Алеша Уханов увидел Лию в окно -- и прошел мимо. На другой день он ходил взад и вперед у окна. Берта заметила его первая и толкнула Лию. Эсфирь Марковна вгляделась из-за цветов и засмеялась:
-- Нет, это не сыщик. Но вы больше не сидите у окна. Это -- кавалер.
Отодвинули рабочий стол в глубь магазина. И как отодвигали, Лия взглянула возмущенными, злыми глазами на голубые глаза Алеши, вдруг дольше, чем надо, глядела, заволновалась и жалко опустила ресницы.
Арон Зелюк весело шутил:
-- Товарищ Берта, может быть, кавалер нравится вам? Тогда вы перестанете быть моей невестой!
Эсфирь Марковна сказала:
-- О! Она и так очень долго сидит в невестах. Покупательницы мои спрашивают: и когда будет Берточкина свадьба? Они не видали еврейской свадьбы!..
Мося волновался:
-- Надо глупые шутки перестать. Это совсем плохо, когда ходит у магазина кавалер.
Эсфирь Марковна посмотрела на расстроенное лицо Моей и задумалась. Потом она повела рукой на окно:
-- Отодвиньте еще дальше столик. Тюлевую занавеску надо снять. Пускай будет занавесочка другая.
Лия сидела в глуби комнаты, а когда Берта выходила в магазин, она вскакивала со стула, отгибала кончик темной занавески и выглядывала за окно.
Алеша проходил мимо, останавливался, закуривал -- и досадливо косил голубые лампады глаз на плотную занавеску.
Тут его захватил Арон Зелюк:
-- Что ты делаешь? Кого ты выглядываешь за пустым окном?
Алеша смутился.
Зелюк тихонько повел его по мостовой.
-- Я... я... меня поразила одна девушка-мастерица... шляпница. Я кружу неделю. Она, видимо, заметила... и обижена. Окно занавесили. Ничего не видать... Я... я же без всякой дурной цели... У нее замечательное лицо. Зелюк защекотал Алешу и шепнул:
-- Вот так революционер! Да ты Дон-Жуан!
-- Какой там Дон-Жуан! Одно другому не мешает. А девушка прелесть! Она работает целый день. Ее эксплуатируют... Ее надо завербовать в кружок. Жив не буду -- познакомлюсь.
Зелюк поморщился и скрыл в глазах беспокойство. Он сухо и осуждающе сказал:
-- Ты все еще гимназист. Такая восторженность в глазах серьезного человека -- это ненужное баловство. На тебя... -- Зелюк запнулся и въелся глазами в Алешу, -- на тебя нельзя положиться.
Тот враждебно отстранился от Зелюка.
-- А ты мне смешон. Брось пожилые истины! Революционеры не святые отцы, а люди...
Алеша засмеялся:
-- Иди, иди вперед! А я... назло тебе и... всем ортодоксам... пройду еще раз мимо "Венского шика".
Алеша повернулся и крупно зашагал по площади. Зелюк поскакал обычным своим живым и мелким шажком. И живо и отчетливо, как шаги, законченно и стройно в голове Зелюка обдумывались и строились планы.
Алеша был организатором студенческих кружков. Зелюк встречался с ним на собраниях. У Алеши на квартире, в большом каменном доме на Дворянской улице, хранили литературу. Он выезжал с отцом своим, городским головой, на серояблочных рысаках в город, а у отца был друг -- министр, масляные заводы, мануфактурные магазины, пароходы и элеваторы. Алеше козыряли городовые, и он лучше всех на студенческих вечерах плясал "русского". Зелюк радостно и хитро стрельнул глазками.
Лии хотелось поставить стол на старое место и повесить тюлевую занавеску вместо темной. Она ночью дежурила в чулане. Ваня Галочкин сопел на тюфяке внизу и бормотал слова страшные, бредовые, а Лии казалось -- внизу лежал не Ваня Галочкин, а тот, уокон-ный, голубоглазый.
Арон Зелюк первый раз пришел поздно вечером и постучал в окно. Эсфирь Марковна громко охнула.
Мося дрожащими руками захлопнул отверстие, уронил картонки и выскочил из чулана. Тогда Эсфирь Марковна подошла к окну и откинула занавеску.
Но это был только Арон Зелюк. Он быстро вошел в переднюю, запыхавшийся и белый. Арон заплетался, словно зубы мешали языку. Зелюк широко раскрывал рот:
-- Я должен вам сказать... что умер Савва. Он вчера был у меня и сказал: пас, Арон, и я иду умирать в "Золотой Якорь". Я... я... видел... утром из садика: Савву повезли в карете... Надо поставить уши прямо... Из садика пошел шпик... и Зелюк очень долго гулял с ним...
Эсфирь Марковна бросила нетерпеливо и укоризненно:
-- Но вы не привели шпика сюда, Арон? И почему вы не пришли раньше?
-- Я не мог придти раньше, товарищ Эсфирь! Я же вам говору -- я бегал собакой по городу.
-- Ах, как вы неосторожны, Арон! -- воскликнула Эсфирь Марковна, -- ну и уходите, наконец, домой и дайте людям спать. И кто вас так плохо учил конспирации!
Арон ушел. Эсфирь Марковна обняла Берточку и Лиечку и тихо сказала:
-- Савва был такой, такой революционер! И социаль-демократ! Старый... революционер.
Мося высунулся в отверстие и позвал:
-- Это я, я, Мося! Это только пустой тревога. И можно зажигать огонь.
-- А, черт! -- выругался Ахумьянц спокойным и напряженным голосом.
Ваня Галочкин плюнул и крикнул:
-- Лиха беда почин!
Сергей Бобров недовольно проговорил:
-- И почему так кричать и махать саблей?
Мося охватил руками колени и сел у отверстия терпеливо ожидать утра.
Опять в восемь открывали "Венский шик", в восемь закрывали, Зелюк приходил к своей невесте Берточке, Савву заменил Иван, Мося ходил к Науму Соломоновичу Калгуту с подвязанной щекой, Эсфирь Марковна ездила за товарами с рыжим чемоданчиком, а Лия звала голубоглазого Алешей. Зелюк привел его на гастроли братьев Адельгеймов, и Лия подала первый раз Алеше дрогнувшую руку. С тех пор в условленные дни Зелюк и Алеша к восьми вечера подходили к "Венскому шику". Берта и Лия торопились.
Бульвары зелеными каналами уводили далеко от Толчка, сворачивали в сады, зелеными воротами открывали площади и выгибались в бока прудами. Берта с Арошей шли впереди, а за ними отставали Лия с Алешей.
Зелюк ласково ворчал:
-- Вы слышите, товарищ Берта, нас нагоняет тройка с колокольчиками?
Берта повертывала голову на веселое треньканье переплетавшихся голосов позади и пожимала плечиками.
Сумерки выглядывали из-за домов, из-за деревьев. Усталое красное от долгой денной дороги солнце тяжело дышало и уходило за собором на ночлег. От прудов подымался долгоногий туман и тянул бород) к бульварам. Пустели дорожки: разбредались люди по домам. Алеша вел Лию под руку и задерживал шаг. Она со смехом торопилась и не могла сдвинуть упиравшегося Алешу. Они толкались по бульвару, перебегали от скамейки к скамейке, хватали друг друга за руки и бормотали слова случайные, нежные, оберегающие. Между вечерних огней, как будто светились в темноте окна пароходных кают в порту, они шли домой.
Была осень. Лия вышла навстречу Алеше одна -- Мося лежал больной: Берта не могла пойти.
Желтый березовый бульвар был тих и недвижим, было тихо и желто небо, и как янтарь были лица Лии и Алеши в солнечном заходе. Быстро наступил вечер. Они молча шли мимо Пятницкого пруда. Вдруг Лия сбилась с шага, освободила руку и сказала:
-- У меня развязались ботинки.
Она села на скамейку и наклонилась к ботинкам, шаря шнурки. Алеша присел у ног, и руки их столкнулись. Он забормотал:
-- Я завяжу... я завяжу...
Он положил ее ноги к себе на колено, он неумело возился со шнурками. А потом он стиснул теплые тонкие ноги Лии, прильнул губами к чулкам, и слова, как дыхание, выговорились сами:
-- Люблю... люблю тебя, Лиечка!
Он ткнулся к ней в колени лицом, целовал руки, ноги, живот... Лия схватила его голову, дернула к себе, наклонилась к самым глазам и губами против губ шепнула:
-- Но зачем ты целуешь пуговицы?
Губы нашли губы и надолго срослись. Алеша, не обрывая поцелуя, поднялся и сел рядом, захватил всю Лию и прижал к себе, будто хотел спрятать, вдавить в себя.
Лия с полночи дежурила у отверстия, сменив Берточку. Она сидела в темноте, кусала усталые и размякшие губы, чувствовала, как на них остался смеющийся рот Алеши.
Бобров стонал во сне и кричал:
-- Тише, тише, да тише же!
Лия сладко жмурила глаза и улыбалась Боброву жалеющей и холодной улыбкой.
Утром Лия, крадучись, чуть сдвинула стол к окну. На полу остались пятнышки от ножек стола. Оглядываясь на занавеску, Лия терла пол утюгом, затирая пятнышки, пошаркала ногой, пятнышки убавились, полуслились с полом, но кидались в глаза и смеялись над ней. Лия покраснела и закидала пятнышки обрезками лент.