Если то, что называютъ любовью, возникаетъ безъ отвѣта, безъ поощренія, на свой собственный страхъ и рискъ, какъ говорится, я сравнилъ бы такую любовь съ трепетаньемъ одинокой струны, двинутой небрежнымъ прикосновеніемъ. Скучная и печальная то музыка! Любовь торжествующая, любовь самодовольная и гордая, и немножко глупая, добавлю, какъ всякое чувство, замкнутое только въ себѣ,-- это воинствующій маршъ, это непрерывный громъ басовъ и граціозный рокотъ струнъ, серебристыхъ и тонкихъ, это взрывы самодовлѣющаго восторга и страсти, и нѣги, и ликующаго эгоизма, упоеннаго избыткомъ своей животной мощи.
Когда поздно ночью, возвратившись въ Кисловодскъ, Шигаевъ проводилъ Зиллоти до дверей гостиницы и, отдавъ татарину ея лошадь, бросился назадъ, по шоссе, мимо тополевой аллеи, мимо почтовой станціи, въ горы, онъ ни о чемъ, кромѣ своей собственной радости, не помнилъ и ничего не ощущалъ, кромѣ захватывающей полноты своего существованія. Разгоряченная лошадь рвалась подъ нимъ; кругомъ разстилалась окрестность, потопляемая изъ-за тучъ бѣлесоватымъ луннымъ свѣтомъ; лента тускло мерцающаго Подкумка терялась въ глубокой долинѣ; неясно виднѣлась козачья станица, погруженная въ сонъ; тяжелый гребень Бургустана тянулся безъ конца; вдали ломались холмистыя очертанія Шатеръ-горы и "Трехъугольника"; зіяли балки, насыщенныя темнотой; стояла тонкая серебристая мгла. Все сливалось передъ Шигаевымъ съ тою музыкой неразмышляющаго восторга, которую несъ онъ въ себѣ. Во всемъ, казалось ему, сквозило тайное участіе, отовсюду вѣяло какою-то удушливою страстностью и жаркій вѣтеръ, напоенный запахомъ травъ, разносилъ сладкія и томительныя чары. И въ шорохѣ придорожныхъ кустарниковъ, въ невнятной воркотнѣ быстро убѣгающаго Подкумка, въ шепотѣ травъ, вздымаемыхъ вѣтромъ, въ отрывистыхъ звукахъ, съ кроткимъ и таинственнымъ дрожаніемъ проносящихся издалека, ему чудились радостные вздохи, которыми эта лѣтняя ночь привѣтствовала его и опьяняла.
И только долго спустя онъ успокоился, пришелъ въ себя, могъ различать теченіе своихъ мыслей или, лучше сказать, не мыслей, а мечтаній своихъ, и съ сознательнымъ наслажденіемъ началъ возстановлять прошедшій день,-- весь этотъ внезапно нахлынувшій на него сонъ, всѣ подробности этихъ огромныхъ и неожиданныхъ событій, заслонившихъ своимъ содержаніемъ и всѣ дни, и мѣсяцы, и годы, которые совершались по ту сторону этихъ событій.
Съ чего же началось? Что же произошло, однако? Они поѣхали кататься.
-----
Шигаевъ остановилъ лошадь на возвышенности, въ виду которой протекалъ Подкумокъ, и съ особеннымъ чувствомъ посмотрѣлъ на то мѣсто рѣки, гдѣ вода мелко струилась и озабоченно плескалась въ камняхъ, и съ умиленіемъ прошепталъ:
"Поддержи меня... я боюсь закружиться... помнишь, какъ княжна Мери?"
Это были слова Зиллоти, и теперь онъ выговорилъ ихъ, какъ будто вновь пораженный неправдоподобіемъ звуковъ, необыкновенною новизной этого "ты" и необыкновенною прелестью этой новизны... Но съ чего же началось?
-----
Они поѣхали кататься...
Вонъ по ту сторону Подкумка они пустили вскачь своихъ лошадей и долго неслись, задыхаясь отъ бѣшеной ѣзды и встрѣчнаго вѣтра. Затѣмъ шагомъ поѣхали на Кольцо-гору и безпрерывно разговаривали. О чемъ? Трудно припомнить Шигаеву. Несомнѣнно, что онъ и ей разсказалъ всю свою жизнь, начиная съ азбуки, но тщательно выкинулъ всѣ чувствительныя мѣста, замѣнивъ ихъ краткими и даже пренебрежительными отмѣтками,-- всѣ тѣ мѣста, которыя вызывали такой потокъ вздоховъ, рукопожатій и сочувственныхъ словъ Марѳы Петровны. Зиллоти не поощряла его дружественными восклицаніями. Слова и замѣчанія, которыя вставляла она въ его разсказъ, были злыя, хотя и мѣткія слова, и не разъ становилось отъ нихъ жутко Шигаеву. Она не признавала никакой важности за его прошлымъ; она полагала, что это прошлое -- точно прочитанная книга, которую можно и забыть, и къ героямъ этой книги, къ отцу Шигаева, къ его теткѣ, къ знакомымъ отца, въ жителямъ захолустной Шукавки, небрежно прилагала презрительныя и смѣшныя клички. А, между тѣмъ, въ этихъ высокомѣрныхъ и колкихъ замѣчаніяхъ, въ этой постоянной насмѣшечкѣ сквозила для него какая-то непостижимая, раздражающая прелесть. Въ этомъ безпрестанно вспыхивающемъ злостномъ огонькѣ его мягкое, расплывчатое сердце точно закалялось въ свою очередь, и онъ съ удовольствіемъ, даже съ наслажденіемъ сталъ примѣчать, какъ въ его умѣ слагались черствыя фразы и съ языка слетали рѣзкія опредѣленія въ то время, когда грудь его стѣснялась сладостнымъ волненіемъ и въ глазахъ,-- онъ чувствовалъ это,-- зажигался благоговѣйный восторгъ.
-- Такъ это-то Кольцо-гора?-- вымолвила Зиллоти, когда, вручивъ поводья лошадей мальчугану, дежурившему внизу, они взошли на вершину, и равнодушно наклонилась въ отверстіе.-- Точно рама... А вы пройдете по этому мостику?-- и, живо обернувшись, она указала Шигаеву вверхъ.
-- Отчего же-съ. Тутъ, говорятъ, нервы пытаютъ: если пройдешь, значитъ хороши нервы, не пройдешь -- лечись!-- и онъ полѣзъ, хватаясь за камни.
-- Послушайте, а если упадете?
-- Ничего!-- воскликнулъ Шигаевъ.
-- Ну, а если разобьетесь? Вотъ и скажутъ, что я кровожадная.
-- Съ какой стати?
-- Вотъ вамъ на! Скажутъ, я послала васъ, чтобы любовь вашу испытать.
Онъ остановился на полдорогѣ и, прислонившись, къ каменной глыбѣ, выпрямился.
-- Любовь!... Развѣ ее надо испытывать?
-- Непремѣнно. Помните, рыцарь-то? Въ Палестину ходилъ, съ турками воевалъ, сколько, можетъ, соблазновъ видѣлъ, а, все-таки, вытерпѣлъ и не забылъ.
-- Но я, вѣдь, не рыцарь, а купеческій сынъ.
-- Да и мостикъ этотъ не походъ съ Ричардомъ Львиное Сердце... Влѣзайте, влѣзайте, однако, а то вы рады случаю отвильнуть.
-- Такъ помните,-- съ особеннымъ выраженіемъ закричалъ Шигаевъ,-- вы любовь мою испытываете!... Пусть это турниромъ будетъ... Дамы чѣмъ побѣдителей-то поощряли?
-- Cela peut passer, вы купеческій сынъ... Иванушка! и я васъ поощрю... поцѣлуемъ.
Ему не стоило большихъ трудовъ взобраться на арку, висящую въ воздухѣ, добрую минуту постоять тамъ, посмотрѣть въ пропасть, которая разверзалась по одну сторону арки, и благополучно спуститься, слегка только оцарапавъ ладонь и разодравъ свое пальто. Но если голова не закружилась у него отъ высоты, она закружилась отъ словъ Зиллоти: "Ну, идите, купеческій сынъ! поцѣлую васъ..." -- отъ "словъ", ибо самому поцѣлую на этотъ разъ не суждено было совершиться. Цѣлая ватага длинноносыхъ, золотушныхъ дѣвицъ съ проводникомъ во главѣ показалась на площадкѣ и неимовѣрно звонкіе возгласы посыпались на перебой:
-- Ah, comme c'est joli!... Нина, Нина! regardez... точь въ точь у Лермонтова... Ah, charmant... ah, délicieux!...
-- И какъ разъ у Лермонтова ничего нѣтъ о "Кольцѣ", кромѣ невѣрнаго описанія заката, будто бы виднаго отсюда,-- съ досадою проворчалъ Шигаевъ, помогая Зиллоти сойти съ площадки.
Та громко расхохоталась, барышни переглянулись съ холоднымъ негодованіемъ; проводникъ, въ позѣ мага и волшебника стоявшій у самаго "Кольца", тоже недоброжелательно посмотрѣлъ на Зиллоти.
-----
Потомъ,-- въ тѣни Бургустана ѣхали они,-- ихъ лошади мирно тѣснились другъ къ другу, вблизи искрился стремительный Подкумокъ, съ кремнистаго берега спускался сѣдой козакъ на конѣ, конь храпѣлъ и упирался и, шумно фыркая, вступалъ въ быструю воду, разлетавшуюся вкругъ него сіяющими брызгами. А вдали виднѣлся синій Бештау, будто раненая птица, опираясь на свои крылья; унылая арба со скрипомъ пробиралась къ аулу.
И то, что говорила Зиллоти, когда они ѣхали въ тѣни Бургустана, порою было странно и противно Шигаеву. И снова казался ему непріятенъ смѣхъ ея, жесткій и внезапный. Но поверхъ этихъ впечатлѣній, едва внятно шевелившихся въ немъ, чувство влеченія, и еще болѣе чѣмъ влеченія,-- чувство какого-то раздраженнаго любопытства властительно вырастало, потопляя въ себѣ и сухой звукъ ея смѣха, и смѣлыя словечки, выбрасываемыя ею съ хладнокровнымъ апломбомъ. Такъ огромный оркестръ во время шумнаго "алегро" потопляетъ въ себѣ фантазію упрямаго флейтиста, во что бы то ни стало дудящаго свою собственную ноту. И Шигаевъ вторилъ этому смѣху, отзывался на "словечки" сочувственною улыбкой, и только гдѣ-то внутри, въ какихъ-то секретныхъ душевныхъ глубинахъ съ тайнымъ стыдомъ отмѣчалъ, что не слѣдовало бы ему дѣлать этого.
Она разсказывала о своей семьѣ, о своемъ дѣтствѣ, объ отцѣ и матери. И дѣйствительно, грустная то была семья и было отчего закаменѣть въ ней ребенку. Ни дѣтскихъ игръ, ни дѣтскихъ сказокъ, ни слезъ, ни ласки. Все холодно, приторно, чопорно по утрамъ, и пьяно, встревожено, грубо ночью. Мать вставала въ два часа и выходила только въ обѣду; отецъ къ тому же времени возвращался съ биржи; послѣ обѣда мать разъѣзжала по магазинамъ, каталась по Невскому и по Морской; вечеромъ ѣхала въ Михайловскій театръ, въ оперетку, отецъ шнырялъ въ какихъ-то конторахъ, въ судахъ, въ банкахъ, вездѣ съ заднихъ дверей, мимо кухни, мимо лакейской, повсюду разсовывая полтинники, двугривенные, гривенники на чай и на водку, забѣгалъ къ нотаріусу, къ еврею-ростовщику, къ судебному приставу, къ скопцу-мѣнялѣ, расточая вкрадчивыя улыбки, пожимая руки, обмѣниваясь документами, деньгами, извѣстіями и новостями, и вечеромъ неизмѣнно появлялся въ итальянской оперѣ. Ночью супруги возвращались вмѣстѣ; парадныя комнаты освѣщались à giorno; плечи прелестной мамаши откровенно обнажались; солидно одѣтый папаша суетливо потиралъ руки и разглаживалъ бакенбарды; появлялись какія-то прелестныя дамы, тоже обнаженныя на добрую треть, и затѣмъ, какъ мотыльки на огонь, какъ звѣри на приваду, сбѣгались со всѣхъ сторонъ Петербурга родовитые юнцы; великолѣпный таперъ принимался исторгать звуки изъ концертнаго рояля, а въ сосѣдней комнатѣ загинались углы, и двойки, тройки, девятки, немилосердно разрываемыя, съ азартомъ разбрасывались по полу. Папаша не игралъ, онъ только своимъ "дорогимъ" гортямъ доставлялъ это удовольствіе, но онъ ссужалъ деньгами проигравшихся, совѣтовалъ не горячиться -- однимъ, не унывать -- другимъ. Мамаша блистала плечами и обворожительными улыбками, кружилась въ вальсѣ, входила въ долю съ какимъ-нибудь счастливымъ понтеромъ, бойко выпивала бокалъ шампанскаго, игриво прикасалась ножкой къ ногѣ угрюмаго гусара, спускавшаго пятую тысячу, и раздавала направо и налѣво многозначительные взгляды. Дѣти были совсѣмъ заброшены, хотя и спали въ кружевахъ. Бонны смотрѣли на нихъ точно на оброчную статью. Иногда, впрочемъ, въ дѣтскую влетала сіяющая мать, внося съ собой запахъ духовъ, вскользь прикасалась крашеными губами къ дѣтскимъ головкамъ, дарила имъ дорогія игрушки, спрашивала по-нѣмецки "здоровы ли" и исчезала съ шансонеткой на устахъ. И съ двѣнадцати лѣтъ распихали дѣтей въ модные пансіоны.
Ни дѣтскихъ игръ, ни дѣтскихъ сказокъ, ни слезъ, ни ласки.
-----
И, конечно, не эти печальныя подробности тайно смущали Шигаева,-- по нимъ онъ возстановлялъ исторію, достойную Диккенса,-- но небрежная манера презрительныхъ замѣчаній, брезгливое отношеніе въ жизни и ко всякимъ связямъ, бывающимъ въ жизни, ненужное подчеркиванье смѣлыхъ выраженій, такъ мало свойственныхъ дѣвицамъ,-- вотъ что смущало его въ разсказѣ Зиллоти о своемъ дѣтствѣ. Онъ, впрочемъ, могъ утѣшиться тѣмъ, что и къ его, и къ своему прошлому она относилась одинаково и что, стало быть, не было въ ней преднамѣреннаго пренебреженія, когда на разсказъ его объ отцѣ она отозвалась: "Да онъ просто болванъ, этотъ вашъ отецъ, и удивительный лизоблюдъ, въ высшемъ смыслѣ!" Своего отца она просто на-просто обзывала плутомъ и пьявкой, а покойную мать -- непотребною женщиной высокаго полета.
-- О, я этого папашу держу теперь въ рукахъ!-- говорила она.-- Всѣ эти сомнительные дисконты, всѣ эти подвохи, карты, опутыванія,-- все убрано! Впрочемъ, и привады нѣтъ для этихъ несчастныхъ гвардейскихъ звѣрковъ... Я, вѣдь, не гожусь, какъ вы думаете? У меня, впрочемъ, великолѣпныя плечи. Хотите, я вамъ покажу мои плечи? Не краснѣйте; вѣдь, для этого есть приличный поводъ -- бальное платье! О, онъ выжига! онъ теперь нюхаетъ носомъ въ сферахъ высшихъ!... Вотъ съ Содомцевымъ теперь. Вы знаете, если Содомцеву дадутъ концессію, сколько заработаетъ мой выжига? Триста тысячъ, ни болѣе, ни менѣе. Но я думаю, что онъ ихъ не заработаетъ: теперь ужь некому проигрывать въ винтъ. А другіе способы гораздо сподручнѣе князю, чѣмъ Содомцеву съ моимъ дражайшимъ. Но, все-таки, онъ большая каналья... какъ, вѣдь, приловчился! и баки à la Валуевъ отпустилъ, и манеры пріобрѣлъ... а вы знаете, вся его библіотека изъ суворинскихъ календарей состоитъ. Вотъ ужь онъ ихъ штудируетъ!
Шигаеву невольно пришелъ на память точный отвѣтъ Богдана Мемноныча о географической широтѣ и восходѣ солнца.
-- О, какой наблюдательный Робинзонъ!-- разсмѣявшись, воскликнула Зиллоти и вдругъ обратила вниманіе, что тѣни длиннѣютъ и что солнечные лучи уже не достигаютъ болѣе Подкумка.-- Солнце убѣгаетъ отъ насъ,-- сказала она и неожиданно предложила ѣхать на Шатеръ-гору, чтобы застать тамъ закатъ, но едва только лошади тронулись шибкою рысью, она круто осадила свою и, будто только что вспомнивъ, сказала: -- Да! цѣлуйте же меня за вашъ подвигъ... купеческій сынъ! Здѣсь нѣтъ золотодушныхъ барышень,-- и безтрепетно раскрыла ему свои губы и когда ошеломленный Шигаевъ, повернувъ лошадь, сначала робко и съ какимъ-то страхомъ прикоснулся къ этимъ губамъ, а затѣмъ, забывъ все на свѣтѣ, крѣпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и началъ цѣловать безъ счету, безъ мѣры, она съ тихимъ крикомъ оттолкнула его на мигъ, посмотрѣла ему въ лицо туманнымъ, разслабѣвшимъ взглядомъ и снова съ слабымъ крикомъ оттолкнула... а переправляясь черезъ Подкумокъ, произнесла: " Поддержи меня... я боюсь закружиться... Помнишь, какъ княжна Мери?"
На Шатеръ-гору они попали къ солнечному закату, но великолѣпный видъ, оттуда открывшійся, какъ будто прошелъ мимо ихъ. Есентуки пестрѣли передъ ними точно выставленные на ладонь. У подножія приземистой Машуки сіяли кресты пятигорскаго собора, ярко бѣлѣлись разсыпанные домики, похожіе на игрушки. Сѣрая Она выдвигалась точно огромный могильный курганъ. Дальше островерхія горы стояли окаменѣлою толпой, страннымъ пикомъ вонзалась въ небо Кинжалъ-гора, угрюмо и внушительно темнѣлъ многоглавый Бештау. И синяя степная даль, безъ точки, безъ возвышенности, таинственная и необъятная, разсталась, точно море. Влѣво холмистая равнина, пламенѣя, уходила къ западу, сливаясь съ пламенѣющимъ небомъ; невнятно обозначалась Суворовская станица, подернутая золотистымъ туманомъ. Неописуемая, духъ захватывающая картина! Но Зиллоти только мелькомъ взглянула на нее и, небрежно указывая хлыстомъ, стала спрашивать: "Шигаевъ, это что? это что?" -- какъ будто она принимала имущество по описи. Шигаевъ тоже одну лишь минуту полюбовался видомъ; онъ, впрочемъ, былъ здѣсь уже раньше, и затѣмъ не отводилъ глазъ съ лица Зиллоти, почти наобумъ отвѣчая на ея вопросы топографическаго свойства. И она скоро прекратила эти вопросы; она начала говорить о томъ, какъ они будутъ на "ты", какъ она будетъ его называть Максъ, а онъ ее, и выговаривала точно на пробу: "Максъ... Максъ... милый Максъ", понижая и повышая голосъ, прислушиваясь къ звукамъ этого голоса и усмѣхаясь длинною, медлительною усмѣшкой. Потомъ принималась увѣрять, что оба они удивительно глупы, принималась насмѣхаться надъ "такъ называемой" любовью, надъ романами, надъ всѣми этими "декораціями простыхъ и грубыхъ физіологическихъ стремленій", и, только что отрывая свои губы отъ губъ Шигаева, разсуждала: какая вздорная, въ сущности, вещь эти поцѣлуи и какъ еще дики люди, если даже изъ-за такого пустяка готовы грызть другъ друга за горло. Шигаевъ съ негодованіемъ возражалъ, молилъ ее не говорить такихъ вещей, доказывалъ, что "поцѣлуй есть символъ тайнаго сліянія душъ", припомнилъ даже по этому поводу кое-что изъ статейки Шопенгауэра, когда-то прочитанной въ одномъ сѣромъ журнальцѣ, и несчетно цѣловалъ ее для большей убѣдительности. И она не уклонялась отъ этихъ поцѣлуевъ, она своими прекрасными руками обнимала его и крѣпко прижималась и украдкой всматривалась ему въ глаза, точно привлекаемая ихъ горячимъ блескомъ. И, все-таки, Шигаевъ не могъ понять: страстью ли свѣтится ея розовое отъ солнечнаго заката лицо, или затаенный внутренній смѣхъ мелькаетъ въ немъ неуловимою игрой; торжественно и мучительно подозрѣвалъ о какой-то преградѣ, лежавшей между ними, и съ новою силой расточалъ признанія, клятвы, увѣренія.
-- "Свистки для перепелокъ",-- насмѣшливо возражала Зиллотти,-- вы помните... ты помнишь: "когда кипитъ въ насъ кровь, куда какъ изобильно душа снабжаетъ клятвами языкъ..."? "Но это блескъ, свѣтящій безъ тепла!" -- съ комическою важностью добавила она, возвышая голосъ, и умолкла, разсѣянная и утомленная.
Въ югу широкая бермамутская плоскость замыкала даль; рядомъ съ ней Эшкаконское ущелье зіяло точно растворенный ходъ въ глубину Кавказа, и грозно висѣлъ огромный утесъ, готовый низвергнуться и завалить ущелье. Пирамиды Эльборуса обнажались до самыхъ лѣсовъ, неясно синѣвшихъ; выше лѣсовъ шли и расли вѣчные снѣга, подернутые холодѣющимъ румянцемъ. И, сверкая серебромъ своихъ фигурныхъ очертаній вплоть до едва различаемаго Казбека, громоздились снѣговыя горы. Стѣны и башни и замки изъ гранита, голубыя, синія, золотистыя, безконечнымъ строемъ ограждали ихъ, словно защищая отъ набѣгавшей степи, отъ этихъ волнъ плоскихъ возвышенностей, подымавшихся все круче и круче. Ближе разбѣгались холмы, пригорки, плоскости, змѣились ущелья, балки, перепутанные овраги, какъ будто взволнованные бурей; внизу, словно точки, мелькали стада, пестрѣли скирды, пробиралась арба по узкой, какъ ниточка, дорогѣ.
Но внутренній міръ сіялъ такими плѣнительными красками въ душѣ Шигаева и Зиллоти, такая неизъяснимо-мятежная красота развертывалась передъ ними внутри самихъ себя, такое дразнящее напряженіе жизни ихъ переполняло, что великолѣпный видъ, открывавшійся съ Шатра-горы, проходилъ мимо нихъ..
-----
Небо похолодѣло. Вершины горъ заволоклись облавами. Дали разступились и померкли. Въ ущельяхъ заклубились туманы, извиваясь, какъ змѣи. За облаками мутнымъ пятномъ взошла луна. Умные кони осторожно переступали по крутой дорогѣ и, не чувствуя повода, жались другъ къ другу и шли рядомъ. Шигаевъ одною рукой обнималъ гибкій станъ Зиллоти и слушалъ и говорилъ, охваченный радостнымъ ознобомъ. И все, что говорилъ онъ, все, что говорила она, безсвязныя, наивныя, невнятныя рѣчи, -- все прозвучало безъ отзвука въ этомъ темномъ ущельи, гдѣ пробѣгала дорога съ Шатра-горы; одна только внимательная іюльская ночь подслушала эти звуки и переложила на свой темный загадочный языкъ и, вмѣстѣ съ дыханіемъ. вѣтра, вмѣстѣ съ звонкимъ лепетомъ горнаго, ручья, напоеннаго недавними дождями, разнесла по бѣлу-свѣту. Поди! угадывать кому охота! И отъ всѣхъ этихъ рѣчей, невнятныхъ, наивныхъ, безсвязныхъ, быстро и легко забытыхъ Шигаевымъ (да и кто бы ихъ упомнилъ?), остался какой-то ароматъ, усыпившій все, что еще не смирялось въ немъ передъ властительнымъ голосомъ страсти, усыпившей подозрѣнія, досаду, ревность, смутное чувство неловкости и непріязненную наблюдательность.
-----
И, однако, возвращаясь во второй разъ въ Кисловодскъ, Шигаеву трижды пришлось отмѣтить неумѣстныя ноты въ своемъ душевномъ оркестрѣ. Окно Валерьяна было освѣщено; стройная тѣнь колыхнулась на бѣлой занавѣскѣ, когда Шигаевъ проѣзжалъ мимо. И его сердце, переполненное ощущеніемъ счастья, болѣзненно содрогнулось. Онъ припомнилъ эту комнатку, эти пузырьки съ растрепанными сигнатурками, этотъ лѣкарственный запахъ и юношу, въ которомъ такъ привлекательно пылала догорающая жизнь. Но тутъ же припомнилъ стихи Жуковскаго:
Мертвый въ гробѣ мирно спи,
Жизнью пользуйся живущій,
и... утѣшился.
На столѣ въ своей комнатѣ онъ нашелъ письмо отъ тетушки,-- письмо наивное, безграмотное, шероховатое, опять враждебное ощущенію счастья.
"Любезный племянникъ Максимушка,-- прочиталъ онъ, иронически скрививъ губы,-- хотя же я и глупая по твоему разуму дѣвка, но такой мой совѣтъ, чтобы ѣхать тебѣ съ теплыхъ водъ безотлагательно. Капиталовъ покойникъ тебѣ не оставилъ, а Шукавка всячески стала безхозяйная. Илья Евсѣевъ плутъ, и я ему въ глаза скажу, что онъ плутъ; и ты, ни мало не ожидаючи, пріѣзжай съ Господомъ съ теплыхъ водъ и Илью Евсѣева прогони. Повѣрь, Максимъ Григорьичъ, старой дѣвкѣ, а она тебѣ зла не пожелаетъ... И еще ропщутся шукавскіе мужики, будто изобижаетъ ихъ Илья Евсѣевъ, и хотя же штраховку за нонѣшній годъ я и внесла, но на грѣхъ мастера нѣтъ и Господь завсегда можетъ посѣтить: нонѣшнее время, другъ мой Максимушка, любитъ людей покладливыхъ... А изводить деньги -- зря не изводи: урожай у тебя плохой и на хуторѣ весь посѣвишка мошка съѣла. Рожь въ Шукавкѣ тоже убогонькая, умолотъ -- три мѣры и меньше... Рубашевская тёлка отелилась бычкомъ... Садовщикъ изъ сада сбѣжалъ... кухарка Марина родила двойни... И наипаче всего, другъ ты мой, соблюдай себя насчетъ женскаго пола; слышала я: такія тамъ есть шлюхи -- неподобно и глядѣть-то на ихній страмъ... и ты, малый молодой, держи-себя поопасливѣй... А пріѣдешь, я тебѣ невѣсту высватаю... емназистка... читательница... въ самый разъ тебѣ, соколу загуменному!"
-- Чортъ знаетъ, какая дребедень!-- воскликнулъ Максимъ Григорьевичъ, отбрасывая письмо.