Алеша проезжал на сером жеребце мимо "Венского шика", придерживал лошадь и глядел на окно. Лия давно уже придвинула стол на прежнее место. Она выходила и на углу садилась в лакированную пролетку или в сани с голубой спинкой. Алеша трогал лошадь. Серый жеребец уносил из города в поле. Там Лия вынимала из-под кофточки, из-за корсажа, из штанишек, с подпухшего живота листки -- и он рассовывал их по карманам, под сиденье, под ножной коврик.
Серый жеребец скакал по большаку. Проезжали деревнями, селами, усадьбами. Опускали вожжи и как бы дремали в легком покачивании. А потом жеребец неб четырьмя быстроногими верстами обратно в город. Алек ша высаживал Лию недалеко от "Венского шика" и медленно ехал домой, давая остынуть запотевшем мыльными клубами серому жеребцу.
Встречались на бульваре, в театре, на Прогонной улице. Она по делу выходила днем, с картонками в руках, уходила в далекие предместья, ехала на конке -- он поджидал и помогал нести картонки. В укромных местах Алеша разглядывал картонки и выбирал листки и газеты, быстро перекладывая в портфель или завертывая в бумагу и перевязывая заготовленной ленточкой.
-- Лия! Достаточно ли ты осторожна? -- боязливо спрашивал Алеша.
-- Тебя надо спросить об этом!
-- Я собаку съел на конспирации, -- горделиво сердился он. -- Зелюк должен беречь людей. А для него люди, как камни на мостовой. Выбоины будут на дороге, другими такими же камнями заделают -- и опять лошади стучат копытами.
-- О! Ты не знаешь Зелюка! Он хитрее всех людей на свете!
-- Будто так! Уж одно то, что Зелюк приносит прокламации тебе, девушке, ошибка. Ты случайно попадешься, ты не знаешь, какими дьявольскими способами и ловкостью обладают жандармы. Они у тебя вытянут такие признания, что ты сама удивишься, когда потом о них тебе скажут.
-- Алешка! -- засмеялась Лия, -- ты, я вижу, начинаешь трусить?
-- Какие ты говоришь глупости! -- резко прервал он.
-- Так помни -- девушки крепче мужчин. Найдут прокламации, газету? Не-е-т, они не узнают. Я не выдам Зелюка, пускай меня разрезают на ленточки.
-- Неужели ты, Лия, так убеждена?.. -- он запнулся.
-- В чем?
-- Ну... в революции.
Лия тревожно и жадно взглянула на задумавшегося Алешу.
-- А ты? А ты?
Раздумчиво, боря в себе сомнения, Алеша воскликнул:
-- Я... да... О, я-то, конечно!
И ему стало стыдно лжи. Он взял на ладонь ее маленькую руку, дохнул на нее и, закачавшись, проговорил:
-- Нет... я вру... я не всегда... я устаю верить. Трудно, трудно... Рабочий класс еще... дикий. Интеллигенция боится выстрелить из ружья. Какая уж тут революция! Интеллигенции воевать зубочистками. Мужики -- те расселись на тысячи верст. Одной деревне до другой дела нет. Тысячи-то, тысячи-то верст мужицкой России объединить одной идеей? Не-ет! Это чу-у-до!
Они молчаливо пошли.
Вдруг она стиснула руку Алеши, гневно впилась в него глазами и едко, отчаянно, горько бросила:
-- Ты можешь и не встречаться со мной! В чем дело? Тебе понравилась русская беленькая девушка? Она умеет лучше любить? О, я поняла: ты хочешь оставить Лию! Сделай такую милость! Лия не пойдет тебя просить О любви! Моя мамаша мне очень даже много раз говорила: "Лиечка, русские только играют еврейками!" Тебе скучно с Лией... Лия умеет делать только шляпы и целоваться! Лия очень мало знает!
-- Вздор, вздор, вздор! -- засмеялся он. -- Любят, Лиечка, разве за то, что люди много знают? Ах, какая ты чудачка! Дай, дай мне твои губы! -- передразнил он голос Лии.
Она отодвинулась.
Алеша наклонился к губам. Лия откинула голову, закрыла рот ладошкой кверху.
Он со смехом прижался к ладошке. Алеша провожал ее до "Венского шика".
-- Тебе нельзя смотреть на других женщин! -- серьезно шептала Лия, прощаясь. -- Я тебя съем! И... обгложу косточка!
Он уходил, унося и оставляя в ушах радостный и бурный смех любви.
Пришел арест Зелюка, пришел обыск в "Венском шике", Лия невесело села в санки... Серый жеребец выкинул комья снега, швырнул еще и начал пылить серебряной порошей и пылил, покуда не выскочили через Зеленый Луг к Чарыме на укатанную дорогу. Она вынула листки из-под шубки и сунула Алеше. Он удивился.
-- Опять листки?
-- Ну да, -- недовольно ответила Лия. -- Ты что же думаешь: Зелюк очень-таки все понимает. Зелюк сидит в тюрьме, ну, так в чем дело? Его товарищи поживают себе в городе.
-- Молодец Зелюк! -- вырвалось у него. -- Какой он молодец!
-- Моя мамаша очень сердита-таки на Зелюка, -- продолжала Лия, -- она так испугалась, так испугалась обыска! Всю ночь искали...
-- Дур-ра-ки! Берта не плачет?
Лия засмеялась.
-- И что же Берточка будет плакать? Зелюк разве на всю жизнь будет сидеть в тюрьме? О, его скоро выпустят! У него дома ничего не было.
-- Откуда ты знаешь?
-- Не такой Зелюк Афонька, держать дома ночью чего-нибудь.
Алеша с восторгом обнял Лию.
-- И ты у меня молодец! Но как ловко, как ловко вы проводите свою старенькую мать!
Лия спрятала в воротник хитрившие и смеявшиеся в меху глаза.
-- И ничего нет ловкого. Мамаше не нужно плакать под старые свои годы на Берточку и Лиечку.
Он привозил домой листки и газеты и прятал их в потайные ящики в столе, в зеркалах, в диванах. К нему приходили студенты и разносили листки по городу, в разные кеды, отсылали за город и расклеивали в ночь.
Сидор Мушка видел, как выходила Лия к поджидавшему Алеше, и ухмылялся и бормотал весело:
-- Дело на мази! Ягоде не устоять!
Берта и Мося часто дежурили у отверстия за Лию. Эсфирь Марковна недовольно говорила:
-- Лиечка, мне кажется, тут не совсем конспирация? Но она отводила глаза в сторону, багровела, как маленькая яблоня с китайскими яблоками, и сердилась:
-- Но почему мне не сходить с товарищем Ухановым в театр? Разве я плохо работаю? И разве плохо работает товарищ Уханов?
В театре они сидели в укромно-темных местах, горя близостью. Волосы Лии касались его щеки, и он осторожно ловил ртом темную прядь. В перерыве она висела на руке Алеши, семеня ножками за его широкими ;| шагами. Ему улыбались знакомые женщины и девушки. Он иногда оставлял Лию и, переходя поперек фойе, подходил к ним, расшаркивался, целовал руки и делал круг, заглядывая на сверкавшую острыми глазами Лию. Она бледнела и беспокойно шевелилась на бархатном диване.
-- А вот и я! -- весело садился Алеша рядом. -- Отделался. Нельзя было. Давно не встречались.
Лия не отвечала, но, хищно раскрыв мелкие, как речной жемчуг, зубы, она исподтишка щипала его руку, вонзала колючие ногти и угрожающе придвигалась будто разгоревшимся на ветру пламенем глаз.
Алеша потирал болевшее место и смеялся:
-- Ты кошка! Настоящая кошка!
На ночных улицах после театра она кричала на него, рассыпая мелкий песок слов обидных и резких, отталкивала -- и быстро шла домой одна.
Лия дежурила до утра у люка и плакала под хриплое дыхание Боброва и четкие трескучие ударики шрифта в верстатку.
Приходили новые встречи на тех же вечерних улицах, на бульварах, в скверах. В осенние вечера сквозь частое сито струил ленивый Дождь, сидели урывками под развернутым зонтом на бульваре. Лия дрожала от холода и, бурно ластясь, шептала:
-- Мигий! Мигий! Мигий!
У него подсыхали губы, опьянело руки искали груди, живот и тянули к себе.
-- Лиечка! -- задыхался Алеша и не договаривал, и глаза видели нагое смуглое тело Лии.
Доцветала рожь второго лета, как отставляли в "Венском шике" столик от окна и навешивали темную занавеску. Серый жеребец ускакал по большаку за подгородное село Верею и задохся во ржах, роняя легкую пену усталости на желтую криулину дороги. Жеребец шел вразвалку по большаку, остановился -- и вдруг свернул на ржаной проселок. Алеша подергал вожжами, но Лия вгляделась в зыбившую под ветром спину ржаных полей и устало сказала:
-- А там очень красиво! Поедем туда! Брось вожжи!
Жеребец шел шагом по узенькому рубчику проселка, а колеса пролетки катились по глубоким колеям и осыпали за собой мелкий хрустящий камень. Пролетка наклонялась в глубоких колеях набок.
-- Но ты посмотри, какая умная лошадь, -- говорила Лия, -- она выбирает дорогу... идет, как по половичку!
Ржаные поля спустились с пригорка и разорвались зеленой неширокой низиной луговины, а дальше подымались на горку опять поля, шатавшиеся из стороны в сторону высокими колосьями.
-- Лиечка, мы забрались далеко, -- сказал он, -- до Вереи будет версты три. А дальше Семигородние леса. Не поворотить ли назад?
-- Нет, нет, я устала сидеть. У меня устала спина. Давай тут отдохнем. Пусти лошадь на луг -- пускай она покормится. Трава густая, вкусная. А мы пройдемся.
Алеша огляделся вокруг. Лия в тревоге вытянулась.
-- Луг еще не кошенный, -- сказал он, -- могут увидеть мужики. Да, никого, можно! Луг верейских мужиков. Они -- богачи! Можно немного и потравить.
Они вышли из экипажа и пустили лошадь в ложбину. Жеребец потянулся к траве. Мотая головой и звякая уздечкой, он стал жадно рвать скрипевшую на зубах траву. Вечереющее небо высоко плыло над головами. По дуге ржаных полей солнце скатывалось в кужлявые темно-синие глыбы облаков. Нижней своей гранью солнце задевало за рожь, -- и вдали колосья багровели, как тысячи зажженных свечей с колеблемым пламенем.
-- Алеша, -- нежно прошептала Лия, -- будто рожь идет на нас... катится с горки,., плещется... даже страшно.
Алеша глубоко вздохнул и молодо, задорно выкрикнул. Голос полетел по ветру, навстречу колосьям, закружился около них, жеребец вздрогнул и перестал рвать траву.
Она поморщилась и недовольно дернула его за рубашку:
-- Не кричи! Вечером лучше говорить тише.
Они сели на узкую межу. Рожь изгибалась над межой и звенела тишайшим неумолкаемым звоном, будто из каждого колоса дул легкий ветер, и усики колосьев терлись друг о друга, шуршали...
Солнце спустилось наполовину в облака огромным малиновым куполом. И шел от него малиновый ясный свет и скользил по спинам полей дрожащими, переливающимися вуалями. Купол медленно погружался в облака, темнел, густел, израстал... И вот небольшой каравай хлеба постоял на облаках -- и потонул, опустился на золотых цепях лучей в раздавшиеся облака. Тогда облака и тут и там вспыхнули: будто выросли всюду клумбы, будто еще выше поднялась хрустальная крыша неба и раскрылась бесконечная оранжерея с грядами причудливых цветов и деревьев.
Невидимая за рожью, заржала лошадь. Алеша поднялся и посмотрел на нее.
Лия лежала на спине с пригнутым колосом в зубах и легонько проводила пальцем по гладкому стеблю.
На небе истекали последним багрянцем блекнувшие цветы, и облака стали тусклыми, хмуревшими без солнца.
Он сел. И сразу обозначился в его глазах круглый, пухлый живот Лии под белым платьем, а от живота шла к ногам опавшая складка между ног, и кромочка платья загнулась у коленка. Он горько и жалко раскрыл губы и поцеловал белое пятнышко колена. Лия вздрогнула, выпустила колос из рта, приняла губы Алеши и сдавила дрожащими руками его шею...
-- Лиечка! Лиечка! -- отчаянно шептал Алеша. -- Я не буду, я не буду!
Лия села на меже, закрыла лицо руками и низко наклонилась к коленям. Он глядел в землю и обрывал задумчивую траву, вырывая колосья с землей и складывал рядом.
Сумерки остывали и низили облака. Земля похолодела и отсырела легкой паутиной свежести.
Он робко обнял Лию. Она поежилась и не отняла руки. Тогда он приподнял насильно ее голову, заглянул в сухие, настороженные, обиженные глаза -- и ждал ответа. Она застыдилась. На щеках зажглись два красных лоскуточка румянца и поползли ожогами по всему лицу.
-- Ты... ты, -- слабо зашептала она.
Он боязливо затих и задохнулся.
-- Нехороший., гадкий...
И опять покраснела. Алеша радостно засмеялся, поднял Лию с земли, отряхал платье, разворачивал складки, а она шутливо навила на палец прядь его волос и осторожно дергала.
Жеребец застоялся. Он шел крупной рысью посвежевшими и уставшими качаться ржаными полями. Алеша крепко держал вожжи.
В Верее кричали вдогонку:
-- Девку-то не оброни! Изломаешь девку-то!
Она одной рукой держалась за сиденье, придерживая другой шляпу, и наклонялась вперед затаившейся грудью навстречу шумевшему в ушах и скакавшему серым жеребцом ветру. За Вереей Алеша дал передышку жеребцу, опустил вожжи, раскрыл рот, но Лия быстро сунула руку на его губы и тихо сказала:
-- Молчи! Ничего не говори. Скорее домой!
И она сама потянулась к вожжам. Жеребец опять пошел крепкой рысью. Алеша следил за ходом лошади и мельком взглядывал на Лию, косясь из-под ресниц. Она недовольно и вдруг возмущенно закричала:
-- Не смотри, не смотри на меня!
И засторонилась от него. Он покорно и молча управлял лошадью, напружив вожжи.
Пока не сжали рожь, они ездили в знакомую низину, на знакомую межу. Й все повторялся вечер доцветавшей ржи.
В Емкипур богомольная Эсфирь Марковна ходила в синагогу с Бертой. Мося с Лией дежурили дома. Лия заплакала и сказала Мосе:
-- Мося, у меня будет ребеночек!
Мося засунул в левый карман пиджачка большой палец, нахохлился и растерянно забегал глазами по ее фигуре.
-- Ну! И как так можно! -- закричал Мося. -- И зачем было-таки делать? Ой, не говори больше мине ничего! Я все понял зараз!
Он убежал в чулан и, тревожно дыша над люком, грустно закачался на корточках.
Эсфирь Марковна вернулась из синагоги. Лия лежала на кровати, закрыв голову подушкой. Она слышала, как говорил быстро, захлебываясь, Мося в столовой. Лия вздрагивала под подушкой и крепко жмурила хотевшие плакать глаза.
Укоризненно сказала Эсфирь Марковна, приподымая подушку:
-- Лиечка, нам будет трудно без тебя...
Лия потянула подушку к себе и не отвечала. Эсфирь Марковна тихо погладила ее по спине, а Берта села на кровать. И Лии показалось, как мать и сестра ласкали набухшего в животе ребенка. Она затеплела, вспыхнула бурным и клокочущим жаром внутри, прижалась к матери, а Берта тепло навалилась грудями на спину.
Утром Эсфирь Марковна сказала Мосе, когда открывали "Венский шик":
-- Зелюк очень и очень неосторожный человек!
-- О, какой пустой человек Зелюк! -- негодующе воскликнул Мося.
И он печально затих в магазине.
Лия работала у окна и шепталась с сестрой. Эсфирь Марковна часто заходила за занавесочку и заботливо спрашивала Лию:
-- Деточка, тебе не нужно полежать? Берточка сделает работу и за тебя!
И Эсфирь Марковна обшаривала круглевший живот Лии. Та боязливо косилась на окно и приваливалась к столу, розовея алыми лентами, лежавшими на стуле в кучке других лент.
И раньше Алеша приходил к своему отцу Глебу Ивановичу.
В Покров голова каждый год справлял день основания прадедушкиной фирмы "Уханов и К°". Нищих тогда кормили пирогами в нижнем этаже у конюхов и выдавали нищим по медному пятачку. Вечером у Глеба Ивановича ужинали. Приезжал губернатор. Перед приездом губернатора по парадной лестнице настилали большой ковер. Губернатор шел по мягкой лестнице, важно ступая по губернаторскому ковру и беря Глеба Ивановича под руку. Губернатор бывал недолго и уезжал. Пролетка губернатора откатывалась от парадного, Глеб Иванович кланялся вслед, подымался неспешно к гостям и делал знак прислуге. Губернаторский ковер закатывали в большое мельничное колесо и убирали в кладовую.
Гости под утро расходились по узенькой тряпитча-той пестрой дорожке.
-- Глебка -- скот! -- кричал обиженный мукомол Гришин. -- Губернаторский подлиза!
-- По дерюге... так по дерюге... мы и по дерюге... нам и по дерюге сойдет! -- рычал пароходчик Вара-кин. -- А только зазорно, зазорно, Глеб да свет Иванович, свое сословие ни во что ставить. К-к-крысе канцелярской чин чином... а нам... тфу-с!
Глеб Иванович посмеивался и будто не слышал, радушно кланяясь уходившим гостям.
-- Не при-ду-у боле! -- ревел полицейместер Дробышевский, приезжавший к ужину после отъезда губернатора, -- мы посмо-о-трим, кто-о кого-о и... кому-у!
Глеб Иванович был радостен и весел в этот знаменательный для столетней фирмы день...
Алеше, как вошел он утром к отцу, Глеб Иванович заулыбался и загудел:
-- Как же-с, как же-с, приготовил, сынок, приготовил маленькую дачку.
Глеб Иванович сунул в карман сыну перевязанную ниточкой пачку кредитных билетов.
-- На разгулку и хватит! С умом и с малыми деньгами можно форс задать! Большие деньги сам наживай. Хорошо тому жить, у кого бабушка ворожит.
Алеша вгляделся в веселое, как налитое вишневкой лицо отца, гладкое, глянцевое. Борода у Глеба Ивановича росла о три волосинки, и он брился. Алеша заметил легкий порез на подбородке, подумал о порезе, хотел спросить, а язык выговорил:
-- Я не затем, папа. Ты... никогда не догадаешься... Глеб Иванович перестал улыбаться.
-- А? Что такое?
-- Мне... необходимо... жениться.
Он сказал и усмехнулся смущенно. Отец нахмурился.
-- Так... так... так...
Глеб Иванович заложил руки назад, встал прямо перед сыном и развел, наконец, руками.
-- Ну, действительно удивил!
Глеб Иванович прошелся по кабинету и на ходу, раздражаясь и волнуясь и волнуя Алешу, едко и насмешливо спрашивал:
-- А не раненько? А жену ты прокормить можешь? Аль и с женой на отцовские харчи? А может, приданого кучу берешь? А приданое намерен проживать! А где ты откопал такое... эту самую... необходимую... невесту! А учиться -- не учишься! А кобелить, кобелить, кобе-лить, видно, тово... этого... мастеровщинка?
-- Папа, у меня через полгода будет ребенок, -- серьезно сказал Алеша.
Глеб Иванович встал за большой дубовый стол и грузно захохотал:
-- Хо-хо! Ха-ха! Внучонок, так сказать! Нежданной-негаданной! Хоро-о-шенькое происшествие! Для юби-лея-с! Ты... ты...
Глеб Иванович взревел, беснуясь...
-- Ты... вислоухий! Ты... ты делом не занимаешься, стрекозой прыгаешь! А еще... туда! Нехитрое дело ребят делать! Тебя... тебя бить некому в двадцать пять годов, побродяжка лакированная!
Алеша сжал свои маленькие кулаки, задергало часто и больно левый глаз, повело рот в сторону, и он побледнел белее глянцевитой упругой сорочки у Глеба Ивановича, надувшейся на широкой груди пазухой.
-- Кто она? -- рявкнул Глеб Иванович. -- Где ухановские деньги не плакали! На воспитательный... на родины... и на прочее... Гривенник на крестильную рубаху, семитка на крест! Четвертной потаскушке!..
Алеша повернулся и пошел к дверям. Глеб Иванович прыгнул, схватил его за плечи и заревел над ухом:
-- Ст-о-о-о-й! Отцу спину казать?
Алеша задрожал, скинул с плеч отцовские руки, оттолкнул Глеба Ивановича крепко и злобно толчком в грудь и вышел.
Манишка у Глеба Ивановича продавилась и сломалась, вывалилась на пол запонка и покатилась. Глеб Иванович очумело забегал по кабинету, пиная кресла, стулья, швыряя со стола ручки, карандаши, книги. Отбегав, Глеб Иванович зазвонил в большой медный колоколец. Вошла маленькая в белом передничке горничная.
-- Это что? Это что? -- кричал Глеб Иванович, тыча в манишку и скидывая обшлага. -- Перекрахмалили? Ломается? Досмотреть некому? Во-о-н, дармоеды!
И Глеб Иванович со всей силой грохнул о пол медным колокольчиком. Горничная вскрикнула и убежала. Глеб Иванович кричал в анфиладу комнат:
-- Эй! Вы! Кто-о там? Позвать Алексея Глебыча! За Алешею прибежала горничная, экономка, старый лакей, повар.
Он твердо и ясно ответил на зов:
-- Так и скажите: Алексей Глебыч к Глебу Ивановичу идти не намерен.
Слуги делали испуганные лица и шептали Глебу Ивановичу:
-- Не нашли-с! Дома нет-с! Глеб Иванович понял.
-- Так! Так! Видно, самому искать пора! Глеб Иванович ворвался к сыну в комнату. Алеша звонко и негодующе взвизгнул:
-- Не смей, не смей ко мне в комнату входить без стука! Что тебе от меня надо?
Глеб Иванович лепетал в негодовании:
-- Ты... ты прислуги... прислуги не постеснялся... унизить отца! Я... я тебя заставлю... высечь!
Алеша стукнул по столу кулаком, взъерошил на го-лове волосы и гаркнул по-отцовски хмельно и бесшабашно:
-- Это черт знает что такое! Ты пьян, отец!
Глеб Иванович вдруг опомнился, подошел вплотную к сыну. Алеша не отодвинулся. И они глядели друг на друга прямыми, острыми, взбешенными глазами. Глеб Иванович сказал:
-- Петух! Кто она? Откупиться можно? Честность заела?
И сын устало ответил:
-- Папа, я люблю ее. Она -- еврейка. Шляпница... Глеб Иванович осел, сморщился, покачал головой и, твердо подумав, с расстановкой, точно вынимая слова извнутри, протянул:
-- Жидовке невесткой моей не бывать. Ежели дурь из головы звоном не выйдет, марш из дому!
Сын усмехнулся и развязно пошутил:
-- И внучат не примешь? Ну так вот я тебе скажу -- это дело решенное. Жену мою зовут Лия.
Глеб Иванович густо и гневно плюнул.
-- Я от тебя ухожу. Не хочешь иметь сына в дому, сын найдет себе квартиру, комнату, собачью будку, а Лию не оставит.
-- Помни! -- угрожающе вставил Глеб Иванович. -- С голоду будешь подыхать... штаны свалятся... копейки не дам. У меня тоже дело решенное.
Алеша небрежно махнул рукой.
-- Мне ничего не надо. Я даже могу вернуть тебе твой юбилейный подарок. На вот, возьми! У тебя деньги к деньгам, а у меня ничего.
Глеб Иванович попятился и презрительно оглядел сына.
-- Кошачьих подарков я не делаю, сынок! Деньги это твои. А только деньги последние. Не упрашивай меня, не прибеднивайся -- не будет по-твоему. Помирать будешь -- на похороны не приду. И ты на мои не ходи.
Сын отвернулся, швырнул, не глядя, деньги в угол.
Глеб Иванович встал в дверях, поймал беглый грустный взгляд Алеши, гнавший отца из комнаты, и на прощанье спросил:
-- Алексей! У тебя глаза заблудились. Не послать ли за доктором?
Алеша сморщил лоб и нехотя бросил:
-- Ты, пожалуй, еще счет мне за доктора подашь! Глеб Иванович еще раз покачал головой:
-- Так, так... Запомни на всю жизнь: нас отец за поленницу дров учил у дьячка, а мы при отце не курили до сорока годов, говорить не умели при отце... А ты... а ты!
-- Прощай, папа, -- просто и сердечно сказал Алеша, -- все выяснено... Говорить нам не о чем. Готовься поди к юбилею.
-- Дур-р-рак!
И Глеб Иванович рванул дверями.