Передъ вечеромъ общество изъ тридцати слишкомъ человѣкъ, обременяя своею тяжестью болѣе чѣмъ тридцать лошадей, отправилось на Бермамутъ встрѣчать восходъ солнца. Тутъ было много незнакомыхъ Шигаеву людей; потомъ оказалось, что и другъ другу эти люди были мало извѣстны и сошлись уже здѣсь, на минеральныхъ водахъ, на музыкѣ, въ ресторанѣ, въ читальнѣ и т. п. Вся Россія, казалось, была здѣсь представлена: тутъ былъ и судебный слѣдователь съ женою изъ Вятской губерніи, и козачій офицеръ съ Дону, и купецъ изъ Иркутска, и настоящій статскій генералъ, источенный гемороемъ, съ милою, худосочною дѣвушкой-дочерью изъ Петербурга, и помѣщикъ изъ Самары, и педагогъ изъ Костромы, и жены властительныхъ дворянъ изъ Тамбова, двѣ сестры, обѣ очень привлекательныя, обѣ шикарно одѣтыя, и мировой судья изъ юго-западнаго края, и старичекъ вице-губернаторъ съ Поволжья съ красавицею женой, и юный членъ окружнаго суда, и важный великосвѣтскій человѣкъ, попавшій въ Кисловодскъ мимоѣздомъ, и еще фабриканты, чиновники, купцы, помѣщики. Всѣ съѣхались въ одинъ длинный кортежъ за Глазнымъ источникомъ. Марѳа Петровна въ папахѣ и бѣлой буркѣ гарцовала на высокомъ сѣромъ конѣ. Голоуховъ метался какъ бѣшеный, исчезалъ въ оврагахъ, вновь появлялся и немилосердно горячилъ своего желтенькаго иноходца. И Зиллоти, и Вохина повидались съ нимъ очень холодно. Впереди всѣхъ ѣхалъ Базидзи. Славно было смотрѣть, съ какою безпечною ловкостью сидѣлъ онъ въ сѣдлѣ, точно составляя одно цѣлое съ своимъ конемъ, мѣрно и споро шагавшимъ вдоль степи. Бѣлый, съ длинною кистью башлыкъ, наискось закинутый за спину, маленькая курчавая шапочка, сдвинутая на затылокъ, великолѣпная косматая бурка, спускающаяся ниже стремянъ, придавали ему видъ какой-то особой красоты, сильной и полудикой И всадники всѣхъ ладовъ ужасно проигрывали въ сосѣдствѣ Базидзи. Одни торчали словно палки, стоя въ стременахъ, съ вытянутыми въ струнку ногами, съ напряженно выпрямленною спиной; это была "козачья посадка". Другіе изображали собою "высшую школу ѣзды": прижимали колѣна, оттопыривали носки, смѣшно горбились и, высоко подпрыгивая, шлепались о подушку, какъ самые настоящіе англійскіе жокеи. Третьи едва держались, при малѣйшемъ галопѣ размахивали локтями, болтали ногами, точно развинченные, и, навѣрное, проклинали въ душѣ свою неумѣстную храбрость. На многихъ были кавказскіе костюмы, бурки, кинжалы, башлыки, закинутые точь въ точь какъ у Базидзи; такіе старались держаться ближе въ дамамъ, въ экипажамъ, являя и въ самыхъ лицахъ своихъ какую-то воинственную озабоченность и отъ времени до времени озирая голую степь необыкновенно проницательнымъ "сторожевымъ" взоромъ.
Смерклось очень быстро. Въ небѣ тонкими космами разстилались высокія облака и только что взошедшая луна свѣтила сквозь нихъ тускло и печально. Холмистая степь едва замѣтнымъ подъемомъ шла въ гору. Дорога вилась близь обрыва Березовой балки, походившаго на огромную стѣну, сложенную изъ мрачныхъ сѣрыхъ плитъ. Снизу эта стѣна должна была казаться безконечнымъ рядомъ пяти-этажныхъ домовъ, покинутыхъ и угрюмыхъ. Экипажи тащились медленно. Всадники тоже скоро утомились и, уже не гоняясь за привлекательностью посадки, всячески переминались на жесткомъ сидѣньи. А иные съ наступленіемъ темноты робѣли и, подъѣзжая къ Базидзи, обинякомъ заводили рѣчь о черкесскихъ набѣгахъ.
-- Нэтъ,-- добродушно говорилъ кабардинецъ,-- разбоя нэтъ... Какой разбой!
Въ экипажахъ искрились сигары, блестѣли женскіе глазки и тягучею, лѣнивою нитью мало-по-малу развертывался разговоръ. Въ передней коляскѣ было всего оживленнѣе. Тамъ Бекарюковъ безъ умолку повѣствовалъ о своихъ странствіяхъ по Европѣ, прикрашивая, присочиняя, неимовѣрно коверкая имена, отпуская грубыя остроты и гостинодворскія словечки. Тамъ звонко хохотала Рюмина и, захлебываясь, вторилъ ей визгливый басокъ Пленушкина. Тамъ подзадоривала ихъ Зиллоти, нисколько не слушая и не интересуясь ими. Шигаевъ съ самаго Кисловодска подъѣхалъ было въ коляскѣ, но Зиллоти ласково шепнула ему: "отъѣзжай, неудобно",-- и онъ покорился, посмотрѣвъ на нее восторженными глазами, и смѣшивался съ остальными, невольно увлекаемый этимъ многолюдствомъ, этимъ видомъ "культурнаго слоя", вдругъ, какъ нарочно собраннаго въ такой близи отъ него и въ такомъ интересномъ сочетаніи. Еще з а -свѣтло онъ успѣлъ разспросить своего сосѣда, шустраго и словоохотливаго нотаріуса на рыженькой кобылѣ, и приблизительно узналъ, что въ одной коляскѣ сидятъ вице-губернаторъ съ женою и важный великосвѣтскій человѣкъ.
-- Это, сударь вы мой, аристократическая коляска: отъ всѣхъ въ сторонѣ!-- сказалъ нотаріусъ.
Въ другой коляскѣ помѣщались гемороидальный генералъ съ дочерью, помѣщикъ изъ Самары и мировой судья изъ юго-западнаго края. Дальше ѣхала коляска, биткомъ набитая дамами; дальше педагогъ, слѣдователь, купецъ изъ Иркутска и членъ окружнаго суда съ грѣхомъ пополамъ тѣснились въ узкомъ фаэтонѣ. И когда наступила темнота, Шигаевъ, скрывая подъ ея покровомъ свою конфузливую робость, равнялся со всѣми экипажами и подолгу слѣдовалъ около каждаго, всматриваясь въ выраженіе лицъ, насколько позволялъ неясный свѣтъ луны, жадно вслушиваясь въ разговоры. Наивный человѣкъ! Въ глубинѣ своей души только раздраженный своими "культурными" знакомыми, но отнюдь ими не разочарованный, онъ думалъ въ этихъ разговорахъ найти живой отголосокъ мнѣній, встрѣчаемыхъ имъ въ журналахъ и книгахъ, и ужь во всякомъ случаѣ какую-нибудь внимательность къ событіямъ, теперь же совершавшимся тамъ, гдѣ-то наверху.
Въ одной коляскѣ говорили о томъ, что вотъ-де были здѣсь прежде все черкесы, да чеченцы, да кабардинцы, а теперь... И всѣ поддакивали этому, восклицали:
-- Да, да... уди-и-иви-тельно!... И какъ еще недавно, въ сущности.
-- Помилуйте, совсѣмъ недавно; я отлично помню, какъ Шамиля этого везли.
-- Но, вѣдь, Шамиль, кажется, въ Гунибѣ...
-- Все одно; вся Кабарда была ему подвластна.
-- Неужели и здѣсь вотъ Кабарда?
-- Кабарда.
-- Уди-ви-тельно!
-- Можетъ быть, этотъ черкесъ, что впереди ѣдетъ, и въ набѣгахъ участвовалъ...
-- А что же вы думаете? Народъ отчаянный... разъ, вѣдь, ворвались въ Кисловодскъ...
-- Неужели?
-- А какже! Мало ли было тревоги изъ-за нихъ!...
И чей-то голосъ важно и подробно передалъ разсказъ изъ временъ воронцовскихъ, цѣликомъ взятый изъ Путеводителя по минеральнымъ водамъ; кто-то зѣвнулъ.
-- А Шамиль, Вѣдь, въ Соловецкій монастырь, кажется, былъ сосланъ?!
-- Помилуйте, въ Калугу!
-- Ахъ, да, въ Калугу...
-- И представьте, обучился подъ конецъ въ карты играть.
-- Не можетъ быть!
-- Увѣряю васъ... отлично началъ играть въ преферансъ.!
-- А развѣ винта тогда еще не было?
-- Помилуйте, какой же винтъ?
-- Но позвольте, кажется, и винтъ былъ уже въ то время.!
-- Невозможно; вы хронологически ошибаетесь... ералашъ былъ, стуколка начиналась... да, что я? и стуколки еще не было слышно...
-- Стуколку у насъ инженеръ Кострицынъ первый ввелъ.
-- Да, да, какъ пошли изысканія, такъ и стуколка... ералашъ былъ, преферансъ, вистъ, бостонъ.!ъ
-- Да позвольте, вѣдь, это до эмансипаціи?
-- Позвольте... гласный судъ въ которомъ году?
-- Да ужь повѣрьте...
-- Иванъ Иванычъ, предсѣдатель окружнаго суда, первый у насъ винтъ открылъ.
-- Съ назначеніемъ... и съ онерами.
-- Но польскій мятежъ въ тысячу восемьсотъ... въ тысячу восемьсотъ...
-- Что же, ералашъ... вотъ вамъ и винтъ!...
-- Однако, винтъ игра государственная...
-- Какъ же можно сравнить...
-- А ералашъ?
-- Ну, гдѣ какъ, господа; бываетъ, что и винтъ уродуютъ; вотъ у насъ въ Сольвычегодскѣ, напримѣръ...
Равнодушный въ картамъ, Шигаевъ отъѣзжалъ къ другой коляскѣ -- къ "аристократической".
-- Д. командовалъ N -- мъ полкомъ, я это отлично помню: моя тетушка приходилась двоюродною сестрой его женѣ,-- говорилъ великосвѣтскій человѣкъ,-- и если экспедиція не удалась, Д. тутъ совершенно не при чемъ. Покойный Николай Павлычъ...
-- Но я и не говорю... но лѣвый флангъ былъ подъ командой С., а С. женатъ на княжнѣ Л... Когда я былъ ротмистромъ, это... это было въ 52 году, М--й, тотъ, что женатъ на другой княжнѣ Л., на той, что, помните, была любимицей дяди...
-- Какъ несносна эта ваша стратегія, господа!-- воскликнула красавица вице-губернаторша.-- Все это давно, давно сдано въ архивъ и ужасно неинтересно.
-- Ахъ, матушка, это эпопея Россійскаго государства, эпопея!
-- И Богъ съ нею. Разскажите, пожалуйста, monsieur В., мнѣ кузина Бетти (знаете, Наркутская?) писала, что удивительно блистательно прошелъ сезонъ. И дѣйствительно такъ удался балъ графини W.? Я ее знала, мы вмѣстѣ были въ Смольномъ, и вотъ, вообразите, третью уже зиму не могу побывать въ этомъ миломъ Петербургѣ.
Великосвѣтскій человѣкъ съ живостью отвѣчалъ и замелькали звонкія имена, титулы, намеки, ссылки на родство, сплетни, слухи въ тонко-приличномъ одѣяніи.
Шигаевъ отъѣхалъ къ третьему экипажу.
-- Боже мой, если бы не офицеры, у насъ танцы совершенно, совершенно невозможны.
-- Но ты, Elise, забываешь добавить: кавалеристы. Армейскіе пѣхотинцы ужасно мѣшковатый народъ! И, притомъ, ты забываешь судебный персоналъ. Правовѣды, право, очень приличны.
-- Ахъ, Marie, это само собою, но ихъ такъ мало. Провинція въ этомъ отношеніи очень обижена, никакого сравненія нѣтъ съ прежнимъ! Ну, покорнѣйше тебя прошу указать, съ кѣмъ у насъ можно протанцовать мазурку?
-- Сергѣй Сергѣичъ...
-- Но Сергѣй Сергѣичъ старый кавалеристъ, ma chère... Сергѣй Сергѣичъ человѣкъ николаевскаго режима.
-- А у насъ въ Сольвычегодскѣ, вообразите, mesdames, съ писцами танцуютъ!
-- Какъ съ писцами? Неужели съ тѣми, что носятъ такіе странные галстухи? Вообрази, Marie!
-- Но неужели съ писцами? Ахъ, помнишь, Elise, въ нашемъ лѣтнемъ клубѣ...
Въ слѣдующей коляскѣ кипятился гемороидальный генералъ.
-- Нѣтъ-съ, Владиміра онъ получилъ къ Пасхѣ-съ, а красную ленту дѣйствительно на Новый годъ, это вы правы.
-- Но, ваше -- ство, я навѣрное помню въ Правительственномъ Вѣстникѣ...
-- Повѣрьте мнѣ, старику. Я это очень хорошо помню. Я получилъ Станислава... помнишь, Нелли, я получилъ Станислава 2-й степени?... Веселитскій -- святыя Анны и Москательвиковъ -- Владиміра.
-- Не смѣю спорить.
-- Повѣрьте-съ! Мы, вѣдь, счетецъ этотъ твердо помнимъ хе-хе-хе! Вы, молодые люди, тамъ въ глуши ораторствуете, проекты сочиняете, волнуетесь. Но мы, старики, стоимъ на страже и... и отлично помнимъ!
-- Какое ораторство, ваше -- ство!
-- А, не говорите, не говорите. Земство -- это... это, я вамъ скажу, двусмысленная вещь. Да вотъ вамъ примѣръ. Не изволите знать Прохора Львовича, губернатора въ Т., онъ женатъ на моей belle soeure? Ну, и что же, какъ теперь помню, въ 6 году къ Пасхѣ ему непремѣнно приличествовала звѣзда. Такъ ждали; я даже телеграмму заготовилъ въ этомъ смыслѣ, и вдругъ, звѣзда не ему, а барону Z. Почему? Земство-съ, ораторы, проекты, докладныя записки... а вы говорите!
-- Papa, не холодно тебѣ? Ты не горячись такъ, не волнуйся.
-- Ахъ, Нелли, невозможно же такъ смотрѣть на вещи.. Государство -- это... это не котильонъ!
-- А вы, mademoiselle, въ первый разъ изволите быть на Кавказѣ?
-- Я? О, да. Мы прежде ѣздили въ Дуббельнъ.
-- Дуббельнъ -- превосходное купанье.
-- О, да.
Сзади ѣхали дроги съ теплымъ платьемъ и припасами. Флегматичный слобожанинъ, покуривая и постегивая лошадей, перебрасывался отрывочными словами съ козакомъ, проводникомъ Голоухова.
-- И-и, бить-то, бить-то насъ некому, -- говорилъ слобожанинъ.
-- Что такъ?
-- Куда волокемся! Темь, даль, круча...
-- Бермамутъ!
-- Что-жь, Бермамутъ? Ну, пріѣхалъ, поглядѣлъ: вотъ горы, вотъ оврагъ, вотъ лѣсъ... ну?!
-- Ты, парень, глупъ! Это намъ съ тобой оврагъ, а господинъ иначе понимаетъ.
-- Оврагъ, какъ его ни понимай, все останется оврагомъ.
-- Дуракъ! Природа, пейзажъ!
-- Не дурачь, не дурачѣй тебя... Ты сколько сгладилъ съ своего-то?
-- Восемнадцать.
Слобожанинъ покачалъ головой.
-- Деньги, братецъ ты мой, шалыя, -- точно оправдываясь, вымолвилъ козакъ и лукаво засмѣялся.
-- Ужь истинно, что шалыя. Курсовой, все равно, что ребенокъ,-- философическимъ тономъ продолжалъ козакъ,-- ты выдумай, что пещеру такую нашли: при царѣ Берендеѣ разбойники въ ней обитали -- отбоя не будетъ отъ курсоваго. Вонъ "Замокъ коварства"...
-- На Аликоновкѣ?
-- На Аликоновкѣ. Разъ десять переѣзжай въ бродъ рѣчку и будетъ тебѣ бугоръ, дубнячкомъ поросъ, такъ, дикое мѣсто, а у нихъ -- "Замокъ коварства"! пейзажъ! природа! Два цѣлковыхъ за лошадь, да проводникъ, да на чай.
-- Сущіе неосмысленные!-- флегматично пробормоталъ слобожанинъ, сплевывая сквозь зубы.
Вмѣшивался Шигаевъ и въ толпу всадниковъ. Говорили о томъ, что въ Кисловодскъ скоро пріѣдетъ извѣстная пѣвица и дастъ концертъ, что въ Есентукахъ побили какого-то доктора, что въ газетахъ напечатаны стихи о минеральныхъ водахъ и со смѣхомъ повторяли эти стихи. Кто-то разсказалъ, какъ у нихъ били корреспондента и тоже за стихи ("Притиснули его въ буфетѣ, да по рожѣ, по рожѣ! Съѣздовскій секретарь такъ даже кулакъ себѣ искровянилъ"). И слѣдователь изъ Вятской губерніи, педагогъ изъ Костромы, купецъ изъ Иркутска съ оживленіемъ закричали изъ коляски, что и у нихъ били и тоже за стихи.
-- У насъ соборный протопопъ одного корреспондента за уши оттаскалъ!-- радостно взвизгнулъ кто-то.
Разговоръ внезапно соединилъ почти всѣхъ; на перебой посыпались разсказы о дракахъ, о скандалахъ, о пасквиляхъ; и Волга, Иртышъ, Сѣверная и Западная Двина, Донъ и Цна наперерывъ обнажали свои захолустныя прелести, являя въ этихъ прелестяхъ изумительное единообразіе. Вездѣ били корреспондентовъ, вездѣ дрались изъ-за картъ, изъ-за женщинъ, изъ-за мѣстечка по выборамъ, вездѣ разсыпали скабрезные стихи, анонимныя письма, вездѣ купчихи амурились съ оберъ-офицерами, а дворянки -- съ лицами судебнаго сословія, съ адвокатами, докторами, инженерами, вездѣ барыни ссорились изъ-за визитовъ и любовниковъ и вовлекали въ свои дрязги и администрацію, и земство, и легистратуру, и вездѣ, по всему лицу необъятной Россіи бродила наглая, скучающая, глупая, безпардонная сплетня. Сплетня скука!
-- Не знаю, господа, какъ гдѣ,-- возгласилъ кто-то, видно поощренный общимъ оживленіемъ,-- но что у насъ, напримѣръ въ Усмани оголтѣлая скучища!
-- А у насъ-то, а у насъ-то въ Весьегонскѣ!
-- Нѣтъ, какъ у насъ въ Сызрани...
И пошла всероссійская похвальба.
Впрочемъ, коляска "аристократическая" не примыкала к атому разговору. Тамъ сдержаннымъ полушепотомъ и съ необыкновенно приличнымъ сдержаннымъ полусмѣхомъ разсказывалось о недавней великосвѣтской исторіи и опять мелькали высокопоставленныя имена, титулы, намеки, ссылки на родстве сплетни и слухи въ тонко-приличномъ одѣяніи.
Шигаевъ подъѣхалъ къ Вохиной; недовольный разговорами царившими въ этомъ "культурномъ слоѣ", онъ хотѣлъ отдохнутъ около нея, перемолвиться негодующимъ словомъ, поскорбѣть. Но Марѳа Петровна встрѣтила его гнѣвнымъ восклицаніемъ
-- Не ожидала я отъ васъ, Шигаевъ, такой гадости! Гдѣ бы вступиться за бѣднаго юношу, заставить эту дуру замолчать, а вы смѣетесь, въ травлѣ участвуете, улыбочки разные изображаете. Не хорошо! Не хорошо!!
Опѣшенный Максимъ Григорьевичъ попытался оправдаться послѣдовательно разсказалъ, съ чего началось.
-- Все-таки, не хорошо,-- повторила Вохина,-- вы сами, Шигаевъ, вчера горячились... а до чего дѣло дошло -- и смѣяться. Я тутъ ничего смѣшнаго не вижу.
-- Но вы его не знаете,-- въ порывѣ досады сказалъ Шигаевъ.
-- Ничего не значитъ; сразу видно, что интеллигентный юноша.
-- Но это воплощенное самохвальство, набитая лѣнь!
-- Вздоръ! Вамъ отецъ оставилъ состояніе? Ну, а Талдыкину отецъ ничего не оставилъ. Вы говорите мерзости, Шигаевъ. Я отъ васъ этого не ожидала. Вы не лѣнивы... что же вы дѣлаете? Нервы ваши лечите? Ну, а еще что? Гадкими поступками возмущаетесь? Тоже и онъ. Вы по своему, онъ по своему.
-- Касательно Кисловодска это совершенная правда, но Юлія Богдановна еще въ Петербургѣ хорошо его знала, и, наконецъ, я нахожу, что капитанъ гораздо достойнѣе жалости.
-- Не хорошо, не хорошо,-- упрямо твердила Вохина.
И Максимъ Григорьевичъ, пожавъ плечами, отъѣхалъ отъ нея.
-- Максимъ Григорьевичъ!-- закричала ему Зиллоти,-- гдѣ вы? Поѣзжайте сюда... ступайте около коляски, а то на меня вѣтеръ дуетъ.
Онъ подъѣхалъ, наклонился, и любовный, вкрадчивый шепотъ словно огнемъ обжегъ его:
-- Максъ... Максъ... милый.
Онъ прикоснулся къ борту коляски; теплая, нѣжная ручка дотронулась до его руки и порывисто сжала ее. Въ полутьмѣ лицо Зиллоти выдѣлялось съ изумительною мягкостью: это была робкая, покорная, побѣжденная страстью дѣвушка. И сердце Шигаева затрепетало отъ умиленія въ первый разъ. И онъ не отъѣзжалъ болѣе. Онъ въ странномъ забытьи внималъ вранью Бекарюкова, его остротамъ, въ которыхъ Бермамутъ снова назывался "Бергамотомъ", говору и смѣху всѣхъ этихъ людей, зачѣмъ-то собравшихся въ одну кучу. И точно сквозь сонъ наблюдалъ, какъ длиннымъ холстомъ развертывался поѣздъ, какъ кто-нибудь изъ верховыхъ съ гикомъ пускался вскачь и долговязая тѣнь нелѣпо бѣжала за нимъ, достигая холмовъ, замыкавшихъ горизонтъ; какъ фыркали и топотали лошади, какъ тяжко гудѣла подъ ними земля и мѣстами хрустѣли камни подъ ихъ подковами и шинами колесъ; какъ все выше и выше, точно ступени исполинской лѣстницы, подымалась сѣрая степь, и свѣтъ луны померкалъ все болѣе и болѣе, и длинные концы бѣлаго Башлыка развѣвались за плечами Базидзи.
Чѣмъ далѣе, тѣмъ, однако, настоятельнѣе сказывалось утомленіе путешественниковъ; разговоры становились лѣнивѣе, смѣхъ стихалъ. Чувства и мысли пріурочивались невольно въ переживаемой дѣйствительности, тамъ и сямъ раздавались возгласы нетерпѣнія, даже унылости и гнѣва. Приставали къ извощикамъ, чтобы они гнали лошадей; сердились, когда извощики доказывали, что гнать никакъ невозможно и что и безъ того лошади всѣ въ поту. Кто-то выразилъ сомнѣніе, чтобъ удалось застать восходъ солнца; кто-то сказалъ, что и вообще-то врядъ ли солнце покажется, и трагическимъ жестомъ указалъ въ даль, гдѣ какъ будто туманило; кто-то предложилъ возвратиться, пока еще цѣлы и благополучны. Но всѣ эти толки мало-по-малу улеглись и принужденное молчаніе, вкусная зѣвота воцарились неоспоримо.
Однообразная дорога была скучна: степь да степь, да кремнистая тропа впереди, едва обозначенная бѣлесоватыми колеями, да безконечная цѣпь пологихъ холмовъ въ правой рукѣ, да глубокая балка по другую сторону, да кое-гдѣ одинокій кошъ съ широкимъ загономъ для овецъ. Вѣтеръ крѣпчалъ и тонкія облака медлительно раздвигались; небо обнажалось мало-по-малу, синее, холодное, жесткое. Луна стояла краснымъ серпомъ и непривѣтливо мерцала.
-- Бермамутъ не хорошъ... дурной Бермамутъ!-- сказалъ Базидзи Вохиной и, взмахнувъ нагайкой, прибавилъ шагу.
Около послѣдняго подъема пришлось перевалить крутую возвышенность; почти всѣ вышли изъ экипажей, такъ какъ колеса скользили и раскатывались по камнямъ, точно сани. Это еще больше заморозило общее настроеніе. Напрасно великолѣпный видъ разсѣченной горы, сквозь которую, какъ сквозь ворота, проходила дорога, открылся позади, странно озаряемый красноватымъ свѣтомъ луны, -- никто на него и вниманія не обратилъ, поглощенный неожиданными заботами.