Лунный свѣтъ тускло пробивался сквозь маленькое оконце въ убогую избушку Губина. Холодно и неприглядно было въ этой избѣ; потрескавшаяся печка безъ трубы загромождала половину избы, а въ остальной половинѣ расположенъ былъ похилённый столъ, весь къ дырахъ, узкая лавка и убогая колыбель на деревянномъ крюкѣ. Съ земляного, сырого пола несло холодомъ. Толстый слой инея лежалъ на уцѣлѣвшихъ стеклахъ окна, да гниломъ узкомъ подоконникѣ и на утлой двери. Холодный вѣтерокъ врывался въ щели худой оконницы. Зеленая склизкая плѣсень покрывала углы стѣнъ, съ потолка капало... И потолокъ, и стѣны -- все было черно отъ дыма.
Синими волнами ходитъ угаръ по избѣ: печку недавно истопили, ужъ не въ терпежъ холодно стало, а теплынь-то вотъ теперь и ходитъ по избѣ мутными, одуряющими волнами...
Въ полутьмѣ неба баба сердито качала колыбель, посылая ругань кричащему что есть мочи ребенку...
Послѣ назойливихъ, надрывающихъ криковъ успокоился ребенокъ. Чутко прислушалась баба къ его неровному, хрипливому дыханію и пошла къ столу.
-- Мамушка, ты бы лучинку засвѣтила! послышался съ печи звонкій, дѣтскій голосокъ.
-- И то ищу...
-- Что, мама, батя на убоиной пошелъ?
-- Въ Золотареву пошелъ, а оттуда на убоиной...
-- Дай мнѣ хлѣбушка!..
-- Ишь, черти, все бы вамъ лопать... вотъ, да не проси до завтраго!..-- Баба швырнула на печку кусокъ хлѣба, и зажгла лучину. Яркій, дымный огонекъ вспыхнулъ и освѣтилъ небу.
Въ сѣняхъ послышался кашель.
-- Батя убоину принесъ!-- зазвенѣлъ съ печки радостный дѣтскій голосокъ, и бѣлокурая головка чумазаго мальчугана съ живыми сѣрыми главами шаловливо свѣсилась оттуда.
Мать взглянула на него; веселая усмѣшка скользнула по ея изможденному, вѣчно сердитому, вѣчно озабоченному лицу.
Праздникъ, великій годовой праздникъ, пахнулъ своимъ свѣтлымъ вѣяніемъ на эту горемыку-матъ, съ ея шаловливымъ сынишкой!..
Вошелъ Егоръ. Тяжело ступилъ онъ съ порога, глубоко вдохнулъ гнилой, угарный воздухъ, и сѣлъ къ столу. Блѣдноголубые глаза его то пугливо разбѣгались по угламъ избы, то какъ-то растерянно смѣялись... Щеки судорожно вздрагивали, кровавый рубецъ запекся на кончикѣ носа, нѣсколько алыхъ капель застыли въ бѣлыхъ волосахъ бороды...
-- Что-жъ, аль въ сѣняхъ оставилъ?-- добродушно обратилась къ нему жена и направилась въ двери.
-- Бата, что-й-то у тебя кровь-то на бородѣ! Аль убился?-- закричалъ мальчуганъ:-- мамушка, глянь-кось!
-- И то, Авдотья, никакъ кровь?-- растерянно опросилъ Егоръ, вытирая полою кафтана лицо.
-- Это съ чего же?.. остановилась Авдотья на полпути къ двери. Сурово-озабоченно глянула она мужу въ лицо.
Егоръ порывисто поднялся съ лавки, и сталъ распоясываться. Онъ силился вызвать беззаботную улыбку на лицо, но слезы упорно подступали хъ глазамъ, и голосъ нервно дрожалъ.
-- Да та такъ маленечно Ѳедосей Денисычъ... Маленечко пословоохотились...-- бевомино бормоталъ онъ:-- и чистота, это, у него, братецъ ты мой!... добавилъ онъ неожиданно, я заискивающе глянулъ въ нахмуренное лицо жены.
-- Да ты чего плетешь-то?.. Аль пьянъ!.. Гдѣ убоину-то дѣвалъ?-- сердито закричала она на него.
Безпомощно опустился Губинъ на лавку.
-- Оно вотъ что, Авдотья Семеновна... Нѣтъ ли мяснику понесть чего... заложить... а?..
-- Чего... на что заложить?.. да что ты, аспидъ, меня мучаешъ-то?..-- озлобленно закричала встревоженная Авдотья.
Мальчуганъ пугливо прижался въ углу печи, жаль ему было отца, но въ головенкѣ все-таки, копошилась думка: "а куда-жь это, батя, убоину дѣвалъ и какъ же мы объ Рождествѣ безъ убоины будемъ!.." -- и зло разбирало его на отца.
Капли пота выступили на блѣдный лобъ Егора. Назойливая мысль охватила его голову и давила какъ тисками... Тупо глядѣлъ онъ на жену, а ту все болѣе и болѣе волновала злостъ.
-- Чего-жъ ты молчишь, клятый! куда дѣлъ убоину? гдѣ деньги дѣвалъ? Не ходилъ, што-ль, къ нему?.. А?.. Да говори же, младенская тя расшиби!..-- она схватила его за плечи и съ силою потрясла... Нѣмая жалоба сверкнула въ глазахъ Егора... Онъ хлопотливо всталъ и закопошился: подпоясывалъ обрывокъ, надѣвалъ шапку...
-- Я сейчасъ... я сейчасъ... я позабылъ объ убоинѣ-то... Ишь, убился!..-- онъ озабоченно потеръ рубецъ на носу и степенно направился жъ двери.
-- Ишь, вѣдь, онолоумѣлъ!..-- проводила его успокоенная Авдотья.
Лучина слабо трещала, разливая тусклый свѣтъ. Сквозь худое окно донесся протяжный колокольный гулъ. Било десять часовъ.
Авдотья торопливо чистила и прибирала избу. Выскребла ножомъ столъ и лавки чисто-н а -чисто, выскребла грязь съ пола, и свалила его въ сѣни; бережно налила изъ полу-разбитой махотки сало въ таганецъ къ святочнымъ вечерамъ; обмела пылъ съ тусклой суздальской иконы, и присѣла къ печкѣ.
Въ ея виски давно ужъ стучалъ угаръ. Въ пылу работы она не замѣтила этого, но когда присѣла -- боль доняла ее. Зеленые круги стояли въ глазахъ. Съ тихимъ стономъ она прилегла на лавку; ребенокъ слабо охнулъ въ люлькѣ, она только рукой махнула...
-- Ѳедишка, у тебя болтъ голова?-- опросила она мальчугана. Тотъ ничего не отвѣтилъ. Она не повторила вопроса и схватилась за голову.
А Ѳедюшку давно ужъ подстрекало дымовое оконце, прорубленное около печи: "и на что оно заткнуто тряпкой?" -- думалось ему: "дайко-съ я ототкну его да погляжу, авось мамушка не увидитъ... А на улицѣ должно свѣтло теперь, кабы лапти не разбиты -- выбѣгъ бы"... Сторожко глянулъ Ѳедюшка на мать -- та скребетъ да моетъ: "ну, ладно, авось не увидитъ!.." и онъ выдернулъ изъ окошка тряпицу; свѣтлая, лунная ночь глянула на него съ надворья, холодкомъ благодатнымъ пахнуло оттуда... Прислонилъ мальчуганъ свое чумазое лицо къ окошку и воззрился на ясную ночь... Весело ему казалось глядѣть на эту ночь, на эти яркія, мигающія звѣзди, на этотъ сверкающій снѣгъ, облитый голубоватымъ луннымъ сіяніемъ... А тутъ еще охнулъ густой мѣдный гулъ съ колокольни и звонко понесся по простору неоглядныхъ снѣжныхъ полей... "И вправду, словно праздникъ!" -- подумалось Ѳедюшкѣ...
Донесся до него вопросъ матери, но онъ счелъ благоразумнымъ промолчать: голова у него болѣла недавно, а теперь перестала, а отвѣть матери, пожалуй, еще замѣтитъ, что окошко раскрыто, да таску задастъ... Случалось такъ-то!..
А матери снились золотыя грезы... То Троицынъ день снился ей, густыя, зеленыя рощи, раскатистая трель соловья и пѣсни, звонкія пѣсни... То берегъ глубокой рѣчки, поросшій гибкимъ ивнякомъ, снился ей, и сидитъ будто она у того берега, а на колѣняхъ у ней, красивой чернобровой дѣвки, молодая кудрявая голова сосѣдскаго сына Петрухи... А то веч о рки снятся... Хохотъ и возня... опять звонкія пѣсни, уютный уголокъ въ сѣняхъ и опять онъ, удалой...
А то вотъ что-то тяжелое сдавило грудь, сжало сердце... То потянулись надрывающія, безобразныя видѣнья... Брѣетъ Петруху старый солдатъ-инвалидъ и тѣшитъ парня веселыми р о сказнями про солдатское житье, а тотъ чутко вслушивается да угрюмо утираетъ горючія слезы... Какія-то мохнатыя чудища съ большущими, зелеными глазами шумно витаютъ вкругъ него, да какъ-то чудно смѣются, лязгая кривыми, словно сернъ, губами... А вотъ и еще... Это ужъ Егоръ что-то ходитъ за ней по пятамъ и съ мольбою глядитъ въ ея суровыя очи... И чудной онъ какой-то, этотъ Егоръ:-- то смѣется, то плачетъ... а самъ такъ и тонетъ въ какой-то сизо-туманной мглѣ... и цѣпи, тяжелыя цѣпи, тянутся изъ той мглы, замыкая своими тяжелыми звеньями его тонкую, потрескавшуюся отъ лѣтнихъ жаровъ, шею... А онъ всѣ охаетъ да плачетъ, ломая руки, все смѣется какимъ-то чуднымъ, словно надорваннымъ смѣхомъ...
Но снова свѣтъ бьетъ въ глаза... Убѣгаютъ куда-то тяжелые сны, и цѣпи, и мгла, и чудища, а на смѣну имъ солнце ярко горитъ,-- теплое майское солнышко, и пѣсни, веселыя, звонкія пѣсни стономъ стоятъ въ ушахъ... Весело Авдотьѣ... довольная усмѣшка бродитъ по ея полузакрытымъ, блѣднымъ губамъ...
А у Ѳедюшки свои грезы роились. Забота засѣла въ его молодую головенку. Вотъ ужъ двѣ недѣли, какъ онъ не ходитъ въ школу, лаптей нѣту... А жалъ ему этихъ двухъ недѣль... Ишь, съ зимы пріѣхалъ толковитый, ласковый учитель; недѣльку только походилъ онъ при немъ въ школу, а много понялъ и полюбилъ...
Да вотъ бѣда -- лаптей нѣту!.. Эхъ, кабы лѣто... ушли бы они съ учителемъ вонъ подъ ту ракиту, что у луки, сѣли бы они подъ той ракитой и читали книжку. А солнце бы какъ жаръ пекло и жаворонки около нихъ пѣли... Хорошо бы!
И тоска обнимаетъ ребячье сердце, выступаютъ слезы чистыя, какъ хрусталинки, заслоняютъ онѣ сѣрые, бойкіе глазки, сѣрымъ туманомъ...
А лучина трещитъ, разливая копоть, да тусклой свѣтъ...