не выйдетъ.
-- Вы отцвѣли, не успѣвши разцвѣсть, -- повторялъ онъ, а, между тѣмъ, любовался ею, гладилъ ея руки, которыя она протягивала покорно, жадно вдыхалъ ядовитый ароматъ ея темныхъ волосъ, скрученныхъ въ толстую косу, и чувствовалъ, какъ сладко и страстно содрогалось его сердце и неудержимо, на разные лады укладывалось одно и то же безотвязное слово: милая, милая, милая.
-- Завтра ѣдемъ на Бермамутъ, -- сказала она ему однажды, прочитавъ, по обыкновенію, двѣ главы изъ книги и слегка поспоривъ.
-- Зачѣмъ же?-- тоскливо воскликнулъ Валерьянъ и сейчасъ же поспѣшилъ понравиться:-- Вѣдь, погода не установилась, кажется... право, не установилась... Или знаете что? (онъ необыкновенно заволновался). Я тоже поѣду! Позвольте мнѣ поѣхать съ вами?... Я одѣнусь тепло, тепло... у меня шуба есть. Ахъ, какъ мнѣ хочется ѣхать съ вами!
-- Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ,-- рѣшительно произнесла Зиллоти,-- вы ведите себя хорошо: я пріѣду и опять буду приходить къ вамъ. Я обѣщаюсь... ну, еще недѣлю обѣщаюсь прожить въ Кисловодскѣ.
-- Какъ, недѣлю?!-- съ испугомъ выговорилъ Валерьянъ,-- а я? Что буду дѣлать я?" -- едва не вырвалось у него, и его губы задрожали, какъ у ребенка, готоваго заплакать.
-- Но, Боже мой, надо же мнѣ ѣхать въ Желѣзноводскъ!
-- Зачѣмъ?-- прошепталъ онъ.
-- Вѣдь, меня же въ Желѣзноводскъ послали...
Онъ безпомощно всхлипнулъ.
Юлія Богдановна быстро подошла къ нему, спросила, что съ нимъ, не послать ли за докторомъ, не налить ли валерьяновыхъ капель. А когда въ отвѣтъ на это онъ разрыдался, судорожно вздрагивая и закрывая руками лицо, когда среди рыданій у него вырвались негодующія слова: "Ка-а-апель!... Вы... смѣ-е-тесь... вы... какъ съ маль-чи-ишкой... а я... я..." -- она молча положила ему на плечи руки, осторожно прикоснулась губами къ его пылающей головѣ... И, словно недоумѣвая, словно всматриваясь въ самое себя, словно наблюдая работу интересной и странной машины, помѣщенной внутри себя, недвижимо выслушивала его горячій лепетъ, его безсвязныя восклицанія,-- обыкновенныя, ничего не обозначающія слова, въ которыхъ таился, однако, пылъ безумныхъ и страстныхъ признаній... И длинная, неопредѣленная усмѣшка заставляла вздрагивать ея губы.