И вдругъ, только что взъѣхали на Бермамутъ, холодный и влажный туманъ устремился на встрѣчу, сначала жидкими, разсѣянными волнами, потомъ гуще и гуще. Все сразу потемнѣло. Въ коляскахъ зажгли фонари, но они еще болѣе сгустили мглу. Фигуры сбившихся верховыхъ являли видъ печальный. Проводникъ увѣрялъ, однако, что къ утру все это пройдетъ и что лишь бы добраться до ночлега. Добраться!... Еще не проѣхавъ версты, лошади сбились и длинный поѣздъ закружился по степи; тропа исчезла. Мутная мгла, озаряемая желтоватымъ огнемъ фонарей, странно окутывала предметы. Люди, завернутые въ бурки и въ теплое платье, казались выходцами изъ какого-то страшнаго, сказочнаго міра. Дамы скрылись съ ногъ до головы подъ ворохами пледовъ и шалей. Все отсырѣло, промокло, изнизалось, точно бисеромъ, холодною росой, похожей на иней. Бурный вѣтеръ рвалъ фартуки, забирался во внутрь поднятыхъ колясокъ, сбцвалъ лошадей въ кучу, развѣвалъ ихъ хвосты и гривы.
-- Господа, что же это? Мы ѣдемъ невѣдомо куда!-- возопилъ отчаянный голосъ.-- Вѣдь, тутъ гдѣ-то обрывъ въ семь тысячъ футовъ.
Крики ужаса, изумленія, страха вырвались у всѣхъ.
-- Стой! держи!-- на всѣ лады заорали перепуганные путешественники и всѣ, точно стадо, угрожаемое бурею, сбились въ кругъ сдвинутыхъ экипажей,-- Гдѣ Базидзи? Куда дѣвался черкесъ? Кто пригласилъ съ собой черкеса?-- посыпались вопросы.
Черкеса не было, настало величайшее смятеніе. Притянули на судъ проводника Петро, извощиковъ. Вѣтеръ завывалъ такъ, какъ будто пѣлъ отходную. Огромныя тѣни двигались и суетливо колебались. Сама Марѳа Петровна пресмѣшно выглядывала на своемъ дыбастомъ конѣ и зубъ на зубъ не попадала отъ стужи.
-- Гдѣ Базидзи? Разыщите Базидзи!-- кричала она осипшимъ шосомъ.
И неожиданно вблизи фонарей метнулся бѣлый башлыкъ и спокойная фигура Базидзи появилась около обрадованной Марѳы Петровны.
-- Зачѣмъ съ дороги ѣхалъ? Надо по дорогѣ ѣхать, -- вымолвилъ онъ.
Оказалось, что передній извощикъ потерялъ его изъ вида за волной внезапно хлынувшаго густаго тумана, а съ нимъ потерялъ и едва замѣтную тропу. Всѣ очень повеселѣли, увидавъ кабардинца, и вздохъ облегченія вырвался чуть ли не у всѣхъ представителей великой и малой и бѣлой Россіи. Отъ чувства, похожаго на отчаяніе, сразу перешли къ самой безповоротной надеждѣ. Теперь уже нечего бояться. Теперь все отлично. Самъ Базидзи, самъ черкесъ поведетъ. Разсказывалось даже но этому поводу о чудотворныхъ способностяхъ "дикихъ народовъ", объ ихъ изумительномъ чутьѣ, зрѣніи, слухѣ. Припоминали Купера, ссылались на Майнъ-Рида. Кто-то громко и отчетливо выругалъ "паршивую цивилизацію". Но вывести на дорогу перепутанный караванъ оказалось не такъ-то легко. Базидзи кидался и направо, и налѣво; кружился, какъ ястребъ надъ птицей, его башлыкъ развѣвался точно знамя, прихотливо ныряя изъ желтоватаго сумрака въ сѣдую, непроницаемую темноту. И когда онъ пропадалъ въ этой темнотѣ слишкомъ долго по мнѣнію нервныхъ путешественниковъ, трусливый ропотъ пробѣгалъ между ними и десятки голосовъ взывали, споря съ вѣтромъ:
-- Базидзи!... Базидзи!... Ба-зи-и-идзи-и-и!...
Принуждены были снова остановиться. У Голоухова оказался съ собой маленькій фонарикъ и онъ, зажегши его, храбро присоединился къ кабардинцу.
-- Молодчина!-- произнесла Вохина, подкупленная этимъ поступкомъ.
Шигаевъ не отъѣзжалъ отъ коляски и, пользуясь суматохой, пользуясь мракомъ, висѣвшимъ пухлою пеленой надъ экипажемъ, онъ не выпускалъ руки Зиллоти, скрытой, какъ и вся она, подъ теплымъ англійскимъ пледомъ. Дивное состояніе онъ испытывалъ! Эти трепетно мерцающіе огоньки, эти странно колеблемыя тѣни, эти неясныя очертанія вскосмаченныхъ и сбитыхъ въ безпорядочную кучу лошадей, это расплывающееся пятно свѣта въ фонарикѣ Голоухова, мелькающее тамъ и сямъ, словно блуждающій огонекъ, и, наконецъ, эти рыдающіе звуки вѣтра, вьющіеся клубы тумана, летѣвшаго стремительно и безконечно, напоминали ему смутныя, таинственныя сцены, сказки и ужасные романы, жуткіе, фантастическіе сны, когда-то волновавшіе его мальчишескую душу. И хорошо ему было. И не могъ онъ войти въ положеніе всѣхъ этихъ иззябнувшихъ, испуганныхъ, недоумѣвающихъ людей, застигнутыхъ бурею тамъ, гдѣ воображали они весело и пріятно провести время. И не смущалъ его этотъ обрывъ въ семь тысячъ футовъ, зіявшій гдѣ-то неподалеку, и посинѣвшее личико Рюминой, и вытянутый носъ Пленушкина, и комичныя прибаутки замоскворѣцкаго черкеса Бекарюкова,-- прибаутки, въ которыхъ сквозила, однако, жестокая боязнь простудиться и схватить горячку или воспаленіе легкихъ. Не смущало его даже это странное сжиманіе, которое онъ чувствовалъ въ груди,-- ощущеніе какой-то нетерпѣливой тоски и тѣсноты. И Зиллоти раздѣляла такое настроеніе Шигаева; укутавшись своимъ толстымъ пледомъ, она полулежала точно въ дремотѣ и едва поднимала рѣсницы, чтобы взглянуть на то, что совершалось вокругъ.
Нашли, однако, дорогу и опять повеселѣли. Всякій, кто могъ, смотрѣлъ впередъ, не сводя слипающихся отъ влаги глазъ съ башлыка Базидзи, внутренно возлагая всѣ свои упованія на этотъ башлыкъ. И всѣмъ казались невыразимо милы длинные концы этого башлыка, сердито волнуемые вѣтромъ.
Стой! пріѣхали! Путешественники затрепетали отъ радости... и вновь вверглись въ пучину горькой безпомощности, когда увидали то, что называлось "ночлегомъ". Жалкія развалины каменной стѣны, когда-то и кѣмъ-то сложенной изъ сухихъ камней,-- вотъ и все, что намекало о пріютѣ. Ни дровъ, чтобы развести огонь, ни горячаго чая, ни затишья. Проклятые камни находились какъ видно, на самомъ юру: вѣтеръ визжалъ вокругъ нихъ точно разъяренный звѣрь, необычайный холодъ пронизивалъ насквозь, волокна бурокъ и мѣховыхъ воротниковъ такъ и серебрились отъ сырости. Экипажи предоставили было дамамъ, но несчастныя не долго лежали тамъ: вѣтеръ дулъ и знобилъ со всѣхъ сторонъ и окончательно заледенилъ ихъ. Извощики съ грѣхомъ пополамъ набрали сухаго помета, кое-гдѣ разсѣяннаго по степи, попытались соорудить изъ него костеръ и зажечь;, но изъ этого ничего не вышло, кромѣ необыкновеннаго дыма и смрада, разогнавшаго самыхъ храбрѣйшихъ. Пространство въ кругу камней представляло трагическое зрѣлище. Какой-то острякъ, еще не замороженный до потери своего остроумія, сказалъ:
-- Вотъ битва русскихъ съ кабардинцами!
И точно, сцена до нѣкоторой степени уподоблялась битвѣ. Тотъ катался по землѣ, схватывая себя за грудь и скрежеща зубами,-- сказывался разрѣженый воздухъ 8,500 футовъ; у того болѣли зубы; тотъ чувствовалъ ревматическія боли, только что усыпленныя пятигорскими ваннами; тотъ не зналъ, что предпринять отъ страха простуды -- горячки, воспаленія легкихъ, ревматизма, жестокой кавказской лихорадки. На женщинъ жалко и смѣшно было смотрѣть. Все ихъ великолѣпіе исчезло и онѣ сидѣли, нахохленныя точно птицы подъ дождемъ, мокрыя, посинѣвшія, съ дрожащими челюстями и меланхолическими улыбками. Рюмина походила на комочекъ; она сплелась съ Зиллоти и чуть не плавала отъ холода и страха потерять голосъ. Марѳа Петровна храбрилась, ухаживала, завела множество знакомствъ, но и ей было не по себѣ. Нѣсколько мужчинъ, наиболѣе крѣпкихъ и удобно одѣтыхъ, ворочали камни съ помощью извощиковъ и старались сложить изъ нихъ хотя какую-нибудь преграду бѣшеному вѣтру. Среди этихъ людей изъ всѣхъ выдѣлялся Голоуховъ. Онъ являлъ собою какую-то непостижимую выносливость: въ распахнутомъ лѣтнемъ пальто и разстегнутомъ жакетѣ онъ расхаживалъ точно "на музыкѣ" въ жаркій день. Многіе даже не повѣрили такой выносливости и ощупали князя, и еще болѣе другихъ изумились, убѣдившись, что обыкновенная канаусовая рубашка была надѣта прямо на тѣло.
-- Вотъ животное!-- съ завистью пробормоталъ хилый педагогъ изъ Костромы.
-- Кто это расхаживаетъ тамъ въ одномъ пальто, неужели Голоуховъ?-- спросила Зиллоти Шигаева, который пріютился около нея и, несмотря на свой полушубокъ, дрожалъ, какъ Каинъ.
-- Го-ло-уховъ,-- выговорилъ онъ, щелкая зубами.
-- Молодецъ,-- съ выраженіемъ живѣйшаго одобренія произнесла Зиллоти и еще разъ посмотрѣла на статную фигуру Голоухова.
И не понравились этотъ ея тонъ и внимательный взглядъ постыдно перезябшему Максиму Григорьевичу.
Проводникъ Петро, безпечно подсѣвшій къ смердящему костру съ трубкой въ зубахъ, возбудилъ общее негодованіе путешественниковъ. Хотя онъ, въ сущности, можетъ быть, и не быль виноватъ и, во всякомъ случаѣ, сопровождалъ одного только Голоухова, но всѣхъ взбѣсило то обстоятельство, что онъ ровно ничего не дѣлалъ и держалъ себя съ рѣшительною равноправностью.
-- Что же ты, болванъ, ведешь, когда здѣсь такая погода?-- замѣтилъ ему важный великосвѣтскій человѣкъ, одѣтый, однако же, предусмотрительнѣе другихъ.
И хоръ сочувственныхъ восклицаній присоединился къ этому замѣчанію.
-- Вы деньги, канальи, только умѣете брать!-- хрипѣлъ изъ-подъ связки пледовъ простуженный голосъ помѣщика изъ Самары.
-- Ты видѣлъ тучи въ небѣ, долженъ былъ предупредить! язвило пальто съ петлицами министерства юстиціи.
-- Пороть ихъ, мошенниковъ, бить!-- горячился гемороидальный старичекъ.
Петро грубо отвѣтилъ, что онъ не Богъ и за погоду на отвѣтчикъ: была хорошая, стала трудная. Но тутъ подошелъ козачій офицеръ и, безъ церемоніи толкнувъ его ногою, прогналъ отъ костра; такимъ образомъ, общественное негодованіе сразу было удовлетворено. И вслѣдъ за этимъ настроеніе путешественниковъ измѣнилось и отъ другихъ причинъ. Во-первыхъ, явился все время пропадавшій Базидзи, на этотъ разъ безъ бурки, такъ что видны были новыя резиновыя калоши, надѣтыя на его чувяки, и сказалъ Марѳѣ Петровнѣ, что онъ нашелъ теплое мѣсто. Поспѣшно тронулись за нимъ и въ десяти шагахъ отъ развалинъ, спустившись въ какую-то впадину, очутились въ глубокомъ затишьи; вѣтеръ пробѣгалъ вверху и туманъ стоялъ высоко надъ головой. И не успѣли еще всѣ перебраться сюда и расположиться на пологомъ косогорѣ, какъ изъ-за пелены тумака, словно нѣкій сверхъестественный посланецъ, вышелъ человѣкъ въ звѣриныхъ шкурахъ, съ голою грудью, походившею на обожженый кирпичъ, въ разорванныхъ чувякахъ, въ косматой облѣзлой папахѣ и въ грубой, порыжѣвшей буркѣ, стоявшей коломъ. Это оказался пастухъ-карачаевецъ изъ ближняго коша. Тотчасъ же черезъ Базидэи вступили съ нимъ въ переговоры и, немного спустя, явились дрова, явилась вода въ вонючихъ бурдюкахъ, запылали костры, зачадили самовары и румяный шашлыкъ распространилъ свой соблазнительный ароматъ. Пошли въ ходъ дорожныя фляги, откупоривались бутылки; оживѣвшія барыни принялись хлопотать около самоваровъ и съ милою неловкостью заваривали чай, вытирали рюмки и стаканы. Духъ, угнетенный невзгодою, вновь расправлялъ свои крылья.
-- А знаете, господа, гдѣ мы сидимъ?-- возгласилъ кто-то изъ бывавшихъ на Бермамутѣ.-- Мы въ ложѣ... вѣдь, прямо подъ нашими ногами этотъ знаменитый обрывъ... И отсюда видѣнъ Шорусъ и все!
Послышались изъявленія потрясенныхъ чувствъ; многіе съ любопытствомъ посмотрѣли внизъ, куда круто сползала каменистая почва, теряясь въ молочномъ, туманномъ морѣ. За этимъ моремъ невидимо загоралось утро: на часахъ уже было IV.
И когда разогрѣлись окончательно, рѣшили во что бы то ни стало дождаться солнца. Раздѣлились на группы, возобновили разговоры, вспыхнувшіе съ особенною живостью послѣ такой нервической передряги; поили коньякомъ Базидзи и даже пастуха, мычавшаго отъ восторга, и даже Петро, который оказался удивительнымъ искусникомъ обращаться со штопоромъ.
А бѣлѣющій туманъ принималъ цвѣтъ опала, становился розовымъ; воздухъ нагрѣвался, яростное дыханіе вѣтра начинало смягчаться.
Галоуховъ долго ходилъ по обрыву, картинно останавливался на выступахъ, выставлялъ свою грудь въ упоръ вѣтру и, наконецъ, порисовавшись вдоволь, присоединился въ "аристократической" группѣ, изъ которой важный великосвѣтскій человѣкъ былъ знакомъ ему по Петербургу.
-- Каковъ князь!-- воскликнулъ Пленушкинъ, старательно обгрызая крылышко цыпленка.-- Смотрите, какъ онъ передъ этою генеральскою дочкой разсыпается.
-- Она хорошенькая,-- кратко отозвалась Зиллоти и заговорила о другомъ.
Но Шигаевъ, съ обычною чуткостью влюбленнаго, давно примѣтилъ уже, какъ подѣйствовалъ на Зиллоти видъ этой толпы, весело освѣщенной кострами, возбужденной чаемъ, оживленными рѣчами и виномъ; примѣтилъ онъ и выраженіе внимательности, съ которою она украдкой останавливала взглядъ свой на Голоуховѣ. И, не долго спустя, сердце его разрывалось отъ мучительной, нестерпимой досады. Придравшись къ какому-то пустому вопросу, на который ей не могли отвѣтить ни Пленушккнъ, ни Бекарюковъ, ни Шигаевъ (дѣло шло о принадлежности гусарскаго убора), она съ шутливымъ презрѣніемъ воскликнула:
-- Эхъ, вы, штафирки!-- и сказала Пленушкину, чтобы тотъ позвалъ Голоухова.
Къ замѣтному недоумѣнію дамъ "аристократической" группы, князь быстро раскланялся съ ними и немедленно подошелъ къ Зиллоти.
-- Что такое "ташка", князь?-- небрежно спросила Зиллоти.
Князь объяснилъ, что такое "ташка", и, приглашенный едва замѣтнымъ кивкомъ головы, сѣлъ около Зиллоти. И опять разговоръ Зиллоти принялъ тотъ острый, раздражающій характеръ, который такъ дразнилъ Шигаева, причинялъ ему такое блаженство, а теперь повергалъ его въ такую жуткую и пугливую тревогу. Плѣнительный образъ "побѣжденной" дѣвушки исчезъ безвозвратно, не было и слѣдовъ его въ этихъ трепещущихъ ноздряхъ, въ этихъ румяныхъ губахъ, вздрагивающихъ отъ затаенной нервической игры, и кроткій внутренній свѣтъ, который, казалось, еще недавно открывался передъ Шигаевымъ въ ея взглядѣ, снова замѣнился теперь холоднымъ, непроницаемымъ блескомъ или загадочною тусклостью, напоминающей завѣсу. И, въ довершеніе всего, обозрѣвъ кислую мину Максима Григорьевича, не исчезнувшую отъ легкаго прикосновенія къ его ногѣ кончика ея ботинка, Зиллоти совсѣмъ перестала обращать на него вниманіе.
Ждали солнца очень долго. Иногда розовая пелена медлительно разрывалась и точно сквозь кисею начинало синѣть небо; казалось, еще одинъ порывъ вѣтра, и великолѣпная картина Эльборуса открылась бы, озаренная молодымъ солнечнымъ блескомъ. И путешественники молили объ этомъ порывѣ, и онъ прилеталъ, и приносилъ съ собой новыя вереницы перламутровыхъ тучъ, и небесная синева быстро: скрывалась за ними, Обрывъ то углублялся и зіялъ, давая понять о высотѣ, съ которой смотрѣли въ него, разверзая свои каменныя ребра, свои уступы, свой колючій дымящійся кустарникъ, то снова до краевъ переполнялся туманомъ, бѣлымъ, какъ молко. Вправо иногда видно было смѣлое очертаніе утеса, висѣвшаго надъ пропастью, точно орлиное гнѣздо или старая башня-руина, и когда туманъ опадалъ, мшистыя стѣны утеса медленно курились и погорали слабымъ румянцемъ.
Вино выпили, припасы съѣли, рѣчи вновь изсякли: наговорились до тошноты, до приторности, до отвращенія, возбужденіе улеглось, долговременное пребываніе, на людяхъ сказывалось нестерпимою нравственною усталостью, теплота клонила во сну. И вдругъ подвыпившій педагогъ изъ Костромы всталъ во весь ростъ и восторженно кликнулъ кличъ:
-- Господа! уроженецъ Сиракузъ, знаменитый Архимедъ, восклкинулъ однажды: эврика! Я тоже восклицаю: эврика!-- онъ высоко поднялъ надъ головою нѣсколько карточныхъ колодъ, припасенныхъ изъ дома,-- и... предлагаю составить винтивъ!
Хохотъ и радостныя восклицанія были ему отвѣтомъ.
-- Эти классики, я вамъ скажу, ученѣйшій народъ!-- сказалъ шустрый нотаріусъ, умиленно улыбаясь.
Съ быстротою мгновенія составились "винтикъ" и глубокомысленный пикетъ, закипѣла старомодная стуколка. И на вершинахъ Кавказа, гдѣ пролеталъ когда-то величаво-прекрасный "духъ изгнанья", если вѣрить Лермонтову, осипшіе отъ ночной сырости голоса съ увлеченіемъ возглашали:
-- Стучу!.. Пасъ!... Терцъ отъ дамы... Онеры наши!... Двѣ пики!... Четыре черви!... Пасъ!
Максимъ Григорьевичъ, наконецъ, не выдержалъ: оскорбленное самолюбіе, ревность, досада превзмогли его терпѣніе. Онъ сердито поднялся и побрелъ на вершину. Тамъ было пустынно. Туманъ, гонимый вѣтромъ, бѣжалъ точно рѣка въ половодье, но сквозь его теченіе можно было различить теперь скудную травку, покрытую росой и синѣющими незабудками, очертанія закрытыхъ наглухо экипажей, въ которыхъ сномъ праведниковъ почивали извощики, фигуры лошадей, терпѣливо стоявшихъ задомъ къ вѣтру, печально разбросанные камни. Холодъ и здѣсь значительно смягчился, тьма разсѣялась, но, попрежнему, было непривѣливо и угрюмо.
Шигаевъ подошелъ къ лошадямъ, разыскалъ своего гнѣдого, весьма основательно стреноженнаго Базидзи, погладилъ его по мокрой шеѣ, сорвалъ и бережно спряталъ на память голубой цвѣтокъ, обрызганный росою, посмотрѣлъ съ невольнымъ содроганіемъ въ ту сторону, откуда несмѣтными полчищами двигались тучи, и опять возвратился туда, гдѣ шумѣли голоса. Остановившись на краю впадины, онъ началъ сверху внизъ наблюдать за путешественниками. Въ карты играло менѣе половины; для другихъ нехватило и они довольствовались тѣмъ, что съ видомъ живаго участія высматривали изъ-за плечъ играющихъ, покачивали головами, помогали, въ счетѣ, осторожно произносили сужденія. Мировой судья изъ юго-западнаго края, съ багровой и неподвижною физіономіей, бросалъ въ пропасть порожнія бутылки; нѣсколько человѣкъ съ любопытствомъ слѣдили за ихъ паденіемъ; другіе съ увлеченіемъ отдирали камни и низвергали ихъ, любуясь дерзкими рикошетами. Иные спали, завернувшись въ пледы; но такихъ было немного. Вокругъ Зиллоти, полулежавшей на коврѣ, живописно размѣщалась цѣлая толпа, на перерывъ стараясь вызвать ея вниманіе къ себѣ, ея небрежную улыбку. Тутъ было нѣсколько новыхъ знакомыхъ, молодыхъ и, какъ показалось Шигаеву, преувеличенно развязныхъ людей; тутъ былъ и Голоуховъ, хлыстомъ котораго безпечно играла Зиллоти, Пленушкинъ, и Бекарюковъ, и завязанная платкомъ Рюмина. Марѳа Петровна сидѣла нѣсколько поодаль и съ жаднымъ вниманіемъ выслушивала какого-то курчаваго юношу.
"Должно быть, исповѣдуетъ",-- съ горечью подумалъ Шигаевъ.
И вдругъ странное чувство отвращенія поднялось въ немъ ко всѣмъ этимъ людямъ. Все, все: и эти карты лицомъ лицу съ грозною и величественною природой, и эти пошлые разговоры, и эти смѣшныя забавы, достойныя дикарей, и глупый смѣхъ, и тонкая игра въ нервы, и жалкая безпомощность, такъ нагло пропадающая, чуть только дѣло коснется "готоваго",-- что сразу стало противно ему и гадко. Онъ негодовалъ, онъ задыхался отъ негодованія, онъ точно отвергнутый пророкъ, и Беда-проповѣдникъ громилъ этихъ людей (мысленно, мысленно) безсознательно принимая на своемъ возвышеніи героическую позу, призывая въ свидѣтели эту бездну, насыщенную облаками, эти скалы, въ загадочныхъ очертаніяхъ сквозящія тамъ и сямъ. И чувство личнаго раздраженія, самолюбіе, уязвленное поведеніемъ Зиллоти, ревность, злобная и нетерпѣливая досада, -- все потонуло въ широкихъ и властительныхъ волнахъ "святаго" негодованія; все затерялось въ массѣ гражданскихъ соображеній, внезапно выдвинутыхъ изъ головы, а если и высовывалось иногда, если и причиняло иногда мгновенную боль, то украдкой и незамѣтно для самого Шигаева...
Затѣмъ онъ рѣшительно отвернулся, быстро подошелъ къ своей лошади и, съ грѣхомъ пополамъ распутавъ и зануздавъ ее, не замѣченный, отправился домой. Онъ совершенно не сознавалъ опасности, которая на каждомъ шагу ожидала его въ этомъ туманѣ, онъ былъ въ настроеніи разсерженнаго школьника, собирающагося учинить хитрую и злую шалость, и подъ всѣми соображеніями о "паршивой цивилизаціи" въ немъ задорной навязчиво шевелилась мысль: "Я ей докажу... Я докажу ей!"
Впрочемъ, слѣды колесъ, проложенные по росистой травѣ, благополучно повели его по степи. А лишь только, версты черезъ три, степь эта круто понизилась, туманъ сталъ рѣдѣть, солнечный свѣтъ началъ сквозить сильнѣе, пока, наконецъ, не хлынулъ со всею силой іюльскаго полдня у подножія бермамутской плоскости. И плѣнительная картина открылась тогда Шигаеву. Позади, словно море безъ береговъ, волновался туманъ, только что выпустившій его изъ своихъ влажныхъ объятій; внизу разверзалась глубокая долина,-- смотрѣть туда захватывало духъ,-- и до самаго дна веселый солнечный блескъ озарялъ ее; уединенный аулъ едва мелькалъ въ ней, потопленный яркою зеленью луговъ. Въ другой сторонѣ возвышались ешкаконскіе утесы, синѣла дикая перспектива ущелья, громоздились скалы, позлащенныя солнцемъ. Прямо лежала степь, разбѣгались зеленые холмы, круглые, какъ куполъ, темнѣлъ островерхій Бештау, величественно замывая даль. Въ сіяющемъ небѣ низко и плавно кружились огромные орлы. И только снѣговыя горы были отдѣлены непроницаемою завѣсой облаковъ.
Пустыня по преимуществу внушаетъ важное и серьезное настроеніе. Въ ней, точно въ церкви или на кладбищѣ, невольно стихаютъ мятежныя мысли и умиротворяются страсти. Такъ, по крайней мѣрѣ, было съ Шигаевымъ, когда онъ на добрыя десять верстъ отдалился отъ Бермамута. Ему было стыдно вспомнить тѣ мелкія чувства, во власти которыхъ тому назадъ два часа онъ находился такъ позорно. Душа его была переполнена каждой свободы, тишины, каждой близости къ божественной природѣ. Представляя дѣйствительность, онъ содрогался, самая мысль о Зиллоти казалась ему чуждой и неумѣстной. Онъ мечталъ о прелестяхъ отрѣшенія отъ мятущейся жизни, объ уединенномъ прибѣжищѣ, о какой-нибудь долинѣ на подобіе той, которая пріютилась вблизи Бермамута, и понемногу шукавскій садъ, шукавскія тихія поля стали ему представляться, эта цвѣтущая, наивная глушь, гдѣ звукъ колокольчика кажется событіемъ, гдѣ пахнетъ коноплею и съ зари до зари заливаются перепела, гдѣ нравы такъ просты и люди такъ кротки, такъ ясны.
И, подъѣзжая къ Кисловодску, Шигаевъ завтра же рѣшилъ укладываться.