Топ... топ... топ...
По Верейской дороге, на заре, шел на рысях кавалерийский отряд. Ротмистр Пышкин, будто огромная афишная вертушка, круглый, гладкий, с выточенной балясинкой на ней головы, с жирным выменем подбородка, с выдавленной на воротник малиновой шеей, запарил лошадь. Как белые стружки, валилась с нее пена, задние лошади пену растаптывали и оставляли после себя другую пену. Казалось, по Верейской дороге везли грязный хлопок, ветер выдул его из тюков и раскидал по земле клочьями.
Ротмистр Пышкин запоздал. В ночь ушла из города по Верейской дороге рота солдат, и губернатор укатил вместе с нею в коляске. Ротмистр Пышкин поздно вернулся из Заозерья, пересел с загнанной лошади на другую, сменил отряд и кинулся вдогонку.
В Заозерье, на бумажной фабрике Сумкина, был бунт. Рабочие пробуравили цистерны с нефтью, спустили их в реку, разнесли контору, подожгли целлюлозные склады й бросили директора фабрики в огонь. Ротмистр Пышкин усмирял бунт. На фабричный двор согнали рабочих, отобрали десятого, отвели под черные сталактиты градирни на электрической -- и расстреляли. Тогда под плетями казаков рабочие бросились вон со двора, повалили цепи солдат, полезли на заборы, на крыши... Спокойно, не торопясь, расстреливали бегущих по дорогам от фабрики, снимали на мушку с заборов, с крыш... Рабочие валились на двор черными кричавшими глухарями. Потом усмиряли по деревням -- отправляли подводы с арестованными в город, допрашивали, сожгли непокорные хутора.
В особняке у Сумкина был обед. Играла полковая музыка, вызванная из подгородных лагерей. В саду, на газоне у террасы, плясали пьяные солдаты Пышкина. Гости хлопали в ладоши. Сумкин роздал солдатам по зеленой трехрублевке. Пышкин сидел на террасе и пьяно ревел:
-- Ге-р-ои! Бла-а-го-дарю!
Вычистили фабричный двор -- убрали трупы, зарыли... И фабрика пошла. Загудел ранний гудок в утренних туманах по реке, над озябшими лесами, перелесками, над рабочим поселком -- ив фабричные ворота, калитки повалил оголодавший от бунта рабочий люд. Тут Пышкина вызвали из города -- и он поскакал. Топ... топ... топ...
В зарозовевшем воздухе утра показалось под горой Семигорье. Мокрое, нежное, выкупанное в росе, оно уже пробудилось. Отряд на рысях вошел в село. У отвода, придерживая его за грядку, кланялся десятский и бормотал:
-- К батюшке пожалуйте! К отцу Николаю на двор.
Тамотка все.
И десятский побежал в прогон. Отряд пошел в узком прогоне. На широком выступе теплился окнами серый двухэтажный дом. А перед ним на лугу красное, белое, розовое бабье и мужичье становище.
Пышкин слез. Быстро, как пролилась бы вода из опрокинутого сосуда, спешились казаки. Толпа раздалась. Пышкин по широкому зеленому ковру луга вошел в дом.
Щуплый, в очках, с жиденькими космами проседевших волос, как у старой лошади вылезшая грива, черненький, будто большая козуля, отец Николай Грацианский вышел навстречу к Пышкину. Губернатор махнул ручкой.
Мы тебя заждались, Никанор Иванович! Ты, видно, загулял у Сумкина? Он чревоугодник!
Грацианский юлил около Пышкина. Черныр подрясник его закидывался полами и шелестел о брюки.
-- Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! ' -- пел отец Николай. -- Совет советом, но прошу хлеба и солн... чем бог послал... Надлежит, надлежит подкрепиться!
-- Да, да. Merci! -- гудел губернатор. -- Пожалуй! Мы за столом, грепода, обсудим положение.
Вокруг стола, уставленного пирогами, рыжиками, маслом, сметаной, горками сотового меда, а сбоку клокотал и шипел большой, ярко начищенный самовар, будто пароход у пристани, окруженный лодками-стаканами, уселись -- губернатор, Пышкин, офицер отряда немец Шварц, круглый и маленький, как глобус, и орешковский земский начальник Борис Александрович Измаильский.
Поп дружил с земским начальником, и они перешептывались за самоваром, сближаясь носами. Походил Измаильский на широкий пирожный лоток с маленькой полочкой сугорбием, голова, как куричий хохол, срубленная сверху, выросла на лотке, лицо у него было мелко, пупырчато, и нежнейшая розовая краска плыла под кожей, подбородок с козлиной бородкой сплюснулся старой, сношенной туфлей к носу, а тупой узкий полог лба висел над жадными, нюхающими, блиставшими глазками. Била его часто жена Любовь Давыдовна, крещеная караимка, выгоняла вместе со свекровью на кухню и, засучив рукава, кричала в дверях:
-- Обезьяна! Овечий глаз! Подлец!
Но был грозен в орешковской своей канцелярии земский начальник Измаильский. Распушался там куричий хохол головы, выпирали квадратные плечи, и руки, сухие и хваткие, путались в масленом мехе бородки. Мужики кланялись твердо, прямо, насмешливо. Он завидовал мужицкому крепкому поклону. Ерзал он, к плечику отгибал головку, шепелявил, шаркал ножками перед начальством, кидался услужить, поддержать Обшлаг пальто, скромно выдвигал из-под вешалки калоши и ласково прижимал ручки к пышным, как вата, соскам груди. Перешептывались теперь поп-козуля и земский за самоваром. Поп вытащил из кармана исписанный листочек, и они вместе что-то на нем проверяли.
-- Господа, -- говорил губернатор, -- один неверный шаг, и беспорядки будут продолжаться. Надо наказать строго, но справедливо. Преступление совершенно беспримерное. Трагедия в Орешке потрясла меня... Я решил найти негодяев во что бы то ни стало. Порка, и порка, и еще раз порка дадут, я полагаю, самые благоприятные результаты. Тут я должен довести до вашего сведения, что благодаря уважаемому батюшке -- я не премину сообщить о сем министерству внутренних дел -- наши поиски весьма облегчены. Отец Николай составил нам списочек наиболее неуживчивых и крамольных крестьян в его приходе...
-- Есть, есть, -- пролепетал поп за самоваром и протянул листочек.
Борис Александрович Измаильский бережно перехватил листочек, обежал стол и протянул бумагу губернатору.
-- Вместе мы... мы вместе с отцом Николаем...
-- Премного обязан, -- поблагодарил губернатор и продолжал. -- Я попробую сначала апеллировать к разуму этих озверевших... -- Губернатор не нашел нужного слова. -- А затем, Николай Иванович, ваше умение...
Ротмистр Пышкин пошевелился:
-- Слушаюсь!
-- Мы пробудем здесь немного, и с Борисом Александровичем проедем дальше... В Нефедове, Анфалове, Березниках уже с ночи должны быть собраны сходы. Обедать мы будем в Куркине, у помещика барона фон Тю-мена. Третьеводни на него было сделано маленькое покушение. Мужики посекли его управляющего. Кстати расследуем и этот случай.
Губернатор передохнул и обратился к попу:
-- Вы меня извините, отец Николай, вам, как пастырю, будет тяжело присутствовать при экзекуции над пасомыми вами, но я прошу вас также выйти для увещевания. Так сказать, будут представлены гражданская, военная и духовная власти! Хе-хе!
Поп вдруг побледнел. За перегородкой кто-то тяжело охнул. И поп залопотал;
-- Я на пчельничек, я на пчельничек. Пчельничек у меня... хозяйство... требы... Увольте, ваше превосходи-тельствб! Мне... мне не будет житья от мужиков.
Губернатор поморщился:
-- Ну хорошо! Ну хорошо!
Он оглядел офицеров и начал вставать.
Губернатор с листочком в руках вышел на крыльцо. Дрогнули и выпрямились солдаты. Ротмистр Пышкин сделал знак. Казаки встрелись на седла. Красное, голубое, белое, розовое становье повалилось на колени. Бабы захныкали. Губернатор покашлял немного, переложил из левой руки в правую листочек и заговорил:
-- Я прислан к вам государем императором. Я могу сровнять с землей ваши избы, а вас всех согнать в Сибирь с женами и детьми. Но я не буду этого делать. Я знаю, вас научили бунтовщики... революционеры-зачинщики. Выдайте нам зачинщиков. Сознайтесь честно, кто ездил в Орешек за хлебом и бесчинствовал, грабил, убивал там... Становись направо и налево. Становись направо, кто не был в Орешке!
Толпа дружно, как где-то осыпался песчаный берег, раскачалась и сдвинулась вправо. Сдвинулась вправо и потупила глаза. Губернатор покраснел, смял в руках листок и закричал:
-- Последний раз спрашиваю -- кто зачинщик? Толпа помолчала, и первые взвыли бабы, а за ними мужики и ребята:
-- Винова-а-ты! Винова-а-ты!
И опять рухнули на колени, гомоня и крича.
-- Мерзавцы! -- взревел тогда губернатор и, вдруг оборотившись к Измаильскрму, взвизгнул на него, -- кто приказал собрать в одну кучу баб и детей? Кто-о, я спрашиваю?
Лицо Измаильского облилось клюквенным соком, он, дрожа, подскочил к губернатору и зашептал:
-- Есть основание думать, ваше превосходительство, женский элемент также участвовал... староста...
Но губернатор взбешенно не дал ему кончить:
-- Да-а-ть старосте двадцать пять розог! А вам объявляю строгий выговор!..
Измаильский, будто вытягивая губы поцеловать губернаторскую руку, преданно глядел на губернатора и спрятал голову в воротник тужурки.
Солдаты схватили старосту, сдернули с него штаны. Свежие розги в три человечьих обхвата лежали у поповского дома: ночью заготовляли розги староста с десятским и привезли с болота. Взвизгнула первая лоза, староста простонал, толпа отворотилась, дрожа...
-- Перепорю всех! -- гремел губернатор. -- Вот они зачинщики! Знаю всех!
Губернатор помахал поповским листочком. Бабы заголосили поминальными, похоронными причитаниями, дети громко вцепились суматошным плачем. Ротмистр Пышкин замалиновел, усы, как рыбьи кости, растопырились, заходило вымя подбородка... Губернатор, изнемогая, растерянно подставил ему ухо. Выслушал, сунул листок и кивнул головой. Тогда сошел с крыльца, въевшись глазами исподлобья в толпу, Пышкин. Брюхо огромным бочонком наперло в передние ряды. И вдруг хриплый, прерывающийся на части голос рявкнул:
-- Бабы со щенятами налево!
Толпа разорвалась на две неравные части. Солдаты отогнали баб и ребятишек в прогон. На выступе остались одни оробелые мужики. Бабы плакали в прогоне и не уходили. Пышкин начал вызывать по листку. Мужики выходили, и солдаты кричали:
-- Ложи-и-сь!
Смущенно и молча стояли вызванные мужики грудкой, расстегнули штаны и придерживали их руками.
-- Кутьков! -- хрипел Пышкин. -- Стеклов! Молоков! Овчинников! Огольцов!
Бабы рыдали в прогоне, падали на колени, протягивали руки...
Солдаты уставали пороть. Изломанные лозы, в крови, густо усыпали лужок. Концы лоз отламывались после первых ударов и высоко и далеко отлетали в сторону. Долетела одна такая лоза до Пышкина, лизнула ему руку и замазала кровью. Пышкин тихонько вытянул двумя пальцами платок из кармана, обтер руку, оторвал от платка кровавое пятнышко длинной ленточкой и отшвырнул, не глядя, от себя.
Мужики не отводили глаз от грузной, качавшейся на ногах туши Пышкина. Из-за занавесок в поповском доме выглядывали поп, попадья, попята и поповны...
Августовское солнце меденело над Семигорьем. Не выгнанный из хлевов, блеял и мычал скот. Отворотила запор одна коровенка на назьму и с телкой шла по прогону. Услышала бабьи причитания корова и, вытягивая морду, как загнувшийся носок старого сапога, размычалась жалобно и зовуче. Баба подняла с плачем хворостину и погнала ее торопливо обратно.
Лозы убывали на виду, будто солдаты торопились израсходовать их скорее, хватали по две, по три и, не доломав, откидывали. Пышкин выкрикнул последнего в списке и сунул список в карман. Вышел горбатый старик, перекрестился на церковь и, подрожав горбом, задорно обратился к мужикам.
-- Простите, братцы, может, не выживу от губернаторского угощенья. Туда мне и дорога. Попа помни, ребята! Не иначе проклятый попишко подушной список написал...
Мужики сразу загромыхали, бабы взвизгнули истошно и надрывно, перестали сечь солдаты, губернатор затопал ногами, в цепи, лязгнули штыки, Пышкин пошел на горбатого старика, тяжело шлепнул его ладонью по щеке -- и уронил. Старик свалился на горб, закричал, перевернулся и, сидючи, заплакал. Тут мужики сорвались голосами, остервенели, забили в грудь кулаками, подняли голые руки кверху. Губернатор, Измаильский трусливо сжались на крыльце. Пышкин лениво отступил на шаг и кратко сказал казакам:
-- Вспарь!
Только успели взвить нагайки, только успели опуститься кружком, мужики снова упали на колени и завыли, укрывая головы. Бабы еще отчаяннее поддержали тонким бесконечным визгом, словно заплакало в прогоне деревенское коровье и овечье стадо, замяукали кошки, закричали огороды, сама выхоженная веками прогонская земля.
-- Стой! -- крикнул Пышкин казакам.
-- Бунт! Вы бунтовать в моем присутствии! -- несмело и жалко шумел губернатор. -- Вы наносить оскорбления представителю высшей власти в губернии! Крамольники! Запорю!
Солдаты снова замахали лозами. Горбатый старик опустил голову, уперся глазами в распустившиеся онучи повыше лаптей, потрогал их рукой и стал заботливо увязывать.
Тут наклонился сзади угодливой спиной Измаильский и шевельнул губами. Губернатор недовольно взглянул на пылавшие помидорами щеки Измаильского.
-- Ваше... Ваше превосходительство... Уже поздно. Пора дальше.
Губернатор заскучал, немного постоял, потом поманил к себе Пыщкина.
-- Никанрр Иванович! Ты тут распоряжайся... Рука у тебя легкая...
-- Не извольте беспокоиться! -- гаркнул Пышкин.
Из-за поповского дома вывели губернаторскую коляску.
Измаильский счастливо подсаживал губернатора в коляску и сел бочком, почти на крыло, рядом. Коляска на мягком ходу пошла. За нею поскакали трое казаков.
И будто с отъездом губернатора Пышкин озлел последней лютейшей злобой.
Розги приходили к концу. Солнце тянуло за полдень. Становилось жарко той распекающей августовской жарой, когда холодит простывшая за ночь земля, а солнце жжет густым и плотным огнем. Пышкин заторопился. Он выстроил мужиков, как солдат, рядами, обошел, как на смотру, ряды и, криво ухмыльнувшись одними щеками, закричал:
-- Рваная команда! Расстреляю каждого пятого! Указывай зачинщиков!
Ряды неподвижно стояли. И тогда стали выводить пятых. На лугу все замерло, оцепенело, убавилось в росте, сжалось к земле. В строю зияли отверстия, как выпавшие рамы в нежилом доме. Выведенные из строя мужики, не веря, дрожа, оглядывались на дырявые ряды и на бабий прогон.
-- Взять их! -- заревел Пышкин. -- И... расстрелять... Вон тут!..
Пышкин указал на поповский новенький чистенький амбар неподалеку. Офицер Шварц скомандовал. Солдаты вышли из цепи, подтолкнули обомлевших мужиков и погнали к амбару. Мужиков поставили к стенке. Шварц выстроился с солдатами напротив. В мужицкие груди уже глядели черные дырки стволов. Шварц высоко занес голос...
Но тут с криком хлынули бабы из прогона, смешали цепи, хватались за винтовки и отнимали их, хватались за ирги казаков, подлезали под брюха лошадей, мужики кашей навалились на Пышкина... И только одно бабье неугомонное, отчаянное, безумное слово перекатывалось в ушах:
-- Повинимся! Повинимся! Повинимся!
Мужики побежали от амбара, опрокидывая солдат, и утонули в неистовавшей толпе. Солдаты и казаки снова крепким кольцом окружили толпу. Бабы, рыдая, начали выдавать. Катались по земле бабы оговоренных мужиков и выдавали других. И скоро не оговоренных не осталось.
-- Все мы зачинщики! Все мы зачинщики! -- вопили мужики. -- Стреляй всех!
Толпа крепко и тесно держалась друг за друга, бабы прилипли к мужикам, их оттаскивали и не могли оттащить. Пышкин снова выстраивал в ряд, толпа не давалась, держалась кучей, выдергивая одного, другого, пороли и не находили зачинщиков.
Из Березников прискакал верховой от губернатора. И, не управясь на месте, погнал Пышкин мужиков по той пыльной Владимирке, в Березники. Баб долго стегали казаки и наконец оттормошили. Плачущим, воющим стадом шли они позади и глотали родную пыль с мужицких сапогов, лаптей, валенок.
И в Нефедове, и в Анфалове забирали мужиков. В Березниках соединили четыре деревни и повели в Орешек. На пепелище выстроили мужиков. Бабы, как на помочи, стояли стеной у парка. Губернатор говорил речь, не выходя из коляски. Потом водили по рядам прислу- ╖ гу из Орешка. Старый лакей опознавал, опознавали другие.- Отделяли мужиков, и казаки садили их в недо-горевший сарай.
На вечеру коляска губернатора поскакала в имение барона фон Тюмена. Пошел за ней на рысях ротмистр Пышкин с отрядом. На тарантасе Измаильского помчались офицеры. У сарая встали на дежурство воинские команды из Семигорья, Анфалова, Нефедова, Березников. Прятались в парке всю ночь бабы, дрогли и подглядывали за солдатами.
В пушистом утреннике, как мохнатыми купальными простынями закутавшем землю, в робком просыпающемся рассвете вдруг от Куркина затопали лошади и задребезжал тарантас. Из губернаторской коляски и тарантаса Измаильского трудно и крикливо вылезли губернатор, ротмистр Пышкин, Шварц, барон фон Тюмен, а Измаильский остался сидеть на козлах коляски. Пьяно и злобно закричал Пышкин:
-- Д-давай их сюда! В-вы-води!
Бабы заторопились, ближе подползая на остывающих брюхах к сараю. Мужики забормотали, загудели внутри сарая. Солдаты раскрыли ворота. Мужики посиневшей, скорчившейся от холодной ночи грудой испуганно вылезли на белевший луг.
Барон фон Тюмен в суконной поддевке, в сапогах, с желтым хлыстом в руке, на голову возвышался над всеми, был сух и сер, как сухостойное дерево.
Мужиков было человек пятьдесят. И как вышли они, Пышкин, дыбая на разъезжавшихся по инею ногах, полез в карман и вытащил поповский измятый листок. Долго все разбирали листок и неуверенно называли фамилии. Мужики не выходили. Вздрагивал и переминался мужик, услышав свою фамилию, опускал глаза, и будто по телу рассыпался этот же, белевший в глазах луговой мохнатый иней.
-- Никого нет, -- вытаращил глаза Пышкин. -- Все убежали!
Зашатался тогда барон фон Тюмен, помахивая хлыстом, и загремел высоко, словно у крон парка:
-- Мы и так найдем! Мы и так найдем!
Барон фон Тюмен всмотрелся в мужиков, растолкал их и указал в середине на одного.
-- Это... н-не-годяй!
Мужик снял картуз. Солдаты вытолкнули мужика. Барон фон Тюмен вяло тыкал хлыстом.
-- И этот... и этого... вот его!..
Тут вмешался губернатор, потянул барона фон Тюмена к себе и сказал:
-- Милый, будет... будет... Достаточно...
Пятерых мужиков отвели в сторону, остальных снова загнали в сарай. За обгорелыми остатками конного двора поставили мужиков в ряд. Пышкин, качаясь, прошелся по фронту охраны. Солдаты глядели на него упорными невидящими глазами, не видя, подняли винтовки, приложились.
' Когда мужики закричали и повалились, один солдат выронил ружье, откачнулся назад и упал на спину, белее инея. Шварц позеленел и твердо приказал фельдфебелю, указывая на солдата:
-- На двадцать суток под арест!
Бабы, безумно крича, уже бежали из парка. Солдаты встали наперерез и дали один, другой, третий залп в воздух... Бабы упали и не подымались, воя и закрывая головы.
Подъезжая к Куркину, губернатор отодвинулся заснувшего у него на плече барона фон Тюмена и сказал вполголоса:
-- Однако, это неприятно!..