Съ утра праздника избушка Губина приняла веселый видъ. Чистыя лавки, столъ, покрытый грубой скатертью, грошовая свѣчка предъ иконой, бѣлая рубашка на Ѳедюшкѣ -- все говорило о Рождествѣ.
Пришелъ отъ обѣдни Егоръ, поздоровалси съ семьею и легъ на лавку: ему что-то нездоровилось. У Авдотьи тоже со вчерашняго угара голова болѣла, но она не ложилась и старательно копалась по хозяйству все утро. Ѳедюшкѣ расчесали косматую, бѣлокурую головенку и смазали ее чѣмъ-то; важно сложивъ ручонки, онъ сидѣлъ за столомъ и серьезными главами смотрѣлъ на мать, хлопотавшую у печи; оттуда тянулъ вкусный мясной запахъ. Но вотъ съ веселымъ, довольнымъ лицомъ, Авдотьи вынула щи со свининой, и подала на столъ; горячій паръ холонулъ отъ нихъ на Ѳедюшку, онъ сладко облизнулся... Мать усмѣхнулась, глядя на него, и подала ему ложку.
-- Сотвори молитву-то!-- наставительно сказала она.
Мальчуганъ сталъ предъ иконой и истово перекрестился.
-- Егоръ, иди обѣдатъ-то!-- позвала Авдотья мужа.
-- Да неохота, что-й-то...-- вяло отозвался тотъ.
-- Вотъ-те-н а... для праздника-то?-- удивленно замѣтила Авдотья: въ кои-то вѣки свѣжинку увидимъ, да и тутъ не хошь?...
Егоръ поднялся и подошелъ къ столу. Лицо его осунулось и какъ-то посинѣло со вчерашняго вечера, глаза глядѣли въ землю.
-- Что ты, аль расхворался?-- заботливо опросила его жена.
-- И то неможется что-то...
Ѳедюшка съ усердіемъ оплеталъ щи. Онъ съ какимъ-то сладострастіемъ ссасывалъ ихъ съ ложки и, посмаковавши вдоволь, проглатывалъ. Глаза его радостно свѣтились, отъ горячихъ какъ огонь щей въ нихъ проступали слезинки...
Аппетитъ Ѳедюшки разобралъ Егора, голодъ проснулся въ немъ; наскоро перекрестившись, онъ принялся за щи. Авдотья ѣла стоя, бережно поднося ложку во рту и откусывая маленькими кусками хлѣбъ. Добродушная улыбка свѣтилась на ея истомленномъ, худомъ лицѣ; хорошіе, умные глаза ласково глядѣли изъ-подъ черныхъ, красивыхъ бровей. Бѣлая, чистая занавѣска охватывала ея грудь; красный, новый платокъ покрывалъ голову.
Солнечный лучъ пробился сквозь талое мѣстечко въ окнѣ, и разливалъ по избѣ веселый, мягкій свѣтъ... "Вотъ онъ, праздничекъ-то Христовъ!" думалось Ѳедюшкѣ, глядя на золотой лучъ.
Въ сѣняхъ дверь рѣзко скрипнула. На снѣгу захрустѣли тяжелые шаги.
Егоръ подносилъ ложку ко рту, когда скрипнула дверь. Пальцы его судорожно сжали ложку, щи потекли и пролились по немъ... Онъ порывисто вскочилъ съ лавки и, не молясь, направился къ печи. Лихорадочная дрожь проняла его, зубы нервно стучали, взглядъ безпокойно блуждалъ...
-- Аль дюже неможется? тревожно спросила Авдотья. Егоръ замычалъ что-то въ. отвѣтъ и проворно полѣзъ на печь...
Дверь широко распахнулась. Въ избу хлынули волны сѣдого, холоднаго пара. Сквозь него обрисовывалась высокая фигура старосты, за нимъ виднѣлась цѣлая толпа народа...
Ѳедюшка недоумѣвающе оглядывалъ входящихъ. Авдотья опустила ложку на столъ и тупо глядѣла на старосту. Толпа вошла въ избу и всю загромоздила ее. Парь все еще стлался клубами по полу, и за нимъ не видать было ногъ вошедшихъ. Солнечный лучъ упалъ на ярко-вычищенную медаль старосты и заигралъ на ней прихотливыми бликами... Мужики переминались съ ноги на ногу. Царило тяжелое молчаніе...
-- Что-жъ... Семеновна... выступилъ староста;-- надо бы обыскъ... Знамо, може и не вашъ грѣхъ, а все надоть по порядку...
-- Ужъ это какъ водится... знамо надоть... по закону... по-слышались сдержанные голоса.
-- Какой обыскъ?.. Аль мы воры какіе?.. слабо заявила Авдотья; тяжелая мысль все болѣе и болѣе овладѣвала ею: странное поведеніе мужа становилось понятнымъ... И злость, и тоска: душили ее...
-- Да чего тамъ!.. выступилъ къ столу рыжій мужикъ въ новомъ дубленомъ полушубкѣ съ курпявовой опушкой,-- вотъ она моя свѣжина и есть!.. У мясника окромя говядины въ продажѣ ничего нѣту... И онъ ткнулъ грязнымъ мозолистымъ пальцемъ въ кусокъ свѣжины, лежавшій на деревянномъ кружкѣ.
Авдотья поняла все... Отчаянно схватила она себя за голову и слабо крикнула... Срамъ душилъ ее, слезы, какимъ-то жгучимъ клубкомъ, подступали въ горлу... Безпомощно опустилась она на полъ, и зарыдала страшнымъ, болѣзненнымъ рыданіемъ... Вся она какъ листъ дрожала. Ея черные волосы разсыпались безпорядочными прядями по лицу... Ногти впились въ это страдальческое лицо и оставляли на немъ синіе слѣды...
Ѳедюшка съ отчаяннымъ воплемъ бросился къ матери, и цѣпко охвативъ ея шею своими рученками, раздирающимъ голосомъ кричалъ: "мама, родимая, мама"...
Хилый, болѣзненный плачъ встревоженнаго ребенка послышался изъ колыбели...
Губинъ потерянно смотрѣлъ съ печи на эту сцену... Онъ охватилъ обоими руками горѣвшую голову, и какъ-то безсильно хныкаль...
Мужики встревоженно скучились среди избы...
Жирныя щи остыли и подернулись саломъ; паръ тонкой струйкой поднимался отъ нихь къ потолку. Голиковъ конфузливо перебиралъ шерстинки своей опушки, и сосредоточенно глядѣлъ на дымящуюся свѣжину... У одного изъ понятыхъ, сѣденькаго изможденнаго старичка, выступила крупная слеза; солнечный лучъ ударилъ въ нее и зажегъ веселымъ огонькомъ.
Староста тяжело дышалъ и сокрушительно вздыхалъ.
-- Эко, робя, горе-то!..-- отозвался кто-то изъ понятыхъ.
-- Не воруй!..-- сурово произнесъ Голиковъ.